Глава II Исторический роман Нести свой крест

Исторический роман «Нести свой крест».


Глава II.


Велика Сибирь-матушка! Вобрала в себя  и степные раздолья, и глухомань тайги с медвежьими тропами да ревом изюбрей, и дали оленьих тундр. Ни обозрить, ни окинуть враз взглядом ее просторы, а преодолеть их - великий труд свершить.

Благополучно добравшись до Якутска, Емельян Басов и Никифор Трапезников со своим новым товарищем Евтихием Санниковым тщетно пытались раздобыть лошадей для перевозки купеческой клади в Охотск. Якутский воевода все имеющиеся средства передвижении держал только под грузы экспедиции Беринга. Запуганный высочайшими указами, он со всех волостей Якутского края согнал в город подводы погонщиков и лошадей для вьючной перевозки грузов в Охотск и поджидал, когда прибудут эти клади из-под  Усть-Кута. Поэтому путникам пришлось ждать прибытия каравана экспедиции, чтобы присоединиться к нему.

Только в начале сентября они попали  в приморский острог Охотск – унылое, продуваемое ветрами место. Ранее прибывшие команды матросов и служилых экспедиции с начала лета строили казармы для офицеров и разночинцев . В небольшом остроге было многолюдно и суетливо.

Возлагая большие надежды на процветание Охотска в связи с экспедицией Беринга и ощущая свою оттого возросшую значимость, командир Охотска и Камчатки  Скорняков, считал себя полным хозяином в подвластных ему владениях. С присущей ему гордыней и самоуверенностью он навязывал свои решения по устройству верфи и жилья в порту. Но Мартын Шпанберг помощник Беринга, прибывший в острог с первым отрядом экспедиции, не менее самоуверенный и своевольный, делал все по-своему, резко пресекая все попытки Скорнякова распространять свою власть на дела, касающиеся экспедиции. Поэтому с первых дней их знакомства они невзлюбили друг друга и во всех делах стремились уязвить один другого.

Бывший сановный царедворец Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев после смерти своего покровителя Петра I, не найдя общего языка с сиятельнейшим князем Александром Меньшиковым, был бит кнутом и сослан в далекую ссылку. И теперь, когда его снова придвинули к делам, он смог преодолеть упадок духа и с рвением старался, предчувствуя, что тут отворяются для России новые врата в мир. Он принялся укреплять и расстраивать Охотский острог, пытаясь упорядочить сбор ясака, заводил в округе землепашество, затеял строить верфь, но тут нагрянула экспедиция Беринга, поглощая все имеющиеся ресурсы Охотско-Камчатского края. Сподвижник Петра Великого во многих начинаниях Григорий Скорняков был крут и несдержан. Служилых часто наделял кого увесистым кулаком, кого плетьми, удерживая дисциплину и исполнительность Охотского гарнизона.

В свободное время от сует Григорий Григорьевич  любил предаваться мечтаниям да письму. Писал он много. То письма любезникам-приятелям, оставшимся в Москве да Петербурге, то в Иркутск, то Тобольскому губернатору свои предложения да проекты излагал, выпрашивая под них денег из казны, а то и строчил доносы на своенравного Шпанберга, неразворотливого Беринга да на произвол и нерадение Якутского воеводы.

Вот и сегодня он в благостном настроении писал свои измышления для вице-губернатора Иркутской провинциальной канцелярии Жолобова в надежде испросить у него для поселения в Охотск побольше ремесленного люда: бочкарей, кузнецов, ботовых дел мастеров, а главное – торговый люд. Из-под его пера бежали ровные, витиеватые строки письма: «… К  размножению сей новой восточной коммерции Россия особливо от бога одарена. Сюда ведь через всю Сибирь река великая Амур прошла, по коей  суда с товарами способно ходить могут. А Охоцк, самой нужнейший тут порт, вскоре распространиться имеет, ежели бы утвердиться в близости соседей богатых, как-то Калифорния гишпанская, Мексика да Апон. Мыслю я , не отринут оне здешнего торгу, ибо лучше им из первых рук надобные наши товары получать, нежели у китайцев перекупленные дороже брать…» Тут его прервал денщик, который беззвучно приоткрыв дверь, виновато бормотнул:

- От Шпанберга вестовой. Пущать изволите?

Тот нехотя кивнул головой в знак согласия. Также без оптимизма Скорняков принял письмо и, отпустив вестового, развернул лист, всматриваясь в порывистый почерк. « Милостивейший сударь! По репорту шхипера Белого показано, что из Якутска в местечко Юдомский крест уже доставлено: муки ржаной 1900 пудов, круп ячневых 85 пуд, соли 5 пуд, топоров же сорок да нитей смоляных 12 пудов; и грузы все поступают, а ты сдерживаешь посылку лошадей на переброску этих кладей. Будучи известно, что вьючная лошадь берет лишь до пяти пудов, то явно видится, что к зиме оная провизия  может в Охотск не попасть, и работные да служилые экспедиции понуждены будут к голоду. Имея тут власть, употреби ее, как надлежит, дабы в два дня собрать нужное число лошадей для дел государевых. Неисполнение сочту за крайнее нерадение  и выкажу свою власть силою! Мартын Шпанберг.»

Записка Шпанберга явно выбила его из колеи  и спутала, закрутила мысли, изводя его гордыню. Скорняков взъярился. Отбросив записку вскочил из-за стола и заходил вдоль лавки у стены, в сердцах доказывая сам себе:

- Полисад крепости второй год дорубить не могу! Себе-е  дом строить – до сих лес не подвезен!!! Все токмо на него задействовал. Мало! Из Якутска казенный табун лошадей гнал для пашенных людей, отдал наполовину экспедиции  на те грузы. Там на перевале их поморили да покалечили ужо! Неужто последних отдать на погибель! Все останову примет, замрет! Как жить острогу?

Скорняков еще не пришел в себя, как денщик вновь отворил дверь.

- Посыльный из Иркутска.

Григорий Григорьевич  встрепенулся, приводя в порядок  растрепанные чувства, сухо сказал:

- Зови.

Прочтя рекомендательное письмо Жолобова, он озабоченно посмотрел на бравого Басова и, узнавая гонца,, явно поглощенный прежними мыслями, с усилием улыбнулся ему. «До ясашных ли дел мне ныне, яко карась на сковороде из-за этой, будь она не ладной, экспедиции», -   пронеслось в голове, и он сокрушенно заговорил:

- Людно стало тут на задворках России. Видимо повернулись все же к Востоку приверженцы запада. Новую морскую партию затеяли. Второй год житья не дают. Вынь им да положь. А того не помыслят, что тутошние места еще столь глухи и дики да неустроенны. Вот возьми Охотск. Дрова за семь верст на себе таскать приходится через зыби да топи, чистую воду версты за три возить след. Ведь не просто тут сидеть надо, а строить жилье, морские суда, запасаться провизией. А людишек-то посадских в этих местах почти нет. Токмо служилые да ссылочные, на них все и держится. Ныне же, все силы отнимает эта экспедиция и нет времени заниматься другими не менее важными для государства делами. Беринг все помыслы и планы вконец рушит, доверяя лишь Шпанбергу. Так что, днесь мне особой надобности в тебе вроде как и нет, - неуверенно заключил он.

Выслушав длинный отказ, сержант приободрился и решил попытать счастья: авось, да и осуществится его затаенная мечта, которая засела в нем с тех пор, как узнал о предстоящем морском вояже идущей к Охотску партии. И Емельян выпалил:

- Тогда в партию Беринга бы мне с вашего позволения. Преисполнен желанием идти к неведомым землям.

Услышав о Беринге, Скорняков нахмурился, помолчал и вдруг , будто просветлел от пришедшей мысли. Он сразу же напустил на себя важность и заговорил:

- Вишь ли, вице-губернатор не зря обеспокоен делами ясашными, потому как меньше и меньше попадает в казну государеву пушнины. Приказные люди, особливо в отдалении, дюже понаторели в пронырствах да тонкостях мздоимства, отчего немалая убыль казне. Пошлю-ка я тебя в Камчадалию при приказчике денщиком обретаться да заодно пригляд за сборщиками будешь иметь. Все ли, изъятое в ясак, попадает в казну, да берут ли они посулы. Службу исправишь с радением, мы с тобою и без Беринга судно снарядим к новым землям торг заводить, коли тако  к походам возжелание имеешь. Жолобов тебе верит, верю тебе и я. Так что сбирайся, молодец… Завтра все бумаги, кои след, тебе отпишу да пакет приказчику  Камчатки соберу. Из-под приподнятых бровей он испытывающе взглянул на Басова и, уловив недовольство на его физиономии, полюбопытствовал:

-  Аль не по нраву сие?

Емельян, вздохнув, признался:

- Не по розмыслу моему фискалом статься, иное стремление имел.

Скорняков заговорил потверже:

- Иную мочь тебе я уготовил: моим доверенным при сборе ясака служить. Фискалов да наветчиков всегда в Руси хватало, им выгода своя опреж сего. Ясак же дело есть державное! – все больше напирал он.

«Авось и впрямь; услужая командиру, Камчатку огляжу, а там он и поможет в поход какой пойти к неведомым землицам. Не на веки же служба сия», - сдаваясь, размышлял Емельян.

Басов нашел своих товарищей на берегу. Никифор Трапезников и Евтихий Санников сидели на пригорке и смотрели на Ламское1 море, которое все еще не могло успокоиться после недавнего шторма.

- Колышень-то какова, - заметил Трапезников.

- Ишь ты, волны-то как в прах о камни бьются, - вторил ему Евтихий.

Басов подошел и, подсев к ним, сообщил:

- Отпустил-таки в Камчатку Скорняков. Держать тут не стал.

- Вот ладно-то. Знать вместе и дале пойдем, - хлопнул его по плечу Трапезников.

Басов, всматриваясь в загадочно манящую даль неприветливого моря, подумал: «Не совсем-то и ладно, но поживем – увидим… Эх, посчастливило бы обогатиться да, как монах Игнатий Козыревский, на свой кошт суденышко спроворить. И пошел гулять по морюшку. Ужо немало наслышан я и об островах, что в полуденной стороне и об неведомой богатой землице, что за морем-де полеживат».

В ожидании, пока шитик «Фортуна» готовился к очередному плаванию из Охотска на Камчатку, Басов перебывал в гостях у всех знакомых, с которыми ему пришлось ему после Ленского похода служить тут при Охотской канцелярии. В один из дней, проходя мимо казармы для младших чинов, его кто-то окликнул. Емельян оглянулся на сидящего на крыльце тщедушного человека и еле признал в нем служилого Михайло Попова, который при Басове служил за писаря в Охотской канцелярии. Михайло поднялся на встречу подошедшему Басову и заулыбался беззубым ртом.

- Ты ли, Емелька! Не чаял и зрить тя. Однако там при городах забыл, поди, как тут мыкались?

- Пустое, дружбу да тягости не забыть.

- Я ведь пакет, тебе означенный храню почти год ужо. Из столицы пришел на Охотскую канцелярию. Тебя-то тут нет, вот и взял с мыслью, что объявишься сюда, либо еще как передам..

- Занятно. Кто же в столице меня знать-то может. Авось, не мне, - недоумевал Басов.

- Постой, щас поднесу, - и торопливо  вошел в казарму, где он проживал.

- Зри, тебе же? – отдал он пакет и продолжил. – А меня Скорняков ныне к Шпанбергу а команду определил. Завтра на перевоз провизии к перевалу выходим.

Емельян, вскрывая пакет, уже не слышал, что говорил собеседник. Сложенная вчетверо карта и мелко исписанный лист бумаги резанули по сердцу: «Козыревский! Господи! Извещает о себе». Емельян скомкано простился с Поповым и заспешил к берегу моря, чтобы в уединении прочесть весточку, стол желанную сердцу. Басов умостился на траву за прибойной полосой берега и с трепетом развернул письмо…» Коли сочтешь докукой сие послание, сожги. Не ведаю, за что Господь отверзнул меня, но вышло так, что за свою непритворную любовь к стране, где возрос, за рвение свое, гонениям да хуле подвержен неустанно. Пошел уж третий год, как в кандалах томлюсь. Как тут в каморе бедую, писать не след. Я ныне не живу – с погибелью свыкаюсь! Снедает мя печаль одна: страшнее гибели – забвенье! Неужто я един остался в этом мире, и до затей и дел моих все глухи? Верую, что поймешь ты, поелику боль высокую не чует душа лишь зачерствевша. Желая тебе божьей радости и здоровья, хочу напутствовать тебя, коль примешь сердцем мое благословенье, поелику токмо смолоду и браться за большие дела. Трудно заранее уразуметь свое место в жизни, но знай, Емелька, не токмо силушка, но высота и крепость духа определяют человече. Посему укрепи свой разум и сердце лихими тягостями да неусыпным в себе бдением о благе Отечества. Авось тебе другая долюшка засветит, и ты доделаешь то, чего не суждено уже сделать мне. На то и посылаю тебе свою карту. В ней вся моя жизнь. Остерегайся лишь захватить больше, чем способен осилить, иначе мучительный конец душе обретешь. К земле припав, целую крест, моля тебе лишь лучшей доли. Спаси тя Бог, крестовый брат!

Игнатий, в миру Иван Петров сын Козыревский. Писано весною 734 году счет месяцам и дням давно неведом».

Басов отвел взгляд от письма и уставился на море, переживая прочитанное: «Болезно и правдиво написал. Не много, а всего растревожил, аж сердце обрезат. Больно, терзательно душе моей за него».

Письмо Козыревского глубоко вспахало чувства Емельяна, и он долго еще сидел у моря, сердцем оплакивая неукротимого казака-монаха, клянясь продолжить его дело.

                * * *

Камчатка встретила Емельяна радостным солнцем, синью неба и забеленными снегом вершинами вулканов. В Большерецком остроге, который топорщился частоколом стен, Емельян, Никифор Трапезников да Евтихий Санников пристроились на съезжем дворе. Низковатая бревенчатая казарма, переходящая в амбар для хранения кладей, будто в низинке притаилась от прохладных морских ветров неподалеку от ворот крепости. Сбоку от стен острога потянулись две кривоватые улочки меж присядистых без вычурности серых изб посадского люда.

Емельяна поразила пустота съезжего двора, на котором стояли лишь две избитые телеги, да невдалеке паслась худющая лошаденка.

-  Никифор, в как далее-то быть?

- Колесной езды здесь вовсе чуть: дорог-то нету. Тут все водяным путем, реками ходим. Ныне баты наймем да поплывем к своей заимке. Ты в приказной избе узнай, где будешь обретаться. Коль дальше с нами по пути станется, то вместе и пойдем.

Узнав, что приказчик Камчатки Добрынский из-за сырых морских воздухов временно перенес свою резиденцию в Среднекамчатский острог подальше от моря, Емельян даже обрадовался, так как еще несколько дней он будет со своими новоявленными товарищами.

Сентябрь – златоцвет на Камчатке. Ярко расцветилась прибрежная тундра. Кулики – ягодники легкими стайками кочуют с места на место, копошась в блестящих на солнце кочкарниках.

