7. РАЗГОВОР С АНДЖЕЕМ
Утром небо было ясным и синим. В почте Кельга неожиданно обнаружила письмо от Анджея:
Досточтимая пани Кельга! Мне очень хочется поговорить с Вами на пороге книги. Возможно ли это? Всегда Ваш, Анджей
Досточтимый пан Анджей, - ответила Кельга ему в тон, - я буду рада видеть Вас на пороге книги сегодня после полудня. С теплом души, Кельга
Отправив письмо Анджею, Кельга прочла Арсению свой вчерашний стих.
- Здорово! - воскликнул Арсений. - А в книгу ты его включила?
- Да нет, - удивилась Кельга.
- Включи обязательно.
- Ладно, - согласилась Кельга и, не откладывая, скопировала стих и вставила его в текст книги.
Стихо-творить — себя творить стихами,
а если повезёт, не только и себя…
Как вырастает лилия ночами,
чтоб расцвести в сияньи ясном дня,
так зреет стих во глубине души,
не ведая себя, но веря миру
и прорастая медленно в тиши,
чтобы душа смогла, настроив лиру,
расправить ранним утром лепестки,
исполнить небу-солнцу-миру песнопенье
и сотворить лекарство от тоски,
и удивиться, ощущая вдохновенье.
28 августа
До появления Анджея у неё оставалось около часа и она решила ответить на письма студентов — учебный год как-никак уже начинался.
Прочитав присланные студентами материалы и отослав им свои комментарии, Кельга захотела полистать найденную в сети давнюю статью Анджея «Гегель как феноменолог». И сразу же ей вспомнилась гегелевская «Феноменология духа», которую она так и не дочитала несколько десятилетий назад… Да и сейчас снова брать в руки Гегеля ей не хотелось. Однако статью Анджея было бы неплохо прочитать перед его приходом, ведь уже самые первые её фразы говорили о том, что для Анджея Гегель был важен и актуален. Статья была кристально ясной, и Кельгу, которой тексты философов обычно казались чересчур перегруженными учёной терминологией и излишне громоздкими грамматическими конструкциями, это обрадовало. Конечно, соглашалась она с Анджеем, философский текст есть аппарат — и одновременно процесс — выведения феномена к явленности, к живому бытию. Так же, впрочем, как и текст поэтический. А в чём разница между ними? Кельге поэтические тексты казались более живыми, более активными — интересно, согласится ли с этим философ Анджей? Понятие есть инструмент понимания, читала она и снова соглашалась. А поэтический текст есть инструмент не только понимания, но ещё и переживания, параллельно думалось ей. Точнее — инструмент понимания-переживания, через дефис. Или, если угодно, понимающего переживания и переживающего понимания. Впрочем, тут она уже начинала играть словами. Да, читала она дальше статью, вот и Анджей пишет о родстве философии и поэзии и дружбе Гегеля и Гёльдерлина. Но Анджей лишь мельком остановился на этом — наиболее сейчас интересном для неё — моменте и вновь вернулся к прописыванию того, что Кельге было очевидно. Она уже было отложила статью в сторону, а потом всё же решила пробежать её глазами до конца. И тут вдруг до неё дошло, чего — точнее, кого — ей не хватало в тексте Анджея! Конечно же, Пьера Адо! И его книги о философии как способе жить и духовной практике! Неужели Анджей, бывший, судя по всему, большим любителем Мишеля Фуко, не читал Пьера Адо? Даже если книги Адо и не были переведены на польский, он же прекрасно владеет русским! Непонятно…
Кельга решила не дочитывать статью Анджея наспех, ради одной лишь мысленной галочки, что она её дочитала. И открыла «Лужайку исключённой середины» Розмари Уолдроп, переведённую на русский Галиной Ермошиной.
«Потому ли, что мы не можем завоевать самих себя, или же потому, что логически у нас нет ничего собственного, что мы вернули бы друг другу для размышления и отголоска, как философы, всегда возвращаемся к тем же самым подпоркам и утверждениям ? Если ты возвратился из такого далека, как ты, возможно, никогда не уезжал, лишь одно это все же снимает одежду или характер, чтобы искривить стрелу. Круг — фигура почти такая же понятная, как прямая линия, но занимает больше места, даже вода — способ связи двух людей — не ограничивает следование правилам на отделимых префиксах. Мы знали состояние наших дел и объединили их. Однажды твое размышление вынырнуло из глубокой воды, хрупкое зеркало препятствует беспокойству прикосновения.»
Ей подумалось, что возвращаться к одним и тем же подпоркам и утверждениям ей больше незачем. Возможно, в этом и состоит одно из самых важных отличий поэзии от философии — философы, как это наглядно показывала статья Анджея, всегда (это слово не внушало ей доверия и она уточнила в скобках: точнее, очень часто) возвращаются к тем же самым подпоркам и утверждениям, а вот поэтам и прочим пишущим стихи смертным это делать вовсе не обязательно. Наши переживания выныривают из глубокой воды и творятся стихотворными строчками, становясь самими собой.
Тут ей пришлось остановиться. Из глубины мира выныривал Анджей. Отдышавшись, он прошёл через лужайку и сел рядом с Кельгой на пороге книги.
