Наверное, я уже не узнаю мест моего детства. Два месяца назад мне исполнилось шестьдесят, и я вышел на пенсию. В прошлый понедельник выдали пенсионную книжку, и теперь я могу располагать своим временем как захочу. Пенсия у меня не большая, но и не малая. Поэтому могу себе позволить такую роскошь, как проехать по местам своего детства, а, если смогу, то и прикоснуться к нему, войти в него не чужаком.
Дома порядок. Дочери давно уже вылетели из теплого отцовского гнездышка и свои гнезда уже свили. Наташа, жена моя, не осмелилась ехать к черту на кулички — вынянчила двух внуков, а теперь нянчит внучку. Путешествую один.
Я давно не был с Солнечном. Работа, семья, обязательные дела так закрутили меня, в такой омут бросили, что нечего было и думать о путешествии в Солнечное двадцать, тридцать лет назад, как даже и в прошлом месяце. Хотя я покривил бы душой, ежели бы ответил, что никогда не думал о своих родных местах…
Конечно, никого из родных и близких в Солнечном не осталось. Как умер дед Ермолай тридцать два года назад, так и осиротело сего от Князьковых, по-уличному — Морозовых. Никого…
Автобус попался не из лучших. Наверное, как и я, доживает свой век. Лязгает на ямах старенькими, давно сработанными рессорами словно конь, у которого вот-вот и отпадет плохо прибитая, истертая подкова, едва держащаяся на одном ухнале. Да это ничего, как-то доползет. Не впервой…
Многочисленные пассажиры, едущие с базара, знают, наверное, друг о дружке, как о себе. Поэтому и стреляют глазами. Кто заинтересованно, а кто — просто так, от не чего делать. Ни с кем, естественно, я не знаком, а заговорить хотя бы с соседкой-толстушкой, пристроившей между сиденьями два мешка с пустыми ведрами, не хочется. Меня взяли в плен мои мысли, что не торопясь плетут паутину, как восковая моль в улье со слабой пчелиной семьей.
Минут через пять-десять должен выходить — конечная остановка в центре села. Затем километра три с половиной от трассы пешком к моему домику. Стоит ли он еще? Вряд ли. Но все равно отведаю улицу моего детства. Ничего, пройду. Не съела еще старость моей прыти. Да и какая это старость в шестьдесят? Это юность стрости.
Когда-то эта дорога казалась мне нескончаемой, особенно как польют с неба надоедливые осенние дожди и путь развезет до болотной жижи. Будет ли он для меня таким же длинным и ухабистым, как сорок пять лет назад? Длинным, и в то же время коротким? Ведь именно на нем я прощался со своим детством. Счастливым по-своему. С ароматной корочкой только что испеченного бабушкой в печи хлеба, как неповторимыми сластями — маленьким кусочком сахара, отысканного в бабушкином мешочке…
Автобус всё ехал и ехал, вернее, уже едва тащился по ухабам да объезжая ямы на дорогах, а я всё время ловил себя на мысли, что нашел ту, Свою дорогу. Но, к сожалению, каждый раз убеждался, что это не она, что просто ошибся.
Глаза искали четыре пирамидальных тополя, которые были мне всё время ориентиром, когда только на востоке загоралось небо, и я брел по болотной жиже в безразмерных отцовских сапогах в единственную в селе школу…
А вот и остановка. Автобус, покряхтывая, тихо качнулся рядом с желтой табличкой, и устало затих. Давно несмазанная дверь с натугой приоткрылась, и в салон пахнуло степью и жарой.
Я вышел почти последним. Несмело, неторопясь, присматриваясь.
«Как же встретит меня Солнечное? Чем? Приметит ли? Приветит? Ведь я тогда продал его, — подумал с боязнью. — А к предателю относятся в первую очередь с презрением. И поделом!».