На четырех батах, загруженных кладью купца Трапезникова, путники поднимались вверх по Большой реке. Невысокие ольхачи да бледнолистый ивняк жались к излучинам реки, как бы защищая ее от здешнего многоветрия тундры. Камчадалы – местные аборигены, нанятые на перевозку груза, стоя в длинных долбленых батах, бойко орудовали шестами, уклоняя лодки от стремнины. Басов не переставал удивляться их ловкости и навыку гнать свои баты встреч течению. Ближе к горам стремление реки усилилось, стали попадаться частые перекаты, где путники высаживались на берег и шли пеше, пока камчадалы преодолевали их на облегченных батах. На более сложных шиверах им приходилось помогать взмыленным батовщикам, перетаскивая груженые баты меж скользких валунов по бешеному напору реки. Река все поднималась в горы, и вот, наконец, отвесные скалы совсем сжали ее, принудив путников тащить баты бичевой.

На третий день сложного подъема по реке они будто вынулись из гор. Перед взором раскинулась широкая долина, обрамленная востряками гор. По уже спокойной, размеренной реке они доплыли до ее излучины, которую образовала лобастая сопка, поросшая корявым разнобродом каменных берез с листьями будто из тонкого листового золота. На полянке перед сопочкой завиднелись постройки, к которым жалось несколько боярышников с багряной листвой.

- Вот и подходим. Вишь, амбарушко мой да изба видится. Тут и живу на отшибе от острогов. Это место так и прозывают Трапезникова заимка, - показывал на строения Никифор.

Басов, оглядывая местность, разлепил губы:

- Чудно тут. А там, поблиску от тебя, чья изба?

- Служка мой, отставной казак Михайло Поротов с сыном. Приютил их, живут мне в помощь да пригляд ведут, когда я в отъезде.

У амбара злобно залаяла собака. Потом еще две. Выскочив из-под крыльца, они бросились с лаем и рыком к берегу. Из избы высунулся сивоголовый человек и, увидев приближающиеся баты, нырнул вновь в избу. Он вышел с фузеей наизготове и упрятался за поваленную березу. Трапезников замахал рукою и крикнул:

- Михайло, сымай заставу! Я возвернулся!

Когда первый бат ткнулся в травянистый берег, Никифор выскочил из него. Псы, узнав хозяина, бросились к нему ласкаться:

- Уймись, уймись, Сиволапка, - урезонивал он самого ретивого пса.

Подошел и старый  служака Михайло. Его сморщенное темное от загара лицо выражало приветливость.

- С прибытием, заждались ужо.

- А где Тимошка? – поинтересовался хозяин.

- Тимка-то? Дак там на плесе рыбий жир готовит. Счас враз и скличу его, - засуетился Михайло.

- Ты псов-то упрячь: как бы гостей не порвали. Да сотвори-ка ушицы и прочего чего поснедать с пути-дороги.

- Эт скоро мы, - принялся он загонять псов в подамбарную клеть.

Пока камчадалы выгружали кладь в амбар, Михайло сбегал за сыном. Вдвоем они спешно разделали на куски принесенную крупную красную рыбину и принялись за костер. Вскоре  вязкий дым нехотя заклубился над костром и потек, расползаясь по низинке к речке, заливая ее осенней с пригорчью грустью. Басов присел к костру. Тронутый царящим вокруг цветным листопадом он вдруг почувствовал острую знобящую грусть, вошедшую в него с этим дымом, с этим разноцветом осени; грусть пока еще непонятную о чем, но которая овладевала им все больше и больше. Не потревоженный никем, Емельян углубился в себя, перебирая в памяти милые сердцу образы матери и младшего брата Василия, монаха Козыревского, перенесшего столько лиха тут в Камчадалии, а сгинувшего в столице, и, конечно же, болючей занозой пронзал сердце образ, отобранной у него судьбою, Катеньки Жолобовой. Душой и телом он противился мысли, что никогда Катенька не будет его, что никогда больше ему не придется видеть и слышать ее трогающий сердце голос. Емельян так и просидел в забытьи, будто отлетевший от окружающего его мира, пока не забулькала в большом медном котле янтарная уха, и голос Михайло окончательно вернул его к костру.

- Тимошка, поднеси-ка приправы черемшовой. Какова ж щерба без оной.

                * * *

Утро выдалось с легким туманом. Один батовщик-камчадал согласился доставить Емельяна до Верхнекамчатского острога. Отсюда острог был в двух днях пути, а если бы не было переволоки в другую реку, то можно бы и осилить эту дорогу в один день. Туман уже почти рассеялся, когда обитатели заимки вышли провожать Басова. По-братски обнявшись с сотоварищами, Емельян пошел в бат.

- Правь дела без убытку. Счастья вам, - улыбался он.

- До встречи, Емелька. Дороги Камчатки коротки, свидимся еще, - кивал Никифор.

- Доберетесь хорошо: вишь, ворон летает высоко, знать постоит погода-то, -  напутствовал старый казак Поротов.

Бат налегке бесшумно и ходко скользнул по воде. Слышно было, как на плесе тонко свищут кулики. От внезапности Басов вздрогнул. Это прошмыгнула над ними вытянутая в стрелу кряква. Очаровательная, пустая с виду, долина жила своей жизнью.

На второй день после переволока начали сплывать вниз по главной реке Камчатки – Уйкоаль. Река заметно ширилась и убыстрялась. К ее берегу стали подступать то тополя, то осины в голубых лишаях, а иногда и величественные лиственницы, засорившие осенней рыжей хвоей свои выпуклые корни. По всему чувствовалось, что эта река входит в таежный край.

Верхнекамчатский острог как и Большерецкий частоколом своих стен жался к реке. Чуть в стороне от него у ручья, впадающего в речку, лепились в беспорядке курные избы обывателей. За воротами крепости сразу же стояла приказная изба, за ней светлый дом приказчика, а вдоль крепостной стены – рубленные наспех амбары, ясашная изба да амунка1.

Басов через растворенную дверь приказной избы попал в низковатую горенку, с небольшим оконцем затянутым пленкой сшитой из медвежьих кишок. В полумраке он разглядел дощатый стол, за которым сидел невзрачный лысоватый человек и беседовал с длинновязым чернобородым казаком, записывая что-то в шнуровую книгу. Сидящие уставились на вошедшего, и Емельян заговорил:

- Быть вам в здравии. Голова тут?

Лысоватый воровато прищурился, изучающее осматривая дюжую фигуру гостя и, отметив себе: «Смел взглядом», - полюбопытствовал:

- Откель и пошто прибыл, сокол?

- От Скорнякова к Добрынскому в денщики означен.

Видимо, это возымело действие, так как вопрошающий учтиво, с лукавством в голосе зачастил:

- Добрынский-то под Горелую сопку на бараний промысел укатил. Ныне тут я за него, - и, кивнув головой, представился, - поддъячий Мокейка Бугор. Ты мил-человек, присядь на лавку, я договорю вот с Ондрюшкой Ворыпаевым, разбор наведу да с тобою и забеседую. Ондрюшка-то прохвост. Посчитай полгода пропадал, - не то поморщился, не то улыбнулся поддъячий и повернулся к казаку. – Дак сколько в острожке Олокино жилей инородцев осталось?

- Ранее-то четыре было, а после усмирения бунта оне все в двух живут.

- И чего ты взял в ясак, а что в чащину?

- Принес в ясак семь соболей с пупки до хвоста, меха отменного, долгого да один бобр-калан.

- Не надсадился? – и уже зло и сухо добавил. – С двух жилей всего-то?!

- Дак мужиков там ихних ныне совсем не густо. Одне бабы почти да недоросли, - заморгал Ворыпаев.

- Сие и пишу, - предупредил поддъячий и, омакнув перо в костяную чернильницу, записал: «Из-за малолюдства ясашных в приморском острожке Олокино сборщиком Ондрюшкой Ворыпаевым взято пять соболей черных да один бобр-калан». Он, будто вспомнив что-то, резко прекратил писать и, въедливо уставился на казака, спросил:

- Какову чащину-то поимел?

- Чего с них ныне взясти-то? Два бобра да лиску сиводушчатую.

- И всего-то?

- Ну там по мелочи: два нерпичьих пузыря ворвани1, пуд сушеного кипрея да ремней лахтачьих на упряжь нарточью.

- Так-так.., - заговорил поддъячий. – Два калана говоришь. А где холчовый мешок, что из казны тебе даденный? Пошто не вернул его? На онучи, поди, пущен?!

- Упаси бог! Травою, по-камчадальски, ноги обертываю, как все, - нахохлился тот

- Холчовый мешок казны государевой утерял! Орясина! Ведаешь ли, чего он стоит!? … А где же сам пропадал? Сказывай без лжи, провериться ведь.

- Лживить неча. Утеха у меня в Олокино. С ней насурьезе я их образом венчался. Пять женок с ребятней в дырявой юрте прозябают. Остался, чтоб жилье справить им. А ныне думаю избу тут в остроге ставить, да женку-то свою сюда от их забрать.

Поддъячий усмехнулся:

- Служить, как след, не хочешь, лишь камчадальских женок тискать, - и уже напирая. – Так сказывай же, где мешок?

- Где-где, подарок женке на легкую одежку сделал. Отдарюсь я за мешок, чай бобр того потянет?

- Ну не скажи, Ондрюшка. Того, кто руку в царскую казну запущает, заведомо уж поджидает дыба! Помысли! – и, доволен, что озадачил собеседника, чуть выждав, продолжил. – Дак написать чего в чащину1-то?

- Пиши лису да съестные припасы. Бобров возьми в зажив отлучки да мешка.

- Кобенливый каков, не избежать те порки! Не.., паря, и лиску тоже в зажив, - твердо возразил Мокейка.

- Согласен, - бормотнул сдавшийся Ондрюшка.

- Тогда вот тут и пишись да рухлядишко сегоды и поднеси, - оживился поддъячий.

- Писать не знаю, знак свой сотворю, - ответил казак. Подьячий придвинул к нему книгу и, дав перо, указал, где рисовать знак. Тот нарисовал палаш, перекрещенный с копьем, и, намазав большой палец руки чернилом, подул на него, осушая, да приложил, сделав отпечаток пальца на бумаге.

Мокейка посмотрел на оттиск, одобрительно кивнул головой и ниже оттиска написал: «Знамя Ворыпаева. На подлинной подписал его велением Мокейка Бугор».

Емельян, слушая разговор, подумал: «Прав Скорняков-то: поднаторели вымогать посулы. За рублевый мешок ….бобров, кои пятьдесят Рублев в оценке, выудил. И это со своих, а инородцев, поди, просто грабят».

Когда казак покинул приказную избу, Мокейка облегченно вздохнул и обратился к Басову:

- Давай-ка твою мочь, я в книгу пропишу, дабы на довольство тя поставить. Ныне-то вечеровать да на ночь к себе зову, а в новый день осмотришся, тогда и порешим, к кому тя на постой определять.

День догорал в осенней дымке тумана, когда Емельян Басов с поддъячим направились по заросшей злою крапивой улочке к избе Мокейки. То здесь то там тявкали да лаяли собаки от скуки, без сердца. На небольшой полянке у кабака двое пьяных месили друг друга кулаками, молча, лишь хруст исходил. Один казак лежал у кабацкого крыльца, на котором сидели еще двое любопытников. Они тоже молча смотрели на драку и склабились в бороды, время от времени пучком травы накрывая рот лежащему храпуну.

- Гля, - толкнул Емельян поддъячего.

Тот отмахнулся.

- От скуки да дикости. Молча напиваемся да насмерть бъемся молча же. Совсем осатанели.

- Противно так-то жить.

- Изубожились мы тут, паря. Напрочь изубожились.

Когда вошли в избу. Мокейка с порога распорядился:

- Дарья, собери поснедать. Да браги налей, гость у нас, - и для Емельяна продолжил. – Нектар, а не брага. Из брусницы со сладкой травою.

Из-за печки на свет, падающий от жировики, вышла смугловатая женщина и, чуть поклонившись гостю, засуетилась в бабьем углу. Мокейка засветил вторую плошку, поставил ее на чисто выскобленный дощатый стол. Над пламенем плошки тут же закружилась муха и, опалившись, упала в плошку на засаленный слой комаров да мух. Мокейка взял туес, зачерпнул из бадейки воды.

- Пошли руки умоем, - и вышел во двор.

Басов последовал за ним. Вечерняя синь уже залила долину меж гор, придавив селение. Вдруг отчаянный женский клик будто приподнял небо. Емельян закрутил головой, не зная, что им предпринять. Мокейка повел ухом и ухмыльнулся:

- Баба-то зычно воет. Однако крепко ей мужик ум в разум вгоняет. Давай руки-то, поливать буду.

За ужином, выпив браги, разговорились. Емельян спросил хозяина:

- По виду русский или нет, непрознать. Откуда будешь-то, как сюда попал? Тот ухмыльнулся:

- В Сибире-матке исстари смешалось сто кровей. Поди, разбирись, кто тут русский. В Якутске жил служил в приказной избе, воеводой обласкан был. Прознал однажды, что я чернобурку, утая от описи, себе присвоил, сослал сюды. С тех пор тут ужо второй десяток лет.

- А ныне ты не балуешь с этим?

Мокейка, хитро прищурив глаза выдохнул:

- Эх, паря, волк своего ремесла не бросит. Да и как жить тут. Пять рублев в год жалование да кормовое, которое по два- три года не приходит. Сеять да пахать тут не знают. Одна рыба да зверь и то, коли соли добудешь да зелья с пулями. А этого тут никогда в достатке не было. Вот и поживи. Токмо с камчадалов рыбу, траву, коренья съедобные и берем на зиму. То на службе, то в походе, - когда хозяйством заниматься? А тут еще бунт великий, недавно лишь умирили. Все под ружьем жили. Это ныне малоопасно жить, когда вновь замиренным стал край, а то покрутили башки и смутьянщики нам, и мы им. Ныне еще на площади плотный сруб, сработанный со столбом стоит, на коем за лихоимства сборщика ясака Михайло Сапожникова в назидание казакам вздернули. Многих инородцев да наших служилых виновных тут кнутом потчевали. Крепко били. Казак Васька Новограбленнов на козлах-то и дух испустил. Так что весельства тут мало, а выживать след. Казачить не просто: отчаянным да неимущим страха божия надо быть, а с легкой душою быстро окамчадалишся да их обычаем станешь прозябать. Вот возьми Ондрюшку Ворыпаева. Считай, нет ужо казака, обывателем вот-вот станется, коли женкой да детьми обрастет. И – эх, паря, повидишь – поймешь!

На следующий день поддьячий Бугор предложил Басову стать постоем в избе отставного казака Михайло Кобычева.

- Старинного закалу казак, еще Атласовской своры. Хотя стар, но дюж еще. Промышляет сам. Частенько его по делам ясашным берем. Горазд баить без умолку и устали. Коль снесешь сие, то в тепле да сытости будешь. Пошли.

Басов ожидал увидеть дряхлеющего человека, но у избы ремонтировал нарту грузноватый высокого роста казачина, который скручивал свежим кожаным ремешком копылья нарты.

- Михайло, будь здоров.

- А, Мокейка, - повернулся тот, блеснув взором их-под мохнашек бровей. Чего ко мне?

- Вот служивого на постой. Как, берешь сокола?

- Сокола баешь? Чего не взять: все жива душа будет рядом, не-то лишь с собаками и говариваешь иной раз.

- Ну и ладно. Оставайся, Емельян. Я пойду. Приказчик вернется, скликну, - и заспешил к приказной избе.

Кобычев отстранился от нарты:

- К зиме ужо. От скуки чем токмо не займешся. Пойдем в избу ознакомимся, потолкуем, - и направился к двери.

