20 мая 1968 г. прошло обсуждение персонального дела Александра Галича на секретариате московского Союза писателей РСФСР
Л. А. КАССИЛЬ: Сколько было народу на этом вечере?
А. А. ГАЛИЧ: Народу было много, это очень большой зал.
Я просто считал нескромным с моей стороны приложить к этому объяснению письмо от председателя Совета Дома учёных чл.-корр. АН СССР Ляпунова [член-корр. А.А. Ляпунов не был председателем совета Дома учёных, но благодарственное письмо подписывал. –МК], в котором он благодарит меня за моё выступление от имени общественности в Доме учёных в Новосибирске.
Я об этом сейчас говорю только для того, чтобы не было впечатления, что это единственный голос общественности.
Б. А. ГАЛИН: Через сколько времени после выступления это было опубликовано?
А. А. ГАЛИЧ: Через три месяца.
И. З. ВЕРГАСОВ: По-моему, тов. Галич сам признаёт, что некоторые недомолвки, неточности, неточные фразы позволяют по-разному судить, и, по-видимому, это не даёт ему права выступать на общественных сценах.
Он должен уточнить это всё и давать материал, который не вызовет никаких кривотолков. Он правильно поступает, отказываясь от таких выступлений.
А в общем, надо знать весь концерт, чтобы судить о его звучании.
М. Н. АЛЕКСЕЕВ: Когда тов. Галич читал своё письмо, там несколько раз делается упор на то, что он соглашался только на закрытом собрании выступать, а не на открытом. Я это понимаю так, что вы заранее допускали возможность неточного истолкования ваших стихов.
А. А. ГАЛИЧ: Да, допускал, поэтому я и отказываюсь от таких выступлений.
М. Н. АЛЕКСЕЕВ: Значит, ваши стихи заведомо рассчитаны на аудиторию очень искушённую, а в научном городке она оказалась недостаточно компетентной?
А. А. ГАЛИЧ: Просто дело в том, что, когда я туда ехал, мне звонили из Советского райкома КПСС и предупредили, что я буду выступать на закрытом вечере.
Я сказал, что на закрытом вечере выступлю с удовольствием. Меня просили быть членом жюри этого фестиваля как старшего товарища по сравнению с молодыми ребятами, которые там выступали.
Но когда я увидел этот зал, то вообще было бы правильней отказаться выступать, но это было уже невозможно, поскольку я был объявлен. Когда я увидел аудиторию почти в три тысячи человек, я был несколько ошарашен, хотя бы просто из-за своих голосовых данных.
В. Н. ИЛЬИН: Как называется клуб, который организовал этот вечер?
А. А. ГАЛИЧ: «Под интегралом».
В. Н. ИЛЬИН: Его уже ликвидировали .
А. А. ГАЛИЧ: Его не ликвидировали, а реорганизовали под другим названием.
Л. А. КАССИЛЬ:
Мы знаем Галича как талантливого, великолепного сценариста, драматурга, и смешно его изображать обиженным, потому что он полноправный член нашей творческой семьи, хорошо себя зарекомендовавший.
Я знаю его стихи, весёлые в кругу семьи, стихи, которые он исполнил на вечере Атарова.
Конечно, есть жанр застольного характера. И я не думаю, чтобы Галич, человек взыскательный, хорошего вкуса, считал, что это его серьёзная стезя. Конечно, это его поэтическое хобби.
Когда он выступает здесь в каминном зале — это одно, но когда он выходит на аудиторию в три тысячи человек, с гитарой, то это грубейшая ошибка, и мне это очень жаль.
Я знаю Галича с пионерского школьного возраста и очень ценю всё, что я вижу на сцене и в театре, поставленно<е> по его сценариям.
Мы можем рассказать анекдот, присказку за столом, но нельзя же это делать на стадионе «Динамо»! Конечно, его ошибка была в том, что им не была учтена аудитория.
Можно было выступить в кругу профессуры, но не на такой большой аудитории. Его песни носят сатирический характер, там есть и блатные словечки. Всё это не серьёзно.