Стал на размякшую от жары асфальтированную площадку. Немного отойдя от усталого автобуса, растерянно остановился. Почти все пассажиры, забросив свои котомки, уже начали разбредаться кто куда. Иные пошли в новый магазин, видимо, подкупить еще чего-то, чего не купили в городе…
Я приехал в село моего детства. Но тогда село было не таким. И центр неузнаваемо изменился. Исчезли крытые соломой и камышом крыши приземистых халуп-мазанок, на подслеповатых, запыленных окошках которых редко играли солнечные зайчики. И мостика на деревянных сваях через когда-то полноводную Биянку, нет… А тополя… Те четыре тополя не сохранились. То ли засохли от старости, либо коснулись их шершавых, скорее всего, почти в три обхвата стволов злая ненасытная рука с топором да зубастой двуручной пилой или бензопилой, до которых уже все давно охочи. Школы не стало тоже. На ее месте стоит двухэтажный, из стекла и бетона типовой Дворец культуры. Да и моей грунтовой дороги, о которой столько мечтал и в часы печали, и во время радости, не стало. Ежели бы ее стерли с лика земного ветры-суховеи, или размыли в непогоду дожди, я бы, наверное, смирился. Но покрыли ее уже давно, словно панцирем асфальтом. Стала она довольно широкой и ухоженной. Осовременилась. Да и встречает она меня чисто по городскому цоканьем тоненьких каблучков молоденьких сельских модниц. А модниц ли?! Наверное, нет! По асфальту и на тоненьких шпильках можно чудесно ходить, чтобы казаться повыше. Дождь теперь здесь не помеха…
Кто-то поздоровался. Молоденький голосочек. Я машинально ответил, но опять поймал себя на мысли, что в селе обязательно здороваются младшие со старшими. Так испокон веков заведено. Это хорошо! Сразу видно, что это не город… Там и места в трамвае пожилому человеку нынче не уступят…
Новые симпатичные кирпичные домики, казалось, подозрительно наблюдали за мной своими большими пластиковыми окнами, видели мою растерянность. Тоска закрадывалась к моему сердцу исподволь. Тоска за утерянным детством, которого, наверное, уже не найду здесь, с которым не встречусь… Хотя что-то осталось от далекого и такого близкого мне села Солнечное. Разве что, воспоминания. Приятные и грустные. Всякие…
Сонечному отдал первые пятнадцать лет жизни. Всего было. И лишения нас били, и елы сытно не часто. Рано остались без отца. Я был самым старшим в семье. Умел и коня оседлать, и за трактор сесть, и соседскую корову не хуже преодолевая в помогать и ей по хозяйству… Это уже как перебрались в город — постепенно призабылось всё…
Бросив на плечи небольшой рюкзак, я шел по той широкой асфальтированной дороге, хотя мне, наверное, бы ближе к сердцу легла старая, узенькая исхоженная тропинка с вытоптанной травой.
Не прошел и ста шагов, как сзади тяжело тормознул грузовик. Обдал городским перегаром бензина и тепла, остановился в нескольких шагах от меня. Приоткрылась дверка, из которой выглянул лет моей далекой молодости паренек и приветливо спросил:
— Здравствуйте. Вам далеко? Может, подкину?
— Да к тополям.
— К каким тополям? — удивленно взглянул на меня водитель.
— Ах, да, их уже нет, — извинительно проговорил я.
— Ну. — Водитель улыбнулся. — Хотя, вспомнил. Сельчане говорили, что их срубили н дрова, когда я еще и не родился — зима тогда лютая была. Я уже пять лет здесь живу. А вы, чей будете?
— Я сам по себе, — вырвалось у меня, а затем добавил, — Морозовский. Так по-сельскому нас называли.
— Так бы и сказали. Хотя Морозовских уже давно в нашей деревне нет. Как умер дед Сметана, так и всё…
— Так он в моей хате жил. После того, как наши выехали.
— Садитесь…
Через три минуты, удобно усевшись на сидении и поддавшись чудо-технике и предложению водителя, преодолевал я последние километры к хуторку моего детства, наперекор судьбе, на колесах.
Машина бежала споро. Меряя своими огромными колесами то же расстояние, которое в свое время я преодолевал пять дней в неделю туда и назад много лет подряд — школа стояла в центре села.
Когда свернули с асфальтированной дороги на грунтовую, я несмело попросил водителя-молчуна остановиться у лога, заросшего по краям вереском.
— Нет, — упрямо мотнул аккуратно причесанной головой паренек. — Вот грунтовочку проскочим, правда, это в объезд, мимо лога, тогда можно. Там к вашей хате — рукой подать. Опасно здесь останавливаться. Видите, — водитель, наконец, оторвал от руля руку и показал пальцем налево, за холм, немного вверх, где споро плыли темные грозовые тучи. — Застрянем где-то в калюке. Местная службы погоды передавала, что ливень будет… Да и раненое плечо … По детской глупости соседский мальчишка прострелил. Не хуже заводского барометра «работает». Еще никогда не подводило, — наконец разговорился водитель.
«Зубы заговаривает, чтобы на место привезти, — подумал я. — Неужто я так старо выгляжу, что боится одного оставить? Одно слово, старость…
— А вы зачем в Солнечное приехали? Родственников проведать, что-ли? Что-то не припоминаю вас. Наверное, к знакомым?