Через несколько дней вернулся Добрынский с отрядом служилых. На нескольких батах они привезли в острог дымленной баранины, наготовленной впрок. Басова он принял настороженно. Прочитав письмо Скорнякова, молвил:

- Знать, при мне обретаться, по делам ясака в помощь бысть.… Ну будь… А поперва, дабы познать Камчадалию, с указами походи от меня к приказчикам острогов.

- Дело свычное. Готов, - ответил Емельян.

В посылках по Камчатке, где на батах с отбывающими казенную гоньбу камчадалами, где пеше, а по снегу уже с каюрами на нартах, колесил Басов из острожка в острожек, глядя на убогую, полную лишений жизнь аборигенов, да и служилых камчатки.

После великого Камчадальского бунта силою замиренный край все еще был неспокойным. Однажды в январе приказчик Добрынский вызвал Емельяна. В жарко натопленной подслеповатой приказной избе, где даже днем приходилось зажигать плошку, раскрасневшийся приказчик, сальным лицом отражая пламя светильника, сделал озабоченный вид и заговорил:

- Видишь ли, Емелька. Донесли мне, что камчадал верхнекамчатского присуду с Овачи-реки тоен Аратуга самовольства творит. Людей, коих я на юкольный сбор выслал, повязал да пленил. Одного выпустил дабы с ним передать, что хочет меня либо Мерлина коий тут в Камчадалии сыск по делу бунта проводил, к себе видеть за тем якобы сбором. Такова вольность – бунту сродни! Поди туда с отрядом да сыщи, как след, дабы неповадно другим сталось! Кого тебе дать, Мокейка напишет, - и он кивнул в сторону поддъячего.

Тот приоживился и вставил:

-Толмачь-то ныне слег, хвороба с жаром. Не скоро подымется. Отставного Кобычева просить след:

- Коль надо, так и правь, -  согласился Добрынский.

Кобычева Басов застал в избе сидящим за столом спиной к теплой печке. Он уложил бороду на лопастые длани и уставился на изморозь смерзшегося оконца.

- О чем зажурился? – полюбопытствовал Басов.

Тот приподнял голову.

- Поленился вовремя проверить капканы, а после вчерашней пурги ныне по убродному снегу путик свой да капканы отискивать не просто. Старость – дело глупое, темное, - заключил тот.

- Намедни в посылку на Авачу пойдем. Тебя толмачом назвали. Мокейка-то к тебе скоро с этим прибежит, - и Емельян рассказал суть предстоящего дела.

Казак поморщился:

- Инородец, однако, прав. Сбор юколы1 по осени брать след. Но хитрят приказчики. Хранить столько юколы и негде, и опасно от червя и мух. Те все съедят – и в зиму один пшик с юколы. Убытки в корме пусть ужо инородцы несут. Но отказа-дерзости такой позволить не моги. В наше время бы строптивцев тех, да и их жилье спалили бы все купно! – заводился старый служака.

- Постой, остынь. Скажи, пойдешь со мною?

- Чего же не идти, когда могу. Ты токмо толокно в провизию проси, а не крупу. В пути нет ничего удобней да скуснее.

В эту зиму январь-просинец давил морозами усердно. Особо по утрам, когда зардеют вершины вулканов. На пяти собачьих упряжках отряд Басова  выехал  из острога в неблизкий путь, пробивая дорогу по неустоявшемуся снегу. Послезоревый лес с розоватыми шапками снега встретил отряд звонкой дробью дятла, который бойко шнырял по сушине. По наметам снега впереди шли два лыжника, протаптывая след. Собаки, не втянувшись еще в работу, с трудом пробивались по лыжне. Они часто останавливались и принимались выть. Иногда нарты вязли в сугробе, собаки путались в ременной упряже. Басов, ехавший на нарте с Кобычевым, вставал, проваливаясь по пояс, распутывал псов и, вытолкнув нарту, вновь заваливался на нее.

- Чего он погнал по такому снегу, - ворчал на приказчика Кобычев. -         Вымотаемся, пока из лесу-то на наст выйдем.

Давая роздых собакам и себе, отряд медленно продвигался к перевалу. И вот  из леса выбрались на тундру, где солнце будто рассыпало по долине снежный пересверк. Тут снег держал, и собачки легче потащили плавноскользящие нарты.

На второй день остановились в приречных тальниках у горячего источника. Служилые, задав корм собакам, сошлись у большого родника, вокруг которого вытаял снег сажени на три. Вода парила в нем и пузырилась. Скинув с себя шубу и стаскивая меховые из камуса порты, Михайло Кобычев оживленно говорил:

- Нет земельки благостней Камчадалии. В иных местах разве такому бысть. А тут, сколь их, Боговых бань-то, немалое число.

Постепенно с окраин родниковой лужи, привыкая к горячей воде, служилые погружались в ласкающую теплом влагу, покрякивая от блаженства.

- Чего инородцы тут острожек не ставят? Речка рядом, теплая вода есть. Ну, милое дело! -  Спросил Басов Кобычева.

Тот хмыкнул:

- Ключи кипелые для них еретичное место – бояться они злых духов.

После отдыха  отряд вскоре спустился в долину реки Авачи и вновь запетлял по убродному снегу. Чаще стали меняться лыжники, тропя путь. Жалея выбившихся из сил собак, и остальные путники встали на лыжи. Очередной раз сменившись на троплении пути, Басов подождал идущего сзади Кобычева.

- Ух, грудь ходуном от запарки. И далече нам еще пропехать  надыть?

- Коли не закружаем в лесочках, к темну, однако, дойдем, - заключил тот, смахивая куржу с бороды.

Камчадальский острожек Островной обнесенный жердевым забором – поселение из нескольких бугрообразных земляных юрт, над которыми собачьими хвостами поднимались дымы упираясь в морозную синеву неба. Длинноногие балаганы будто жались друг к другу посреди селения. Захлебываясь в лае собаки острожка разбудили окрест. Тойон Аратуга, извещенный своими сродниками, что к нему идет отряд, заранее приготовил отдельную юрту и нехитрые угощения для гостей.

Выставив караул у юрты и у собачьих упряжек, Басов, одолеваемый морозом, через дымовое отверстие спустился сквозь дым в жилище. Костер горел в центре, освещая бревенчатые стены юрты, кое-где увешанные оленьими шкурами, да лежаки вдоль стен с травяными подстилками-цирелами. Неподалеку от костра стояла деревянная чаша со свежемороженой рыбой, два пучка кипрея для заварки чая да чуман с брусникой.

- Ишь, лаской встретил, - заметил, сбрасывая шубу Кобычев, и добавил. – Но все одно, счас его и допросить след. Вели-ка, Емелька, пусть сюды ведут.

Вскоре тойон Аратуга уже спускался в юрту по бревну с зарубками. Полнощекий коренастый камчадал с темными волнистыми волосами, подвязанными ремешком, окинул всех взором больших глаз и, пройдя, умостился на настил перед Басовым.

- Столмачь ему, за что повязал сборщиков? – обратился Емельян к Кобычеву.

- Пошто бунтуешь, юродиво семя! Давно кнутом не дран?! Сказывай за что полонил сборщиков? – насупившись, гортанно заговорил Кобычев.

Тойон выслушал его и бесстрастно заговорил:

- Я был на охоте, когда пришли они и силой стали вымогать. Кроме положенных три вязка юколы с души брали по пять да по пуду сараны да кипрея. У кого столько не было, забирали мехами, которые мы на ясак готовили. Кто не отдавал меха, брали одеждой. Все выгребли, осталась одна лишь ямная рыба1. Как нам зимовать? Кашугу избили и отобрали его нарту, дабы взятое везти. Я вернулся с охоты со сродниками и, видя это, повязал их, дабы белый тоен сам наказал своих людей. Так делал после бунта тоен Мерлин.

Кобычев перевел Емельяну сказ Аратуги и, явно ярясь, добавил:

- Смел прохвост, чего удумал! Разбаловали инородцев. Данилу Анциферова сюда бы им или Отласа2-атамана, уже бы шкуру спустили. Вели плетей ему, сукину-сыну!

Меж тем тойон вынул из-за пазухи свиток и подал Басову. Емельян прочел: «Ясашный инородец Аратуга мною назван тойоном Островного острожка за радение в поимке главного заводчика бунта Авачинских камчадалов – Васко Вахлыча. Аратуге дана мочь самому сбирать ясак да другие обложения со своих родников да передавать комиссарам на сборе. Полуполковник Якутской сыскной походной канцелярии Василий Мерлин, декабря 2дня 735года».

Кобычев выжидающе смотрел на Емельяна, тот оторвался от грамотки и заключил:

- Тойон прав. Спроси  у него, где люди наши и готов ли у него к выдаче юкольный сбор?

Кобычев, недоумевая, зыркнул на сержанта и повернулся к тойону. Переговорив с ним, ответил Емельяну.

- Казаки в другой юрте. Кормят их не худо, а связаны, чтоб не буянили. Положенных по три вязки юколы с человека можем забрать хоть сейчас, но дать расписку просит. Вот гад! Как наловчился наших правил! Эдак скоро нас будут понуждать! Вели его пороть, Емелька!

Басов возразил:

- Заладил все – пороть!» За что? Что много ведат? Положенное отдает?

Кобычев выпучил глаза.

- Как за что?! За гонор и пороть!!! Чтоб силу понимали! Гляди, как крепко в нем засела прежняя воля! До сих из памяти еще не вышла!

- Но кроме силы разум есть да ласка. Возьми ты в толк, приветом боле сладишь!

- Тут с ласкою твоей ты камусы1 откинешь! Кус хлеба-то никто не поднесет! – осердился старый казак, махнув рукой, отошел от Емельяна.

Когда тойон вылез из юрты, Емельян подошел к недовольному Кобычеву.

- Ну, Буля, Михайло. И чего ты лют тако с ним?

- А, поймешь ли? – попытался отмахнуться тот, но заговорил: - на ясак да на сбор, как на прогулку, ходите ныне. А чем это далось? Каб знали! – глубоко вздохнул он и, успокаиваясь, продолжил. – В мои годы камчадалы  еще не окладные ясаком были. Каждый раз сбор ясака да прочего с боя починали. Пока их сколько не побьешь, давать ничто и не думали.

- Так с боем в каждом острожке?

- Инако не было. Побили их не мало

- А коли не дают?

- Всех живота лишали, мальцов и баб холопили себе.

- Неужто так везде? Без ласки да привета, как надлежит?

- Бывало инако, коли чего на мен имели. На мен идут легко. Иные за цену не токмо не стояли, но напротив того, весьма смеялись, давая лишь за нож до осьми, а за топор сколь  в ушко топора шкур соболья меха протащить сумеешь. Право, лис да соболей тогда у них не густо было. Имали их оне лишь для еды, а кожи почитались у них хуже собачьих. Считай, что силой принудили их пушнину промышлять. А ныне попустили до того, что жди доходам всяким оскудения! – опять стал ожесточаться бывалый казак.

Емельян подсел к нему поближе, так чтобы не мешать кашевару хлопотать у костра. Взглянув на Кобылева, отметил: «И впрямь, старинный закал в нем так и бродит». Выждав паузу, Басов заговорил:

- Михайло, доводилось в сих местах-то бывать? Поди, исхожено немало?

- В год, когда атамана Отласа кончили, тутошние иноземцы в купе с пятью  родами от Большой реки да с мелких речек во множестве своем осадили нас в Большерецком остроге, кой мы токмо что от пожога подняли.  Но против ружей – куда им, хотя казаков-то немало на смерть испереранили. Погнали мы их до Авачи, а тут в острожке крепком и засели. Два месяца здесь боем их громили, и Канач, их тоен, тогда же смерть принял.

- За что же атамана своего лишили живота? Мне Иван Козыревский кой-чего поведал, но вспоминать об Атласове он явно не любил.

Кобычев хмыкнул:

- Сколь Ванька Козыревский  за Отласа зла принял, едва ль приятно вспомнить. Володька Отлас сам-то из гулящих. В малых годех и по возрасте уже, людишек смутных пособрав, по низовым Ленским погостам, пошаливать пускался. Тогда еще якутов он бивал и мучил, а то и грабежом сильно отнимал. Не раз в хмелю о том нам похвалялся. Всегда он жил не от правого себе пожитку, а с иноземцев грабежом да с нас себе в наживу. От алчности своей стал умолять и государеву казну подменом: лучшие соболи себе, а худшие – туда. Свой кошт лишь блюл, а нас, его не раз спасавших, забыл да наплевал. За то и поплатился. Да ну его, о нем и мне не люба память.

Долго еще беседовали они, пока кашевар не снял с костра котел с парящим бурдуком1.

По возвращении, Емельян, сдав привезенную юколу, рассказал все приказчику и поддьячному. Они переглянулись и Добрынский, запасмурнев, выдавил:

- Не густо. С кормами против того году  итак весьма  недоход.., и чуть помолчав оживился: - Ты завтра наведайся на заимку ссылочного Якова, тут недалече. Проведай его, да знай, под строгим надзором он. Заезжал ли кто к нему, о чем разговоры водит, о чем мнит, все пригляди. Ступай.

Когда Емельян вышел из приказной избы, приказчик заговорил вновь.

- Не нравен он мне. Казачьей закваски не вижу. В дела ясашные его не посвящай, подале книги прячь. Доносят мне, что любопытен он не в меру.

- Ты сделай так, чтоб он погряз во взятке, - ввернул Мокейка.

- А-то не вишь: везде его сую, но он похоже: сам не гам и другому не дом. А по сему тревожно. След ухо с ним остро держать.

- Понятно, - закивал поддъячий и добавил. – А на ясак пошли, авось, к рукам прилипнет.

Потянулись зимние скучные дни. Казаки хаживали друг к другу в гости, упиваясь брагою, сбивались в команды под будущий поход за ясаком. За это время Емельян повыведал многие грехи и Добрынского, и поддъячнего Мокейки да и о приказчиках других острогов осведомился. В один из вечеров, когда хозяин Кобычев, придя от соседа, рухнул на топчан, не раздеваясь. Басов решил написать Скорнякову, так как приказчик повелел ему изготовиться с почтой до Охотска.

Емельян выводил на бумаге сведения о мздоимстве приказных чинов Камчатки, борясь с наседающем на него чувством брезгливости. Он отложил перо и откинулся от стола, привалившись к бревенчатой стене. Ему вдруг припомнилось, как недавно в кабаке пьяный казак, стуча себя в грудь, доказывал другому:

- Обнесли меня! Подлым доносом, извет кляузой гнусной. С того все и пошло: повытрясли напрочь! И-эх! Кто переносит вести, тому плетей бы двести!– заскрипел он зубами.

Емельяну стало совсем не по себе и, отодвинув бумагу, призадумался: « А ведь это ко мне относится: фискал, доносчик. Тьфу ты, черт, как не любо это дело. Ведь не хотел я соглашаться. Будь не ладен Скорняков. Не по мне сие, не по мне. – Он покосился на последние строки своего письма: «… Добрынский вместо денежного жалования многим служилым выдает из казны мехами разных сортов и доброт по препорции, а потом за бесценок  у них же за табак да вино выменивает пополняя свой кошт…» - немного посидев, Емельян стал успокаивать себя. Нешто, вот пригляжусь к тутошней жизни, авось, найду, как кошт потребный на свою думку сбить. Трапезников-то тож ни с чего начинал, а ныне ужо кое-чего имеет. Лишь бы не дать перегореть жажде воплощения своей мечты».Басов хотел дописать, чтобы Скорняков сообщил в Иркутск Жолобову о том, что он, его посланник, приделе в Камчатке, но засомневался. Не губернатору вовсе хотел он подать весточку, а той, которая обещала его ждать – Катеньки Жолобовой. Но решил, что писать не за чем: все пока идет не так, как он мыслил. Вместо ясашных дел, на которые ему прозрачно намекал Жолобов, приставлен к тайному сыску. Потом постепенно размечтался и представил, как он, обласканный государыней за открытые новые земли, вернется в Иркутск, и выбежит на встречу ему Катенька, радостная, гордая за него, и как губернатор с уважением взглянет, и чтобы не помешать их встречи, учтиво отойдет в сторонку…

На другой день Емельян обратился к Кобычеву:

- Велено проведать ссылочного Якова на его заимке, ты бы Михайло сопроводил на первый раз, не то заплутаю, дороги к нему не ведаю.

