В поэтическом наследии Лермонтова (02.10.1814 – 13.07.1841) есть тема, которую исследователи его творчества стараются тщательно обходить – тема продажной любви.
ПОКОЯНИЕ
Д е в а
- Я пришла, святой отец,
Исповедать грех сердечный,
Горесть, роковой конец,
Счастье жизни скоротечной.
П о п
- Если дух твой изнемог,
И в сердечном покаяньи
Излиёшь свои страданьи:
Грех простит великий бог!..
Д е в а
- Нет, не в той я здесь надежде,
Чтобы сбросить тягость бед:
Все прошло, что было прежде,-
Где ж найти уплывших лет?
Не хочу я пред небесным
О спасенье слезы лить,
Иль спокойствием чудесным
Душу грешную омыть;
Я спешу перед тобою
Исповедать жизнь мою,
Чтоб не умертвить с собою
Все, что в жизни я люблю!
Слушай, тверже будь… скрепися,
Знай, что есть удар судьбы;
Надо мною не молися:
Не достойна я мольбы.
Я не знала, что такое
Счастье юных, нежных дней;
Я не знала о покое,
О невинности детей:
Пылкой страсти вожделенью
Я была посвящена,
И геенскому мученью
Предала меня она!..
Но любови тайна сладость
Укрывалася от глаз;
Вслед за ней бежала младость,
Как бежит за часом час.
Вскоре бедствие узнала
И ничтожество своё:
Я любовью торговала
И не ведала её.
Исповедать грех сердечный,
Я пришла, святой отец!
Счастья жизни скоротечной
Вечный роковой конец.
П о п
- Если таешь ты в страданье,
Если дух твой изнемог,
Но не молишь в покаянье:
Не простит великий бог!..
Датируется это стихотворение 1829 годом по нахождению первой ученической тетради Лермонтова, где оно записано его рукой.
Впервые опубликовано в сборнике «Лермонтов М.Ю. Первое полное издание В.Ф. Рихтер / Под ред. П.А. Висковатова. - М., 1889. Т. 1. С. 32-33»
Если датировка верна, то юному Лермонтову, когда он писал эти строки было около 15 лет. Возникает естественный вопрос почему юный поэт вместо того чтобы писать об амурах и любовных томлениях, как в его годы делали многие другие юноши, обращается к теме которая в русской литературе начала 19 века находилась под молчаливым запретом.
Вполне возможно объяснение надо искать в любовной лирике поэта того времени:
Глядися чаще в зеркала,
Любуйся милыми очами,
И света шумная хвала
С моими скромными стихами
Тебе покажутся ясней...
Когда же вздох самодовольный
Из груди вырвется невольно,
Когда в младой душе своей
Самолюбивые волненья
Не будешь в силах утаить:
Мою любовь, мои мученья
Ты оправдаешь, может быть!...
…
Мы снова встретились с тобой,
Но как мы оба изменились!..
Года унылой чередой
От нас невидимо сокрылись.
Ищу в глазах твоих огня.
Ищу в душе своей волненья.
Ах, как тебя, так и меня
Убило жизни тяготенье!..
…
Не привлекай меня красой!
Мой дух погас и состарелся.
Ах! много лет как взгляд другой
В уме моем напечатлелся!..
Я для него забыл весь мир,
Для сей минуты незабвенной;
Но я теперь, как нищий, сир,
Брожу один, как отчужденный!
Так путник в темноте ночной,
Когда узрит огонь блудящий,
Бежит за ним... схватил рукой...
И - пропасть под ногой скользящей!..
…
О! Если б дни мои текли
На лоне сладостном покоя и забвенья,
Свободно от сует земли
И далеко от светского волненья,
Когда бы, усмиря моё воображенье,
Мной игры младости любимы быть могли,
Тогда б я был с весельем неразлучен,
Тогда б я, верно, не искал
Ни наслаждения, ни славы, ни похвал.
Но для меня весь мир и пуст и скучен,
Любовь невинная не льстит душе моей:
Ищу измен и новых чувствований,
Которые живят хоть колкостью своей
Мне кровь, угасшую от грусти, от страданий,
От преждевременных страстей!..