Я сидел молча. Скорее всего, мое молчание заставляло водителя говорить и говорить. Ловя его рассказ-откровение, я подсознательно думал о своем. Как неузнаваемо изменилось село. Да и должно было измениться! Столько лет прошло…
— Что-то вы как в рот воды набрали, — как из небытия услышал я, и мне стало неудобно перед парнем, который, возможно раскрывал передо мной свою душу, говорил что-то о жене, еще много о чем...
— Да, да, я слушаю, — только и сказал я пареньку. А затем, поняв, что промолчал на вопрос, ответил:
— Еду проведывать.
Больше ничего не сказал. Не мог же я расплываться, что просто еду проведывать не друзей, и не родственников, хотя и это нужно, на кладбище наведаюсь, может могилку кого-то и отыщу, а свое детство.
—Это и хорошо, что проведывать. Нынче редко в наше село городские приезжают проведывать. Огорожанились. Им всё некогда. Разве что в выходные… А я здесь сразу после армии. Виктория, теперь жена моя, стежку-дорожку в Солнечное показала. Как приехал сюда, так и прикипел. И Вике, и к селу. Сразу и поженились. И деток двое на белы свет пустили… Подрастают, соколики…
Я слушал водителя и понятливо кивал головой, но когда впритык подъехали к холму, на котором, как и сорок пять лет росла огромная сосна, не сдержался и снова попросил:
— Останови, пожалуйста. Это ничего, что дождь. Я напрямик. Дождя не боюсь, не из сахара, не размокну. Хочу поздороваться с родными местами, землей родной.
Водитель сдвинул плечами и резко затормозил. Перегодя бросил:
— Пожалеете, до нитки промокнете…
— Езжай. Спасибо тебе. Возьми вот, за дорогу, — я попытался всучить парню сотенную, но тот обидчиво выдавил:
— Да неужто я за деньги…
Я извинился перед ним. Неловко стало. За то, что, возможно, этой сотенной обидел, либо испортил парню настроение, однако отступать было некуда.
Стукнула дверка. Грузовичок, как мне показалось, раздраженно рванул с места и почти сразу утонул в хвосте серой пыли.
Бросив рюкзак на плечо, я прошел всего несколько шагов следом за грузовичком, затем не удержался и повернул к полю. Пшеница настороженно застыла и словно прислушивалась к чему-то. Воздух и без того чистый, не городской, тяжелел, впитывая в себя предгрозье и влагу. Где-то впереди шел дождь, и сплошная стена надвигалась на меня. Но мне было всё равно, что скоро станут мокрыми костюм, рубашка, туфли, вещи в полупустом рюкзаке. Я был далек от действительности. Казалось, что снова. Почти по-матерински обнимет меня одичавшая, разгоряченная степь, как и тогда, сорок пять лет назад. Только вместо степной травы — чабреца, зверобоя да васильков, дикой мяты, красавец ромашек, сейчас мне шептало о чем-то знакомом щедрое пшеничное поле. Тихо-тихо. Едва уловимо…
Широко раскрытым ртом, на полную грудь вдыхал я запахи лета. Неожиданно на мен дохнула волна едкого дыма — первый вестник присутствия неподалеку людей. Сразу же испортилось настроение. Не потому, что я не хотел никого видеть или слышать. Это было не так. просто здесь, среди пшеничного поля, рядом с холмом росла (еще росла!) и моя сосна, такая же старая и несколько плешивая, однобокая, как и когда-то, мне хотелось побыть одному. И вот этот сладостно-горький привкус горелого, принесший мне горькое воспоминание, когда давным-давно горели колхозные скирты, заставил меня поспешить. Цивилизация и сюда пробралась. А тогда, в детстве, казалось, наша мазанка, что сиротой пригорюнилась на околице хуторка, затерялась среди степи, как огромный лайнер среди безбрежий океана…
«А, может мазанки нашей не стало? Возможно, стерли ее с лица земли дожди, вьюги да ветра? — подумал испуганно, с опаской. — Либо несла ее злая человеческая рука…»
Хотел было сразу же побежать напрямик, через холм, из-за которого должен выглянуть дом моего детства, да испуг остановил меня. А что, если и взаправду, нет уже мазанки, где родилась моя мама, где появился на свет и я…
Я понимал, что ни за чем так не жалеешь, как за утраченным. Бросил рюкзак рядом с прокошенной от дороги противопожарной «улочкой», сел на мешковину. Хоть и как рвалось всё существо мое к мазанке, не мог я сдвинуть с места — а что, если и на самом деле ее уже нет там? Я помнил и дворик, и всё на нем до малейших деталей. Старый клен посреди двора, два огромных куста барбариса… Под ними прятался я от наказаний за проделки. Помнил покореженные абрикосы. Помнил и длинногривого рыжего, чем-то похожего на льва добрягу Рекса…
Помнил не потому, что с годами лучше всего помнишь свое детство и юность, а потому, что прожил там свои лучшие в жизни пятнадцать лет, которые никто не мог вычеркнуть из моей памяти… Никто…
Да, я жалел за утраченным. Очень. И за мамой, которая уже никогда не сварит того, самого вкусного в мире жаркого, и не скажет самое нежное своё «Как твои дела, сынок?». И за отцом, что не сможет дать свои отцовские наставления, которые были бы для меня и сейчас самым лучшим выражением отцовской души…
Я не заметил, как первые крупные капли дождя глухо ударили оземь. Они сбивали с придорожных колосков пыль, нежно омывали их, уже отяжелевшие. Я видел эти слезы степи не раз, но здесь, сейчас, в поле, у родного дома, до которого еще пару сотен шагов, казались они мне самыми красивыми, самыми долгожданными.