- Это к Красавчику?

  - Не ведаю, право. Сказано к Якову.

- К нему… Красавчиком прозвали его. Уж больно пригляден да ладен собою этот ссылочный. Не ведаю, за что его, молодца, сюда упекли. Да не просто, а с женитьбой по принуждению. Сказывают; приказчик хотел старую либо кривую назначить ему, да, увидев красавца пожалел. У десятника Ивлева в холопах девка запузатила, а он ее и погнал со двора. Вот на ней Красавчика и женили да предписали жить неподалеку, дабы в остроге не показывался. Который год ужо там в верховьях реки сам по себе дикует бедолага.

Солнце клонило уже за полдень, когда Емельян и Михайло на нартовой упряжке вкатили в распадок гор, из которого петляла река, отражая в наледях солнце. На опушке заснеженного леса стояла рубленая избенка, два балагана на высоких сваях и неподалеку от них камчадальская юрта. Дым, выходящий из отверстия юрты тянулся вдоль русла реки. У балагана Кобычев остановил собак и, застопорил остолом нарту. Гости спешились.

 Емельян окинул взглядом балаганы, увешанные пучками разных трав и кореньев. На верхнем ярусе под навесом виднелись связки медвежьих и бараньих шкур. На шестах меж балаганов были навешаны медвежьи черепа. Дверь в избушку подперта жердиной.

- Самого, однако, нет, - глядя на накатанный лыжный след, бегущий от избушки к лесистой сопке, заметил Кобычев и добавил. – Узнаем у хозяйки. Старый служака направился было к юрте, как Емельян остановил его, увидев хозяина.

- Вон он идет, - кивнул Басов.

Статный бородач на лыжах ходко приближался к гостям. На кожаном опояске у него болтался в ножнах нож с резной ручкой, а в руках он держал окровавленную рогатину.

Оставив лыжи, нарточку и рогатину у избушки, хозяин подошел к гостям и настороженно спросил:

- С чем пожаловали?

- Тебя проведать, - ответил Басов.

- Как видишь, жив еще, - ухмыльнулся тот.

- Ты в жилье зови да почаюем, дабы обратно в сугреве ехать. Хозяйка-то твоя поди мяса на камнях напекла, тебя ожидаючи, принюхиваясь, встрял в разговор Кобычев.

- Мясо-то водится тут. Вон еще одного из берлоги вынудил, часть привез, а завтра остальное донесу.

- Неужто одной рогатиной валишь зверя? – удивился Басов.

- Пошто одной, нож чай не для красы, - ответил Красавчик.

- Я бы однако не смог, - разоткровенничался Емельян.

- А чего деять: ружье да зелье к нему иметь мне не положено. Даже собачью упряжку держать не велено. Вот и смог бы. Не дай те Господи. Пошли в юрту, похарчиться-то и впрямь не грех.

Запивая жаренное мясо жимолостным соком, хозяин, пристально взглянув на Емельяна, спросил:

- Поди, недавно на Камчатке-то?

- Да, токмо осенью сюда добрался.

- Из каких мест сам будешь?

- Из Тобольска.

Тот помолчав, заговорил вновь:

- На престоле-то все Анна?

- Она, кому же быть.

Прожевав запеченный кусок медвежины, Басов спросил:

- Яков, а ты чьих будешь?

Хозяин, попивая сок не ответил, и Емельян вновь повторил вопрос.

- А, ты ко мне, - встрепенулся тот. – Издалека, паря. Мыслию теперь лишь долететь туда смогу. А чьих я, сам забывать стал. Не искушай меня, скржант. Душевных ран не трожь, – заиграл он желваками.

- Поверь; я без подвоха, от сердца лишь спросил, - законфузился Басов.

Вскоре упряжка собак уже мчала из к Верхнекамчатскому острогу. Басов, толкнув задремавшего было Кобычева, заговорил:

- Смекаю я, не Яковым его зовут. На это имя он не отзывается. Как имя же его?

- Зачем тебе. Многим тут свое имя заказано. Поди от царского двора сослан, а не просто за татьбу.

Когда гости уехали, хозяин заходил по юрте. «Растревожили душу, что улей», - подумал он и присел к огню, уносясь мыслью в столь радостное и горькое воспоминание.

Как наяву ему видится зеленое сельцо Курганиха Владимирской губернии. Он, радостный, в новом мундире прапорщика Лейб-гвардии Семеновского полка прибыл к родителям на побывку. Но не к маменьки и к отцу тянуло его нестерпимо, а к девице кроткой да ласковой, с которой слюбились они еще в юности. Их усадьбы граничили, и они часто могли видится, скрываясь от зорких глаз родителей да мамушек. Выражая к нему свою любовь, она сочиняла стихи. Последний, который она передала ему перед разлукой, он помнил почти наизусть. Переписанный им на бересту, он хранился у него в тайнике избушки. И вот уже вспоминаются слова из стиха, а в глазах стоит ее образ, с очами полными слез разлуки.

«….что так тоска и жизнь не мила.

Когда друг не зриться, лучше б жизнь лишиться

Вся-то красота…

Я не в своей мочи огнь утушить,

Сердцем я болею, да чем пособить…»

Он, глубоко вздохнув, заключил: «И впрямь, помочь нечем! Эх, Елисавет!»

Из-под полога, коим был отгорожен угл, вышла чернявая девочка и подошла к нему.

- Позри, камушек, каков, - и подала ему красную в разводах галечку.

Он встрепенулся и, погладив по головке юркоглазую девочку, заметил:

- Лизонька, ладно у тебя говор-то наш выходит, не то, что у мамки твоей.

                * * *

В один из дней в заваленный снегами острог вкатили нарты купца Трапезникова. Молва быстро облетела Верхнекамчатск, и обыватели да служилый люд, не избалованный тут торговлей, потянулись к съезжей избе. И вскоре завелся торг. Кто выносил медный котел, разглядывая Демидовское клеймо, кто радовался новому узколезвенному ножу Якутской ковки. Летними цветами красовались на руках казачьих женок сукна: камка жаркого да облакитного цвета, а то и ткань вязьбленная. Всем угождал купец, знай подноси рухлядишко пушистое. За мех любой товар отдать не грех.

Емельян лишь к концу дня вернулся из леса, куда с Кобычевым ходил проверять капканы. Прослышав весть о купце, он сразу же поспешил на встречу к долгожданным товарищам, с которыми он мог не таясь, поговорить, открыто высказать свои сомнения и принять добрые советы. Не с каждым можно разговоры водить, не то что советы держать – такое уж ныне времечко.

В просторной прихожей, собирая разложенные товары, суетился Евтихий Санников. Увидев, стремительно вошедшего Басова, он опешил.

- Емельян, - только и успел сказать он.

Басов крепко обнял его приговаривая:

- Ты ли это, приятель! – И оглядев заметил, - окреп-то, окреп, паря. Не-то, что давеча худоба был. А Никифор? – спросил он, но Евтихий, предупреждая вопрос, мотнул головой в сторону боковой двери.

- Там, счас гукну.

Но Басов сам направился к двери. Чуть приоткрыл ее и заглянул. У широкого топчана, заваленного мехами, сидел Трапезников и что-то записывал в книгу, бормоча вслух:

- Пятьдесят рублев, семь алтын и три деньги…

Заметив  приоткрывшуюся дверь, Никифор, не подавая вида, медленно взял с пола пустой из нерпичьей шкуры мешок-пудовик и с размаху запустил им в дверь.

- Вот тебе, окаянец! Опять счет сбил.

Басов успел прикрыть дверь и мешок шмякнулся об нее. Емельян  и Евтихий дружно рассмеялись. На смех вышел Никифор.

- Дружище! Экий чертяка! – Воскликнул он и, обнявшись с Емельяном, смачно расцеловались.

- Вижу, вижу, как ты приятеля-то пужанул. Душа так и пала в камусы.

- Я-то мыслил, что это Евтишка опять ко мне с докукой, - посмеиваясь, отговорился Никифор.

- Ладно, коль враз не прихлопнул, поживем ишшо. Наскучал я по вас! Спасу нет как наскучал!

Вскоре они уже сидели за столом беседуя.

- С прибытком тя, Никифор. Вона каку кучу мехов-то собрал.

- Не скажи. Это купить, что вошь убить, а продать, что блоху ковать. Ныне хуже стало. Поразорили да повыпотрошили народишко по всей Камчатке. Да и другие купчишки сюда пробираться стали. Не-то что ранее бралось, не-то. О себе скажи! Как приобвык к Камчадалии-то? – уводил разговор от прибытков Трапезников.

- Народ тут посуровше, а жить-то можно и вольготно, коли не лень. Сам я жду указа от Скорнякова, как быть далее, а пока при Добрынском обретаюсь…

- Невесел чей-то ты, Емельян. Холостому чего тебе: ковш вина да пошел камчадальских женок вертеть, скуку да кручину отринув,- подмигнул Трапезников и, поглаживая сквозистую русую бородку, обратился к Евтихию. – Евтишка ну-кась плесни еще сиводралу.

- Пустое… Ни к чему мне девки ихнии. Другая у меня задумка, Никифор. Томит меня – ничто не мило. Наслышан я, что тут у моря корги имеются. На тех коргах морской зверь, морж, ложится. И там моржового заморного зуба брать можно безвредно, коли не лень. А зуб-то не мало стоит, сам ведаешь. И вот пока в силе, хочу фарт-удачу спытать.

- Моржа промышлять мне не ново, коль не помешаю, то я с тобой, Емельян, - загорелся Евтихий.

- Спаси тебя бог, Евтихий, за нашу дружбу. Вот токмо бы зиму перегоревать, - вздохнул Басов  и добавил. – Шхипер, язви его крепко нас нагрел, такую уйму хлеба-то потеряли. По хлебушку-то ныне скучаю. Счас бы краюху ситного хлебца…

- И крынку сбитня, - улыбаясь, поддакнул Санников.

Востроглазый подбористный Трапезников, поморщив лоб, размыслил:

- Думка не худа твоя, Емельян, но сумнительна и не совсем надежна. Любое дело почать – дальний погляд нужон, дабы все препоны и домехи обойти и дело с прибытком править. Со службы уйдешь, зуб промышлять почнешь, а моржи с этих корг уйдут. Чего тогда? Вот тебе и домеха…. – купец внимательно уставился на озадаченного Басова и заговорил вновь: - Мне осенью инородцы продали кость. Такие я в Иркутске у купцов из Анадырска  видел – слоновый зуб. Уйму денег китайцы дают. Так вот допытался я, что камчадалы эту кость на речке Федотовке нашли, будто ее вода из яруги вымыла. И помыслил я: коли в Анадырском заносье такова кость водится, отчего ей тут не быть? Не мешало бы у той Федотовке и еще где в самую межень-то и побродить. Одна - две таких кости заменят вороха соболей. Во как!

- Ух ты, - вырвалось у Евтихия.

- Дак можа нам тем и тем.., - начал Басов

- К тому и речь веду. Ваше дело добывать да мне сбывать. В накладе не оставлю. Вот токмо Евтишки надо пачпорт вольного человека, либо куда на службу приладить, а по весне и за дело браться.

- Есть мозга у тебя, Никифор, есть. Спаси тя бог, дружище, - удовольствовался ответом Басов.

- Купцу  не токмо торба, но и мозга впрок, - самодовольно ответил Трапезников и, скользнув поглядом хитроватых глаз, подумал: «Давай, Емелька, дерзай. Кость-то ох как не лишняя в моем деле будет».

Далеко за полночь расстались знакомцы. Взбудораженные встречей мысли долго не давали уснуть Евтихию Санникову. «Не зря меня Никифор в разные места на погляды засылает, знать, к делу готовит. Свое бы дельце завесть, да не с кем пока. Трапезников поднаторел в торговлишке, уже любого может оплести как хочет. Меня он токмо за работника и чтит. Вот коли Емельян мне мочь вольноотпущенника выправил бы, в любое дело пойду, лишь бы в пай», - размышлял Евтихий.

Завсегда теплый камчатский июнь зеленел буйными травами. Щеломайники, у рек и ручьев проторены тропами да измяты лежками медведей. Время от времени можно было увидеть, как по берегам перекатываются медвежата, косолапя под конвоем матух. На возвышающемся средь тальника тополе меж ветвей темнело гнездо орлана-белохвоста. Только что орлан подлетел, держа в когтях зайчонка. Самка тут же снялась с гнезда на промысел. Орлан принялся рвать добычу и, вытягивая шею, подворачивал свой клюв с мясом так, чтобы орлятам было удобно хватать еду еще малыми ртами. Орлята толкали друг друга, раскрыв рты, пытались клекотать: тики-тики. Но вот орлан насторожился, издав тревожный звук, замер, наблюдая, как на поляне с отцветшей уже сараной мимо алых роз, зарослей шиповника, продвигается отряд вооруженных людей. Это Емельян Басов с небольшим отрядом служилых подходил к заимке Трапезникова. Купца на месте не оказалось, он еще по весне  с мехами ушел к Иркутску. Михайло Поротов с сыном Тимошкой и Евтихий Санников встретили Басова приветливо. После нехитростных угощений завели разговор.

- Как наша задумка, Емельян? Неужто все рушится? – поглядывая на вооруженных по-походному служилых, спросил Евтихий.

- Ныне со службы отойти мне не с руки. За ясаком к курильцам на острова Козыревского послан. Осмотреть иную землицу вовсе не домеха, а для нашего дела прок возымеет.

- Верно сказываешь. Под лежачий камень вода не течет, - поддержал его Поротов.

- Мыслю я, Евтишка, тебе тож не след тут пустые амбары стеречь, а побродить бы по речке Федотовке да посмотреть желтую кость, про что Никифор говаривал. Места поприметишь. Коли где есть такова. Кобычев сказывает, что-де Федотовка ранее Никул прозывалась. А кличут теперь Федотовкой, потому как еще до прихода в Камчатку Атласова со товарищи на той речке некий Федот ясак брал. О том старые камчадальские бывальцы уведомили. Инородцев порасспроси: брали ли Федотовы люди кроме ясака кость на той реке? Я же там выведаю, чем острова Козыревского богаты, - и Емельян, подавая ему свою фузею да сумку, полную зарядов, продолжил. К твоему походу мой пай возьми себе. С ним не оголодаешь в пути.

- А ты как же?

Емельян откинул борт мундира, оголив ручку пистоля, похвастался:

- У меня вот охрана, намедни достал, да и служилые не для красы.

После ухода отряда Басов Михайло Поротов, глядя на растерянного Евтихия, предложил:

- Одному-то бродить худо может статься. Говор тутошний ты еще не разумеешь и места не особо знаешь. Бери с собой Тимошку мово, пора его объезжать ужо, подрос да и по-ихнему кумекат. Тебе в помощь будет. До Машурина острога вас я доведу, а тама проводника сладим. Знавал я одного: первейший по тем местам вож, все речки и ручьи ведат.

