8. САБИНА. ПРОЩАНИЕ С ЛЕТОМ
Кельга проснулась на рассвете. Тенькали за окном синицы и через регулярные интервалы времени издалека доносились три печально-тревожные ноты какой-то незнакомой птицы, словно предупреждая, что лето кончается и осень стоит у самых дверей. Кельга почувствовала, что на пороге книги её кто-то ждёт. Это оказалась Сабина. Они вместе вышли в сад. Небо было по-осеннему серым, на востоке всходило неяркое осеннее солнце. Итак, лет кончилось, хоть по календарю до прихода осени и оставалось ещё два дня.
- Мы не знакомы, - начала Сабина, - но…
- А мне кажется, мы знаем друг друга целую вечность, - ответила Кельга.
- Я не люблю «Фауста», - неожиданно сказала Сабина.
- Я тоже, - откликнулась Кельга. - Это очень мужская книга.
- О да! - засмеялась Сабина. - Как же здорово, что можно это, наконец, высказать и не бояться, что тебя обвинят в серости и в том, что ты ничего не понимаешь.
- Ну, в приличном мужском обществе и сейчас, наверно, нельзя, - иронически улыбнулась Кельга.
Сабина помрачнела:
- Когда я попробовала это сказать Анджею, он ничего не сказал, но посмотрел на меня так, что я была готова сквозь землю провалиться.
- Мне когда-то хотелось прочитать «Фауста» в оригинале…
- И что?
- Он до сих пор стоит у меня на полке. Могу тебе подарить, - усмехнулась Кельга.
- Подари лучше Анджею! - эти слова Сабина почти выкрикнула и Кельга вопросительно заглянула ей в глаза.
- Похоже, мы расходимся, - грустно проговорила Сабина.
Кельга промолчала. Совсем недавно, не прошло ещё и двух месяцев, её дочь окончательно рассталась со своим парнем, с которым они прожили вместе шесть непростых, но наполненных счастьем лет, и вот она снова слышала почти те же самые слова. Ей стало грустно. В памяти всплывали её собственные расставания с возлюбленными, и почти каждое отзывалось памятью о боли, обидах и терзаниях… Впрочем, сейчас, дожив почти до шестидесяти, она помнила и о том, что за каждым расставанием следовала, пусть и не сразу, какая-нибудь неожиданная чудесная встреча — иногда с тем же самым человеком, но чаще с другим, и всегда — новая встреча с самой собой. Так что теперь Кельга почти уже не жалела о своих расставаниях… Но она понимала, что Сабину этим не утешишь.
- Чего бы ты сейчас больше всего хотела? - спросила она Сабину.
- Чтобы всё стало как раньше.
- А как было раньше?
- Раньше каждая встреча с ним была волшебством…
- А сейчас?
- А сейчас мы обижаем друг друга и предъявляем претензии. А когда пытаемся остановиться, обиды и претензии накапливаются и потом всё это взрывается.
Кельга вспомнила свой опыт прохождения через отчаяние… Когда доходишь до самого дна и тебе удаётся вытерпеть, за «дном» неожиданно распахивается новый горизонт… Но как это выразить в словах?
Вокруг них алели листья дикого винограда, распускались последние лилии этого года, синели сливы, наливались соком яблоки.
- Хочешь ежевики? - спросила Кельга.
- Хочу! Но она же, наверно, колючая…
- Да уж, собрать ежевику и не уколоться никак не получается — ну прямо как в любви, - улыбнулась Кельга.
Лицо Сабины осветила грустная улыбка и она смело полезла в самые заросли.
Через час, когда они сидели вдвоём на веранде и с аппетитом поглощали овсянку с ежевикой, а Арсений с Муркисом всё ещё мирно спали на втором этаже, Сабина попросила:
- Кельга, расскажи мне о Пьере Адо!
- О, это Анджей тебе сказал?
- Да, он говорит, что ты велела его обязательно прочитать.
- Ну, так уж и велела! Просто я читала статью Анджея о Гегеле и феноменологии и вдруг поняла, что именно Пьера Адо — его позиции — мне не хватает в текстах Анджея.
- А кто это? Я о нём не слышала.
- Это один из немногих философов, книги которого я дочитываю до конца.
- Даже так? А кто ещё входит в число этих немногих?
- Бахтин, Мамардашвили, Декарт и Спиноза. Ну, и Дао-дэ Цзин, конечно.
- И всё?
- Кажется, да. Если не считать совсем тоненьких книжек, вроде «Голоса друга» Франсуа Федье.
- Ну, теперь я точно от тебя не отстану, рассказывай!