Но как только аудитория примет это всерьёз — это получит другую окраску, и поэтому ни в коем случае нельзя с этим выходить на большую аудиторию.
В. П. ТЕЛЬПУГОВ:
У меня тоже такое ощущение, что у Галича нет чувства аудитории. Можно написать статью для девятимиллионного тиража и завтра написать для товарищеского капустника. И эту вещь смешно и нелепо нести в центральный орган нашей партии, в правительственный официоз или даже в «Вечернюю Москву».
Вы ссылались на то, что некоторые ваши вещи апробированы даже в писательской аудитории и называли здесь вечер Атарова. Я не был на этом вечере, но рассказывали товарищи, что девочки девяти-десятиклассницы в белых передничках были шокированы, когда услышали некоторые строчки из ваших песен.
Я это не в упрёк говорю — могут быть и такие написаны песни, для узкого круга, но зачем это тащить на широкий слушательский форум? Это непростительно взрослому человеку, а человеку, носящему в кармане членскую книжку Союза писателей — тем более.
Я знаю Мейсака, который в полемике может нагородить чёрт знает что, но у него есть и правильные замечания в ваш адрес, и не надо делать вид, что всё это напраслина и что если на всё это смотреть не воспалённым, а спокойным взглядом, то это не произведёт такого впечатления, как произвело на Мейсака.
А сейчас, когда вырастает чувство ответственности за то, что выходит из-под нашего пера, особенно надо подумать и всё взвесить. Я бы просто рекомендовал А. Галичу не с каждой вещицей идти в самую большую аудиторию. Иначе это не совсем может быть правильно воспринято. А главное даже не в вас, а в том, что вы — член Московской писательской организации и нам приходится вместе с вами нести за это ответственность.
В. С. РОЗОВ:
Я никогда не мог бы сказать и не скажу о Галиче ничего, кроме хорошего. Я знаю его как драматурга, как соседа по дому, как кинодраматурга. Это серьёзный литератор и в высшей степени порядочный человек.
Бывает так — выступаешь где-нибудь и боишься: вдруг тебя истолкуют не так, и иногда истолковывают. Наша аудитория разнородна, и, конечно, с такими вещами, которые рассчитаны на определённый круг, можно выступать только в определённом кругу. В Доме учителя я о молодёжи могу говорить одно, в другом месте другое. С моим пятнадцатилетним сыном я говорю одно, а с восьмилетней дочкой — другое.
Так и здесь. К сожалению, иногда нарываешься на встающего в зале человека, он говорит твоими словами, но ничего общего эти слова не имели с тем, как они у него преломились в сознании. И он напишет на тебя письмо и будет добиваться справедливости.
Наша профессия крайне опасная и становится всё опасней со всех сторон. На меня, например, была подана жалоба Министром рыбной промышленности за то, что в пьесе «В добрый час» была фраза: «Иди куда хочешь, хоть в Рыбный». И в жалобе было сказано: зачем оскорблять Рыбный институт, который дал столько-то учёных и т. д.
Оттенок и элемент этого есть и у вас, только здесь получилось более страшно и более граждански для вас непонятно. Вероятно, нужен очень строгий отбор.
Я говорил на коллегии Министерства культуры: ради бога, перестаньте писать о писателях плохо в газетах; когда вы пишете, что я, Михалков или ещё кто-то лежал в канаве пьяный, то говорят, что все писатели пьяницы. Если рабочий валялся в канаве, никто не скажет, что весь рабочий класс — пьяницы. А вокруг нас какая-то собирательность, и мы должны быть чрезвычайно щепетильны.
И здесь случился какой-то просчёт, — конечно, не по ухарству, не по браваде. Просто вы просчитались, и это надо принять вам к сведению. Нам опасно просчитываться.
С. С. НАРОВЧАТОВ:
Я принадлежу к числу редких людей, которые совершенно не знают песен Галича. Я не слышал ни одной. Я знаю Галича как драматурга, как киносценариста и совершенно не знаю как поэта.
