Из сборника "Далёкие милые были"
"Любви все возрасты покорны"
Бабушка была, наверное, права, так как в послужной список моего «университетского образования в жизни» не могли случайно попасть характеристики её, дедушкины, дядьёв и хуторян. Дедушка называл меня «собачья пичинка», чему я удивлялся и задавал ему вопрос:
- Дедушка, а почему собачей, а не свинячей? - на что он грозно смотря на меня, отвечал:
- Много знать будэшь, быстро постариешь.
У дядьки Мишки я был «цуцыныня», у дядьки Федьки «скворец», у дяди Пети - «Федькин-Мотькин», а бабушка страшнее всех называла – «чёрт з рогамы, як твий батько з матэрью», как-будто моя мама не была их дочерью, а на свет божий появилась от чертей, а у отца моего предки не были добрыми казаками. Тут крылась причина вражды и неприятия. Но об этом в другой раз и в другом месте.
В августе 1950-го года мама и отчим забрали меня из хутора в город на жительство.
Бабушка, мать-героиня, царствие ей небесное, сказала:
- Мотька, забирай свого Луципера. Вин мини уже пичинкы проив.
«Луципер», как потом выяснилось, - это Люцифер, существо в чертячьем обличье. Может быть, бабушка была права, так как я был «шкода ще та», за что дедушка, бывший в Первую Мировую войну урядником в казачьем полку, лупцевал меня ремнём добрэ. От серебряных бляшек его ремня на моей шкуре печатались знаки казачьей доблести и моего шкодливого пацанячьего «геройства»...
...Так вот, класс в школе, куда меня определили, был переполнен, как и все другие. Школы война разнесла в дрибадан, а вот эту, в которой мне предстояло учиться, немцы приспособили под конюшню, о чём напоминали обгрызанные лошадьми подоконники.
Анна Филиповна, царствие ей небесное, учла мой деревенский говор степняков, и, чтобы я не хохотал над двумя пацанами-заиками, Витькой Степановым и Витькой Сердюковым, усадила меня между ними за одну парту; первый из них был, как сметана белый, а второй - огненно рыжий, как наш хуторской кобель у Токманей.
У обоих мордочки в канапушках, будто просом посыпаны, и глаза белёсые, как у судаков. Обычно Витьки сидели молча. Писали, почти положив голову на парты, притом высовывали языки при писании, что смешило. А, когда Мария Карповна, армянка, «учихалка» по немецкому языку, вызывает:
- Сюр-рьдюков, читай абзац, а ты, Сыпанов, пириводи...,- тут такой цирк начинался, что у меня колики в животе наступали и я, как курица в жару, закатывался от хохота!
Представляете, Сердюков начинает:
- И-и-и –их... б-б-блин!
А Степанов, вроде, как переводит:
- Д-д-ду-би-и-и-ист...!
А Рифат Любаев, остряк татарин, переросток от всех нас на шесть лет, добавлял:
- Херь зи есть конопатый!
Мария Карповна в обмороке, подаёт знаки руками «Молчать!» А тех, как прорвало! Один заика выделывает:
- А-а-а-а...!
Другой заика:
- Бе-бе-бе...!
А татарин вякает для потехи:
- Херь зи есть!
И так минут десять.
Девчонки, уткнув мордашки между ладошек, «писяли кипятком», пацаны ржут, как «молодые жеребчики», а я меж заиками корчюсь от удовольствия и коликов в организме.
ВитькИ, видя как я хохочу, начинают колошматить меня учебниками немецкого языка по башке. Мне приходится обороняться, как самому настоящему «Луциперу»... Парта мешает и мы выкатываемся к учительскому столу, где посвободнее. Мария Карповна выскакивает из класса и вскоре приводит нашу классную, Аннушку, как мы её звали, а у неё - фронтовые замашки. Она молча хватает за уши и растягивает нас по углам, приказывая:
- Стоять до конца урока!
Первая проблема моего врастания в городскую жизнь, как видите, стала проблема смеха. Из-за неё не раз ВитькИ турзучили мне бока, как настоящие дрессировщики цирка «Щипи-то» школы.
А у Витьки Крылова, моего одкоклассника, другая проблема. Его в войну звездануло куском мёрзлой земли по черепу во время бомбёжки. С тех пор он «глухопердя», но хороший товарищ, и, когда он на самом деле пёрднет, он не слышит, и удивляется почему все вокруг хохочут, глядя на него. В недоумении, он спрашивает:
- А чё вы смеётесь?
А когда это случается на уроке арифметики, то вообще хохма для учащихся, а для учительницы, Валентины Михайловны Краузе, на глазу которой огромное бельмо, наследие войны, - беда. Она не может успокоить нас, доходит до истерики, швыряет учебники, тетради и всё, что под руку попадётся, не кричит уже, а хрипло визжит.