- Главное, пожалуй, в том, что Пьер Адо понимал философию как способ жить и как духовную практику, а не как специальную дисциплину или способ мышления. Переводя и изучая античных философов, он показывал, что они понимали философию прежде всего не как объяснение мира, а как духовное упражнение и особую жизненную практику. И философский акт для него, как и для стоиков и эпикурейцев, которых он очень любил, это переворот, меняющий всю жизнь, всё бытие того человека, который его совершает. И заставляющий его перейти от неподлинного состояния жизни, омрачаемого бессознательностью и разъедаемого заботой, к подлинному состоянию, в котором человек достигает самопознания, точного видения мира, внутреннего спокойствия и свободы, и принимает жизнь как своего рода чудо, как безвозмездный и нечаянный дар, ощущает существование как дивный праздник.
- Круто! И как же всего этого достичь?
- Через духовные упражнения. Которые в каждой из школ античной философии были своими, но всегда являлись практикой не только мысли, но всей личности, всей души.
- Например?
- Например, посмотреть на себя и свои нынешние переживания из перспективы мира как целого. Или хотя бы из послезавтрашнего дня. Или вот представь, что ты с Анджеем никогда бы не встретилась — тогда бы ты сейчас не страдала, правда?
- Ну да.
- А хотела бы ты этого?
- Чтобы я вообще никогда не была знакома с Анджеем и никогда бы его не любила?
- Да.
- Конечно, нет! Ведь тогда бы не было всего этого волшебства, всех этих наших десяти лет…
- Ну вот, значит, тебе есть чему сейчас радоваться, не так ли? Судьба к тебе очень даже благосклонна.
- Но я же хочу продолжения! А оно не получается…
- А вот тут надо принять, что не всё зависит от наших желаний, что мир не крутится вокруг нас.
- Ясно… Мне это напоминает психотерапию…
- Ага, сходство есть. А отличие в том, что психотерапия имеет дело с состоянием жизни, когда человек завален и задавлен проблемами выше крыши, а античная философия заранее готовила людей справляться с трудностями жизни.
- И получалось?
- Получалось. Если духовные упражнения практиковать регулярно, а не только когда тебя припечёт.
- И ты тоже их практикуешь, Кельга?
- Увы, меньше, чем надо бы…
После завтрака Кельга и Сабина вместе слушали «Молитву о сердце» удивительного британца Джона Тавенера в исполнении прекрасной и отважной Бьорк — эту запись недавно подарил Кельге Аурелий, и она её очень любила. Сабину эта музыка потрясла. Она скопировала её и сказала, что теперь будет её слушать в качестве своего духовного упражнения.
К тому моменту как Арсений проснулся, торопившаяся на работу Сабина уже умчалась, а день потихоньку разгорелся. Он оказался тёплым и солнечным, но не жарким, как бы объединившим в себе уходящее лето и наступающую осень. Днём Кельга с Арсением отправились на озеро прощаться с летом. Вода была по-июльски тёплой и Кельга вволю наплавалась по последним солнечным дорожкам этого года. Над нею проносились гигантские стрекозы и сиял купол неба, разрисованный и перистыми, и кучевыми облаками — это было настолько красиво, что она в очередной раз пожалела, что нельзя сфотографировать чашу неба из самого центра озера… Потом они сидели на берегу, смотрели на воду, на облака, на лесенку, которая уходила в воду и в небо одновременно, и радовались за рыбака, почти каждый день ловившего свою удачу неподалёку от их колеблющейся под ногами старой купальни — ему, наконец, повезло, и он вытащил очень даже приличную щуку. Поздравив рыбака, они отправились домой, и на прощание Арсений трижды прокричал филином. Лес, как и весь этот день, соединял в себе лето и осень, то радуя глаз многообразием оттенков зелёного, то расцветая золотом и охрой с пока ещё редкими пылающе алыми вкраплениями.
Вечером, когда Кельга добралась до порога книги, огромная золотисто-рыжая луна, почти круглая, хотя уже и с подгрызенным правым боком, ещё даже не висела над горизонтом, а просто на нём лежала. Только что выкатилась, подумала Кельга. До конца лета оставались считанные часы, и это было грустно; вольная летняя жизнь заканчивалась, теперь ей предстояло учиться отыскивать путь на порог книги в суматошной городской жизни. Правда, она надеялась, что Аурелий ей в этом поможет. И ещё, как раз сегодня ей-таки удалось найти в сети начало французского оригинала того самого стиха «На пороге книги» Эдмона Жабеса, с которого началась эта удивительная эпопея. Она перевела его и это грело ей душу.