Должен сказать, что это относится ко всему жанру, за исключением Б. Окуджавы и Н. Матвеевой, которые сперва печатают тексты, на которые они поют свои песни.
Этот жанр совершенно ускользает из-под какого-либо — я не говорю общественного контроля, но просто из-под контроля вкуса.
Отдельные песенки, которые приходилось слышать на досуге в Коктебеле, всегда поражали страшно низким уровнем словесной фактуры и плохим вкусом.
Это искусство третьего ряда, если это вообще можно назвать искусством. Такое же отношение у подавляющего большинства наших поэтов к этому жанру.
Я очень хорошо отношусь к Булату Окуджаве и считаю его талантливым поэтом и его поэзию знаю хорошо. Мне приходилось выступать вместе с ним, ездить в заграничные командировки.
Я знаю, что Окуджава, наученный горьким опытом, чрезвычайно осторожно подходит к выбору тех произведений, которые он исполняет перед той или иной аудиторией. Он всегда ходит по кулуарам, смотрит, что за публика, он расспрашивает кто пришёл, он советуется с товарищами, которые находятся рядом с ним. И сейчас у него этих публичных срывов просто нет.
Здесь верно говорили об ошибочном вынесении на широкую аудиторию вещей, не прошедших ни читательского, ни общественного, ни вкусового контроля.
Вы — член Союза писателей, уже немолодой человек, вы в одном лице представляете и автора, и исполнителя, и цензора. И если исполнитель и автор, может быть, счастливо сочетаются в вашем лице, то вряд ли сочетаются редактор и цензор.
А судя по этой статье, на которую я опираться не хочу, потому что здесь явные передержки, вам же предъявляются политические обвинения. А это уже не шутка, особенно в той тревожной обстановке, в которой мы сейчас находимся.
Это должно вам послужить уроком. Вы должны смотреть на это и с политической стороны, а не только как на остроумную вещицу, которую бесспорно поймут ваши товарищи, даже сравнительно узкий круг, но которая будет полным диссонансом в аудитории, не знающей вашего настроения.
Поэтому я хотел бы нацелить на политическую подоплёку этой статьи.
Б. Н. ИЛЬИН:
Вопрос сам по себе ясен, а что касается личности Александра Аркадьевича, то мы достаточно хорошо знаем А. Галича как драматурга. И тем досаднее эти срывы, которые вы иногда позволяете себе в ваших публичных выступлениях с таким репертуаром.
Абсолютно прав С.С. Наровчатов, когда говорил, что этих качеств редактора и цензора у вас явно не хватает для того, чтобы вовремя внести соответствующие коррективы, сориентироваться на определённую аудиторию, примерно зная, кому и что вы будете петь.
Как бы ни резко писал Мейсак, факт остаётся фактом, что человек потерял две ноги при защите командного пункта связи во время Отечественной войны и ему очень неприятно слышать такие вещи.
Вот что пишет Мейсак:
«Мне, солдату Великой Отечественной войны, хочется особо резко сказать о песне Галича «Ошибка».
Мне стыдно за людей, аплодировавших «барду» и за эту песню. Ведь это издевательство над памятью погибших!
«Где-то под Нарвой» мёртвые солдаты слышат трубу и голос: «А ну, подымайтесь, такие-сякие, такие-сякие».
Здесь подло всё: и вот это обращение к мёртвым «такие-сякие» (это, конечно же, приказ командира!), и вот эти строки:
Где полегла в сорок третьем пехота
Без толка, зазря,
Там по пороше гуляет охота,
Трубят егеря...
Конечно, это может оскорбить чей угодно слух.
(М.Н. АЛЕКСЕЕВ: Только ли слух?)
Кроме того, вы поймите, Александр Аркадьевич, вы москвич, и вы, так сказать, эталон качества на любой трибуне, на любом собрании.
О каком же эталоне можно говорить, когда на такой аудитории вы выступаете с таким репертуаром, от которого иногда першит в горле даже в нашей писательской аудитории.