Итак, мы видим пятнадцатилетнего юношу уже уставшего от жизни, невинной любви и плотских утешений, который ищет наслаждений, где-то за порогом нравственности:
Ищу измен и новых чувствований,
Которые живят хоть колкостью своей
Мне кровь, угасшую от грусти, от страданий,
От преждевременных страстей!..
Но в 1829 году Лермонтов ещё не стал цинком, которым он предстаёт перед нами в поэме «Сашка» спустя всего 6 лет.
В 1829 году он ещё пишет:
Не обвиняй меня, всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С её страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей твоих струя;
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далеко от тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, боже, не тебе молюсь.
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К тебе я снова обращусь.
Вопрос грехопадения в юной душе Лермонтова приводит его на распутье: встать ли «на тесный путь спасенья» или следовать своим «диким волнениям» и продолжать идти во «всёсожигающий костёр».
Он всё ещё борется самим с собой. Но результат этой борьбы уже предрешён, и он отвечает «небесному» словами проститутки «Надо мною не молися: Не достойна я мольбы.» Не раскаивается Лермонтов и всё его дальнейшее творчество тому подтверждение.
Ряд исследователей связывают мотив написания «Покаяния» с отношением Лермонтова к своей матери [1] через призму его рождения и её ранней трагической смерти.
В поэме «Сашка» он пишет:
Он был дитя, когда в тесовый гроб
Его родную с пеньем уложили.
Он помнил, что над нею черный поп
Читал большую книгу, что кадили
И прочее... и что, закрыв весь лоб
Большим платком, отец стоял в молчанье.
И что когда последнее лобзанье
Ему велели матери отдать,
То стал он громко плакать и кричать,
И что отец, немного с ним поспоря,
Велел его посечь... (конечно, с горя).
Он не имел ни брата, ни сестры,
И тайных мук его никто не ведал.
Ему не было ещё и 2,5 лет, когда Мария Михайловна умерла от чахотки [2], оставив после себя альбом, в котором время от времени записывала свои мысли и стихи, и дневник. Когда Миша подрос, в 24 или 25 году бабушка [3] предала их ему, и он с ними не расставался уже до конца своей жизни.
Дневник Марии Михайловны до наших дней не дошёл, и содержание его на сегодня неизвестно, что позволило некоторым исследователям выдвигать самые невероятные гипотезы, вплоть до того, что биологическим отцом Миши был некий чеченец, в связь с которым Мария Михайловна вступила незадолго до свадьбы, находясь на отдыхе в Кисловодске.
Можно предположить, что эта версия строилась на сообщении управляющего музеем М.Ю. Лермонтова в Тарханах (1867 – 1092) П.Н. Журавлёва изложенного биографом Лермонтова П.А. Висковатовым [4], который писал:
«Супружеская жизнь Лермонтовых не была особенно счастливою; скоро даже, кажется, произошёл разрыв, или по крайней мере сильные недоразумения между супругами.
Что было причиною их, при существующих данных, определить невозможно.
Юрий Петрович охладел к жене.
Может быть, как это случается, ревнивая любовь матери к дочке, при недоброжелательстве к мужу её, усугубила недоразумения между ними.
Может быть, распущенность помещичьих нравов того времени сделала своё, но только в доме Юрия Петровича очутилась особа, занявшая место, на которое имела право только жена. Звали её Юлией Ивановной, и была она в доме Арсеньевых в Тульском их имении, где увлёкся нежным к ней чувством один из членов семьи.[5] Охраняя его от чар Юлии Ивановны, последнюю передали в Тарханы, в качестве якобы компаньонки Марьи Михайловны. Здесь ею увлёкся Юрий Петрович, от которого ревнивая мать старалась отвлечь горячо любящую дочку. Этот эпизод дал повод Арсеньевой сожалеть бедную Машу и осыпать упрёками её мужа. Елизавета Алексеевна чернила перед дочерью зятя своего, и взаимные отношения между супругами стали невыносимы.»
