Темно-зеленая тетрадь в ледериновом переплете. Распухла – от мыслей? от надежд? от разочарований? Нижний край чуть загнут вверх. Написано много – много думалось, мечталось, страдалось. Боюсь прикоснуться – здесь все самое сокровенное, пережитое, передуманное, спрятанное от всех и от себя. На мой робкий вопрос кто-то досадливо машет рукой – забирайте! Открываю не с начала, наугад.
1
Она пишет – я выбросила туфли. Его туфли. Те, что он подарил мне. Выбросила через пятнадцать лет. Совершенно новые. Я надела их всего два раза, на лучшие концерты. Берегла, как зеницу ока, изредка доставала из глянцевой коробки, ходила в них с полчаса перед зеркалом, потом снимала, бережно оглаживая подошву и диковинную крокодиловую кожу, несколько минут сидела, замерев над ними, улетев далеко-далеко, и опять убирала в шкаф.
Туфли были красивые, модные, дорогие. Темно-синего цвета, на высоком каблуке, с тонким ремешком – все, как я люблю. И я не носила их – берегла. Не туфли берегла – праздник, волшебство берегла, которое мне с ними подарили. Один – единственный раз за всю мою жизнь.
Вчера я их выбросила – не могла больше. Вот так, не думая, взяла и прямо в этой же прекрасной фирменной коробке в мусоропровод и выбросила. Надеялась вместе с туфлями выбросить всю свою боль, отчаяние, неуходящую обиду, терзания. Думала, гром грянет с небес и нескончаемые дождевые потоки хлынут на все сотворенное и выдуманное, на землю, на мою душу, унесут все воспоминания, ожидания, обманы, смоют, очистят все, сотрут из памяти.
Ничего не произошло. Дождь не пошел. И туфли жалко.
2
Она пишет – мысли, мысли. Текут, бурлят, струятся, как река, такие же свободные, непокорные, неуловимые и неостановимые, как и она. Куда от них деться? Спрятаться куда, укрыться? Как освободиться от их назойливой вездесущности? Ни понять их, ни удержать, ни направить в нужное тебе русло.
Самовольны, изначальны, прихотливы, как водный поток. Непредсказуемы, спонтанны, своенравны мысли – волны – стремительные, то повторяющие извилистую береговую линию, то огибающие плывущую по реке корягу, похожую на взметнувшуюся из воды руку пловца, - они вдруг закружатся в каком-то неистовом водовороте – все об одном, о том же самом – зачем?
И вот уже несутся дальше, вспененные, освободившиеся, величавые, лишь изредка тревожимые всплеском заигравшейся рыбины, устремившейся вверх, к солнечному свету. И купаешься, окунаясь с головой, несешься в этой стремнине, поддавшись ее стихии, наслаждаясь, удивляясь, подчиняясь и одновременно пугаясь ее неожиданности и бездонности, бескрайности, многоцветности.
То темная волнуется мелкой серой зыбью река, то вдруг затихнет, прояснется, заголубеет. Как зеркало теперь ее гладь. Тихо. Замерла природа – а с ней и время. Облака – белоснежные фантазийные нагромождения – безмолвно смотрятся в воду, любуются своим отражением. Если долго смотреть вместе с ними в самую глубь, увидишь встающий с илистого дна затонувший град Китеж. Вот уже видны его островерхие крыши, колокольня, купола соборных храмов. Смотри, смотри – видишь? Малиновым колокольным звоном плывет над ним тишина. Невидимый Китеж поднимается из бездны, сквозь непреодолимую толщу угадывая солнечный свет, – и звонит, зовет, взывает. Всплывет ли?...
3
Она пишет – в тот день, когда пришло его первое письмо, все газеты мира написали: «Больше нет ста лет одиночества». Умер Габриэль Гарсиа Маркес.