Так визжала свинья в предпоследних вздохах, когда ей под Рождество не-то глотку перерезали, не-то обухом топора по черепу жизнь кончали мои дядья. Видно у «Крузихи» такой визг - последственное из войны. Та, наша свинюха, визжала, взывая о помощи, как и «учихалка» по арифметике. Визжит до тех пор, пока в класс не заглянет завуч или ворвётся учитель физкультуры, Павел Яковлевич, бывший батальонный разведчик, он же спец по добыванию языка и умению заткнуть ему рот, чтоб не выдал своё пленение и разведчиков. Порядок он устанавливал одним своим видом Геркулеса.
Догадываясь, что смеются над ним, Витька спрашивал:
- Кого отметелить?
А кулаки у него были с добрую тыкву-ханку. Кому засветит такой ханкой в глаз, долго потом тот светит днём и ночью синюшным светом друзьям и недругам в назидание, подмигивая, как бы говоря: «мало не покажется».
Все девчонки и ребята в классе были замечательные. Я, передравшись со всеми приблатнёнными Микитами и Джулями, Жеребцами и Кошкиными, обрёл себе друзей на долгие годы.
Витька Крылов, Юрка Зубачёв и я стали закадычными друзьями. Мы были часто и густо в домах друг друга. Нас не смущала бедность в наших хижинах и одеждах, мы делились последним куском хлеба, играли во все пацанячьи игры: жёстку, айданы, в стеночку, в очко, городки, отмирного и многие другие игры. Совместных игр с девчонками было так же много: в жмурки, пятнашки и так далее. Особое поветрие для всех были фантики. Повсюду только и слышалось:
- Больше цвета не даю, качество не меняю.
Под фантики умудрялись играть даже на уроках. Мало кто ел конфеты, а вот фантики (обёртки конфет) были у всех и в изобилии. Их собирали на улице, их меняли на всё, их выигрывали, и только не крали друг у друга. За это можно было жестоко поплатиться. Неписанный кодекс пацанячей чести мы соблюдали.
У Витьки Крылова была сестричка семи лет. Красивенькая первоклашка. Как и Витька, крепенькая, не глухая, но "шепелявая". Меня звала «Мися».
Приходя к Витьке, я часто играл с Дашенькой. Она залезет ко мне на колени и просит:
- Мися, яскаси мне скасаську пьё Ивана саевися.
Что же делать, рассказываю. Только расскажу, а она:
- Мисиська, яскаси пьё Беёснеську и семь гномов.
Рассказываю. Она слазит с моих колен и предлагает голосочком, которому невозможно отказать:
- Мисиська, давай в пьятки игьять. Я пейвая пьясюсь! Закьевай гьяськи!
Я закрываю глаза и считаю: - Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не заховался, я не виноват.
Прислушиваюсь. Тишина. Начинаю искать. Заглядываю в короб печи, заглядываю во все углы, делаю вид, что никак найти не могу, а сам-то знаю – под кроватью у матери она спряталась. Нарочно ищу долго, вроде сам с собою разговариваю:
- И где эта девчонка могла спрятаться? Ни в шкафу её нет, и под столом нет. Ну, Дашка, найду тебя, задушу! Ты у меня повертишься!
Поищу-поищу ещё немного, а потом заглядываю под кровать, а она там в уголочек забилась, ротик ладошкой прикрыла и смеётся, зыркая на меня своими голубыми, как васильковое небо глазками.
- Ах ты ж, зверушка маленькая! – вроде возмущаюсь я, - ты куда это залезла, и притаилась, вредина такая?! А ну вылазь! – говорю я, а она в ответ:
- Это тебе покасалось! Нету тут меня! Исси ютьсе!
Лезу к ней под кровать. Что поделаешь?! Не обижать же девчонку. Полезу к ней, хватаю за руку:
- А это кто?! Не ты, Дашка?! - А она:
- Это не я! Это пьивидение!
- Я вот сейчас вытащу это приведение на свет и будет оно жмуриться!
Дашенька вырывается, завязывается меж нами борьба. Она отчаянно сопротивляется. Я, конечно, ей немножко поддаюсь, но никуда не денешься – наши тела сплетаются в самых спортивных вариациях борьбы, с захватами ногами, прижатиями, налеганиями и обьятиями, что нравится Дашеньке, а мне - тем более. Я-то постарше её и «воробей стрелянный по девичьим прелестям»...
Как-то раз, когда Дашенькины ножки обхватили мою поясницу, а ручки шею, на какое-то мгновение мы замерли. Слышу шопот Дашеньки мне в ухо:
- Мисенька, ты такой хаёсий. Я тебя сильно-сильно люблю! Давай игьять, как мамоська с дядей Петьей, когда он остаёться у нас носивать.
