15. СТУДЕНТЫ
В эти первые дни в Городе Кельга училась совмещать свою работу в университете и жизнь на пороге книги. Помогали ей в этом необычно тёплое и ласковое сентябрьское солнце, письма Аурелия и мягкая поддержка Арсения, в одиночку сражавшегося с невиданным урожаем облепихи. Сегодня утром, радостно глядя на дивно-голубое небо и весело плывущие по нему пушистые белые облачка, она написала стих Сентябрю, своему любимому месяцу:
СЕНТЯБРЮ
Прощальное тепло, прощальная лазурь,
о милый мой сентябрь, благодарю
за солнце этих дней! Среди грядущих бурь
и прочих испытаний я память сохраню
о ласковом начале осени, что силы подарило
и душу на прощанье светом лета озарило.
Теперь она готова к осенней непогоде
и смело смотрит в лик любой невзгоде.
7 сентября
И действительно, сейчас она уже ощущала готовность и к непогоде и к маячащим на горизонте трудностям и невзгодам.
А письма Аурелия – иногда они приходили из настоящего, иногда из прошлого, но почти всегда шли из глубин его души – помогали ей удерживаться в двух её мирах одновременно, не суетясь и не пытаясь перескакивать из одного в другой. Пусть это получалось пока не всегда, главное – получалось!
Сейчас она сидела на пороге книги и беседовала с Анджеем об одном из мотетов Антона Брукнера, название которого её недавно поразило. Мотет назывался “Christus factus est”, что в переводе на русский давало “Христос сделан” или “Христос сотворён”; ведь, как ни плохо Кельга знала латынь, она всё же помнила, что factus есть страдательное причастие прошедшего времени от глагола facere, делать. И эти слова – Christus factus est – возвращали её к одной строке Эдмона Жабеса, которую она любила: “Книги нет. Чтение творит её, сотворяя слова, как и мир есть возобновляемое человеком чтение мира». Так и Христа, продолжила этот ряд Кельга, нет; он, как и мир, может только рождаться – в те удивительные мгновения, когда мы следуем его пути. Не будучи человеком ни религиозным, ни даже верующим, Кельга, тем не менее, любила иногда входить в миры разных религий и открывать там для себя драгоценные творения человеческого духа, и учение Христа не было исключением. Конечно, Анджей тут же воспроизвёл ей полный текст этого мотета и она убедилась, что facere здесь – лишь вспомогательный глагол и factus есть часть сложной конструкции “Христос ради нас послушно принял смерть” (а совсем буквально – “Христос был сделан ради нас послушным даже в принятии смерти”), но её первоначальное прочтение продолжало её радовать и пронизывало эту вдохновенную музыку особым сиянием.
Отсвет этого сияния продолжал жить в её душе, когда она задумалась о сегодняшних занятиях, о встрече со своей новой группой и новом начале своей мастерской. Нынешняя группа была тринадцатой по счёту и Кельга улыбнулась: в этом числе маячила тайна, и она стала настраиваться на встречу с неожиданным. И, уже выходя из дома, она вспомнила свою вчерашнюю метафору, родившуюся в разговоре с вернувшейся из-за океана студенткой: человек — облако, и потому измерять его бесполезно, все его «параметры» меняются слишком быстро, к тому же, это облако обладает сознанием и может как угодно играть с тем, кто попытается его «исследовать», наподобие лемовского Соляриса…
Студенты Кельгу вдохновили. В последние годы это случалось всегда, но каждый раз всё происходило впервые, неожиданно и по-новому. Они были разными, но почти у каждого в душе таился ясный огонёк, а неподалёку от него почти у каждого пряталась рана, иногда свежая и кровоточащая, но чаще — затянувшаяся корочкой, привычная и выдающая себя за некую особенность, за особый род благополучия... Некоторых Кельга знала по семинарам и экзаменам прошлого семестра, и она снова, как и все последние годы, радостно удивлялась тому, насколько живыми и интересными людьми оказывались и те, кто не мог связать двух слов на экзамене, и те, кто на каждом семинаре уверенно оперировал всеми положенными по программе понятиями, эмпирическими данными и теориями.
Почти все они уже работали или активно искали работу — и именно работа, её поиски и связанные с ней радости и трудности волновали их в начале учебного года в первую очередь, а вовсе не учёба, в которой многие к началу третьего курса успели разочароваться. Они дежурили на ресепшене фитнес-клубов и занимались репетиторством, были сотрудниками HR-отделов и программистами-фрилансерами, организаторами детских праздников и официантами в кафе, фотографами и продавцами одежды, они сидели с больными, пытались продавать свои рисунки в сети, пели в кафешках… И мало кому удавалось найти работу, связанную с его будущей специальностью. Впрочем, далеко не все из них собирались в будущем заниматься психологией, изучению которой они отдавали шесть прекрасных лет своей жизни. Некоторых на факультет психологии засунули — это слово казалось Кельге наиболее точным — их родители, не желающие, чтобы их драгоценное чадо искало свой путь в «сомнительных профессиях», связанных с искусством, будь то вокал, живопись, дизайн или даже фотография, и почему-то считающие психологию «солидной специальностью». Другие пришли сюда, поскольку им легко давалась биология — теперь это был единственный экзамен, который надо было сдать абитуриентам, не считая общеобязательных ЕГЭ. Третьи выбрали факультет, ещё не зная, чем они хотят заниматься, и предполагая, что знание психологии всегда так или иначе в жизни пригодится. И лишь четвёртые — нередко их было меньшинство — хотели стать психологами.
У многих из студентов были сложные, конфликтные или напряжённые отношения с родителями, и практически все, у кого было «нерусское» имя или «неславянская» внешность, регулярно сталкивались с проявлениями этнического неприятия, будь то в школе, при приёме на работу или просто на улице… А ещё — все они были молоды и обретали свой первый любовный опыт, делали первые шаги в искусстве совместной жизни… Кельге было жаль, что факультет наполнял их сознание многочисленными подходами, теориями и экспериментами, мало и редко помогая им понимать свою реальную жизнь и выращивать самих себя, ведь только это, в конечном счёте, могло помочь им стать психологами, да и просто творческими людьми. Её мастерская хотя бы отчасти восполняла этот пробел в факультетском учебном плане и студенты очень любили эти занятия, не похожие ни на что, с чем они уже успели встретиться в университете. Проблема была лишь в том, что и им, и ей хотелось продолжать мастерскую дальше и дальше, тогда как возможности учебного плана — как, впрочем, и её собственные силы — были ограничены. Но сейчас её путешествие с этой группой только начиналось, и это начало её радовало не меньше, а может, даже и больше, чем сегодняшнее ясно-голубое небо и почти по-летнему тёплое солнце. И, совершенно непонятно почему, звучащим выражением этого лёгкого и радостного начала ей казалось «Дерево дождя» Тору Такэмицу, называвшего музыку садом, а себя садовником. Возможно, всё дело было в том, что и Кельга временами ощущала себя садовником…