4
Она пишет – о прошлом ни слова. Будто вчера расстались. Говорим о книгах, об авторах, читаю наизусть. Тонкая, диссонирующе-натянутая нить для меня, грозящая вот-вот оборваться, – вспомнить, найти созвучное для нас двоих стихотворение, понятную, часто несущую особый, сакральный смысл, фразу, удивиться новому, еще не познанному, не прочитанному из огромной бездны многажды перечитанного – передуманного – перешитого на себя.
Я снова в единственно приемлимо-комфортной для себя роли – не любовницы, не жены, не подруги – ученицы-отличницы. Беспрекословная внимательность к каждому слову Учителя, расчетливо затаенное дыхание в надежде Его одобрения, неуемная, почти болезненная жажда Его похвалы. К каждому уроку – разговору – встрече готовлюсь фанатически тщательно, переворачивая груды литературы в интернете, в собственной огромной библиотеке – вспоминая, открывая, поражаясь, восхищаясь, устремляясь – любя! Боюсь не сдать экзамена. Ревностно, с напускным, железной волею притянутым – не равнодушием, нет – мнимым спокойствием – жду оценки – скупого, немногословного, часто замысловато – иносказательного ответа, письма. Наконец приходит. В черном печатном тексте исправленное – значит для меня – принятое, одобренное – выделенное синим шрифтом – «синими чернилами».
О, эти синие чернила! Теперь я нашла то, в чем так нуждалась! Не сами «синие чернила» нашла, об этом не может быть и речи. Но поняла в себе самой, что мне нужно, жизненно необходимо, как воздух, как вода, как ежедневно вкушаемая пища, нашла, наконец, слово – питающее, подающее надежду, вселяющее силу жить, побуждающее творить, дающее возможность увидеть, рассмотреть, задуматься, прозреть суть, возлюбить и не убояться этого.
О, мои любимые «синие чернила»! Поддержка, подпитка робким, невысказанным, запрятанным, не допускаемым к свету мыслям, чаяниям, думам. Орошение животворящей влагой еще не проклюнувшихся из зерна ростков. Даже что-то еще, не до конца осознанное – большее, большее! Много!!! Много!!!
О, мои суровые, непостоянные, никогда не дающие мне самой возможности поставить точку – так нужные мне «синие чернила»! Не прошу, как другие, «скажи, что я тебе нужна». Не потому, что боюсь ответа. Есть опавшие листья, и есть росток, пустивший корни. Не искушаю. Живу. Люблю. Благодарю.
О, мои «синие чернила»!..
5
Она пишет – спасительная, чудодейственная река…Исцеляюще твое спокойствие, благодатно величие твое. Все печали тонут в твоей глубине. Низко над водой летают со свистом ласточки – к дождю. Облака, облака… Нагромождение непонятного, иррационального. Явленные миражи подсознания. Белый медведь вытянул морду к солнцу. На спине его сидит, подняв лапу, игривый львенок – друг? власть? победа? Очертания размываются, как и мои мысли, теснимые воспоминаниями, гонимые надеждами, растворяемые мечтами. Доносящийся шум проходящей вдали электрички уносит на семнадцать лет назад. И вот уже лечу, лечу, лечу – быстрее самого скорого поезда – лечу, как и тогда – к тебе, с тобою, для тебя. Все, вся – для тебя. Куда?.. Зачем?.. Нет ответа.
Надо мной – облака. Причудливый профиль с горделиво сжатыми губами. Белоснежная горная вершина, освещенная солнцем – Олимп с обитающими на нем Богами. Перистые бледно-розовые сполохи на нежно-голубой глади – будто великий художник вытирал после работы свою кисть о небесное полотно. У кого спросить? Что ж, облака, будет ли?.. Когда?.. Бескрайне непостижимо безмолвие. Вечность.