Я слышал о вас много разговоров, но впервые услышал на вечере. Всё было, можно сказать, ладно, но потом вас понесло, и вы эту «Песенку о прибавочной стоимости» пустили с этими прилагательными. И это сразу как хлыстом ударило по нервам и настроению публики.
Вы же очень тонкий и интеллигентный человек. Как же вам изменяет чувство такта, чувство меры. Вы художник, вы должны сами понимать, где тот предел художественного допуска, которым вы можете оперировать. И сейчас мы вынуждены — простите, но это так, — краснеть за вас перед общественностью Новосибирска, перед Новосибирским обкомом партии, краснеть перед нашим Союзом, который просит нас разобраться в этом деле.
А ведь так легко вам избавиться от этих ваших просчётов и огрехов. Только чуть-чуть побольше требовательности, побольше учёта реальной обстановки и среды, в которой вы выступаете.
Мне кажется, что А.А. Галич должен всё-таки понять, что он всем нам причинил достаточно много огорчений, и я надеюсь, что он сделает для себя решительные выводы в этом плане. Потому что нельзя путать манеру камерного исполнения в кругу интимных друзей с исполнением в широкой аудитории.
Вы вспомните начало 30-х годов и песенку Утёсова «С одесского кичм;на бежали два урк;на». Ведь это было порождением определённой обстановки небольшого отрезка времени в нашей истории, и Утёсов вынужден был отказаться от этой вещи.
А вы на протяжении длительного времени никак не можете себя в этом отношении ограничить. Обидно за вас.
С. С. НАРОВЧАТОВ: Вы, конечно, не можете отвечать за Фрумкина, но всё-таки имейте в виду на дальнейшее, что надо одёргивать своих друзей от излишних гипербол. Когда вас объявляют «совестью эпохи», это сразу людей настораживает и раздражает.
М. П. АЛЕКСЕЕВ: Меня несколько смущает, что все ораторы, так или иначе убеждённые в том, что вы допустили ошибку, упор делают всё время на аудиторию: аудитория не та; если бы была иная аудитория, то всё было бы в порядке.
А я думаю, что изменилось бы, если бы была другая аудитория и читали бы такие стихи, что матом поднимали солдат в атаку, — но матом их не воскресишь.
Какую аудиторию это устроило бы — я не понимаю.
Дело в том, что есть слова и понятия, которые действительно святы, и острить по поводу которых противопоказано.
Вот в чём, по-моему, главная ваша ошибка.
С. В. МИХАЛКОВ: Так как все уже высказались, разрешите мне всё это заключить.
Не заподозрите меня, что я к вам отношусь иначе, чем раньше. Всегда относился с уважением к вашему труду как к писателю, сценаристу, драматургу и, вообще, как к талантливому человеку.
Но одно дело, когда пишет блатные песенки Высоцкий — он не член Союза писателей, он артист (это в том же жанре, что и у вас), и всё это записывается на магнитофонную ленту, спекулянты платят бешеные деньги (я слышал это в частной компании), но в то же время он пишет хорошие песенки для кинофильмов весьма квалифицированно. То, что он пишет для смеха, для хохмы — одни люди понимают как хохму, а другие – как воровские песни с интересными сюжетиками. Но другое дело, когда это делает интеллигентный человек, член Союза писателей.
Мне очень противно всё это здесь разбирать. Мне бы так не хотелось ни этой статьи, ни этого письма разбирать, но... приходится.
Вот в чём ваша ошибка. Вы обвиняете Мейсака за тон и манеру, с которой он раскритиковал, зло и не без основания, ваше выступление. Но я именно хочу сказать, что тон и манера вашего исполнения значительно серьёзнее должны быть подвергнуты обсуждению.
Тон и манера — они делают погоду.
Я слышал ваше выступление на вечере Атарова, и я сидел и думал: дать реплику? Нет, воздержусь, потом, может быть, скажу лично.
