3. ПОТЕРИ И ОБРЕТЕНИЯ
Над лесом сияла луна, почти идеально круглая. Кельга вновь сидела на пороге книги и на душе у неё было печально.
Неприятности начались с самого раннего утра. На рассвете её разбудил Муркис, запрыгнув к ней на кровать и начав громко мурчать. Знай она тогда, что, возможно, слышит его рассветное мурчание в последний раз — она бы его обняла, впустила бы к себе под одеяло, гладила бы его и наслаждалась, что это рыже-белое чудо лежит рядом и довольно мурлычит… Но она ничего не знала о том, чего ещё не случилось, и потому недовольно отодвинула юного кота в сторону, накрылась с головой и попробовала вернуться в свой сон. Подошёл Арсений и забрал Муркиса к себе. Через какое-то время кот опять пришёл к ней и, делать нечего, она дала ему залезть в тепло кровати и сделала ещё одну попытку заснуть. Полежав совсем немного, Муркис выбрался из-под одеяла и удалился. Было около шести и Кельга снова закрыла глаза, надеясь ещё хоть немного поспать. Но вскоре раздался знакомый писк — бестолковый кот в очередной раз притащил пойманную мышь в домик, и не просто в домик, а сюда, на второй этаж. Она окончательно проснулась и ощутила смутное беспокойство — после четырёх уже упущенных Муркисом в домике мышей, две из которых до сих пор где-то прятались, ещё одна принесённая мышь не сулила ничего хорошего. Арсений встал и начал ходить за Муркисом, готовясь пристукнуть мышь и вынести её, вместе с незадачливым охотником, на улицу. Но — не успел. Мышь удрала от обоих — и от кота, и от человека. Итак, уже третья мышь в домике… Она поёжилась... И невольно вспомнила, как ей пришлось раздавить тапочком первую из упущенных котом мышей: Муркис ушёл гулять по участкам, Арсений уехал в Город, а мышь вылезла из своего укрытия, как будто она была уверена, что уж Кельге-то её не поймать. Давить её было противно — но и представить мышиный помёт снова на обеденном столе было не менее противно… А сейчас Арсений сердито ругал кота. Отругав, он выпустил его на улицу и закрыл за ним лаз. А сам стал искать удравшую мышь, переставляя мебель, неразобранные коробки с постельным бельём, перекладывая тёплые вещи и пытаясь обнаружить все щели… Тщетно. А ведь они так мечтали выспаться этим утром, после двух напряжённых дней, когда вставать приходилось в половине шестого.
После завтрака Кельга читала Арсению написанный вчера кусочек книги. Начало восхитило его, он бурно радовался и, по своему обыкновению, превозносил её до небес. А когда она дошла до второй половины, то вдруг почувствовала, как к горлу подступают слёзы. Этого следовало ожидать... ведь, помимо многого другого, речь там шла, пусть и совсем коротко, о том, как сам Арсений едва удержался на краю бездны и заглянул в лицо той жути, которая намного лютее смерти. Всё же ей удалось дочитать эти несколько абзацев и не расплакаться, хоть по щекам и поползли две тонкие солёные струйки. Зато потом они плакали вдвоём. И оба, не сговариваясь, вспомнили Арсения Васильевича, деда Арсения, уже после войны буквально купленного начальником далёкого сибирского УБР (что расшифровывалось как «управление буровых работ») у службиста с безжалостными и не ведающими сомнений глазами. Реальность, ещё не ставшая книгой, взывала к ним обоим и Кельга решила обязательно записать страшную историю бесстрашного Арсения Васильевича, лично знать которого ей не довелось, но о котором Арсений ей рассказывал так часто и с такими подробностями, что он давно стал для неё родным. Она ничуть не сомневалась, что настанет время и историю своего деда Арсений напишет сам, со всеми деталями и перипетиями, но не записать её хотя бы коротко она не могла. Да и не может ни один такой рассказ быть лишним или избыточным. Прошлое должно быть описано разными голосами, причём каждый раз своими собственными словами, только тогда оно нас, быть может, отпустит.
