Крах. Часть2. Глава20

Валерий Мартынов
   20

- Ты кто?- спросил Максим.
- Конь в пальто.
- Я серьёзно. Зачем прикидываешься просто сопровождающим? Кто для тебя эта женщина?
- В смысле?
- Да в том  смысле, что ты, скорее всего, отчёт о поезде кому-то представишь. Ты с ней спишь?
- Личное я не обсуждаю.
Максим сжал губы в напряжённую улыбку.
- Я спросил, ты ответил. Я начинаю действовать. Понимаешь, я бульдозер, любую преграду стопчу. Что наметил, своего добьюсь.
- Так и карты в руки, или лучше – перо в зад.
- Не скаль зубы.
- Слушай, орёл, я счастливый человек. План выполняю и перевыполняю. Был бы плохим, меня не взяла бы с собой женщина. Блюди принцип - не бери в голову. Бог посылает мне людей, на которых другие облизываются. Понятно? Человеку достаточно обладать четырьмя вещами: хорошим домом, одеждой, едой и женщиной. Кто сверх этого получить хочет, того червь ненасытности съест. И, в конце концов, всех нас когда-то червяки сожрут. И потом, каждый человек отличается от другого и с каждым прожитым часом или днём отличается от самого себя.
- Такой умный или верхушек нахватался?
- Своим умом допёр. Щука подсказала. Ещё допёр, что думать вредно, и нос совать в чужие дела нечего.
- Ладно, зайдём с другого бока. Я вот тоже живу, дышу, поддаю иногда, баб имею. Меня здесь все уважают. Не из-за того, что десять книг за жизнь прочёл. Учебники не в счёт. С утра был всем доволен, сейчас – не знаю. А должен быть счастливым. Так ведь? В школе учили, что всякий своё или свою Эльдорадо ищет. Я не знаю, что это такое. Может, это страна с немереным богатством, может, пора, особое счастливое время. Моё Эльдорадо, когда с бабой качаюсь. Сейчас мне нужно знать: будете здесь строить или нет?
- Откровенность – хорошая штука. Я бы лично здесь ничего не строил. Место не нравится. Что до остального,- не мне решать. Если кто изображает что-то, он что-то скрывает. Мне так кажется. Тебя, видать, на мякине провели, а теперь разобрался, соломку подстелить хочешь. Кто будет строить, когда — мне до лампочки. Я — сопровождающий.
Не настолько я безыскусствен, чтобы убедительно разыгрывать равнодушие. Максим странно смотрит на меня. Мои слова для него странны. В его глазах читаю панику. Сигнал тревоги. И тем не менее, продолжаю гнуть свою линию.
- Пока добиваешься, кажется, всё отдал бы, а коснулся, достиг – похмельный синдром наступает, тошнить начинает. Ничего как бы и не нужно. Уровень твоего счастья, Максим, принижен. Блаженство твоё в расчёсывании зудящего места. Ты себя не осознаёшь. Тощие кошки промышляют тем, что плохо лежит. Пьяный лёжа в канаве тоже блаженствует…
Глубоко втягиваю воздух. В нём смешались запах рыбы и гарь бензинового выхлопа. Я так и не понял, почему возникло желание скорчить гримасу, дико захохотать и заорать во всю глотку. Я почувствовал своё превосходство.
- Но-но…
- Я глазастее тебя. Я без нахрапа. У тебя свои проблемы, у меня – свои. Я заметил, что в глазах женщины начал вспыхивать огонёк надежды, которого недавно не было. Тебе этого не понять. Этим воспользовался. Страсти могут быть одинаковыми. Да и то, если кто-то освобождается от страстей, всё одно выше головы он прыгать не начнёт. Я раньше думал, что главное — это набить мошну, а теперь понял, человек смеётся не тогда, когда ему весело, дошло, что смех и горьким бывает. Учись. Пытаемся умно говорить,  а сами женщину делим? А как можно поделить сосущую пустоту, усталость и предчувствие?
- Вумник!
Максим закатился смехом. Смех резанул. Да какая ни будь женщина-горемыка, неустроенная, непривлекательная, жалкая, ей хочется, чтобы её приласкали. Ей жить хочется, ей любви надо.
- Спиноза. Кто больше даст, того баба и будет. Любую перекупить можно. Не сразу, но можно. Кинь к ногам бабе шубу соболиную, цацок пригоршню, билет на острова в тёплом море, может, какая и перешагнёт сперва это, да, будь спок, оглянётся, а потом жизни не даст своему «любимому», запилит. Что-то такого сознательного не встречал, который говорил бы: «Мне много платят. Отдайте часть малоимущему. И что-то никто, из нормальных, свою женщину, сочувствуя, не предложил. Хотя байка существует, в тундре гостю хозяин чума подкладывает жену. Так и то, наверное, если перепьёт. Что бабы, что деньги – это товар захватанный и разменный. Понять во время надо — сколько платить. Это главное.
Сойдутся два мужика, о чём бы ни мололи языками, разговор всё одно на женщин перейдёт. Шальных денег любая женщина потребует. Годовую зарплату выложишь,- всё ей мало.  И чем неприступней когда-то женщина казалась, тем больше тянет отвести душу, перебирая её подноготную.
Глуповатые мысли. Секундные, невзаправдашные. временные. Сколько можно одно и то же мусолить. В конце концов, перебор достоинств баб кого хочешь утомит.
- Время тоже товар разменный,- сказал, а сам кошу глаз в ту сторону, куда пошла Елизавета Михайловна.-  Нас на два дня отправили. Будем посмотреть, что выгорит.- Почему-то захотелось поделиться с мужиком сокровенным.- У меня принцип: живи сам и не мешай жить другим. Так при любом исходе внакладе не останешься. Ты вот построишь замок. Ферму заведёшь. И начнётся у тебя сытая, спокойная жизнь, и будешь знать своё окончательное направление. Ищем и хочем заполучить одно, а результат противоположным будет. Была бы такая возможность, спросить у  времени что, как и отчего, отчего, например, обиделся, почему во вред себе что-то делается, почему кому-то несладко от меня, так время молчит. Чудно. Своё время на сберкнижку надо класть, в нём выращивается всё хорошее и плохое. У нас на участке Канев работает, пятаки гнёт тремя пальцами, сила – главное у него, а зачем ему это умение, гнуть пятаки? Хотя, с рождением каждый получает свой набор карт из колоды, и место, и набор козырей.
По крыше беседки пробежал ветерок, будто полчище муравьёв жёсткими лапками поскребли.
Никак не могу найти нужную интонацию для разговора с Максимом. Не чувствую своего голоса.  Накричать бы, выругать. Он меня, я – его, облегчили бы душу, и каждый почувствовал бы себя правым. А так нет причины воевать, но и покоряться не хочется.
Елизавета Михайловна пошла «прошвырнуться». Надо женщине. Стоит, прислонилась к дереву. Видно, почувствовала, что мужикам кое-чего выяснить между собой надо. Мне бы тоже встать и пойти за ней, вместо этого веду ни к чему не обязывающий разговор. Не веду, а будто на допросе отвечаю на вопросы.
Меня признали виновным. От меня добиваются смирения и покаяния. Убиться можно, мне – каяться перед Максимом! Мысли и слова несутся в неуловимом порядке. У таких, как Максим, ранняя закалка – ни перед кем и ни перед чем он не пасует, всё выносит с улыбочкой и ухмылкой. А тут что-то понял, будто что-то важное упущено. Вот-вот площадка последнего вагона скроется из виду.
Мне плевать. Максим зубы не показывает. Почему я должен его бояться? Злить его не стоит, а вдруг он какой-то посредник в чём-то и  в чём-то? Ляпну чего, глядишь, сделка сорвётся. Мне плевать на сделку. Может, Елизавету Михайловну специально и отправили, предполагают, что через постель такие дела обделываются? После постели сговорчивее женщина становится. И не случайность, что как бы все уехали на рыбалку. И не случайность, что Максим нас встретил. Это я случайно оказался вовлечённым в процесс.
Проходит несколько минут — они кажутся мне потолстевшими, более плотными, чем обычные минуты. Наверное, потому, что в них спрессовались ожидания.
Да не Господь Бог Максим. Изображает, будто что-то от него зависит. Тишина навалилась. Не знаю, что с нею делать. Собственностью своей никого считать нельзя. Всё, что пугало, что мешало жить, тревожило, что требовало объяснений, всё ушло. Ушло вслед за Елизаветой Михайловной.
Ну, и чего мучиться? Нет славы при жизни, зачем слава после смерти? Я же не собираюсь себе ухо отрезать, чтобы этим прославиться? Опять голова какого-то художника, обмотанная бинтами, вспомнилась.
Время, время пропадает зря. Снова и снова перед глазами картина нашего с Елизаветой Михайловной грехопадения. Уж во всяком случае, наказание за содеянное не от Максима ждать надо.
Быть правдивым может быть хорошо, а может быть и не очень. Всерьёз ожидать верности до гроба, тут я с Максимом согласен, нечего. Тайное станет явным, когда-нибудь всё откроется. Сомнения надо засунуть в дальний ящик. Тоже мне знаток человеческих характеров. Любитель сидеть и наблюдать людей. Хотя,  для искушённого глаза в человеческой душе нет секретов, как и нет жизни  вне времени.
Возникло ощущение, будто в этой противоестественной паузе тишины есть что-то угрожающее. Если бы прожил жизнь без страха, то спокойно отмахнулся бы от угроз. Я нуждаюсь в покое и отдыхе.
- Ну, вот и всё. Хотел спокойствия – получил.
Не понимаю, к чему такое заключение высказал. Если я чего-то не понимаю, то оно мне на самом деле недоступно. Это мой изъян, недостаток, как угодно назвать его можно. Угрызения совести меня не мучают. Ни в высокомерие, ни в ярость впадать не намерен. И чью-то вину не желаю брать на себя.
Пружина дня сжималась, сжималась. Тягомотина накатывала, незаметная порча проявлялась. Есть какой-то предел сжатия у пружины? Или предел, когда витки проволоки плотно лягут друг на друга, как мужчина на женщину в момент соития. А потом – щелчок, отскок далеко в сторону.
Не знаю, как у кого, у меня разгадка происходящего приходит непонятно откуда. Какое-то шестое или двадцатое чувство подскажет вдруг, как себя вести, что за тем углом или поворотом дожидается удача. Что истосковалась она, что холодок предчувствия давно затылок покалывает. Хоть и вбил в себя, что бояться нечего, но должен человек хоть кого-то бояться. Есть такой или такое на свете, чего надо бояться.
Мига бояться надо. Прощальный миг похож на безмолвный всполох зарницы. Зарница чуть приподнимает край неба. Щель открывается, из этой щели видения благостные и не очень началом чего-то проявляются. Тут голос главное услышать. Голос как бы отдаляется, сумерки во мрак переходят, тени начинают двигаться, головокружение чувствуется. И тут услышишь или почувствуешь, как по жилам, будто по проводам, ток двинется, от ступней к сердцу, а дальше к голове. Как у древа жизни.
Дерево тоже от корней соком питается, заставляя почки листочками распрямляться.
Моё поведение создаёт мне много проблем. Когда я знакомлюсь, я сразу признаюсь, что неуживчивый я. Если это кому-то не понравится, он может закончить отношения не начиная. Я никого не обманываю.
Зачем обманывать, если все мы в одинаковом положении. Всё не наше: и воспоминания, и поступки… Наш — результат.
Так и то, вмешается закон жизни — случайность или неизбежность выбор сделают. Место для поединка закон предоставит.
В глазах Максима равнодушие. На лице спокойствие какое-то. Глупо считать, что в глазах отражаются чувства. Надо бояться того мига, когда обратный ход времени начинается.
- Наливай,- прервал мои мысли Максим.- Наливай. Выпьем за удачу. Зачем я живу здесь? Мне бы в Москве обитать.
- Так в чём дело?
- Стартового капитала нет.
- Убей богатенького.
- Тебя, что ли? Об тебя рук марать не стоит.
- Я человек нищий, но справедливый.
- И что? На миллион твоя справедливость потянет? Ты ответь, спишь с ней?- Максим кивнул в сторону Елизаветы Михайловны.
- Если да, то что?
- Ничего. Наливай. Больно ты любишь рассуждать о причинах. О следствиях порассуждай… Мне плевать, не она, так другая. Мне нравится жизнь, нравятся люди, нравлюсь сам себе, нравятся женщины. Чужие становятся своими, свои – чужими.
С каждой выпитой стопкой коньяка, Максим будто бы глупел и становился всё напыщенней, наглее и кокетливей. Этакий разухабистый делец, который не прочь продаться.
Вдруг подумалось - он жертва.
Жертва чего?
Неспособности жить иначе. Он других отношений не знал. Он в каждой встрече ищет выгоду. А она связана с потребностью получать от кого-то одобрение.
Говорят, великих покупают, мелочь – переманивают, так что с ярсовского хозяйчика достаточно нашего присутствия за столом. Утешать в некотором роде мне простительно, но просить утешения – это ни в какие ворота.
В какой-то миг показалось, что день испорчен. Что свет не сверху льётся, а небо вбирает в себя всё, что так или иначе блестит: вбирает блеск глаз, блеск воздуха, блеск бутылочного стекла. И сквозь содранный блеск оплёванность чувствуется.
В чём я виноват? Не оскорбил никого, не задел. Нечему стыдиться. Не я пристаю: спал, видите ли с женщиной, или не спал? Ещё голосом таким противным спрашивает, как поп на исповеди. Чего я должен ответ придумывать? Напиши на бумажке, я прочту. Не сейчас, так потом.
Когда дело доходит до важных вещей, намного лучше получится, если кто-то подскажет слова или напишет правду. Правда, написанная на бумажке, в сто раз весомее.
Свою же правду трудно произнести, если только шёпотом. Может, я и хотел кому-то чего-то дать, так сказать, поделиться с ближним, а тут понял, что обрёл успокоение. Ничем своим делиться не намерен. И трава не расти после такого.
Правдивая мысль подобна сейсмическому сдвигу, начинается в глубине, пробивается на поверхность, становится волной, бьёт по берегу. Волне безразлично, свой берег или чужой. Ясно одно, эхо от удара отдастся многим ушам.
Максим трёшки не даст, когда с голоду подыхать буду. Да, нет, даст. Только потом напомнит. Вот из-за этого мне нечего хотеть, быть похожим на него. Такой, если чего-то добьётся, тут же начнёт похваляться. А то, чем похваляешься, никогда не оправдывает содержания.
Почему я таков, каков есть? О чём это я? Я вовсе не гуманный. Я как малыш под ёлкой, только тот перебирает подарки, а я бесконечно в своих мыслях копаюсь. Потому что не уверен в содержимом и боюсь нового разочарования. Правильно, меня подбросили в чужое гнездо. Я — кукушонок!
Всё, по сути, притворство, игра. Между мной и остальными щит. Хорошо бы щит фильтром был, совершенство от того, кем я не являюсь, отделял бы.
Головой я начинаю усиленно работать, когда на душе тяжело. А на сердце нет у меня тяжести. И сердце Максима, и моё сердце, и сердце Елизаветы Михайловны,- любое сердце хочет быть, не быть, а откликнуться на приятие. Нет такого запора, которого потребности сердца не сорвут. Такое впечатление, что мои потребности, ничего не делая, ждут неизвестно чего: может. Что-то добавочное откроется, может, день закончится ничем, может, вот-вот позовут меня в даль светлую.
Мои потребности сорвали же запор с сердца Елизаветы Михайловны. Скорее не так, её потребности отбросили камни от моей двери.
Снова в голову пришло, едва проснувшись, едва открыв глаза, увидел, как Елизавета Михайловна смотрела на меня. Её пальцы тут же переплелись с моими, как она потянула мою руку к себе. Она сказала: «Привет». И я сказал: «Привет». И никакой неловкости, никакого смущения. Наоборот. Елизавета Михайловна прижалась спиной к моей груди, обнимая себя моей рукой. Согреться хотела. Подержать в объятиях. Соприкосновения, понятно, доставляют радость. Радость всегда откликается на немой призыв.