Итак, зерно интриги посеяно. Юрий Петрович узнал об измене Марии Михайловны и охладел к ней. Реакция Елизаветы Алексеевны была незамедлительна, надо спасать дочь, и здесь все средства хороши. Лучшая защита это нападение и она всю свою ненависть к «безродному» повесе выплеснула на его образ в глазах дочери. Но и Мария Михайловна добавила своего «маслица» в будущую интригу. На 13 странице, переданного впоследствии сыну, альбома она записала:
О злодей, злодей - чужая сторона,
Разлучила с другом милым ты меня,
Разлучила с сердцем радость и покой,
Помрачила ясный взор моих очей,
Как туманы в осень солнышко мрачат…
Но с любовью ты не можешь разлучить,
Она в сердце глубоко лежит моем,
С ней расстанусь разве только лишь тогда,
Как опустят в мать-сыру землю меня.
Для того ль, мой друг, свыкались мы с тобой,
Для того ль я сердцу радость дал вкусить,
Чтобы бедное изныло от тоски
Так, как былие без дождичка в степи.
Ах, я видел, как ручей катил струи
По долине меж цветущих берегов;
Вдруг повеял ветер буйный с стороны,
Отделилася потоком полоса,
Понесло её по камням вниз горы,
Раздробилася на мелкие брызги
И иссохла, удаляясь от ручья.
Видно, участь ждёт подобная меня,
Так изноет сердце в горести, в тоске,
Живучи без милой в дальней стороне.
Не вызывает никакого сомнения, что герой этих строк житель горной стороны.
На 17 странице Мария Михайловна продолжает тему:
В разлуке сердце унывает,
Надежда ж бедному твердит:
На время рок нас разлучает,
Навеки дружба съединит.
И тут как специально для создателей невероятных сенсаций в жизни Лермонтова появляется весьма странный родственник Аким Павлович Шан-Гирей, который родился в 1819 году в Чечне и являлся сыном племянницы Елизаветы Алексеевны, бабушки Лермонтова. Этого оказалось достаточно, чтобы создать невероятную историю о том, что будто бы прочитав дневник матери, Миша обездвижил от расстройства и несколько дней не мог ходить.
То есть надо понимать, что Елизавета Алексеевна, не удосужилось заглянуть в дневник дочери, прежде чем его передать внуку, иначе как понять этот странной поступок любящей бабушки, для которой Миша был единственным смыслом её жизни после смерти мужа и дочери. Но для любителей сенсаций такие мелочи значения не имеют. Вот, представить мать поэта гулящей девкой, а отца рогоносцем – это стоит внимание, а остальное всё «шелуха» на которую не стоит обращать внимание.
И в этом свете «Покаяние» становится проклятьем и осуждением сына соей матери. Он отказывается от неё:
Я не знала, что такое
Счастье юных, нежных дней;
Я не знала о покое,
О невинности детей:
Пылкой страсти вожделенью
Я была посвящена
Но Лермонтов максималист. Он не прощает нанесённых ему обид. Так в том же году он пишет предавшему его другу:
Ты не хотел! но скоро волю рока
Узнаешь ты и в бездну упадёшь;
Проколет грудь раскаяния нож.
Предстану я без горького упрёка,
Но ты тогда совсем мой взор поймёшь;
Но он тебе, как меч, как яд, опасен;
Захочешь ты проступку вновь помочь;
Нет, поздно, друг, твой будет труд напрасен:
Обратно взор тебя отгонит прочь!..
Я оттолкну униженную руку,
Я вспомню дружбу нашу как во сне;
Никто со мной делить не будет скуку;
Таких друзей не надо больше мне;
Ты хладен был, когда я зрел несчастье
Или удар печальной клеветы;
Но придёт час: и будешь в горе ты,
И не пробудится в душе моей участье!..
Так и в «Покаянии» он не просто не прощает мать, а откровенно её презирает, доводя её до самой глубины нравственного падения:
Вскоре бедствие узнала
И ничтожество своё:
Я любовью торговала
И не ведала её.
Я специально рассмотрел эту бредовую версию, чтобы показать, как можно легко переиначить любой фактологический материал под заранее сформированный шаблон.