Прямо над водой размечталась вековая ива. Играющие водные блики отражаются на ее влажном черном стволе. Крючковатые изломы ветвей – как рисунок самой судьбы – обещающей, испытывающей, разбитой ревматизмом. Низко склонила она свои истекающие слезами гибкие прутья. Смотрится в реку, пытаясь разглядеть свою юность, первую любовь. Тщетно. Все унесла бесстрастная, вечная река. Скрипит темный ствол. Редкие тяжелые капли падают с ветвей. Плачет ива, плачет…
Тихо. Солнце садится за дальним бугром. Солнце устало. Устало безмерно дарить свет, жизнь, расточать тепло, благость. Ему нужен отдых. И солнце устает… Чего уж нам, смертным…
6
Она пишет – что значили для тебя эти несколько сказанных вскользь, не помню, когда именно, при каких обстоятельствах, фраз? Я жила ими всю жизнь, беспрестанно повторяя, находя в них опору, лелея несбыточное, укрепляясь в несуществующем.
Тебя нет. А слова твои, возможно, тобой забытые, не важные, не нужные тебе – слова твои со мной. Слышу их, будто сказанные вчера. И сколько лет прошло, а я все замираю перед ними, боясь поверить и боясь растерять.
7
Говорю – думаю – шепотом. Боюсь обрушить лавину. Воспоминаний. Терзаний. Сомнений. Яви, запрятанной в подсознание.
Ты сказал: «Горжусь тем, что знаю тебя. Умирать буду – не забуду, как мне хорошо с тобой»? Сказал? Примечталось?
Пытаюсь вселить в тебя придуманный образ. Подходит? Нужно подгонять по фигуре, как костюм с чужого плеча. Ненужный, изношенный, бывший в употреблении – не выбросить, реставрировать, приладить. И привыкнуть самой. Да и не костюм вовсе – вторая кожа взамен сброшенной змеиной, снятой заживо, единственная возможность возродиться.
Глубину сказанного поняла много позже. Не поняла – почувствовала, осознала. Бывает, уходят, чтобы не мешать, чтобы уступить место – другому, более достойному счастью. Но ведь ты не мог видеть моими глазами, слышать моим сердцем. Не будучи уверенными, боимся поверить. На это нужно время. У нас его не было.
- Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье. – Я просто процитировала на странице в сети любимого классика.
- Ф. М. все-таки волшебный. – Ты не выдержал. Обнаружил себя. Что-то еще?
Может, все лучшее – в этой недосказанности? Невозможности? Недосягаемости? Несбыточности?
- Любишь меня?
- Искренно. Аминь.
Откуда этот необъяснимый страх потерять расположение, малейшую симпатию даже безразличных мне людей? Это инстинктивное желание нравиться?
Дело было не только в природном женском кокетстве. Нужно было знать, слышать - любима, желанна. Необходимо было восхищение, признание, преклонение. Жизненно необходимо. Много лет спустя я захотела найти причину этих вытесненных потребностей. И нашла их в далеком детстве, когда за какие-то провинности слышала родительское: « Я не буду тебя любить». Это была угроза страшной кары, которой пугали в наказание. Как у собаки Павлова, закрепился рефлекс – нужно обязательно быть хорошей, лучшей, заслуживающей похвалу, оцененной непременно высшим баллом, причем оцененной по достоинству абсолютно всеми. Синдром отличницы.
Подсознание доминировало долгие годы, всю жизнь, сделав рабой чужого, лишнего благоволения.
А тогда я называла цветок на окне твоим именем. Колючий, неказистый кактус, неуклюже раскрывающий диковинно-восхитительный цветок - нежный, благоуханный, прекрасный – свою душу? Он цвел всего один день. И к вечеру уже сворачивал бархатистый граммофонный раструб, на глазах поникая все ниже и ниже. Подожди! Еще немного. Бессильны.
Я находила утешение в цветах. Говорила с ними, просила зацвести, грозила выбросить, целовала, загадывала: распустится – сбудется.
Две отцветшие орхидеи по весне опять расчувствовались бутонами. Причудливые веточки их переплетались, обнимая друг друга. Он и она. Фиолетовый и белая. И, о чудо! Раскрывшись новыми цветами, они обменялись окраской – настроением? мыслями? сутью? Фиолетовый побелел, белянка стала розочкой. Любящие души проникают друг в друга.
