Не люблю утро. Лишь с кровати поднимешься и вот тебе боль в пояснице и суставов хруст, а то в глазах потемнеет, и вроде в сером мареве ищешь чего.
А когда во сне телефон зарингтонит, и вовсе!
Я взял мобильник.
- С добрым утром, Лёва, - раздался бодрый голос(давно его не слышал), - как жизнь городская, не разбудил ли? У нас на селе единственный петух два часа, как прокричал.
Я глянул на часы: «семь ноль ноль - рано.»
- Привет, Паша, - я присел в кровати, не ощутив дежурных телесных напастей.
- Извини за ранний звонок. Почитай всю ночь не спал, от известия эдакого, - затараторил Павел, - Авдотья Петрова тебе наследство оставила. Во как!
- Что за бред, - возмутился я.
- Вот и мы всей деревней не уразумеем. Ты поторопись, наследство ветхое, вот-вот развалится и останешься ни с чем.
- Завтра буду, - ответил я.
- Ждем, - ворконул Павел.
« И к чему там быть? - поинтересовался внутренний голос, - что в наследство принимать, дружище? Ветхую избушку да три высохшие яблони в заросшем травой огороде?»
«А чего ждать?- подумалось, - день-то лишь утром проявился, до села сто верст, к вечеру домой и вернусь».
Летние «MICHELIN» приятно шуршали на великолепном асфальте федеральной трассы.
Загородный пейзаж весело бежал из-под небесной лазури, возвращая меня в участковую больницу, где тридцать лет назад я «варился в собственном соку», врачуя и тела и души своих пациентов.
С Авдотьей, шестидесятилетней «старушкой» ( тогда, в младые годы, все кому за сорок казались мне пожилыми) я познакомился по случаю.
Ноябрь лишь вступил в права и тут же подморозил деревенскую слякоть.
Ядрёное утро щебетало пухлыми воробьями на голом тополе и приятно слепило взошедшем светилом.
Совсем рядом гоготали белые гуси, коротконогие утки у замерзшей лужи недовольно крякали на свои отражения, заглушая поросячий визг и дружное свиное чавканье.
Я осторожно двигался по скользкому «простору» к больнице.
- Левваныч, - послышалось за моей спиной. Я обернулся. Карповна, фельдшер «скорой помощи», растопырив руки, семенила по ледяной глади.
- Идемте к Авдотье, беда у ней: живот порвался, - толстые губы её смешно сотрясались с каждым словом, и круглые глаза янтарились глупо.
- От чего же вы, Марфа Карповна её в больницу не доставили, - недовольно спросил я, не представляя, как можно порвать живот.
- Дак, мне одной её унутренности никак не собрать, - возмутилась фельдшерица и, ухватившись за штакетину, толкнула тощую калитку.
Ладный домишко вековой давности грустно глянул мелкими оконцами, скрипнул входной дверью, овеяв ароматами неведомых трав.
В зале, из подсвеченного лампадой угла, на меня смотрел печальный лик молодого человека. Кандиловый огонёк затрепетал, обозначив края похожей на икону напольной картины, она заалела на мгновение и в глазах скорбного образа проявились слёзы.
Оказавшаяся впереди Карповна, перекрестилась скоро и отодвинула тяжелую занавеску.
В полумраке спальни на кровати лежала женщина лет сорока.
Остроносая, с бледными, тонкими губами, она приоткрыла веки, и показалось мне, темная комнатушка осветилась зелено. Малахитовые глаза страдалицы подёрнулись пеленой, раздался тихий стон, и покатилась по гладкой щеке слезинка - последняя из влаги, что сохранилась в страдающем теле.
Я откинул простынь и поразился увиденным. Капустные листья, аккуратно уложенные «черепицей» скрывали живот и ворочались, будто живые…
Полуденное солнце ослепило меня, лишь дорога пошла в гору, она обратилась продолжением небосвода, и казалось теперь парю я в бескрайнем поднебесье.
Вскоре показались первые сельские домишки, такие же невзрачные, как и тридцать лет назад.
Я въехал на центральную улицу, не отметив с прошедшими годами каких либо изменений .
Пашкин забор с серыми потеками придорожной грязи, совершенно и не изменился со временем.
Из открывшейся калитки выглянула красная репа хозяина.
Щелястые глазёнки, разглядев мой автомобиль, приоткрылись на мгновение, отразив воспаленные склеры. И лишь я вышел из своего «мустанга», коротконогий толстяк задышал перегарно, сжимая мне руку в приветствии.
- Вроде сегодня не завтра, - хохотнул Пашка, приглашая меня в дом.
На кухонном столе дымилась «Прима» в дешевой «мальборовской» пепельнице, рядом пустой стакан источал амбре третьесортного самогона, и тощая муха лениво ползла к сморщенному огурцу.