Вечером Тимошку окликнул Санников.

- Ныне же день Ивана Купалы. Ведаешь ли, что в эту ночь распускается жар-цвет папоротника, да из земли выходит волшебная разрыв-трава. С ней токмо клады и находить.

- Пойдем ночью в березняк, там папоротника этого уйма. Авось да овладеем разрыв-травою, - возгорелся тот.

- Как изыскать-то? Косой ее ищут. Траву косят, и где она вышла, коса разорвется.

- Да ну тя. Лясы точить, - сразу остыл Тимошка.

- Вот те хрест! Бывальцы эдак утверждали.

Ночью Тимошка в сопровождении пса Сиволапки бродил по опушкам лесочка, но жар-цвета так и не увидел.

Свой поход на острова Курильцев Емельян Басов счел подарком судьбы и шел с особой охотой. Воспринимал он это, как свидание с дорогим его сердцу человеком, монахом Козыревским. Ему приятно было мыслить о том, что пойдет по тем местам, куда не мало вложил своего сердца и жизни его духовный наставник, коим Емельян давно уже чтил Козыревского и коему клялся продолжить его дело.

Нынешнее лето поднесло Басову еще один сюрприз. В Большерецком остроге, по ордеру Добрынского, приказчик острога должен был дать Емельяну в помощь служилым десять человек для переноса кладей до оконечности Камчатского носа, откуда отряд погребёт на байдарках к островам. Дня три приказчик не мог никак собрать должного числа в носильщики. Утром, когда приказчик подошел к приказной избе, на ее крыльце он опять застал Емельяна.

- Чего прилип?! – напустился сразу тот. – Некого боле дать! Поснял, где мог: с каморы двух колодников отдал, двух с важного строения пристани снял.

- Знать, мыслишь, что ты важнее ясака дела затеял тут? Неужто написать об этом понуждаешь, - уцепился за оговорку Емельян.

Приказчик побледнел, зло зыркнул на сержанта.

- Вот банный лист. Иди, бери последних! Из ссылочных. Они на солеварне: их Шпнанберг соль готовить впрок прислал, дабы с Охотска соль сюда не привозить. Что будет за то – ты разумеешь?!

- Верну тебе их всех, до Носа лишь добраться мне спомогут, - заверил Емельян и добавил. – Пиши им ордер.

Когда Емельян пришел на берег моря, где парили над кострами цирены для вываривания соли, увидел солеваров в пестрой рвани одежд, сидящими у шалаша из плавника да травы.

- День в радость вам. Кто тут старшой?

- Пред богом все равны, - протрубил один из них и обернулся. Будто взмахнули крылья ворона, взлетели его брови, и ссылочный просверлил Басова глазами.  Буйная шевелюра срослась с бородищей в полгруди и все это обрамляло его серое с морщинистым лбом и рваными ноздрями лицо. Они узнали друг друга, и Емельян  заметил:

- Бог, видно, есть, не так ли, тать лесной?

- В чужую душу не моги, храни свою.

- Покаялся, поди, петли-то избежав на Лене!

Расстрига ухмыльнулся:

- Смертной казнью мя не запугать. Что может быть сильнее человека, кончины небоящегося?.. Лишь кто боится, того сломить да запугать легко. Смертушка – избавительница наша. Не она народец мучит, а жизнь. У жизни-то мы на цепи и у нее в когтях. Позри округ, заторкали народ! Слезы, горе, нищета, где это есть, - завсе разор да воровство. Неужто грудь не пилит?!

Взгляд с бесовским высверком вновь полоснул Басова, которого явно тронула красная речь Прокопия.

- Выходит, по тебе, стремиться надо к смерти?

- Хошь знать, зачем живем? И я хочу ту тайну разгадать, коя и держит мя на этом свете.

- Неужто жить одним лишь любопытством? – ухмыльнулся Басов.

- Верую! Господь все знает, верою в него!

- Татьба, в кой винен ты, и вера в бога – в ладу живут в тебе?

- Ведь бога – как понять… Кто идолу поклоны бьет, а кто иному. Было и я молился досиня во лбу, пока столь много бедотвия не снес. С чего ты взял, что тать я? В то время, когда вас с купцом мы тряхонули, бысть может, был я мститель. Лишь глубже рассуди, пошире.

- По говору судить, как будто ты и прав. Бог свыше – он рассудит. Сбирай своих дружков, ко мне в отряд приставил вас приказчик, - и, обратив внимание на поднявшегося худющего, с заросшим щетиною лицом; молодого еще человека, добавил, -  а это кто? Как жизнь в нем еще теплится. К подносу тяжестей сгодится ли таков?

Худой, даже очень браво, как подобает служилому, ответил:

- Геодезии ученик Федор Лопырев. За дерзкие речи об императрице штрафован да написан в Охотск матрозом. За своеволие сослан Шпанбергом сюда на солеварню. Прошу в отряд забрать: обрыдло тут на месте.

Расстрига встрепенулся:

- Вот, вишь! В три погибели Русь наша мается, оттого что с людьми не так.

- Буля! – остановил его Басов. – Пойдемте в путь сбираться, говоруны.

                * * *

Через несколько дней пожилой камчадал Имаркин за узколезвенный нож согласился проводить Санникова и Тимошку  Поротова. Речка Никул, выбегает из-под грозного вулкана Толбачик, петляя средь тайги, она впадает в реку Камчатку. Добираясь до этой речушке, путники плыли на бату вниз по полноводной Камчатке. Навстечу им надвигались подтопленные водою берега с тальником да зарослями черемух, от которых ветерок наносил горьковато-дурманный дух. Черемухи роняли в воду насекомых, за которыми то и дело всплескивались хариусы.

Во второй половине дня въехали в устье Никул. Прорезая ущелья и размывая сопки да угоры у подножья вулкана, ворочая камни и перелопачивая галечные наносы, Никул, вконец обессилив, тихо подходит на слияние с главной рекой полуострова – Камчаткой.

Имаркин, ловко маневрируя, провел бат под кронами нависающих над речкой Никул деревьев, и вскоре они достигли небольшого безлесного холма, который возвышался над пойменным лесом. Имаркин причалил бат. Что-то рассказывая стал выгружать нехитрую кладь.

- Это и есть Федотово зимовье. Жили тут русские, когда дед Имаркина был еще молод, на бугре в землянухах, - столмачил Евтихию парнишка.

Они поднялись на взлобок холма. От панорамы дикого простора у Тимошки захватило дух. Речка, отражая в своей голубизне облака, подковой огибала холм. Далеко просматривалась тайга, вдали она морщинилась сопками и заканчивалась у огнедышащей горы.

Вместо ожидаемого зимовья на холме путники обнаружили лишь неглубокие ямы юртовищ – остатки былого жилья, поросшие бурьяном и бузиной.

- В чудном месте жили-то, - заметил Тимошка.

- В такой красе жить – не наглядеться, - поддакнул Санников и добавил,- отсель до самого верховья речки пехом пойдем. Все косы да берега оглядим.

После ночевки на месте старинного русского зимовья Евтихий  и Тимошка, не спеша, продирались сквозь береговые заросли, осматривая берега. Проводник  уходил вперед по реке, время от времени поджидая их, и между делом добывал на пропитание зазевавшихся селезней.

Все ближе  к вулкану продвигались искатели желтой кости. Уже осмотрено множество песчаных кос и галечных отмелей, а удача  к ним не торопилась. Сужался распадок сопок, чаще стали попадаться взъерошенные кедрачи, зачесанные ветрами в одну сторону. Песчано-галечные косы сменились наносами валунов. На третий день пути, проводник спрятал в кустах  свой бат и присоединился к пешим. Распадок сжался в ущелье. Меж нагромождениями скал речка с шумом падала многочисленными водопадами, выбивая в каменных плитах шлифованные чаши.

У одного такого водопада, где река в брызги разбивала свой поток, образуя яркую радугу Имаркин остановился и, настороженно озираясь на радугу, поговорив с Тимошкой, пошел обратно.

- Дале владения Гомулов – горных бесов, которые живут в сопке-печке. Ему туда ходить заказано, будет нас ниже дожидаться, - перевел Тимошка.

- Однако там нет кости, но уж больно хочется до истоков речку проведать. Одни пойдем: заплутать тут мудрено.

Выбравшись на выступ, с которого падает речка, Евтихий огляделся. С высоты просматривалась таежная даль, по которой светлой ниткой петляла внизу речка Никул.

- Эх, Тимошка, счас бы крылья! Так и воспарил бы.

- А вон он…, лысый увал Федотова зимовья, - тоже всматривался в даль Тимошка.

- Позри, - указал на боковую зеленую ложбинку Евтихий.

Крупный сероватый горный баран стоял на гребне камней, изредка поворачивая тяжелой от рог головой. Ниже грациозные самки мирно пощипывали траву.

- Зришь? А козел, однако, на слуху стоит. Авось при спопутности и стрелим где.

- Ой ли. Луга-то ниже остались, а выше каменья, - засомневался Тимошка.

- Все одно, выше пойдем. Так и манит: что же там далее?

- Да меня самого тянет вверх. Ужо не лешак ли заманивает?

- Ни скажи. Средь бела дня да ясности леший не привяжется.

И они направились дальше по подножию громадины-вулкана. Из-за крутых осыпей и нависающих над речкой глыб идти по ущелью стало опасно. Искатели выбрались на каменную гряду. Их взору открылся далеко простирающийся сухой темный дол, засыпанный шлаком, из которого кое-где торчали уродливо-жалкие деревца. Застывшая лавовая река перечеркнула этот шлаковый дол и уперлась в сопки с обгоревшим лесом. Причудливо-вывернутые пористые глыбы, как изваяния рыжих идолов, громоздились на застывшем лавовом потоке.

«Впрямь, токмо бесам и обретаться тут», - подумал Тимошка и увидел горстку цветов. Он присел, разглядывая розовые соцветия – эти торжества жизни средь серого мрачного окружения. «Авось заколдованы? Ить в таком гибельном месте даже трава-то не растет. Это уж точно проделки нечистой силы», - Тимошка беспокойно огляделся и, на всякий случай перекрестившись, пустился догонять Евтихия.

По дну ущелья вместо речки потянулся вверх мощный ледник. Поток воды пробил в его толще своеобразный тоннель. Вода кое-где окончательно подточила лед, и он обрушился оставляя мосты в виде зависших ледяных глыб. Евтихий спустился к шумному потоку, бегущему из ледниковой пещеры, и заглянул в темный, образованный водою ход. Лучи солнца, отражались в воде, бликами играли на неровных стенах тоннеля. «Вот и исток», - подумал он и подставил руки под крупные капли, падающие с испода пещеры. Хлебнув ледяной воды, он крикнул Тимошке:

- Однако все. Вертаемся.

Прыгая с камня на камень меж разломанных скалистых утесов, Евтихий с Тимошкой то спускались по крутизне в разломы, то карабкались из них. Они не заметили как из-за вулкана выползли тучи и быстро накрыли вершину. Затем они окутали вулкан до самого подножия и разразились ливнем. В считанные секунды путники вымокли до нитки. Шум реки перешел в многоголосый рев.

- Э, брат, худо однако. По ущелью днесь не пойдешь. Придется по гребню и спускаться. Вот незадача.

Холодный дождь, то с одной, то с другой стороны задуваемый ветром, хлестал по промокшей одежде, вызывая озноб.

- Токмо солнушко пекло, и враз такая кутерьма, - сокрушался Евтихий.

- Места-то бесовские, сказывал же Имаркин. Сидит, небось, в шалаше да чаюет себе, - простучал зубами Тимошка.

- Нешто, крепись, казак…

От сильного дождя видимости совсем не стало. Чтобы не заплутать, они прижимались к ущелью, ориентируясь по гулу бешено несущейся речки. Только к вечеру спустились к поросшей ольховником и кедрачом сопке, у которой Имаркин разбил стан.

Под наклонным навесом, устроенной из жердин и веток, мерцал в сумерках костерок, рядом – просторный шалаш, покрытый травой да лапником кедрача. Увидев изнуренные и посиневшие лица искателей, проводник, хлопнув себя по бедрам, засуетился. Он подбросил в костерок лапника и принялся стаскивать с них промокшую одежду, что-то недовольно бурча. Тимошка понимал о чем он говорит.

- Зачем далеко пошли? Гомулы рассердятся, не ходи к их юрте.

Запахнувшись в сухие оленьи шкуры, согревшись чаем Евтихий и Тимошка быстро уснули под шумное хлюпанье ливня.

Утром дождь перестал. Вулкан Толбачик и ближайшие горы завесились густым туманом, а появившийся ветерок стал урывать себе белые клочья тумана и как заблудившихся баранов сгонять их в низину, где и рассеивал окончательно. Только к полудню, отдохнув и высушив одежду путешественники собрались в обратный путь, почти потеряв надежду на удачу. Подойдя к реке, они не узнали ее. Там, где недавно было русло, теперь высился огромный насос, упираясь в который, речка уходила в сторону и, размыв крутой, слоистый как пирог, берег увала, неслась по шиверам, оглушая шумом. Не спеша разглядывая насосы, Евтихий подошел к широкому перекату и заметил светлую полоску, мерцающую сквозь мутную воду. « Вроде бы не камень», - подумал он и, отвалив палкой булыжник, увидел конусовидную часть. «Неужто кость!» - блеснула мысль, и он, как был в броднях шагнул в неглубокую воду переката. Руками откинул камни, освобождая находку. Вывернул и поднял над водой полусаженный бивень.

- Нашел! Наше…е…ел! – разнесся крик.

Выскочив из воды, Евтихий подпрыгнул на месте, держа бивень высоко над головой и бросился навстречу бегущему Тимошке.

- Гля, гля! Вот она, родимая! Какова, а? В потрещинках малость, но велика схожа с моржовым зубом, Токио боле. Есть, знать, в этих местах желтая кость, - и хлопнул парня по плечу. Не малые деньги за нее дают. Обогачимся с тобой Тимоха!

Тимошка потрогал кость и вгляделся.

- Вот она какова. Кажить я тож таку там на яру увала видел. Подумал, корень то.

- Пойдем позрим, - взбодренный удачей, Евтихий направился к подмытому увалу.

Завернули к стану. Проводник сложил все котомки и поджидал их, чтобы двинуться в путь. Евтихий показал ему бивень.

- Видал каков?

Имаркин глянул на кость, не проявляя   никакой радости и покрепче затянул ремешок котомки.

- Он че, небось, не понял?

Тимошка заговорил с проводником, тыча пальцем в кость. Имаркин нахмурился и стал что-то объяснять парнишке.

- Ну? – не стерпел Санников.

- Сказыват, что эта кости собаки подземного бога Гаеча. Гаеч сердиться станет. Он сам видел эту собаку. Давно это было. После сильного трясения глубокий узкий овраг в земле случился и на самом дне увидели длинноволосое чудище с большим носом и такими же желтыми зубами. Старики говорили, что это Козей – собака Гаеча – и нельзя на нее смотреть. Но не послушали их молодые охотники и вместе с Имаркином начали рассматривать собаку. И тут оползла земля, забрав с собой двух его сородичей…Сказыват, дабы мы бросили кость, а то Гаеч шипко осерчат.

- А ну его, пошли.

