Опасения Гусарова по поводу бабы Нюры, к счастью, не подтвердились. Старуха возилась во дворе, вполне живая и даже бодрая. Гостей она увидела ещё издали. Встала и, из-под ладони стала смотреть, кого ей бог послал. Когда они подошли к калитке, старуха, будто они вчера расстались, проворчала хриплым баском, очень подходящим к её крупной, сгорбившейся фигуре, что только усиливало её сходство с Бабой-ягой:
- А, это ты, горе луковое. Ну, здравствуй, что ли. Дело пытаешь, али от дела лытаешь?
- Здорово…И то и другое, баб Нюр. И дело к тебе есть, и время скоротать надо. Баб Нюр, к делу: напои водицей живой, а то, так есть хочется, что переночевать негде. Видишь, помираю почти.
- Вижу, вижу…заходите в избу, коли так.
Изба, когда-то, видимо, крепкая, теперь выглядела неухоженной. Крыша покрылась мхом, сени покосились. Но, внутри, на удивление, было чистенько, пахло свежим хлебом и травами. По-над печью гирляндой висели сушёные грибы, нанизанные на суровую нитку. На окне, такими же гирляндами висели сухие яблоки. Простой, крестьянский быт, казалось, сохранённый со сказочно-забытых времён. Самотканые половики, салфетки, занавески – всё было сделано с любовью и грело душу. На самом видном месте висело старое, ретушированное вручную фото мужчины и женщины. Простые лица, осенённые простым человеческим счастьем. Лицо женщины на портрете было красиво и чем-то напоминало икону. Мужчина был серьёзен и значителен.
Гусаров в изнеможении сел на скамью, прислонился спиной к бревенчатой стене. Этери осталась стоять, оглядывая избу. За ситцевой занавеской в закутке стояла кровать с бесчисленным количеством подушек, покрывало было вязаное, а из-под покрывала виднелся кружевной подзор. Всё было просто и одновременно нарядно. И уж совершенно не походило на городскую квартиру Макса. На одной из стен висел самодельный рисованный коврик, с летним пейзажем. Этери подошла поближе, стала рассматривать. Манера письма показалась ей знакомой. Программа ошибиться не могла.
- Это ты, что ли, рисовал?
Гусаров приоткрыл глаза.
- Да, моё художество, - небрежно сказал он, - За литр самогонки.
Признание покоробило Этери.
- Как же так, ты же художник, и вдруг…за бутылку.
- Детка, художники, в основном, люди пьющие. И едящие…
Вошла баба Нюра с бутылкой тёмного стекла в одной руке и чашкой квашеной капусты в другой. Она быстро, привычно стала накрывать на стол. Варёная картошка, солёное сало, половина каравая тёмного подового хлеба моментально оказались на чистой клеёнке. Хлеб был завёрнут в небелёную домотканую салфетку. А посуда была простая, глиняная, старая, видно сработанная местным гончаром в те времена, когда здесь был колхоз.
- Ну, баб Нюр, у тебя просто скатерть-самобранка, - слабым голосом удивился Гусаров.
- А то, - просто сказала баба Нюра, - Угощать-то особо мне здесь некого, когда-никогда соседи бывшие заявятся, а то - мимо кто едет, так зайдут. А больше-то никого.
Она налила в гранёный стакан янтарную жидкость из принесённой тёмной бутылки, поставила перед Гусаровым.
- Выпей, болезный, полегчает.
Гусаров подсел поближе к столу. Было видно, что ему совсем плохо. Трясущейся рукой взял стакан, вцепился в его край зубами и стал заливать его внутрь, громко глотая. Когда жидкость в стакане иссякла, Гусаров застыл с выпученными глазами.
- Это что? – произнёс он на вдохе.
- Не боись, не отрава. Настойка, живица называется. Мёртвого с того света вернёт. А тебе, как раз, этого и надо. Не ровён час, помрёшь здесь у меня.
Гусаров, наконец, выдохнул. Его прошиб пот. Волосы, грязные и свалявшиеся, намокли.
- Давай-ка, поешь малость, да я тебе постелю в сенцах. Тебя сейчас в сон начнёт клонить.
Гусаров съел кусок хлеба с салом, с жадностью выхлебал чашку грибного супа и поплёлся спать в сени.
Через несколько минут из сеней донёсся храп.
- А ты чего не ешь? Или не привычна к сельской еде?
Этери посмотрела на стол, прикидывая, чем бы перекусить без последствий.
- Да я не знаю с чего начать.
Она взяла кусок хлеба, который выглядел наименее опасным, вдохнула запах. У неё сильно засосало под ложечкой. Откусила, начала жевать. Вкус был необыкновенный. Он дразнил и вызывал жуткий аппетит. Хотелось съесть всё и сразу. Но, для её нетренированного желудка это было опасно. В конце концов, она съела кусок хлеба с салом, квашеной капусты с картошкой и чашку грибного супа. С непривычки живот её раздулся, как шар.
- Ой, баба Нюра, спасибо.