Пашка плотоядно рассматривал мой объёмистый пакет, угадывая его содержимое и, лишь я водрузил литровую бутылку водки на стол, тут же достал второй стакан. Дунул в него для порядка, извлек из холодильника банку с огурцами и довольный умостился на стуле.
- Ты сперва поведай мне о наследстве, - я отодвинул бутылку.
Пашка заморгал часто, приподнял клеенку на столе и извлек измятый тетрадный лист.
«Я, Петрова Авдотья Ниловна, в здравом уме завещаю свой дом и всё при нём, Льву Ивановичу К». Мне послышался голос Авдотьи, будто она и прочитала написанное.
- Так же, под клеёнкой и у ней в доме бумага эта лежала. Сестра моя на девятый день поминки какие-никакие сотворить решила, вот и нашла документ, - Пашка коснулся пальцами бутылки.
- Не торопись, - я отвел его руку, - объясни, от чего она меня в наследники выбрала?
- От чего,- недовольно буркнул мой товарищ, - кто ж её, ведьму, знает? Видать за случай, когда ты её на этот свет вернул. Да и сродственников не было у неё. Ото всюду людишки к ней ехали, а из наших, холмских, никто и не обращался. Народ здешний её побаивался, с покойницей Карповной лишь якшалась, да с сестрой моей, Тонькой, и то ближе к смерти.
Я вот, к ней в дом первый раз и зашел лишь на поминки.
«А и верно Пашка сказал, на этот свет и вернул». Я плеснул водку в стаканы.
В ночь, когда мороз обратил лужу у крыльца в ледяной покров, Авдотья и оступилась.
Громадная грыжа, что скрывалась не один год, наткнулась на острый штакетник цветочной клумбы. Тонкая кожа разорвалась газетным листом и выпустила на белый свет содержимое чрева, неведомо как подобранное со льда хозяйкой.
Я стоял у операционного стола без надежды на выздоровление пациентки.
- Ты не переживай доктор, - прошептала Авдотья.
К четвертому дню, на обходе, крайне исхудавшая она глянула на мою сестричку побелевшими на миг глазами.
Медсестра, повинуясь неведомой силе, вышла из палаты и, лишь дверь за ней закрылась, больная обратилась ко мне: «Сегодня ночью я умру, по-твоему по врачебному, - и прикрыла глаза, - сразу же отыщи в моей лачуге смольчуг…» Она указала место, где хранился запас и, преодолевая одышку, подробно описала процедуру приготовления зелья.
- К утру, до петухов, окропи моё тело отваром и, лишь я моргну, влей в мой рот остатки, - Авдотья отвела взор, веки затрепетали, бледные губы дрогнули, на щеках проступили малиновые пятна.
Странная просьба, почему-то совершенно не озадачила меня.
Теперь я наблюдал за агонирующей ежечасно, отмечая стремительное угасание, и лишь полуночь вступила в права, тело её засияло смарагдово и тут же обратилось в мумию, обозначив тончайшей серой кожей каждую косточку мёртвой плоти.
Я же, немедля, отправился в её «хоромы», и совершенно не зная ни расположения комнат, ни укромных мест одинокого жилища, скоро отыскал необходимое.
- Заходи, - Пашка извлек амбарный замок из петель и распахнул дубовую дверь.
Аромат выстиранного белья, принесенного с мороза и едва уловимый, давно известный мне запах, вскружил голову.
В переднем углу, над высокой картиной, мерцал лампадный огонёк, оживляя лик с глазами полными слёз, от чего казалось, шпалера мироточит.
Я раздвинул оконные занавески, и поразился гобелену удивительной работы. Обнаженная, в полуобороте фигура молодого человека, вышитая золотыми нитями сияла на фоне песчаной пустыни, где в отдалении роилась толпа с яркими пламенниками.
И я вдруг осознал: вовсе не слезы печали омывают лик познавшего Мир Создания. Колдовская влага лишь скрывает всесветный восторг обладателя Вселенной.
- Откуда эта красота?
- А чёрт её знает, - ответил мой товарищ, открывая форточку, - говорили, старуха требовала от попа освятить этот коврик, да напрасно. Сестра моя сказывала, покойница не крестилась ни на какую икону, как и на эту кошму с большеглазым горюном. И к чему лампадку повесила, ведьма? - Пашка привстал на цыпочки и задул огонёк, - не дай бог пожар, - и, глянув в окно пробурчал: «Я домой пойду, воротит меня от духа бесовского» - и лишь вышел за дверь, елейник вспыхнул зеленоватым пламенем.