Стремительная речка не подпустила любопытных к обрыву и Тимошка издали указал, где видел кость. Из обрывистого яра над водой выступал подмытый толстый глинистый слой, как бы сдерживая от обвала все верхние земляные наслоения.

- Вон вишь? Не-то корень таков?

- Какой же корень на этакой глубине. Эвон сколь рядов земли разной над ним. Однако кость и есть.

- Как же отковырять ее? Не-то водой подмоет и поминай, как звали, - загорелся Тимошка.

Евтихий призадумался, покрутил головой, оглядывая берег, -  и решил:

- Счас малый плот свяжем да на бичеве ты меня туда приспустишь. Как кость выну на том плоту и сплыву до переката, а там и соскочу.

- А коли яр оползнем пойдет? – засомневался Тимошка.

- В воду сигану, - успокоил  Евтихий.

Не понимая, что задумали искатели, Имаркин с усердием помогал им. Опуская плотик по течению, проводник с парнишкой уперлись ногами в валуны  и помаленьку травили ременную бичеву. Течение прижало плот к самому обрыву. По знаку Евтихия плот остановили. Санников расчистил от наплывающей грязи желтоватую поверхность кости.

- Глинистый слой-то склизкий, - отметил для себя и тут догадался. – Ба, глина-то мерзлая… то-то она и сопливит, - и попытался долбить мерзлоту ножом, но она с трудом поддавалась.

Плотик, покачиваясь на быстрых струях норовил перевернуться, и ему было не удобно и рискованно. Поняв, что выдолбить кость не удастся, он махнул Тимошке и обрезал бичеву ножом. Плотик понесло к перекату.

- Глина смерзлась, что скала, - делился неудачей Евтихий . – Чудеса: лето ить.

- Конец бы хоть ремнем прихватил и как берег рухнет, землю прочь снесет, а кость-то на привязи, -  сетовал парень.

- Глупой. Таку тяжесть ремень не сдужет. Вот токмо за ночь авось земля отойдет, да вновь поковырять след. А днесь побродим по наносам, еще позрим. По всему видно место тут костью знатно. Скажи Имаркину, что побудем еще пусть щербы какой спроворит.

Набродившись, по каменистым наносам реки, уставшие добытчики с вечера быстро уснули. Тимошки снились огромные каменные осыпи, из которых оскалив зубы, торчали страшные морды собак Гаеча – Козеи, они поворачивались за ним и звонко щелкали желтыми зубами. Парня охватил непомерный страх. Он проснулся от резкого толчка. Чувство страха не проходило, а заполняло его, распирая грудь. Волосы сами по себе взъерошились, и тут он услышал нарастающий тревожный стон земли, переходящий в гул. Вдруг – резкий толчок. Заходил ходуном шалаш, засорил травой на лицо. Тимошка и Евтихий враз подскочили. Будто от ветра зашелестели кусты, послышались всплески обрушившихся берегов реки. Гул постепенно удалялся. Из молчаливого оцепенения их вывел отблеск огня. Это Имаркин, спавший под пологом у тлеющегео костерка, подбросил веток.

- Как будто за грудки тряхнуло, - вымолвил Евтихий.

- А можа и впрямь ихний Гаеч сердится. Провалит землю и нас к себе за  то, - со страхом заговорил Тимошка.

- Наслухался нехристя. Мы под своим богом ходим. Ложись! – подбодрил его напарник, а сам в темноте, перекрестился, подумав: «Не дай, Господи», - прилег.

Тимошка немного поворочался, придвинулся ближе к Евтихию и затих. Проснулись, когда уже солнце выглядывало из-за высоких гор. Сразу же отправились к подмытому увалу. На вершине его – тонкий корявый ствол березы, высвеченный утренним солнечным лучом, будто молнией рассекал темную гривку елового леса.

- Рухнул, - с досадой выкрикнул Тимошка.

- И впрямь, - отозвался Евтихий и добавил. – Что за дыра открылась там?

- Вроде как пещера, - вгляделся парнишка.

- Снизу не достать, сверху надыть. Пойдем наверх, Тимоха. Ты полегче, на ремнях опустим. Позри туда, авось кости тама есть, - решил Евтихий.

Увидев их на верху обрывистого увала, проводник заспешил к ним. Тимошка подошел к кромке и осторожно заглянул вниз:

- Знатная глубь над увалом. Омутом крутит.

- Полезай, там подивишься.

Тимошке стало страшно, он растерянно посмотрел на своего старшего товарища:

- Куды мне, кабы не упал книзу. Несмышлен я, можа, ты?

- Ты много легче меня, хоть и вымахал, что лесина. Неужто страха не поборешь? На всю жизнь он домехой может статься, - укорил Евтихий.

Тимошка потупил взгляд, стал опоясывать себя ремнями.

- Полезай, я держу. Вон и Имаркин поможет. Коли что, вынуть-то тебя враз сможем.

Паренек приблизился к обрыву, присел и еще раз взглянул  вниз. Сначала чуть закружилась голова, потом от крушения воды в омуте все пошло-поехало, он быстро отвернулся и еще крепче сжал ремни.

- Ногами вниз сползай, смелей, - прикрикнул Санников и принялся чуть стравливать ремень. Подошедший проводник ухватился за бичеву, помогая ему.

Вскоре истошный крик Тимошки ударил по ушам:

- А…а…а!!! Тяни …и…и…!

Ремни сразу задергались, закрутились, и Евтихий  с Имаркином быстро потянули их. Показалось искаженное страхом лицо Тимошки.

- С чего так орешь? Неужто воды убоявшись?

Хватаясь грязными от глины руками за траву, паренек старался быстрей покинуть кромку обрыва, а когда отполз, сбивчиво заговорил:

- Черт, черт ихний тама! Весь в космах сидит. Айда отсюдова подобру-поздорову.

- Э, чудак-человек, помстилось тебе. Боговы шуточки, небось.

- Воистину, сам зрил на яву – черт и есть. Вежды-то во какие, - и он сжал кулак. – Зрит на меня, аки душу вынимает. Два желтых зуба с носом в землю воткнул и таится. Страх Господень.

Видя дикий страх в его глазах, Евтихий подумал: «Знать, что-то зрил», - а вслух сказал:

- Чудно дело. Уж не собака Козей этого Гаеча, про что Имаркин сказывал?

- Нет-нет. На собаку не схожа.

Проводник, обеспокоенный видом Тимошки, выждав момент, спросил его о чем-то, и тот ответил:

- Ну, Гаеч и есть: глаза-а – во! Космы – во!

Имаркин и до того настороженный сразу заозирался.

- Какие же черти средь бела дня. Можа, пугнуть из фузеи? Лупит она громко. – Евтихий придвинулся к обрыву.

- Нет-нет! – судорожно ухватился за него парнишка. – Не зли его, идем отсюдова.

- Не дури! Рехнулся что ли? От страха, небось в штаны напустил?

Он выстрелил. Эхом откликнулись ближайшие сопки, с осыпи забулькали в воду камешки. Евтихий поглядывал вниз. Из отверстия никто не выскочил. Оглянулся: попутчиков рядом не было. «Сам спущусь, авось там морж какой подземный, коли два клыка. Отступать мы не приучены». Евтихий прихватил ремень за корявую березу и начал спускаться.

Наблюдая из леска, Имаркин испуганно подумал: «Ай-ай, убьет подземного бога Гаеча этот русоголовый. Как тогда без него в подземном свете? Что скажут сродники? Помешать надо…» Бросил взгляд на удрученного Тимошку, который уставился в сторону леса, вынув нож, камчадал подбежал к березе, быстро полоснул по ремням и кинулся прочь.

Крик Евтихия, и глухой всплеск воды донеслись снизу. Тимошка вздрогнут и подскочил к обрыву. В воде барахтался товарищ. Мальчишка припустил с увала и подбежал к перекату,  когда Евтихий  в прилипшей к телу одежде выходил из воды.

- Целый, - облегченно вздохнул Тимошка и заспешил собирать сухой валежник для костра.

Виновато улыбаясь, Евтихий отфыркивался, на ходу стягивая с себя рубаху.

Вскоре развесив мокрую одежду у костра, Санников сокрушался: «Вот незадача: фузею утопил, к пещере не добрался и из омута еле вынулся. Вож1-то наш – юродиво племя, исчез. Все о своих леших каркал, Тимошку вконец запугал. Позрить бы, кто в пещере есть... Однако, сюда еще с кем надыть заявиться. Желтая кость-то тут водится. Уж больно она с клыком моржа схожа. Вот незадача…Басов не похвалит».

 

                * * *

Полная опасности и приключений жизнь сборщика ясака закрутила, завлекла Емельяна Басова так, что он вовсе перестал замечать быстро текущее время. Приказчик, как бы нарочно, засылал Емельяна в самые трудные походы за ясаком. Курилы, Бобровое море, тундра до мест обитания неясашных еще коряков – все уже было ведомо Басову.

Хоть и не скуп на тепло апрель, но не просто согнать камчатские снега. Поэтому лишь кое-где на южных склонах сопок зачернели выдувки, на быстрых речках появились пропарины и удлинились полыньи, незамерзающие от теплых ключей. Жесткий наст драл даже подбитые пластинами китового уса полозья нарт.

Усиленный служилыми отряд Емельяна Басова сопровождал ясак, собранный с острожков, присудных  Нижнекамчатскому острогу. Вереница собачьих упряжек растянулась на полверсты. Петляя по перелескам, чтобы спрямить путь на излучинах реки Камчатки, упряжки вновь и вновь спускались на лед и катили, огибая чернеющие промоины. Отряд держал путь в Большерецкий острог. Туда со всех уголков Камчадалии стекается «пушистое рухлядишко» в большой ясак, чтобы первой же оказией отбыть в Охотск и далее, пополняя казну государеву.

Михайло Поротов вышел на крыльцо из амбара, в котором Евтихий Санников и Тимошка  увязывали тюки с пушниной. Они готовили купеческую казну к путешествию до Иркутска на торжище, куда обычно отвозит меха Никифор Трапезников . Там и купцов поболе, и меха в цене. Вот уже который день готовится хозяин в дорогу. Михайло с парнями совсем закрутился: то меха перебрать, разложить по виду да размеру, то нарты перетянуть да сменить потертые полозья, то шить двойные из нерпичьей кожи мешки, чтобы меха не промокли в пути, и всякие другие дела, которые всегда всплывают перед дальней дорогой, порождая суету.

Михайло сощурился, глядя, как поблескивают сосульки, которыми озубатилась крыша амбара. Звонкая капель, пригревающие лучи солнца усадили его на крыльцо. Глубоко вздохнув, оперся на уродованную в прошлых боях руку и повернул лицо к солнышку: «Передохну малость, ноги гудят….Ишь, как угреват ужо. Вот и еще одна весна подошла…. Жизнь – суета, токмо урывками и дает человеку позрить на свет божий. Свое, посчитай, пожил, а всего-то две-три весны помню. Сколь их еще мне-то отпущено?» - задумался Поротов.

Лежавшие на привязи псы вдруг враз вскочили и разразились громким лаем. У Михайло захолонуло сердце. Он вздрогнул и громко ругнулся на собак. Причиной их беспокойства оказалась вывернувшая из-за ближнего увала собачья упряжка, которая направлялась к заимке. Поротов всмотрелся.

- Ба.., да и вторая…, кажись, и третья.., - насторожился Михайло и заторопился к хозяину.

В углу амбара Никифор Трапезников в большой с коваными углами, ларь укладывал оставшиеся с зимы товары. Он тщательно перемерял материю и записывал себе в книгу. Михайло, заскочив в амбар, всполошил:

- Никифор, ставь защиту: чужие близко.

Евтихий и Тимошка прекратили работу. Трапезников подбежал к двери. Увидев вереницу нарт, он удивился:

- Целый отряд, - и нахмурился. О, Кого черт несет? – потом, опомнившись, распорядился. – В защиту! Тимошка, ты под крыльцо! Евтихий – за амбар, я – за избу. А ты, Михайло, коли чего, псов с привязи спущай.

Трапезников принялся закрывать на замки амбар, а парни заспешили в избу за фузеями.

- Заряды не забудьте, - напутствовал он их.

Но спускать собак не пришлось. На первой упряжке за каюром сидели двое, в одном из них хозяин заимки признал Емельяна Басова.

- Давненько не виделись, дружище. Куды опять-то понесло?

- Коли не погонишь, то у тебя заночуем. Не то, как с Машурина острожка отъехали, дак четыре ночевки у костра – маета. Хоть у тебя по-людски выспаться, а там и до Большерецка тянуть можно.

- Мне избы не жалко. Вповалку всем места хватит, - ответил хозяин, а сам подумал: «Не увязаться ли мне с ними до Большерецка? Лучшей охраны и желать не след. С товаром поберечься-то нелишне».

Говор, смех, бряцанье оружием и котлами, повизгивание и лай собак наполнили окрестность тихой купеческой заимки и превратили ее в шумный лагерь.

В последних приготовлениях к дальнему пути незаметно промелькнул остаток дня, и только к сумеркам Никифор Трапезников управился с делами. В жарко натопленной просторной избе с тусклым светом жировика и кисловатым запахом от портянок, служилые и каюры располагались на ночлег. После свежего воздуха на вошедшего Трапезникова пахнуло тяжелой духотой многолюдной избы. Он, осторожно переступая и обходя развалившихся на полу, стал пробираться в свою горенку, где его поджидал Басов. У каменки сидел грузноватый седой Кобычев, обнаженный до пояса. Он морщил и без того морщинистый  бульбоватый нос и усердно ногтями больших пальцев продавливал швы исподней рубахи.…Рядом, вытянув длинные ноги, лежал худолицый казак  и наблюдал за занятием соседа.

- Михайло, ох и раскормил ты своих гнид. Трескотят, аж в ушах звон стоит, - не стерпел он.

- Ну и тварь создал Боженька. Така мала, а дюже беспокойна да погана – враз не выбьешь, - пробормотал тот и заливисто закашлялся.

Казак посмотрел на содрогающиеся обрюзгшее тело бывальца и подумал: «Крепко сдал Кобычев: отяжелел да медлительный стал. Годы-то его уже почтенные, небось?»

Вскоре в горницу хозяина пробрался Тимошка и сообщил:

- Тятька по вас послал. В нашу избу зовет. Там баня да и ужин почти готов.

У избы их встретил Поротов.

- В избе раздевайсь да в баньку. Ее хоть и спехом истопили, но жарок есть, - и он заспешил к бане, стоящей поодаль от избы. Не доходя до нее, чуть не запнулся за бадейку. Он остановился и крикнул:

- Тимошка! Зачем во дворе бадью оставил?! Обледенела вся! Отвозить бы тя ей по горбу! Ядрена вошь. Тащи еще студеной на окатку.

Вскоре он вернулся в избу, где Емельян перед зеркальцем скраивал ножницами и без того короткую бороду.

- Все, можно идти. Да, веники из кедрача не ошпаривайте кипятком-то. Запах потерят да осыпаться станет.

- Люблю баньку с веничком да с окатной водою! – заторопился Евтихий, набрасывая на голое тело шубейку.

Басов вошел, пригибаясь, в дымную тьму предбанника, на маленьком оконце которого чуть мерцал жирник, сбрасывая с себя тулуп, подумал: «Пламя трещит – завтра морозно будет. Нехудо: наст держать долго станет. Надо выйти бы рано, до звезды». Взяв плотный увесистый веник, источающий смолистый дух, Емельян занырнул в парную, где ужн сидел Евтихий. Жар захватил дыхание, придавил Емельяна к полу. Освоившись в жаре Санников первым начал похлестывать себе спину, покрякивая от удовольствия. «Чего ж, тады и я», - подумал Басов  и поднялся от пола да пошел гулять веничком по бокам.