Когда с улицы раздался непонятный то ли крик, то ли визг, Кельга сидела наверху, разбирая непростой, но важный текст автора (авторки, как написали бы её подруги-феминистки), которая этим летом помогла ей по-новому взглянуть на основания её собственной работы. Сначала она не обратила на этот звук особого внимания, и лишь когда Арсений спросил — это дети или коты? — она задумалась. Крик был резким, нечленораздельным и пронзительным. Но и тогда ещё она не встревожилась, и продолжала вчитываться в сложные философские размышления. Хотя Арсений и напомнил о соколе, несколько дней кружившем над участками.
Потом они протирали с сахаром последнюю в этом году красную смородину, и у неё неожиданно заболел сустав большого пальца на правой руке. Заболел и перестал слушаться, настолько, что ложка, которой она размешивала сахар, выпала из рук. Боль не была ни особенно острой, ни интенсивной, но вот полное бессилие в этой ситуации, невозможность ничего сделать с внезапно отказавшим суставом её испугали. И тут Арсений снова напомнил о том, что Муркис так и не приходит, и она, оставив его размешивать в банках сахар, пошла звать и искать кота по всем четырём участкам.
Но его не было нигде. Она отгоняла мысль о соколе как только могла. И всё же понимала, что Муркис ещё только наполовину кот. А наполовину — котёнок. И если сокол может охотиться на лисят, то и рыженькая спинка Муркиса вполне могла его приманить. А после того пронзительного крика сокол как раз улетел, его не было больше слышно.
В следующие несколько часов они звали и искали кота много раз и каждый раз напоминали себе, что и в прошлые дни он мог уходить на пол-дня и не отзываться на зов, спокойно спать в укромном местечке и приходить лишь тогда, когда хотелось ему. А внутри зрело горе. Райский сад исчез. Хотя солнце по-прежнему светило, цветы блистали красотой и яблоки наливались августовским теплом. Неожиданно Кельга вспомнила ясный и солнечный день в том давнем апреле, когда хоронили маму. Тогда она впервые испытала этот никак не укладывающийся в её голове контраст между ясным сиянием солнца на синем-синем небе и её застывшей от горя душой. Когда хоронили отца, было не так, к этой смерти она была готова, эта смерть пришла после долгой и полной жизни и не спешила, позволив ему закончить все свои дела и умереть в мире. Как была она готова полгода назад и к смерти их милого Пушка, у которого все последние месяцы его жизни она училась достойной старости… А вот смерть мамы и гибель Муркиса (она всё ещё надеялась, что ошибается, что вот-вот сейчас снова раздастся его призывное мяуканье, но верить этой надежде она уже не могла) объединяла именно внезапность и нежданность, пусть и очень-очень разные, и пусть и сами эти смерти были для неё разномасштабными и разнопорядковыми.
Арсений прислал ей на почту свой только что написанный стих, последняя его строка — о дуэте жизни и смерти — была ей созвучна, и где-то у неё внутри начали складываться её собственные строки.
Как жить и выжить в мире этом,
Где время - жизнь и смерть дуэтом…
А.К.
день пролитой крови в райском саду…
сияет по-прежнему солнце, мне это странно...
вдруг — мяуканье слышу, бегу
и понимаю: послышалось… нежданно,
с неба, смерть ворвалась и рыже-белое чудо
превратила в ком боли… ни за что, просто так,
просто сокол сильнее котёнка… откуда
он взялся неважно… в душе кавардак
и болит… а солнце сияет… не рвал
яблок познанья котёнок…
я запомню как рай исчезал…
он нам был как ребёнок…
Она прочитала этот стих Арсению и они снова, второй раз за этот день, плакали вдвоём.
И тут мир — тот самый, что лежит снаружи книги — вдруг преподнёс им самый что ни на есть божественный подарок: Муркис вернулся!!! Мокрый, голодный, рыжий и вовсю живой!!!
В голове у неё проносится: «Возвращение блудного кота!», а сама она мгновенно спрыгивает с порога книги, схватывает в охапку рыже-белое чудо и мчится его кормить.
И счастье наполняет их маленький домик от подпола до чердака… А луна, та самая, которая ещё так недавно казалась холодной и ко всему безразличной, улыбается и даже, похоже, весело подмигивает.