От неё веет имбирём и палёной плотью. Она улыбается; оскал – три тысячи кинжалов, раскалённых добела. Локоны в саже: она смывает её холодной, ржавой водой – чёрными пятнами по серой ванне, следами босых, обожжённых стоп. Она пытается петь, а из глотки лишь жалкий стон, прокуренный хрип. Кажется: когти скребут по кафелю, под раковиной хохочет свора гиен.
Думается: «Заткнись! Заткнись!» – ни слова, ни звука. Не выключай кран. Пусть набирается до краёв. Хочется: свою руку на синем лице, чтобы локти трещали о борта, полупрозрачные пузыри щекотали ладонь – пока не зальёт махровый ковёр, и волосы не оплетут предплечье шёлковой змеёй.
Её пасть – кальмар, выпятивший нутро; из стылых глаз сочится яд. Она грязна. Тина смывается половой тряпкой, хлоркой, жалящей сквозь резиновые перчатки. На неё не смотрится. Под колышущейся пеной с ароматом клубники она раздувается алыми пятнами. Её чистят с изнанки: глотка длинна, широка – в ней шарят туалетным ершом, наматывают изжёванную бумагу, птичьи перья, скомканные блузки, блестящие обёртки. У розовой слизи нежного брюха вкус прошлого: терпко-горький. Его сплюнуть, слизнуть с зубов.
У неё короткие ногти в дешёвых стразах. Их бы вырвать клещами, ссыпать в пластиковый пакет, скормить дворовым кошкам. Когда-то на скулах её мерцали звёзды: незамутнённое серебро. От них осталась пыль – втирай в свои смуглые, в шрамах, бёдра: нож скользит по ним ласково. Под кожей: грибная сеть, на груди зреют волчьи ягоды. Их не есть. Не есть её гниль, приправленную миндалём и корицей. Не пить из источника смерти. Не дышать, пока не схоронишь три сотни соколов, заморенных жаждой.
Запри дверь на ключ. Сплети венок из полыни. Не бойся: тот шорох – лишь её шёпот из-за замка. Тот шелест – лишь её мольбы. Не кори: она не одинока. Её могила: лабиринт кислых труб, где царство крыс. Она не таит беды.
Себе зла не желают.