- Дашка, ты что, дурочка? - возмутился я. - Меня ж Витька убьёт за такую игру с тобой.
- А ты никому не говои, и Витьке тосе. Он есё глупый мальсиська. А ессё он глухой и иглать не умеет. Ему бы только подлаться с кем-нибудь. А я узе боссяя.
- Не, Дашка, ты девочка хорошая и я бы с тобой играл в эту игру, но Витька мне товарищ и поэтому не могу.
- Ты не хосесь меня любить?
- Хочу, но не могу. Я ж тебе сказал почему.
- Дуласёк ты, Миська. Убияйся от меня.
Кое-как вылез из-под кровати и ушёл домой. Я перестал ходить к Витьке домой, но ему ничего про Дашкину просьбу не сказал.
Прошло некоторое время, и Витька в школе мне говорит:
- Дашка заболела. Мамка говорит, что тяжело.
Мама Даши лишилась сна и покоя. Участковый врач определила воспаление лёгких. Лечение одно – уколы. Приходила медсестра и Дашеньку колола и колола...
Она уже не плакала, лежала слабенькая, горячая,... смотрела на маму. У мамы всё каменело в груди. Врач приходила каждый день. И вот она сказала, что наступил тот самый момент, когда... Ну, словом, все маленькие силы Дашеньки восстали на болезнь, и, если бы как-нибудь ей ещё и помочь, поднять бы как-нибудь ей дух, устремить её волю к какой-нибудь радостной цели впереди, она бы скорей поправилась. Нет, она и так поправится, но ещё лучше, если очень-очень захочет сама скорей выздороветь.
Мама опустилась на колени перед лежащей на кроватке дочерью и обращается:
- Доченька, чего бы ты вот так хотела сильно? Ну-ка, подумай. Я всё для тебя сделаю. Сама не смогу, попрошу волшебника. У меня есть знакомый волшебник, он всё может.
Дашенькина ручка шевельнулась на одеяле, она повернулась к маме и сказала тихо-тихо:
- Я хосю стёб Мисенька пьисёл. Он хоёсий и волсебник.
- Ты хочншь чтобы Миша к тебе пришёл?
Даша закивала головкой, у неё даже глазки живо заблестели.
- А если он не захочет придти? Ты же знаешь какие они мальчишки. У них один ветер в голове, чем он тебе поможет?
- Есси он ни пьйдёт, я умлу.
У Дашеньки в глазах показались слёзы. Она в досаде сдвинула бровки, зажмурилась и отвернулась к стенке. Мама видела, как большая слеза выкатилась из уголка глаза Дашеньки, росинкой ясной перекатилась через переносье и упала на подушку.
- Доченька, - взмолилась мать, - я сейчас попрошу его придти, не плачь... Сейчас, доченька..., ладно? Только не плачь...
Витьке строго-настрого приказала быть дома, а сама побежала к нам.
- Мишенька, Дашенька... заболела... Она очень хочет видеть тебя. Пойдём, пожалуйста. Я тебя Христом Богом прошу. Она говорит, если ты не придёшь, она умрёт.
- Тёть Надь, да я же не врач. Чем я могу ей помочь?
- Мишенька, миленький, помоги ей. Побудь с ней. Я этого вовек не забуду, ты только помоги ей выздороветь. Она говорит, что ты самый лучший волшебник.
- Скажите ей, что я вот сделаю уроки и приду. Буду с ней до тех пор, пока она станет здоровой.
Когда я пришёл и подошёл к кроватке Дашеньки, она посмотрела на меня и произнесла:
- Мисенька, как я тебя сдала! Потлогай губками какие у меня хояцие ссёцки.
Я красный, как варёный рак от стеснения, в присутствии мамы Дашеньки, коснулся губами пламенных щёк девочонки.
- Мамоська, ты тепель не бойся, я тепель не умлу. Я буду лесать, а Мисенька мне скасеську пьё пьинься на белом коне ясскасет.
Мама вышла. Я рассказываю про принца на белом коне. Вижу, Дашенька млеет от этой сказки, а потом перебивает:
- Мисенька, ты мой пьинс. Та спас меня. Я хосю тебя посиловать. Наклонись ко мне.
Я исполнил её желание. Горячечьные губы Дашеньки впились в мои, и она долго не отпускала меня... А когда отпустила, радостно сказала:
- Я уже пости совсем сдоёва. Мы есё поцелуемся и я совсем высдоловею. Вот увидешь!
Дашеньке явно нравилось моё «волшебство», и когда вошла её мама и спросила:
- Ну как у вас?
Дашенька с жизнью в глазах, ответила:
- Мамоська, я усе совсем сдоёвая! Я се говоила, сто Мисенька - настоясий волсебник!