Пшеница звенела от дождя, а рядом с дорогой отбивался, как от вражеской атаки, одинокий кустик дикого цикория, что выбросил лишь один непоказной цветок. Такой, как и я, одинокий, быть может, обиженный судьбой, что забросила так далеко от родного порога.
Теплый летний дождь усилился. Сквозь густую пшеницу он пробирался к земле, чтобы напоить ее, жаждущую. Рядом несмело начала собираться маленькая лужица, в которой весело лопались прозрачные пузыри.
Настроение мое поднялось. Еще бы! Один я на родной земле, и могу полностью отдать ей себя!
Взяв в руку лямку рюкзака я, несмотря на мокрые штанины брюк, на то, что начало чавкать в моих туфлях, не спеша стал подниматься на холм, где, словно занавешенная тюлевой гардиной, стояла старая сосна.
Да, она помнит меня. Помнит… И не только меня, но и моих друзей, маму, отца, мою старенькую бабушку, так любившую внука, дедушку, который очень рано ушел из жизни…
…Сосна пахла смолой и моим детством. Я обнял ее и прижался в мокрому, но теплому, шершавому стволу. Чувство было необычайным. Словно я слился с ней воедино и тоже стал ее стволом, в котором до сих пор пульсировала жизнь, ее душой. И боялся посмотреть в сторону хуторка, где на окраине стоит (должна стоять!) хатка моего детства, должно быть и дворище! Но все же переборол себя и не повернулся в ту сторону, оттягивая свою встречу с далеким и таким близким прошлым хоть на миг.
В вышине ровно шумела сосна. Как и тогда. Дождь не переставал. Был всё такой же густой, теплый, приятный.
Наконец я отчаялся и со страхом взглянул в сторону хуторка, что располагался внизу, у подножия холма. Но ничего не увидел. Он был сновно за непроницаемой шторой, занавешен от моего взгляда дождем.
Я сел рядом с сосной на уже отсыревшую хвою. Где-то справа громко крикнула какая-то птаха. «Кто же это кричит?» — силился вспомнить, но так и не нашел ответа. По прошествии стольких лет — забыл. Повернул голову и увидел дуб. И тут я вспомнил, что именно под тем дубом, тогда еще не таким массивным, когда бежал прощаться со своим холмом, я закопал старую стеклянную чернильницу-непроливайку, в которую налил по края чернил…
Вскочил на ноги, я, насколько позволял возраст, подбежал по скользкой тропке, к дубу. Здесь ли? Увидел насечку на коре и, ломая ногти, руками, подобно собачонке, начал быстро рыть еще не пропитанную дождем, спрессованную годами и кореньями трав землю. Рытье продвигалось уж очень медленно, но я не мог в то время понять, что лучше это сделать лопатой, или хотя бы сломанной веткой.
Когда перед глазами мелькнул полукруглый бок моей чернильницы, я с еще большим упорством, старательностью первоклассника, схватил подвернувшийся сучок и начал выдалбливать ее из земли. Наконец чернильница поддалась и, целая, легла мне на ладонь. Чернильница, с которой я проходил в школу четыре года.
Аккуратно отерев свою чернильницу от земли, я поцеловал ее словно старого друга и, положив в боковой карман, у сердца, взял рюкзак, и больше даже не взглянув в сторону хуторка, пошел на дорогу, где мне остановил водитель грузовичка.
Я специально больше не посмотрел в сторону хуторка, где были, да зачем я так говорю «были» — где есть! И мое дворище, и домик, в котором я родился. Именно так. Есть, остались, поскольку осталась целой и невредимой моя стара школьная чернильница, которая сейчас греет мое сердце.