- Не опоздал? - спросил Анджей явно для того, чтобы с чего-то начать.
- О нет, - ответила Кельга и, не задумываясь, продолжила паузу, отдавая ему инициативу.
Они сидели на пороге и молчали. Ясное синее небо простиралось над их головами, по нему гордо плыли разнообразные по формам и габаритам пенно-белые облачные парусники, а полуденное солнце щедро дарило им последнее летнее тепло.
- Пани Кельга,- возобновил Анджей попытку разговора минут через двадцать.
- А может, просто Кельга и на ты? - мягко улыбнулась она.
- Спасибо! - просиял Анджей ответной улыбкой. - Кельга, я в растерянности…
И они опять помолчали. Через полчаса Кельга сказала:
- Ты же сам знаешь, что тебе делать.
- Знаю, - согласился он.
- И возможно, - добавила она, - тебе будет интересно почитать Пьера Адо. Например, его «Философию как способ жить».
Анджей слегка покраснел и Кельга подумала, что румянец ему к лицу.
- Ну, я тогда пойду… - выговорил он через некоторое время.
- Да, - промолвила Кельга. - А в следующий раз, может, обсудим, чем отличаются друг от друга поэзия и философия в качестве духовных практик?
- Договорились! - ответил повеселевший Анджей, и пройдя по зелёной лужайке, исчез так быстро, что Кельга даже не успела заметить, отправился ли он в наружный мир или в пространство книги. Впрочем, сейчас ей это было неважно. Ей было пора готовить обед и она легко спрыгнула с порога на лужайку наружного мира.
После обеда Кельга дочитывала статью Анджея и ей казалось, что тот, вслед на Гегелем, слишком сосредоточен на мысли, точнее даже — на Мысли, с большой буквы. Её же привлекала Жизнь, причём во всех её многообразных проявлениях, лишь одним из которых и была Мысль. И все ссылки Анджея на у-частность мысли и Бахтина, по мнению Кельги, повисали в воздухе. Ибо у Бахтина на первом месте была именно участная позиция в бытии, в жизни-поступании, и мышление было для него только одним из поступков, важным, но далеко не единственным. Анджей же выбрал эпиграфом к своей статье высокомерные слова Г.П. Щедровицкого: «Кто не мыслит, тот не живёт». Проводя каждое лето в здешнем благодатном краю, среди людей, которых принято называть «простыми», и которые вряд ли когда-нибудь что-либо слышали о Георге Вильгельме Фридрихе Гегеле, Г.П. Щедровицком или принципе тождества бытия и мышления, Кельга с грустью удивлялась высокомерию столичных интеллектуалов — назвать их интеллигентами у неё теперь язык не поворачивался — которые так запросто отказывали в праве считаться живыми всем тем, кому гораздо меньше, чем этим интеллектуалам, повезло с образованием. Перед её мысленным взором всплывали загорелые лица, миловидные и грубые, старые и юные, женские и мужские… Кто-то из этих людей был ей симпатичен, кто-то удивлял своей непосредственностью, кого-то она старательно избегала — но все они, несомненно, были живыми. Большинство этих людей жило нелёгкой жизнью, заботы которой не оставляли им ни сил, ни свободного времени ни для развития способности мыслить, ни для занятий искусством. Но они жили! И они работали, кстати, обеспечивая столичных жителей сметаной, мёдом, овощами, мясом, обслуживая железные дороги и так далее и тому подобное… Напоминать об этом Анджею ей было как-то неловко...
В какой-то момент Кельге захотелось заменить «Мысль» в тексте Анджея на «Жизнь». И получилось у неё так:
«Понятие (тем паче — символ) — это… есть — «виртуальное!» — «небо неподвижных звёзд», по которому жизнь — как по особому «навигатору» — сама себе собой (и только собой!), от-себя себя беря (как актуальная бесконечность!) ис-правляет себе пути — к себе самой, по-нимаемой (ею) как собственно Жизнь, то есть как Феномен!»
Кельга перечитала получившуюся фразу ещё раз и поняла, что ни «понятие», ни «символ» её здесь не устраивают. Скорее, таким «навигатором», исправляющим пути нашей жизни, может выступать голос друга, окликающий нас и откликающийся нам, голос друга, сам являющийся частью нашей жизни, голос друга, который вполне может использовать и символы и понятия, но который никогда и ни в коей мере не может быть этими понятиями и символами исчерпан.
И она продолжила читать статью Анджея, заменяя «мысль» на «жизнь» и «Мысль» на «Жизнь»:
«Потому-то жизнь, как исправление пути к Жизни <…> и есть особый род, или способ исправления этих путей — когда Жизнь в каждой точке своего движения «держит» себя в себе (и только «в себе»!), не определяясь ничем внешним себе».
И она задумалась о различии «Жизни» и «жизни». В голове сразу всплыли понятия, которыми пользовался Бахтин — «моменты чистой событийности» и «ритмическое бытие», а также «я-для-себя» и «самозванец». Кельге захотелось обсудить всё это и с Анджеем, и с Аурелием, и она отправила эти свои размышления им обоим.