- Вместе?
- Навсегда. Аминь.
Ты собирался приехать. И я испугалась. Если калька не совпадет с оригиналом? Годами – слезами, мечтами – выстроенный – выстраданный – мираж. Что, если он пропадет – рассеется, растает? Чем – кем – тогда жить? Лучше ждать - бесконечно, безнадежно, предаваться – но не быть преданной, обманываться – но не обмануться.
Смотрю на фото и поражаюсь чуждости. Разве можно любить не зная? любить не только? любить не принимая многого, многое не прощая? Ответ прост – ты любишь не его. Ты просто любишь. Главное для тебя – отдать свою любовь.
- Найдешь меня в следующей жизни?
- В этой и во всех остальных.
И опять уходим - от кого? от себя? от времени? от расстояний? обстоятельств? обязательств? Ты боролся с любовью, как со смертельной болезнью. И присылал на e-mail песню – «Я люблю тебя – это здорово».
Читаю твои стихи – непонятные, многозначные, тревожащие, кусающие.
- Можно я буду думать, что они обо мне?
- Можно и нужно.
- Ты мой.
- Только твой. Забери меня.
А потом я видела сон. Он был явью. Я иду по широкой дороге. У меня встреча в кафе. Случайно обернувшись, вижу за собой большую черную собаку.
Выхоленная, откормленная, породистая – не бродячая. Откуда ей взяться здесь одной, без хозяина? Удивляюсь отсутствию страха, обычно панически охватывающего меня – боюсь собак. Вдруг замечаю, что идущие навстречу машины притормаживают. Черная собака несет в зубах большое бревно, оно-то и мешает движению машин, перегораживая дорогу. Идем дальше.
Захожу в кафе. Сквозь стеклянные двери вижу своего провожатого остановившимся на ступенях. Не бежит дальше. Ждет. Мимо проходят люди, сигналя проезжают машины. Он не уходит. Ждет. Собака во сне – это друг. Теперь я узнала его. Сегодня мой день рождения. Он помнит. Он пришел меня поздравить.
Гости рассаживаются за столы, просят официанта поставить цветы. Подхожу к окну. Он смотрит на меня. Он принес мне подарок. Из многих окон узнать то, в котором буду я? Так долго, преданно смотреть,_не уходя, не бросив ноши? И зачем, вообще, собаке огромное бревно? Ствол дерева?
- Боюсь ошибиться.
- Ты не ошибаешься.
- Навсегда?
- Аминь.
Я должна уйти. Я в другой жизни. Меня как будто ждут. Но что мне они, когда со мной ты. Вместе. Навсегда. Аминь.
8
Она пишет – бывают, бывают редкостные минуты покоя, умиротворения, душевной гармонии. Это ли не счастье? Когда на какой-то краткий миг отпускают тебя нескончаемые неуемные тревоги, терзания, подозрения, незабывающиеся обиды, досадные разочарования. Ты наполнена до краев одним, случайно оброненным словом, одной вспорхнувшей испуганной птицей фразой. Оба удивились и будто испугались: он – возможности встрепенувшегося, вырвавшегося признания, ты – его случившейся невероятности. Почудилось? Придумалось? Примечталось?
Чаша полна. Как в фонтане бахчисарайского дворца. И пока не переполнит ее упавшая слеза – чужое, чуждое слово, - равновесие сохранено. На миг, на мгновение.
Нет нужды искать, звонить, молить, собирать, ждать – все есть. Много. Как удержать, не растратить, запомнить, насладиться, сберечь – его? себя? блаженство?
Читаю между строк, не боясь ошибиться, неправильно перевести, не понять контекста – не боясь обмануться. Разум подчинен интуиции, чувственности, едва уловимому осознанию единства, проникновения, совпадения. Ощущаешь дыхание, прикосновение, материализовавшиеся думания, мысли.