- И-эх! Жизнь – подарок! Чего-то Никифор запаздывает на первый жар.

Евтихий ответил:

- Хватит и ему…да и не раз.

После бани друзья уселись за стол, на котором пузатый, купеческой породы самовар усядисто стоял посреди разных закусок. Раскрасневшийся Никифор, подняв бокал, изрек:

- После баньки уворуй да выпей! – и, задрав бороденку вверх, шатнул кадыком, опрокидывая бокал.

За ужином повели беседу. После рассказа о поисках желтой кости Санников виновато добавил:

- Емельян, ты не очень гневись, что фузею ту не уберег.

- Нешто, живы будем – наживем.

- Гляжу я на тебя, Емелька, какой-то ты ныне светлорадостный. Аль забогател? – уставился на него Трапезников .

- Дурак думкой богатеет, тако ж и я. Побывал я на остравах-то у Курильцев ради ясаку, позрил сам да Матвейка Тарабукин, что не единожды на тех островах ясак снимал, кое-что поведал. И задумал я …Эх, чего задумал, враз не выскажешь, - заинтриговал друзей Басов.

- А ясаку-то богато ноне собрано? – ввернул Трапезников.

- Не дивно. Все больше лисками норовят откупиться. В соболях-то заметно недоборы начали бысть, - отмахнулся Емельян.

- Оно и ясно: удалели промыслы соболишек. В торгу уже пред старою ценой дороже стали, - заключил купец.

- Пусть обскажет, чего удумал-то, ввернул Санников. – Сказывай, сказывай, не томи.

Недовольный, что его прервали, Трапезников кольнул Евтихия взглядом, выдающим сжатый до часу бешеный норов, но промолчал.

- Дело вот каково. Когда погребли мы на те Курилы по ясак, байдары-то опасные и топкие для дальнего морского хода оказались. Погода была облачна с просиянием солнца, и как отошли от землицы, тучи схмурились, ветер задул-волна-то и заярилась. Вот-вот захлестнет, не успевали отчерпывать. Тут-то я сполна почуял, как не сладко ходить водяным путем на малых лодках. В окиян-море спасения-то нету, паря.., - и он подмигнул Тимошке Поротову, который не сводил с него глаз. – Направились мы к ближнему острову, что в пространном море яко камень из воды вынулся. На том пути много потеть и томиться пришлось. Часа три перегребу без продыху и в конец пути едва прийти возмогли. Как за остров вошли, где ветра нет и колышени, так и повалились на дно байдар от немочи. Когда я отдышался и привстал, гля, а прямо у байдары и далее из воды усатые морды лупастого зверя во множестве. И че вытворяют: катают друг друга, вертятся чисто вьюны. Известно дело, каки токмо в окияне твари-звери не водятся, а эти на выдру смахивают, но знатно велики и больно мехом хороши. Я ткнул Матвея Тарабукина в бок и вопрошаю: «Че за зверье? Не сивучи и не коты вроде?» Он взглянул: «Это ж бобры морские, тут их у каждого острова превеликое множество». За мех бобра: в Иркутске дают даже по пятьдесят Рублев за штуку.

- Да-да, верно, - со знанием дела поддакнул Трапезников. – Но не густо в торгу тех мехов. Мало кто их промышляет.

- Потому и мало, что опасно на байдарах к дальним островам ходить. Поболе судно надо, и на тот промысел веление властей испросить, потому как заказано у тех островов бобра брать. Тарабукин сказывал, что тайком выезжают на более дальние острова отчаянные корыстолюбцы. Зимуют тама, бьют бобров либо у Курильцев тамошних выманивают и тем обогачиваются, коли не изловят да не уличат их Большерецкого острога приказчики.

- Уж не собрался ты, друже, так по-воровски обогачиваться? – прервал Трапезников.

- Вот тут-то моя и задумка. В Нижекамчатском остроге строиться шитик двенадцати сажен длиною под гребями и парусом. Чем не судно для промысла, а? – и он обвел взглядом притихших слушателей. Трапезников ухмыльнулся:

- Шитик-то можа и есть, да про твою ли честь?

- Забыл ты, Никифор кому я служу… То-то Скорнякову. Кто как не он Камчатскими делами правит? Еду я к нему в Охотск. Выпрошу шитик и грамотку на промысел. Ему от того токмо честь будет. Кроме сего, сказывают тамошние бывальцы что де еще острова имеются там корме тех что Козыревский проведал. Меж промыслом бы туда сплыть под парусом и прознать-проведать да оследить нехоженый берег может статься. Неужто не пойдет на это Скорняков, дабы государыне улестить да и самому обагатиться.

Никифор подумал: « Не широко ли ты щеки раздвинул, паря. Ишь на че обзарился». – но сказал:

- Коли будешь напирать на проведывание новой землицы, авось и выйдет твоя затея.

- Это ж мечта моя заветная. Вот она, считай рядом: и судно есть, и есть что промыслить дабы волю на сей вояж откупить. А тогда знай открывай острова да землицы безвестные. Верю я в то, верю, Никифор! С промыслом там-то вольготно будет, бобра того пропасть, сам зрил. Токмо бы домочься…Тебе Евтишка кормщиком быть на том шитике! Как, по сердцу тебе думка моя? – разошелся Басов.

- Любо, любо мне. Неслыханно дело замыслил ты, Емельян.

- Тятьк, а тятьк, меня с ним пустишь?

- А, бестолковец, ходил ужо. Тута ума набирайся, - отмахнулся Михайло Поротов.

- Тятьк, пусти, я про шкуру зверя выделывать знаю, - канючил он.

- Не докучай! Храбр пока в отецком доме, - отрубил тот.

Евтихий взглянул на обиженного Тимошку и ввязался в из разговор:

- А ну его, твово батюшку. Все тебя корит. Паря ты послухмянный, токмо чертей везде мнишь. Отпустит, - успокоил его он и обратился к Басову: - Мою просьбу не забыл?

- Приказчика о тебе просил я, он обещал взять на убылое место казачить. Как надумаешь, поезжай к нему, сговорено. Там у нижнего острога новые собольи места открылись, по всему богатые. Не худо бы тебе в те места попасть. Пока я в Охотск обернусь, ты бы и пособолевать поспел.

- На новом месте чего не соболевать-то, - поддакнул задумавшийся Трапезников.

Долго еще беседовали друзья, пока уставшего с дороги Басова не сморил сон. Утром, когда чуть стало накаляться сизое небо, отряд Емельяна пополнился упряжками купца Трапезникова. Михайло Поротов оставался один. Он без шапки вышел проводить отъезжающих. Подошел к Евтихию и вроде бы ненароком напомнил:

- Ты ужо присмотри за ним, в голове-то ветер ищшо, - и кивнул в сторону Тимошки, суетившегося около длинной нарты своей упряжки.

Мимо их, тяжело ступая, проходил Кобычев. Увидев Поротова, он с большим усилием поклонился:

- За привет да ласку тебе, Михайло, - будто проскрипел он простуженным голосом и закашлялся. Прикрывая рукой покрасневшее враз лицо и не дожидаясь ответа, побрел к нарте.

- Однако плох ты для долгого пути, казачок. Перебыл бы тут, - бросил ему вслед старый сотоварищ Поротов.

Но Кобычев его не слышал. Когда приступ кашля прошел, он закутавшись в тулуп, умостился на нарте рядом с Емельяном, который поджидал его.

Вскоре отряд змейкой заскользил по заснеженным распадкам между высоких гольцов1. К полудню заметно потеплело. «Шибко отпустило, знать проломы наста будут езде домехой», - подумал Басов, прикидывая в уме тяжесть их нагруженной нарты. Дремавший сосед глубоко вздохнул и заговорил:

- Чего-то тоскую неуемно. Все чаще видится, как отроком то купаюсь в водах, то бегаю босиком по пыльной дороге, то тятьку своего вижу. Бывало его с кабака приведут, а он завсе кочевряжился, меня норовит высечь. Токмо он за уздечку, да где меня взять: схороняюсь в крапиву да и жду, пока угомонится. Глупой, завсе мнил, что погано мне жилось. А ныне.., один бы тот денек прожить», - он помолчал чуть и снова углубился в воспоминания: - Смеешься поди с меня?…Но что ни отдал бы я за одну токмо ночку: чтоб степь, звезды, табун лошадей, а ты вырубишь огонь, запалишь костерок из кизяка, а дым от него – всем дымам дым. Мягкий, духмяный, как вспомню, сердце заходится. Такого дыма нигде нет. Тут дым не такой – едучий.

Емельян слушал сиплый голос старого служаки, а мысли уносили его к заветному, близкому. Перед глазами проносилось и детство, и добрые, с укором глаза матери, и глубокий, с манящей загадкой взгляд Катеньки. Постепенно он замечтался и не заметил, как замолчал Кобычев. Мысли Емельяна оборвались внезапно, когда рухнул наст под одним полозом, и нарта с ходу завалилась на бок. Басов ловко вскочил и ухватился за полоз, удерживая нарту, чтобы ее не умчали собаки. Он остолом застопорил ее и принялся поправлять привязанные к ней узлы. Емельян только тут заметил, что вывалившийся Кобычев так и лежит, уткнувшись в снег.

С подъехавшей нарты Трапезников заметил:

- Крепок дрыхнуть, аки колода выпал и не очнулся.

Басов подошел к Кобычеву и ткнул его в бок.

- Михайло, по ночам кряхтишь да храпом всех изводишь, а днем отсыпаешься?

Тот не шевелился. Емельян потормошил его и перевернул на спину.

- Ба…Отошел, - начал стягивать с себя шапку Басов.

С подъезжающих нарт сходились служилые и, осеняя себя крестами, переговаривались:

- Ужель отошел, буянушка, неугомонна кровь?

- Пожил свое и на том хвала Господу. Упокой его душу.

Басов огляделся, чтобы выбрать место где поспособнее было бы высечь в мерзлой земле могилу и подумал: «Сколько их ужо в Камчатке без добрых могил да крестов полеживат? И для ча жил казак, всю жизнь в скитальцах? Какова от того Богу польза?»

В Большерецком остроге бот «Святой Гавриил», изготовившийся к плаванию до Охотска, задерживался. Еще не со всех острогов Камчатки поступил сюда юкольный сбор да смола лиственницы для осмоления конопати при строении, судов, строящихся в Охотске для экспедиции Беринга. Вот уже две седмицы слонялся по острогу Емельян, ругая нерасторопность приказчиков. Мартын Шпанберг, который с командами трех судов зимовал в Большерецком остроге, всячески торопил отправку бота, чтобы тот успел вернуться обратно к лету – началу морского похода  Шпанберга. При казарме, в которой жили служилые экспедиции, Шпанберг организовал поварню. Однажды, проходя мимо нее, Басов услышал шум. Караульщик да ключарь в потрепанном мундире в шею гнали из поварни раскудлатившегося оборвыша.

- Посельга драная! Токмо служилым да всяких чинов людям тут.

Тот отряхнулся будто от них и пробасил им вслед:

-Умей жалеть людей! Не зри в них токмо хари!

Узнав расстригу, Басов подошел. Прокопий с достоинством оправил ветхий армячишко и виновато улыбнулся:

- Будь здоров, служилый. Взял бы опять куда с собой. Поход тот помню. Светлою страницей в этом смраде жизни. С людьми по-человечески ты, а это ныне очень редко. Вот эти, наприклад, - и он кивнул к поварне. – Даж заповедь забыли «не обидь», а что уж говорить о «не убий». Хотя крещены все, и будто – христиане.

- Далече ныне я иду. Туда тя не отпустят. Пойдем ко мне, с купцом я обретаюсь в дворе гостином. Кой чем и помогу, гляжу совсем оголодал ты. Я ведаю, что ссылочным довольства не дают.

- Спаси тя Бог! Поистине нечаянная радость в каждом дне, - произнес Расстрига и направился с Емельяном, говоря. – до глубоких снегов в работах продержали. Себе кормов лишь на пол зимы сготовить удалось. Заработать тут не у кого. В основном корюшкою лишь и жил, а ныне нет ее уже ден пять, знать, отошла она. Уж кой день лишь милостыней прозябаю. А скоро срок опять в работы Приказчик соберет нас, ссылочных, перечтет, кто жив остался, будем светлый дом рубить к приезду Беринга.

- Да.., черпашь тягостей сполна ты, - посочувствовал Басов.

- От беды не отмолишься. Весь народец на Руси одной мерой мерян: бедностью да теменью.

- Ну не скажи – есть светлые умы.

- Темны не глупостью, а неверием своим в Бога, хоть клонят голову и крестят лоб. Но показное все, неглубоко, поскольку Господа не слышат. Немало я прожил среди людей, а мню, как будто в людях не живал. Прости им, Господи! Не ведят, что творят. Никто не верит ничему: мужик барину, барин мужику – и так во всем. Лишь в байки верят. И крепче тем, чем байка та нарядней да пышней. А голой правде веры нет в народе!

- А что есть правда у тебя?

- Всяк может правду выдумать себе. Я речь веду об истой правде, которая единая для всех. Возьми, наприклад: силу духа, к жизни тяга есть сие. Семя, попав и в тончайшую расщелину гранита, неподвластного никакой силе, проросло. И починает тут торить себе дорогу-жизнь, разваливая сей гранит. Всем силам сила – тяга к жизни!

- Умно говаривашь, не сразу тут ухватишь, - озадачился Емельян услышанному.

- Чего тут осмыслять… Когда всем сердцем веришь Господу, то слово Бога прорастает в нас и, прорастая, отделяет важное от пустого, вечное от бренного, добро от зла. Как слышишь Бога, так тебе он и ответит. Апостол Павел назидал: «Вера от слышания».Беда токмо: не все хотят так слышать. Смотря какой ступени духа человек достигнет, от этого идет приятье им Христа. Вот правда первая тебе. Могу продолжить…

- Так говори, такого где мне слышать.

- Вся сила человече есть в радости да общении с Господом. Одно хоть отними, и поползло уж зло – противник жизни. Знай, в мире добро и зло – равновелики. То ино, то другое верх берет в борьбе извечной. От человека все зависит. Зло делать проще. Не потому ль Россию затопляет зло, что ныне сам народ не хочет утруждаться, живет, как проще? Вот оглядись округ, где радость? Где же светлый лик народа? Где вера истая!?

Емельян пребывающий в хорошем настроении, попытался возразить расстриге:

- Вот я, возьми, рад, что еду к Скорнякову. Смогу там испросить своей мечте решенье.

- Э, выше забирай, не о себе лишь мни, а о народе. Не вижу радости в прощении я, поскольку всякий может бысть ответ тебе.

Когда Емельян одарил Прокопия сушеным мясом медведя да сухарями, спросил его:

- Ты в купе с кем, иль прозябаешь тут без дружков?

- Един лишь понимал меня да сгинул нынче. Другим со мною интереса нет.

- Чай свидимся еще, когда вернусь, Прокопий. Ты мне интересен, - попрощался с ним Басов, поглядывая на Трапезникова, поджидающего на крыльце съезжей избы.

- Будь здоров да поступай по укажанью сердца, - откланялся расстрига.

                * * *

Лишь  вначале апреля Емельян Басов с ясашной казной добрался до Охотска. Скорнякова в остроге не оказалось, так как он уже год назад, не вынося соседства с Мартыном Шпанбергом, перенес свою резиденцию  в Якутск.