Слава богу, эта версия не имеет никакого отношения к великому поэту.
И все же, что могло послужить реальным мотивом к написанию такого не совсем обычного произведения, как по возрасту автора, так и по времени его написания (начало 19 века)?
Предшествующий Лермонтову поэтический гений А.С. Пушкин в том же возрасте так же обращается к этой теме:
Под вечер, осенью ненастной,
В далёких дева шла местах
И тайный плод любви несчастной
Держала в трепетных руках.
Всё было тихо - лес и горы,
Всё спало в сумраке ночном;
Она внимательные взоры
Водила с ужасом кругом.
И на невинном сем творенье,
Вздохнув, остановила их...
«Ты спишь, дитя, моё мученье,
Не знаешь горестей моих,
Откроешь очи и тоскуя
Ко груди не прильнёшь моей.
Не встретишь завтра поцелуя
Несчастной матери твоей.
Её манить напрасно будешь!..
Стыд вечный мне вина моя,—
Меня навеки ты забудешь;
Тебя не позабуду я;
Дадут покров тебе чужие
И скажут: «Ты для нас чужой!»—
Ты спросишь: «Где ж мои родные?»
И не найдёшь семьи родной.
Мой ангел будет грустной думой
Томиться меж других детей!
И до конца с душой угрюмой
Взирать на ласки матерей;
Повсюду странник одинокий,
Предел неправедный кляня,
Услышит он упрёк жестокий...
Прости, прости тогда меня.
Быть может, сирота унылый,
Узнаешь, обоймёшь отца.
Увы! где он, предатель милый,
Мой незабвенный до конца?
Утешь тогда страдальца муки,
Скажи: «Её на свете нет —
Лаура не снесла разлуки
И бросила пустынный свет».
Но что сказала я?.. быть может,
Виновную ты встретишь мать,
Твой скорбный взор меня встревожит!
Возможно ль сына не узнать?
Ах, если б рок неумолимый
Моею тронулся мольбой...
Но, может быть, пройдёшь ты мимо -
Навек рассталась я с тобой.
Ты спишь - позволь себя, несчастный,
К груди прижать в последний раз.
Закон неправедный, ужасный
К страданью присуждает нас.
Пока лета не отогнали
Беспечной радости твоей,-
Спи, милый! горькие печали
Не тронут детства тихих дней!»
Но вдруг за рощей осветила
Вблизи ей хижину луна...
С волненьем сына ухватила
И к ней приближилась она;
Склонилась, тихо положила
Младенца на порог чужой,
Со страхом очи отвратила
И скрылась в темноте ночной.
Описанный Пушкиным способ избавления от случайного ребёнка был во все времена характерной особенностью проституции, ещё со времён Древнего Рима.
Следует отметить, что другие поэты пушкинской поры к этой теме в юном возрасте не обращались.
Ответ мне кажется надо искать в возрасте обоих поэтов. 15 лет это время учёбы, когда наравне с общеобразовательными предметами учащиеся изучали и «Закон божий», знакомясь вероятно с его первоисточниками – евангелиями.
Так в евангелии от Иоанна они могли прочитать (Ин. 8, 3 – 11):
«Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставив её посреди, сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что;нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания.
Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось на неё камень. И опять, наклонившись низко, писал на земле.
Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди. Иисус, восклонившись и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи. Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши.»
Юные гении, очевидно, восприняли эти строки ни как их однокашники и другие обычные люди, как до них, так и после, а с какой-то особенной глубиной ощущения зыбкости границы между нравственностью и безнравственностью. Пушкин вводит гиперболу жертвоприношения младенца на алтарь прелюбодеяния. Лермонтов со свойственным ему максимализмом рассматривает проблему через непокаянную исповедь, уже опасно граничащую с атеизмом.
И тут трудно не вспомнить Шекспира с его циклом сонетов посвящённых проститутке, где в сонете 150 он полностью уничтожает границу между нравственным и безнравственным:
Откуда ты взяла такую власть,
Чтоб покорить ничтожностью меня,
И научить на взор покровы класть,
И лгать, что свет не украшенье дня?