Скорость света больше скорости звука? Скорость страсти больше скорости обстоятельств! Скорость души больше скорости рассудка!
… Редкостные, сладостные мгновения счастья…
9
Она пишет – я почти не знала тебя во второй жизни. Это было не важно. Я открывала – познавала, сочиняла - себя, свои опусы, свою любовь. С каждой нотой она расцвечивалась нюансами, насыщалась обертонами, делалась сильнее, полнозвучнее, многограннее. Заполняла и преображала все вокруг, из феерически счастливой, романтической фантазии переходя в страстно-импульсивную безудержную токкату.
Случайно сочиненная тема развивалась, модулируя в неродственные тональности, обрастала подголосками, расцветала мелизмами, трансформировалась, звуча в обращении, в увеличении. Классически выстроенные гармонии сменялись какофонией, диссонансы оставались без разрешения. Нарушались все общепринятые каноны развития формы.
Кульминация нарастала, разбиваясь волнами в stretto, предыктом тревожно предчувствуя доминанту и не приводя, однако, к каденции. Стихия – симфония, поэма, любовь – высвобождалась, выходила из-под контроля, воспаряла, поглощала, уводила. Казалось, не маэстро дирижирует оркестром, сама музыка дирижирует им.
А ты? Ты играл отведенную тебе роль. Партию первой скрипки. Кому исполнять PRIMO, всегда решает дирижер.
10
Она пишет - я отключаю телефон.
Я хочу спрятаться – от повседневности, изменчивости, непостоянства, растворения, боли, потери. Я хочу спрятать – сохранить, сберечь, оставить навсегда, насладиться, уверовать, убедиться и утвердиться.
Так, наверное, бывает после неожиданного ливня. Он начинается внезапно, налетает безудержной лавиной, застает врасплох, поражая и пугая своей невесть откуда взявшейся стихийностью, вдруг открывшейся благодатной любовной щедростью, питающей и напояющей все и вся иссушенное, страждущее спасительной влаги, до времени безнадежно увядшее, гибнущее.
Он обрушивается стеной, не давая возможности опомниться, укрыться. И ты задыхаешься от стекающих по лицу блаженных, божественных струй, подняв вверх голову и ловя их дар разомкнутыми в улыбке губами, протянутыми навстречу ладонями, распахнутым, взликовавшим сердцем.
Дождь пронизывает насквозь, ты вся уже – сплошной водяной поток, низвергающийся с небес. Прятаться бесполезно… Не нужно.
В долгий изнуряющий зной такой ливень – большая редкость. Он длится всего несколько секунд, опять уступая место беспощадному палящему солнцу.
…Я отключаю телефон.
Почему мне всегда было достаточно пропущенного звонка и так непоправимо болезненно, катастрофически мало состоявшегося разговора – поспешного, оборванного, не о том…
«Безбожно мало…» Ты сам так сказал.
11
Сиротливо, жалобно позвякивают медяки в кармане. Беру их в ладонь, пересчитывая прикидываю – хлеба не купить, не насытиться, не заглушить голода. Так мои редкие счастливые воспоминания – дробно перекатываются, почти не принося радости. До боли сжимаю в пригоршню – сохранить бы. И крохи питают.
12
Она пишет = ждал ли ты моих писем или терпел лишь раздраженно мою докучливую навязчивость? Я не знала. Возможно, не знал этого и ты – то как будто, действительно, любящий – от чужого ли предательства, от неотстающего одиночества, - то холодный, малознакомый, бесчувственно-равнодушный. У тебя не было ни времени, ни желания задавать себе ненужные вопросы. Как и не было желания отвечать на мои, такие же пустые и бесполезные.
Я ревновала тебя. Безумно ревновала. К телефонным разговорам, книгам, лайкам на твоей странице. К твоим мыслям, взгляду, направленному не на меня. Ко всему, что отдаляло, отбирало тебя. Это не было посягательством на твою свободу. Это был сигнал о спасении, крик в желании выжить. Глас вопиющего в пустыне.