В Якутске весною почти и не пахло. Лишь пожелтевшие побеги ивы да дымчато-розовый налет березняков чуть раскрашивал снежный, будто крытый белыми холстами, окрест. Два дня Емельян Басов выбивал транспорт на перевоз ясака до Якутска а заодно и для клади Никифора Трапезникова.

И вот в один из дней к съезжему двору подкатили несколько оленьих упряжек с погонщиками – эвенами. Служилые принялись укладывать да увязывать тюки с пушниной. Емельян на одну из нарт увязывал свои негромоздкие пожитки. Комолый олень то и дело косил в сторону незнакомца чистым, как парное молоко, оком. Неподалеку у коновязи съезжего двора на комьях вытаявшего помета суетились синицы, беспрестанно подергивая хвостами, они немигающими бусинками глаз посматривали на суетившегося у нарты Басова. Сыровато-теплый ветер сначала пугливо чуть набегал, потом все настойчивее задул, закрепчал и, вскоре уже тугой, задавил с моря. «Тепляк задул. Знать, конец пришел холодным отзимкам. Кабы мокрую пургу не нанес в дороге, не приведи, Господи», - подумал Емельян.

Утром отряд выехал из Охотска. Утробно захарчали бегущие олени. На белом просторе тундры темный лесок казался стадом рогачей-оленей.

Нынешняя весна выдалась для Скорнякова-Писарева особо беспокойной. Вдали от дел Охотска тут в Якутске, он чувствовал себя совсем бесправным и обойденным. Скорняков то предавался пьянке да блуду, то с невероятной частотой слал указы в Охотск, а то писал в Сенат доносы на своеволия нелюбимца Беринга, на медлительность его экспедиции.

Сегодня он был возбужден. Бывший пономарь, давно отринутый от церкви, которого Скорняков взял дворовым, извет составил на него. И вот теперь два дюжих казака у дома Скорнякова секли кнутом этого бедолагу. Григорий Григорьевич зло похаживал по своей горенке, так как крики пономаря выводили его из себя.

Он приоткрыл окно и крикнул:

- Пока та кляуза-извет на нем в клочья не порвется, порите неустанно! – и вновь заходил по горенке. – Ишь, написал, что увел я у него молитвенную бабу на блудный грех. Сама шныряет, непотребна женка! Дурень, пономарь. Зачем пригрел такую? Не можешь женкой коль владеть, изветы не пиши! Авось кнут разума прибавит.

Дверь приоткрылась, вошел крупный, походкою схожий с медведем, денщик.

- Бумагу на спине измолотили, Мычит лишь, прохиндей.

- Годится, молодцы. Водицей окати да в шею со двора, - распорядился Скорняков.

Денщик вышел, Скорняков присел за стол, придвинул к себе бумаги, чтобы обновить в памяти инструкцию, которую недавно получил из Иркутской канцелярии от нового губернатора. Он только углубился в чтение, как стук в дверь. Григорий Григорьевич встрепенулся и крикнул:

- Войди.

Денщик доложил:

- Служилый с Камчатки к вам.

Увидев Басова, Скорняков даже привстал с деревянного кресла и чуть замешкался, изобразив на лице удивление.

- А …Емелька, легок на помине. Иди, иди к столу. Садись, беседа у нас на долгий час.

Командир Охотска и Камчатки долго подробно расспрашивал сержанта о дороге, о ясашных делах в Камчатке и, удовлетворив первое любопытство, будто спохватился:

- Да, где там Мерлин застрял? От него ни слуху, ни духу.

- На Власия-бокогрея зрил его, когда всей сыскной канцелярией перебирался он в Большерецкий острог из Нижнего. Боле не пришлось. Он все с попом Ермолаем по острожкам разъезжал. Я наиприлежайшее старание прилагал дабы известиться о его проделках. Выданные мне на розыск деньги, пять рублев да четыре гривны израсходовал с великим бережением, про то в отписках сказано.

- Верю, исправно дело сладил. Известия те к пользе пойдут коли верно все что писано.

- Чего изыскал, токмо сего и писал, - уверил его сержант.

- С чем пожаловал сам? – Поинтересовался Скорняков.

 - Просить вашу премногую любовь в содействии моему замыслу ради общия выгоды и государевой пользы, - и Емельян подробно, не жалея прикрас, принялся описывать Курильские острова обилие морского зверя на них и свою задумку. Сказ Басова явно заинтересовал Скорнякова.

- Так обсказал, что и моя душа в те места запросилась.

Сержант добродушно улыбнулся:

- Грамотку бы от вас на волю в промысле у тех островов да шитик в мой присмотр, как бы для искания новых мест да землиц.

- Да…а, - только и вымолвил после этого Григорий Григорьевич и отвалился на спинку кресла, задумавшись: «Вот она, светлая надежда для меня.…Но, пока Беринг тут со столь великими полномочиями, мне без его позволения в море соваться запрет, не то что на проведывание землиц, даже и для промысла. Мысль-то свежа у сержанта, ох как свежа да обещающа…Вовремя прибыл сей молодец. И до столице такому не в тягость путь. С ним понадежней будет и репорт на Беринга в нужные руки передать, а заодно и его думку ладно изложить и высочайшее повеление на то испросить…Что ж, обойдемся без тебя, Беринг, не стану я под тебя!» - просветлел лицом Скорняков. Он приосанился в кресле, принял слегка заносчивый вид и заговорил:

- Не худо замыслил. Но Беринг со своим товарищем Шпанбергом руки связывают мне: злобствуют да в Сенат доношения шлют. Беринг запретил даже на промыслы в море ходить. Боится, что без него новую землицу сыщут. Коли хошь делу своему начала, ехать тебе до самого Петербурха с пакетами, кои я подготовлю. И подать те бумаги токмо тому, кому будет указано, не инако. К вечеру зайди за пакетами, а завтра – в путь.

Когда Емельян ушел, Скорняков сразу же взялся переписывать донос на Беринга. Переписав, добавил к тексту: «…Беринг до сих пор обретается в Якуцке, а Шпанберг и в это лето в поход не вышел из-за отсутствия прокорма команде, поелику время заготовки провизии упустил. А понеже оные люди произыскивают не для того, дабы им радение в службе показати, но чтобы самим обогащаться и токмо. В правлении дел доброго порядка и исполнения великих задач ожидать от них невозможно».

В Якутске Емельян распрощался с Трапезниковым.

- Удачи в торге тебе, друже. До свидания.

Тот улыбнулся:

- Прибыль да убыток завсе на одной упряжке едут. Не ведаешь, как обернется. Но будем надеяться. Спаси тя Бог, Емельян.

Емельян Басов бродил по Якутску. Предстоящий дальний путь, скорая встреча с Катенькой, с матерью будоражили в нем чувства. Радостью наполнялось сердце от мыслей, что Скорняков за одно с его замыслом. Стоит лишь в столице через тайное письмо, которое он повезет, заручиться поддержкой Сената, и вот она – явь его мечты: новые землицы в дальних морях. У крепостных ворот он повстречал знакомого писаря, который служил когда-то в Иркутске. От него он узнал неожиданную новость. Обескураженный Басов отошел и присел в тени у крепостной стены, давая волю мыслям: «Ну и дела., вице-губернатора казнили… Что сталось с моей матерью? С братцем? Где искать Катеньку?»

Вечерело, когда Басов  пришел опять к Скорнякову.

- Что кислый такой? Долгий путь не в радость?

- Нет, о Жолобове известился, - пояснил Емельян.

- Что подеешь. С ясаком шутки плохи. Сколь жизней унес этот грех – соболиный мех – не счесть, - и положил перед Басовым два пакета, наставляя его. – В дороге опастись надо тебе, пакеты пуще глаза беречь. Один пакет отдашь вице-президенту Адмиралтейств-коллегии Соймонову, но не самому президенту Адмиралтейства Головину. А этот пакет с твоей челобитной доставишь в кабинет министров ея императорского величества Анны Иоанновны. Самолично вручи кабинет-министру Волынскому: он один из всего окружения императрицы русским духом пахнет. Коли что, разговоры с ним учтиво употребляй, такие, дабы в нем возбуждать склонность к промыслу. Поболе давай сведений о народе, что на островах тех обретается, чем питаются они, сколь те острова велики…, - долго еще наставлял Скорняков Емельяна и в конце заметил. – Коли повеление на то будет, ты по возврату не минуй Москвы. Там сыщешь купца Серебренникова, его все знают, и отдашь ему вот это письмо. Авось, он нам в первое время и гож будет.

Настал день, когда Емельян Басов подъезжал к Иркутску. Еще издали увидел самые высокие башни острога: Сергиевскую и Спасскую. Сразу же припомнилась красота этих проезжих башен, особенно восьмиугольной, с шатровым верхом – Сергиевской; уютность городка, где живут близкие его сердцу люди: мать и Катенька. У Емельяна потеплело в груди, и он стал рассматривать показавшийся город.

Острог – крепость раскинулась на пологом склоне, сбегающем к Ангаре. Вокруг крепости рассыпались строения Иркутского городка, над которыми высились пятиглавый собор Богоявления и посадский  божий храм – Спасская церковь. Емельян высунулся из возка, перекрестился на маковки церквей, вновь впал в раздумья о предстоящей встречи с близкими. Светлая боль памяти этих мест дарила ему бодрость и силу.

Курьерский возок приостановился у съезжего двора. Сбросив на земь два плотно перетянутых узла, Басов кивнул выбежавшим прислужникам, которые тотчас потащили узлы во двор. Подав смотрителю двора подорожную грамоту, в коей указано ему «ехать с великим поспешанием», он разглядывал не знакомого ему смотрителя. Тот тоже окинул взглядом Емельяна, его скарб и неуверенно бормотнул:

- Не ранее как суток через двое.

Басов оставил без внимания намек на вымогательство: он не спешил.

Сдав неприветливому распорядителю кладь под стражу, Емельян отправился к усадьбе Иркутского вице-губернатора. Кованые решетчатые ворота оказались запертыми. Басов огляделся: неподалеку от ворот – караульщик, усердно уплетал из деревянной миски. «Кашу трескат», - подумал Емельян и крикнул ему:

- Отворяй, живо!

Приказной тон смутил стражника. Он подошел, оглядывая гостя и не найдя в его виде ничего устрашающего для себя, с достоинством ворчнул:

- Куды?

- Матерь моя тама, при губернаторе Жолобове кухарка была, Авдотья.

- Откуда ты взялся, гонористай? Нету такой. Новый губернатор всю челядь в дому поменял.

- Как нет? Где ей быть!? – напирал Басов.

- Ори не ори, а нету. Сколь тута я служу, о ней не слыхал.

Емельян, сдерживая досаду, сухо спросил:

- А семья Жолобова ныне где, не ведашь?

- Пожитки в казну, а их отсель погнали. Куды – кто знат…

Басов направился в канцелярию в надежде получить вразумительные ответы. Поглощенный мыслями он быстро шел мимо многолюдной даже в обычный день торговой площади с товарными лавками. Ветер приблудной собакой бродил меж людей, жался к лавкам, чуть завихривая мусор. «После Камчадалии-то народу тут густо, что тараканов на печи», - подумал Емельян . Отвлек его зычный окрик кучера повозки, который вынужден был объехать бредущую через дорогу женщину.

- Повылазило что ль, язва!

Басов вгляделся в женщину и обомлел. Грязная, с диким пустым взглядом, она была ему до боли знакома. «Боже, может, не она?» - засомневался он и внимательно всмотрелся. Сердце сжалось. «Она! Катенька! Но что же с ней сталось?» Емельян приблизился. Давно не чесанная, в изодранном платье, она посмотрела на него безумным взглядом. Он взял ее за плечи и, заглядывая в глаза, отчаянно крикнул:

- Катя! Катенька!?

Она протянула руку, прося милостыню.

- Катенька! Помнишь меня? Помнишь? Я….Позри! – И он, сдернув форменную шляпу сержанта, хлопнул ею о землю.

Она наклонила голову, рассматривая шляпу, потом взор перевела на Басова, и ее лицо чуть исказилось в ухмылке. Вдруг губы ее распахнулись в неестественном смехе:

- Ха, ха-ха, ха-ха-ха-ха.

Сотрясаясь от громкого смеха, она зашлась в приступе неосознанного веселья. Ее глаза казались совсем бесцветными, отражающими лишь дневной свет да окружающее. «Глаза-то, глаза…., знать напрочь оглупела», - пронеслось в мыслях Басова. Он стоял перед ней, не зная, что предпринять. На смех стали сходиться зеваки. Подбежали два мальца, принялись кривляться и передразнивать ее:

-  Хе-хе-хе, ха-ха-ха, Катя – дура, бя-я-я…

-  Брысь, огольцы! – Отогнал их сержант и спросил у подошедших:

- Чья будет, бедолага?

- Бывшего губернатора дочерь, Умом тронулась. Ныне у конюха губернского обретается. – Развеяли они последние его сомнения.

Конюха Митрия Басов застал дома. Тот, увидев Емельяна, опешил:

- Свят-свят-свят. Емелька, ты ли? Как тебя матка-то ждала да не дотянула. Хвороба доконала. Прошлым летом и отошла сердешная. Братка твово как взяли казачьим сыном так и не объявлялся тут много лет. Матку-то схоронили мы, зачастил он. Не давая сержанту вставить слово, конюх подробно обсказывал про житье, о казни губернатора Жолобова, будто только ждал случая, с кем бы можно наговориться вволю. С давних лет Басов знал Митрия и его слабость водить разговоры так, что не каждый мог переслушать его.

- Губернатора женку да дочь мы приветили. А как казнили его, Марфа Степановна враз и помри. Дочерь тож не перемогла да и рехнулась. Так при нас ныне… на моих проторях, - добавил он.

- Вот что! – отрубил Басов. – Христом богом прошу, Митрий: не пущай ее подаяния просить. Мехов дам, продашь. Надолго хватит вам в сытости жить. – И подумал: «Все равно ить для нее вез».

- Ну, быть по-твоему, Емелька. Мы и так о ней печемся, а кому она нужна-то така. Ты, небось, обогачился тама? – вновь застрекотал конюх.

- Мотри, Митрий. Вскорости проведаю, коли, Катеньке во благо не пойдут мои подношения…

- Не изволь, не изволь, - попытался встрять Митрий, но Басов оборвал его.

- Погодь, сорока! Испроси подводу да на съезжем дворе тюк с мехами заберешь. Токмо спехом, - не простившись, Емельян вышел.

Невыразимое чувство горечи толкало его в сторону кладбища, которое для него ныне не только место захоронения матери, но и захоронения всех его светлых да сладких затаенных надежд, связанных с Катенькой. Его, смятенная рухнувшая враз на него столь горестными вестями, душа просила уединения.

 

1 море Ламское – Охотское море

1 Амунка – склад амуниции

1 Ворвань – Жир морских зверей

 

1 Чащина – доля ясака, идущая сборщику

1 Юкола – сушеная рыба

1 Ямная рыба – прокисшая, хранящаяся в ямах (земляных буртах), также это основная еда (кроме юколы) ительменов.

2 Отлас – Владимир Атласов – покоритель Камчатки

1 Камусы – обувь, изготовленная из оленьей шкуры.

 

1 Бурдук – похлебка из ячменной муки.

1 Вож - проводник

1 Гольцы – безлесные снежные горы


Продолжение http://www.proza.ru/2018/09/26/1285