«Лафертовская маковница». Рязанский театр кукол.
Режиссёр Олег Жюгжда не в первый раз обращается к фантастическим текстам русских писателей XIX века. Не так давно был «Крокодил» Ф.Достоевского (поставленный в пермском театре «Карабаска»), а теперь практически неизвестная широкому читателю повесть А.Погорельского. (Поэтому сюжет для большинства зрителей остаётся загадкой до самого финала). Писатель повествует «всерьёз» - сочувствуя героям или осуждая их, нагнетая страхи и создавая мистическую атмосферу. Кажется, он сам верит в колдуний, призраков, котов-оборотней и заговоры. Но сегодняшнего зрителя этим не напугать. Поэтому постановочная группа спектакля, беря в работу этот очаровательный и наивный сюжет, главным своим инструментом делает иронию. Добрую, подтрунивающую - над одними персонажами (Маша и Ульян), переходящую в сатиру – над другими (Ивановна). Нечистая сила тоже подаётся иронично, страшное почти сразу оборачивается смешным. Скажем, в сцене, когда «ужасный» призрак Тётушки с седыми патлами азартно зеркалит движения Ивановны и явно веселится. Даже если режиссёр и решит напугать зрителей – в сцене неожиданного «оживления» Тётушки в гробу (световой луч, звуковой акцент) – то через секунду зритель уже смеётся над своим испугом. На самом деле, нам рассказывают «городскую страшилку», о чём недвусмысленно заявлено в прологе. Даже события жуткой ночи (бегущие огоньки и прочее) подаются как сплетни и слухи, раздуваемые самими обывателями. Возможно, ключом к жанру спектакля являются два (специально сочинённых?) городских романса, введённых в ткань спектакля–« жестокий» «Я сходил бы к Маше в гости…» и лирический - «Соловушка». В этом жанре – городского романса, городского фольклора – существуют и актёры, которые заявлены в прологе как городские жители (и на уровне костюма, и в пляске, и в городской песне). Они – рассказчики, повествующие нам историю, где куклы являются персонажами. Поэтому, вводя в рассказ нового героя, актёры представляют новую куклу. Но сначала о сценографии (худ. Е.Трифанова), которая сразу заявляет о двойственности мира спектакля (и это в природе романтической повести А.Погорельского). Но скорее не мира реального и ирреального, а мира людей и мира кукол. Композиция пространства «большого» мира в точности повторяется «малым», построенном на столе, где и существуют куклы. Это три рамы – то ли окно, то ли зеркало-трельяж, то ли икона –складень. Так же двоятся герои спектакля, когда каждому персонажу соответствует и кукла, и актёр в живом плане. Иногда кукла кажется лишней в этой паре, иногда – необходимой. Самим удачными становятся именно те эпизоды, когда взаимоотношения куклы и актёра найдено точно, и от этого рождается новая игровая ситуация, чаще ироничная, но иногда и драматичная. Как в эпизоде заговора-колдовства, когда на столе стоят в мизансцене куклы Маши и Колдуньи, а в это время актёры опутаны красными лентами-нитями (образ Погорельского), которыми чертят пентаграмму. И двоится старуха: актриса в живом плане сматывает нити в красный клубок, наращивая волшебный «клад». Конечно, самыми лирически-ироничными становятся эпизоды любовного томления Маши и Ульяна. Здесь чувства героев выражены именно через куклу: актёры стоят у противоположных порталов, а куклы в это время тянутся друг к другу: «Машенька!» - «Ульяшенька!» Или когда летают от избытка чувств. Или занимаются «испытанием сердца». А актёры и сочувствуют, и посмеиваются, и помогают своим персонажам-куклам. Планшетные куклы здесь малоподвижны, их характер запечатлён сразу в чертах лица. Пожалуй, наиболее выразительна колдунья – у неё зловещее, но вполне реальное лицо. Интересен Онуфрич – напоминает не то мастерового, не то революционера-народовольца. Имеет свою индивидуальность и Ульян – вымечтанный «благородный любовник» в рыжих бакенбардах. Огромный лохматый кот хоть и выделяется зелёными глазами и огромными усищами, но поведение его вполне традиционно-кошачье, разве что ироничное «мяу» выдаёт человека. Именно коту отдаётся на откуп последняя фраза в спектакле. Мы уже отсмеялись, от-иронизировали над «страшилкой». А дом-то рухнул. Может, зря иронизировали? Впрочем, это тоже ирония. А как иначе? Время такое.