- На здоровье, милая. Худенькая ты какая. Питаешься плохо, наверное. Родители-то есть?
- Нет, - совершенно честно ответила Этери, - Детдомовская я.
- Саньку-то давно знаешь?
- Недавно. Меня обокрали в поезде. Всё украли, и документы, и деньги, и одежду. Так он мне помог.
Старуха хмыкнула, чем мог помочь этот вахлак?
- Нет, правда, у жены своего друга одежды попросил. А вы его давно знаете?
- Саньку-то? Так…годков почитай…Давно, в общем…молодой ещё был, деревня наша ещё жива была. Так он к бабам сюда шастал. Любили они его, вахлака. Как осы на мёд липли. Он же не всегда такой заморёныш был. Был и симпатишный, и глаз у него шалый был. А бабе чего надо? Слово ласковое. Её, как кошку погладь, она и замурлыкала. А слов-то он много знал, да каких! Знали бабы, что он ко многим шастает. Прощали! Мужиков-то мало в деревне. И любовь настоящая у него была, послал господь. Да не сберёг. Водочка сгубила его. А, может и не она, проклятая. Он, болезный, видать, под горюн-звездой родился. Есть такие люди: и ума палата, и силушкой бог не обидел и красоты дал, а всё у них в жизни вкривь да вкось. Где другой пройдёт посвистывая, этот споткнётся и упадёт, да ещё и нос расквасит. Подарит господь такому много, а бес отберёт и того больше.
Этери разглядела на стене картинку из журнала. «Сикстинская мадонна» - всплыло в мозгу.
- А вы в бога верите?
- В бога я с семнадцатого года не верю. Замуж меня тогда выдали. За нелюбимого, старого. Просила батюшку с матушкой, чтоб не выдавали – парень у меня на примете был, да куда там! Попу мешок пшеницы отвезли да и обвенчали меня. Мужик-то зажиточный был, да жадный и кулаки распускал. Понесла я от него, забеременела, значит, а он меня и отходил вожжами за то, что к маменьке жаловаться бегала. Я ребёночка-то и выкинула. Потом большевики его расстреляли в Гражданскую. Насмотрелась я всякого в Революцию и после. Как детишки с голоду пухли да помирали. Разве мог бы господь, если он отец любящий, такое сотворить? Почему не остановил войну братоубийственную?
- А богородицу тогда зачем на стену повесили? - показывая на «Сикстинскую мадонну», спросила Этери.
- Так ведь баба она, тоже страдалица. Жалею её. Сына вот отдала людям во спасение их. Да разве ж они оценили? Я с ней, разговариваю, советуюсь, когда тоскливо становится. Больше-то не с кем.
- Я второй-то раз замуж вышла уже в тридцатом году, - продолжала баба Нюра, - Мужик мой, Иван Степаныч, был золото, а не мужик. Он в то время из Туркестана возвращался – басмачей там бил. А я на станции стрелочницей работала. Увидал меня да сразу замуж-то и позвал. Я ведь в молодости красивая была, ага. Одиннадцать годочков, как у Христа за пазухой прожила. Сюда вот меня привёз, на родину свою. Избу поставил. Сынов я ему родила, близняшек. Да счастье-то моё одиннадцать годков всего и продлилось. А потом Война. Сынков моих речка прибрала. Зимой, лёд ещё слабый был, а они в колхозе работали, везли сено да под лёд и ушли. Тогда все работали – мал мала меньше. Как пришли в этот мир вместе, так и ушли. Иван мой в сорок пятом пришёл, израненный, больной. А я в ноги упала ему: прости, мол, что сынов не сберегла. Он обнял меня, говорит, не виноватая ты, это всё война, проклятая. Два годочка ещё пожил, да и помер. Все вот здесь, на погосте и лежат. Когда колхоз ликвидировали, говорили, езжай, мол, в соседний колхоз, к людям. А куда я отсюда, от родных-то могил? Так вот и живу воспоминаниями. Никак не помру. Девятый десяток землю топчу.
- А картину эту вам Саня нарисовал?- Этери показала на клеёнчатый коврик.
- Он, он. Вот вроде просто всё, а душу греет, ага. Он тут многим рисовал, да когда уезжали люди из деревни, повыбрасывали. Не модно, мол. А мне что? Красота, она и на клеёнке – красота.
- Баб Нюр, вы не выбрасывайте её. Я приду как-нибудь, сфотографирую. Он, правда, настоящий художник.
- А ты, забирай её, если хочешь. А то помру – люди выбросят. Я ещё другие пособирала, которые люди оставляли, когда уезжали. Теперь-то всё покупные ковры вешают. А мне на что покупные? Эти как-то роднее. Вот речка наша, мостки. А это, поди, я бельё полощу.
- Ой, правда, можно? А то, вдруг, снимем, а краска осыплется.
- Забирай, забирай, не осыплется небось! Ой, заболтались мы с тобой, темно уж. Постелю-ка я тебе на печке. Когда ещё на печке настоящей поспать придётся.