В сумрачной тишине древние «ходики» перебирали время нехитром механизмом, и отбивали каждую секунду еле слышимым: тик-дзинь, так-дзынь. «Двинь, сдвинь» - послышалось мне. Я коснулся кукушкиного домика на часах: он развернулся, раскрыл невеликое вместилище и, отсверком обозначил содержимое. В руке моей оказался золотой перстень с кастом-пентаграммой. В центре её красный зрачок, увенчанный черным камнем со множеством граней, живо смотрел на меня.
«Сдвинь, сдвинь» - повторилось вновь. Я тронул пальцем луч звезды и отворилась бесконечность!
Авдотьина комнатушка воссияла изумрудно, перстень заблестал переливчато, ознобив мою кисть. Гобелен обратился трехмерной картиной и теперь в объёмном изображении виделся неведомый мир, с тысячами лиц, устремивших на меня свои взгляды.
И та же беспредельность предстала предо мною в ночь, лишь я обильно окропил прах зельем.
Ожившие на мгновение бездонные, в рубиновым всполохе зрачки, пристально глянули на меня и отразили Вечность ...
Покойница обратилась новорожденным ребёнком, затем девочкой, девушкой, и вот женщина дьявольской красоты и фигурой, достойной кисти Вильям Бугро смотрела с улыбкой Джоконды.
Сошедшая с полотна Evening Mood, коснулась моей щеки влажными губами, и испытал я невероятное сладострастие, и казалось оно вечным.
- Лев Иванович, у Авдотьи кризис миновал, - Карповна теребила моё плечо.
Не оправившись ото сна, я шел к палате, сомневаясь в заключении фельдшерицы.
И лишь вошел, не поверил своим глазам! Румянец на похудевшем лице, полнокровный губы, влажные со здоровым блеском глаза и загадочная улыбка.
- Спасибо, доктор, - произнесла Авдотья бархатным голосом и коснулась холодной рукой моих пальцев.
Я присел на кровати, намереваясь осмотреть больную, и обнажил её живот. Невероятно! Изумительной формы, он вздрагивал при вдохе и опалисцировал чуть заметными росинками. Почти незаметная, тонкая, светло коричневая полоска означала место послеоперационного рубца.
За окном послышались шаги, скрипнула дверь.
Повеяло свежим перегаром. Я обернулся. В дверях стоял краснорепый Пашка.
- Я ждать тебя устал, глянь, солнце в закате, а мы трезвые. Идем брат, водку пить.
Мы вышли на улицу. Смеркалось. Далеко-далёко на потемневшем небосводе мерцала единственная малахитовая звезда, в зелёном ореоле. Желто-голубой месяц, покачиваясь в светлой небесной проплешине, не смея глянуть на её великолепие, наконец дождался серой тучки и исчез заоблачно.
Пашка ловил пальцами огурец в трехлитровой банке и, наконец, ухватив зелёного не смог извлечь кисть из горловины.
- Крепчаю, - кивнул он на руку, и глупо улыбнулся
.
- Пухнешь, - поставил диагноз я и, не дожидаясь закуски, в глоток одолел стакан водки.
Мой товарищ аппетитно хрустел огурцом после выпитого и балабонил своё, разводил руками, поглаживал лысину, рассказывая, чего я и не слушал.
Сегодня я понял, кому был обязан своей невероятной карьерой в пластической хирургии, и начинал понимать, какое наследство мне оставила Авдотья.
- Мать моя! – взвопил Пашка, указывая на зарево в окне. Мы выбежали на улицу. А там, над малахитовой звездой, поднимался столб пламени, глубоко восходя в поднебесье.
Я проснулся. Позднее пробуждение всегда сулило боли в пояснице и кратковременную оглушенность, нынче же...
Десятичасовое солнце откровенно щупало мою физиономию ярчайшими лучами.
«Привидится же такое», - рассуждал я о сновидении, подставляя спину под горячие струи душа.
Водная процедура взбодрила и, теперь, растирая тело полотенцем, я вдруг увидел в зеркале свой живот: почти незаметная, тонкая, светло коричневая полоска означала место послеоперационного рубца, которого не могло быть никак! Я внимательно разглядывал странную отметину, вспоминая виденный сон и, не поверив своим глазам, обратился к жене.
Та усмехнулась, махнула рукой и вышла из квартиры. А ясноокое вновь заглянуло в мои глаза. Я в сердцах задёрнул оконную штору.
В углу, подсвеченном заоконными лучами, обнаженная, в полуобороте фигура молодого человека, сияла на фоне песчаной пустыни. У ног его сверкнул пентаграммный перстень, увенчанный черным камнем, он вспыхнул красно, затмевая моё сознание.
\Смольчуг – растение.
\Смольчуг – сон.