Где снадобье такое достаёшь,
Что в добродетель превращаешь грех,
Порок рядишь в пленительную ложь
И делаешь милей достоинств всех?
Себя любить принудила ты чем?
Ведь нужно презирать, а не любить!
Пусть ту люблю я, кто противна всем,
Но не тебе за то меня хулить.
Когда достойна ты любви моей,
Достоин я взаимности твоей.
Но в умах юных гениев эта граница ещё не стёрта, они ещё в плену христианской нравственности и воздаяние за грех для них является неизбежным.
У Пушкина:
Стыд вечный мне вина моя.
У Лермонтова:
Пылкой страсти вожделенью
Я была посвящена,
И геенскому мученью
Предала меня она!..
Дева Лермонтова пришла к попу не каяться, а выговорится, она понимает, что ни что уже не может спасти её от «геенского мучения», но Лермонтов ещё не может принять этой безысходности, поэтому всего через год он пишет в стихотворение «Раскаяние»:
К чему мятежное роптанье,
Укор владеющей судьбе?
Она была добра к тебе,
Ты создал сам своё страданье.
Бессмысленный, ты обладал
Душою чистой, откровенной,
Всеобщим злом не заражённой,
И этот клад ты потерял.
Огонь любви первоначальной
Ты в ней решился зародить
И далее не мог любить,
Достигнув цели сей печальной.
Ты презрел все; между людей
Стоишь, как дуб в стране пустынной,
И тихий плач любви невинной
Не мог потрясть души твоей.
Не дважды бог даёт нам радость,
Взаимной страстью веселя;
Без утешения, томя,
Пройдёт и жизнь твоя, как младость.
Её лобзанье встретишь ты
В устах обманщицы прекрасной;
И будут пред тобой всечасно
Предмета первого черты.
О, вымоли её прощенье,
Пади, пади к её ногам,
Не то ты приготовишь сам
Свой ад, отвергнув примиренье.
Хоть будешь ты ещё любить,
Но прежним чувствам нет возврату,
Ты вечно первую утрату
Не будешь в силах заменить.
Измена чистой невинной любви Лермонтов ставит на одну доску с грехопадением проститутки, но в его голове набатным громом отдаются слова Христа: «кто из вас без греха». И ноги перестают его слушаться, и помимо своей воли он падает на колени в слезах раскаяния вымаливает прощенье несмываемого греха, потому что предательство невинности ещё более ужасный грех, чем продажная любовь.
Вдумайтесь, в 16 лет юноша размышляет о проблемах, о которых многие не вспоминают и на склоне лет. К сожалению, он очень, очень рано стал взрослым, и в свои неполные 27 он был уже глубоким стариком, поэтому его трагический конец не был случайным.
Пушкин писал, когда ему было всего 22 года:
Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты;
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты.
Лермонтов в 16 лет:
Но я теперь, как нищий, сир,
Брожу один, как отчужденный!
Трагична судьба всех гениев и Лермонтов не стал исключением.
[1] Мария Михайловна Арсеньева, 1795 – 1817 гг.
[2] Ряд исследователей связывают быстротечность заболевания с ударом, который нанёс Юрий Петрович Марии Михайловне незадолго до её смерти, что вряд ли соответствует действительности. Чахотка (туберкулёз) в то время было самым распространённым неизлечимым заболеванием. Продолжительность заболевания носила сугубо индивидуальный характер и составляла от нескольких месяцев до нескольких лет.
[3] Елизавета Алексеевна Арсеньева (Столыпина), 1773 – 1845 гг.
[4] «Сведениями я обязан Петру Николаевичу Журавлеву, которому приношу искреннюю благодарность,- пишет П.А. Висковатов. - Ему я обязан данными о бабушке, отце и матери поэта и юности его. Рассказы старожилов, выписки из метрик, надписи могильных памятников и разные указания были им доставлены мне с готовностью и точностью, много облегчившими мои поиски»
[5] Муж Е.А. Арсеньевой Михаил Васильевич Арсеньев (1768 – 1810).