Со стороны это было ужасно. Ваши же друзья, которые вас подзадоривают, в беде вам руку не подадут. У нас есть такие, которые Свирского почти загубили. Когда Свирский тянет руку выступать, кричат: дать ему слово, продолжить... Всё это для потехи, сукины дети, паразиты и прохвосты!
Вы поберегите себя.
Вот этот вечер — как это выглядит со стороны? Взрослый, уже пожилой человек, полулысый, с усами, с гитарой, выходит на сцену и начинает петь.
Да, это талантливо! Но это стилёк с душком, с политическим душком.
Он воспринимается как политический душок, даже если вы его и не вкладываете. Вы пишете песни от имени обывателя, сукина сына и мещанина.
Но когда вы подаёте это слушателю, то забываешь о том, что ты должен критиковать этого мещанина и смеяться над этим обывателем, и только слышишь остроумно подобранные слова по поводу Карла Маркса, «Капитала» и прибавочной стоимости.
Звучит это ужасно, и вы, одарённый человек, этого не чувствуете, вы потеряли политический такт. Я бы на вашем месте, увидев трёхтысячную аудиторию, подумал: не буду выступать.
Вы потеряли чувство политического такта в очень сложной обстановке, когда на писателей вообще смотрят пристально, к писателю сейчас присматриваются через лупу — с этими подписчиками, с этими паразитами, которые провоцируют честных людей на подписи, когда Паустовскому дают подписывать то, чего не было, а потом получается то, что было.
На такие вещи мы должны реагировать. Если бы вы сидели на этом месте, вы бы тоже реагировали и сказали: «Как ни неприятно, тов. Михалков, но мы должны разобраться, почему вы вышли в полупьяном виде на эстраду и допустили такую басню — о советской власти или ещё о чём-то».
Есть поэзия застольная, есть подпольная. Нельзя назвать ваш жанр подпольным, потому что он выходит на широкую аудиторию, но то, что он застольный — это факт. Причём знаете, в каком кругу? Я бы ещё посмотрел, кто сидит за столом, и не спел бы, потому что — соберут ваши песни, издадут, дадут предисловие, и вам будет так нехорошо, что вы схватите четвёртый инфаркт. А вы знаете, что они так хотели бы всё это получить и издать! И потом вы будете объяснять: «Я не думал, что так получится».
Поэтому от имени Секретариата, относясь к вам с уважением, любя вас как хорошего писателя, мы должны вас строго предупредить, чтобы вы себе дали зарок. Не портите себе биографию. Вы не знаете, кто сидит в зале, — не ублажайте вы всякую сволочь.
Вот Атаров сидел, ваш друг, но, если бы он был настоящим другом, да политически ответственным, я бы на его месте сказал:
– Знаешь, не надо, сидит двести разных людей, не пой. Придём домой, за стол сядем, тогда споёшь.
В этих ваших вещах блатной жаргон, а душок-то получается политический, — как вы ни крутите, а политический. Бросьте, не надо, это вам не к лицу, вам, талантливому писателю.
Я думаю, будем заканчивать.
Л. А. КАССИЛЬ: Надо принять какое-то решение?
Я думаю, мы примем решение — предупредить А.А. Галича. Нет возражений? (Принимается единогласно.)
А. А. ГАЛИЧ: Я принимаю все высказывания товарищей и рассматриваю их как высказывания дружеские. Иначе я рассматривать не могу. Но, как ни странно, я хочу сказать о другом. И уже обращался по этому поводу.
Получилось так, что я в течение целого ряда лет несу большую общественную работу по Союзу кинематографистов, но я вне общественной жизни Союза писателей. Скажем, мне известно, что бывает целый ряд поездок наших писателей по стране, поездок редакционных, консультационных. Это дело, которым я очень люблю заниматься.
Например, будет поездка в Азербайджан. Я жил там, я знаю эту республику. Я прошу учесть Секретариат мою просьбу и желание этим заниматься. Вроде я умею это делать.
Я даже занимался Луговским, который посвятил в связи с этим мне свою поэму «Дербент».
Продолжение следует: