4. ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР
На пороге книги сегодня было солнечно. Откуда-то — Кельга так и не разобрала, из книги, или из наружного мира — доносились два голоса, мужской и женский, которые о чём-то оживлённо спорили. Лиц Кельга не видела, судя же по интонациям, мужской голос принадлежал умудрённому седовласому профессору, скорее всего, философу, а женский — довольно-таки ехидной и самоуверенной девице.
Умудрённый Философ: Задача и ход Макса Шелера тут…
Ехидная Девица: А ты откуда знаешь, какая у него тут — т. е. там — была задача? Он что, тебе по секрету рассказал? Разве ты говорил с ним? Он же умер, когда ты ещё не родился!
УФ: Я читаю его текст активным чтением.
ЕД: А это как? Вот я тоже читаю его текст и ничего такого не вижу.
УФ: Ну, извини, значит ты читаешь его не активным чтением.
ЕД: Не активным? А каким?
УФ: Обычным.
ЕД: Т.е. активное — это когда я в текст, который я читаю, вкладываю свои собственные мысли?
УФ: Ты считаешь, что я здесь вкладываю свои собственные мысли?
ЕД: Ещё как!
УФ: Я так не считаю.
ЕД: Ну и не считай. Но только тогда больше не спрашивай меня, почему твои тексты никто не понимает.
УФ: Никто? Даже ты?
ЕД: Я-то как раз понимаю. Но я читаю твои тексты своим активным чтением, которое отличается от твоего активного чтения. И потому разделяю для себя, что говорит Макс Шелер или кто бы то ни было ещё, и что говоришь ты. И то, что говоришь ты, мне часто бывает интереснее, чем то, что говорит тот, кого ты, как ты утверждаешь, «читаешь» (а я бы сказала — интерпретируешь).
УФ: Тебе правда бывает интереснее то, что говорю я?
ЕД: А то!
Разговор умолк. Возможно там, в наружном мире или в пространстве книги, собеседники и продолжили его, но здесь, на пороге книги, где сидела Кельга, его не было больше слышно. Зато здесь весело бегал юный рыжий Муркис. Кельга попробовала представить себе Макса Шелера, о котором говорили невидимые ей мужчина и женщина. Ей вспомнилось его фото с сигаретой, где он явно позирует и смотрит на зрителя, как бы стремясь вглядеться в него и в его душу. Вспомнились три его брака и скандал, устроенной его первой женой, из-за которого его уволили из университета «за недостойное преподавателя поведение». Вспомнилось то глубокое уважение и благоговение, с которым Макс Шелер призывал относиться ко всему, что нас окружает, будь то вещь, текст, котёнок или человек, ведь только глубочайшее благоговение может позволить нам прикоснуться к тайне того, что перед нами — к тайне каждой вещи, текста, котёнка или человека, только благоговение открывает нам глубину и полноту мира. И она решила прожить этот день под знаком глубочайшего уважения и благоговения ко всему.
И в то же мгновение начались трудности. Муркис поймал дроздёнка, тот отчаянно пищал и звал на помощь, а юный кот восторженно с ним играл, то выпуская его, то снова на него набрасываясь и явно получая огромное удовольствие от этой новой, большой и неожиданно себя ведущей «мышки». Глубочайшее благоговение к Муркису предполагало сочувственное созерцание его поистине вдохновенной игры, глубочайшее благоговение перед дроздёнком призывало немедленно освободить его из лап кота. Пока она пребывала в растерянности, время ушло и что-либо предпринимать стало поздно… Как можно относиться с глубочайшим уважением к охотнику и его жертве одновременно? Сегодня Муркис был охотником, а дроздёнок жертвой, завтра Муркис может стать жертвой сокола или человека, а дроздёнок окажется одним из стаи дроздов, опустошающих их сад… А уж если обратиться к человеческому миру, то противоречия становятся совсем неразрешимыми. Можно ли относиться с глубоким благоговением одновременно к жертве и её палачу? Кельга снова вспомнила деда Арсения, Арсения Васильевича, ушедшего добровольцем на войну, трижды бежавшего из нацистского плена, перешедшего через линию фронта с важным донесением от предводимых Броз Тито югославских партизан и угодившего прямо в пыточные бараки смершевцев. И что, ей теперь надо относиться к этим изобретателям пыток с глубочайшим благоговением? Или к тем, кто послал в лагерь смерти сына самого Макса Шелера? Эх, был бы здесь умудрённый философ! Он бы, наверно, ответил…
А в голове тем временем всплыла ещё одна загадочная фраза Макса Шелера: «Кто знает строй любви человека, тот знает и самого человека. Строй любви для человека — это то же самое, что кристаллическая форма для кристалла».
Вдруг откуда-то снова донеслись голоса Умудрённого Философа и Ехидной Девицы, которые, оказывается, всё ещё продолжали свой разговор.
Ехидная Девица: А как узнать этот самый строй любви человека? И что, в конце концов, это такое?
Умудрённый Философ: Строй любви, или, точнее, строй любви и ненависти, есть форма построения наших господствующих и преобладающих страстей — она определяет и наше мировоззрение, и все наши поступки и действия. Причём строй любви, он же ordo amoris, имеет два значения: нормативное и фактическое.
ЕД: Нормативное? Это как? Это предписание того, как правильно любить?
УФ: Шелер говорит, что это познание субординации всего, что только может быть любимо, в соответствии с его внутренней, подобающей ему ценностью.
ЕД: Субординации? А почему он решил, что есть субординация? Вот я люблю тебя и люблю своего сына — какая тут может быть субординация?
УФ: Сабина, ты же согласишься, что личностная любовь выше простой страсти?
ЕД: Соглашусь. Но мне это и без всех ваших учёных слов очевидно.
УФ: Вот Шелер и сказал бы, что таков твой фактический строй любви. А у простого сластолюбца строй любви другой, его личностная любовь не привлекает, и в этом смысле ты ближе стоишь к общезначимому порядку ценностей, чем простой сластолюбец.
ЕД: Я-то, Анджей, с этим соглашусь, а вот Дон Жуан — вряд ли. И как нам определить кто прав: Макс Шелер или Дон Жуан?
Значит, подумала Кельга, ехидную девицу зовут Сабина, а умудрённого философа — Анджей. Оба они ей определённо нравились, вот к ним-то ей было легко относиться с глубочайшим уважением и благоговением. И к Максу Шелеру тоже. А к Дон Жуану? Например, к одному из его самых ранних воплощений, к тому Дон Жуану, которого описывает Тирсо де Молина в самом начале 17 века и который, встретившись с очередной дамой, каждый раз «справлял своё удовольствие и шёл дальше»? Это было настолько однообразно, примитивно и скучно, что Кельга не сомневалась в правоте Макса Шелера о том, что любовь любви рознь, но одновременно соглашалась и с Сабиной, что Дон Жуану это не докажешь…
Пока Кельга размышляла, Анджей и Сабина каким-то образом успели перескочить от Макса Шелера к Орфею и Эвридике. Сабина откровенно ехидничала:
Сабина: Нет, ну ты мне скажи, ну зачем Орфею было оглядываться? Мог ведь просто, не оглядываясь, окликнуть её, она бы откликнулась и они благополучно выбрались бы из этого Аида. А уж потом он бы на неё нагляделся, сколько ему угодно.
Анджей: Сабина, ты же понимаешь, что дело не в этом.
Сабина: Не в этом? А в чём, по-твоему?
Анджей: Ну, это же миф о невозможности любви на земле. О том, что человек слаб и в решающий момент сам губит свою любовь…
Сабина: Ну так давно пора из этого мифа выйти! И вообще — Эвридика там какая-то безгласная и бессловесная, Орфей поёт, а она что делает?
Здесь Кельга была однозначно согласна с Сабиной, ей тоже хотелось переписать этот древний миф так, чтобы Эвридика перестала быть прекрасной жертвой и стала кем-то самостоятельным… Но сейчас у неё явно не было на это времени, приходилось оставить и этот сюжет на потом. Снова сияло утро и во внешнем мире её ждали накопившиеся дела.