Ревновать это нормально. Как нормальна и невыносима любая болезнь, мучающая, изводящая, изнуряющая, искажающая внешний облик, отбирающая внутренние силы. Не ревнует только равнодушие, безразличие. И еще пресыщенность. Растративший, разменявший себя без любви не способен ни на ревность, ни на борьбу с ней.
Когда-нибудь, очень-очень не скоро, когда я буду знать, что нужна, когда перестану, наконец, при каждой встрече, каждом разговоре бояться, что опять уйдешь, оставив меня, когда найду, обрету в себе силы освободиться от этой удушающе рабской привязанности, болезненной потребности в тебе, - вот тогда, уже смеясь, я расскажу, как навязчиво искала в Vibere зеленый огонек твоего присутствия, листала выставленные фото, читала ответные комменты, как ежеминутно прибавляла к реальному времени несколько часов, чтобы попасть в твой часовой пояс, в круг твоих друзей, просто знакомых, в твои мысли, твою жизнь, где для меня не было места.
О, да, я жадна! Безумно жадна до твоего внимания, любого твоего слова, шутки, вскользь оброненного обещания – встречи, чтения, творческого посвящения – всего, что по каплям, по мелким золотым монетам собираю я в неоткрываемую копилку своей памяти. Это мой НЗ – неприкосновенный запас. На черный день. На день светлый. На любое время. На всю жизнь.
Нужно было удержать, чем-то заинтересовать, приманить к себе. Но что я могла предложить? В мире мишурно-блестящих оберток, маняще-витринных улыбок, наркотически праздничных фейерверков, разноцветных липких конфетти? Напряженное постоянство? Маниакально жертвенную преданность? Утонченную, почти болезненную духовность? И я нашла. Это были…да, да! смейтесь! – рассказы русских писателей. Твоя непреходящая любовь, ненасыщаемая потребность. Твоя и моя.
И мы читали, читали взапой. Предлагая друг другу когда-то прочитанное, упиваясь новыми открытиями, поражаясь совпадением пристрастий. И в том, что находясь так далеко друг от друга, мы читали одну книгу, листали одни и те же страницы, волновались, думали об одном, было что-то необычайно пронзительное – настоящее. Живя в разных мирах - не разно мыслим – чувствуем? любим?
13
Несколько страниц вырвано.
18
Она пишет – с каждым разом после телефонного разговора становится все хуже. Интересной обоим темы уже не находится. От не предполагающих распространенных ответов вопросов – какая-то необъяснимая пустота и горечь. В голове монотонно пульсирует не надеющееся, как раньше, «когда?», а унылое, изматывающее «почему?».
Я иду по канату. Подо мной оглушающе безмолвная пропасть искаженных хохотом лиц. Я боюсь оступиться. Темнеет в глазах и перехватывает дыхание. Боюсь высоты. Остановиться нельзя. Только шаг – всего один шаг, потом еще, еще – только это спасет. Трудно держать равновесие. Не смотрю вокруг, не вижу, что впереди. Иду, иду, как во сне, - наощупь, шаг за шагом, ежесекундно боясь сорваться, дальше, дальше. Без страховки. По канату.
19
Она пишет – раскрытое окно больничной палаты. Тишина. Время остановилось. Морозный воздух, как нашатырь, приводит в сознание. Обманчиво расслабляющее солнце милосердно-участливо согревает сквозь немытые стекла. Еле слышно одна за другой падают бесстрастные капли капельницы – кровь из вен? слезы из сердца? Нежданная смс – бесполезное, запоздалое раскаяние – «пессимизм мой убийственен и ядовит». Не пессимизм – пресыщенное безразличие, душевный дальтонизм. Поздно, поздно.
Тихо. Тепло. Боли нет. Только солнце. Разлитый в нем покой. Хорошо. Не болит. Благодарю.