Таежные истории редакция 2018 года

                Судьба–злодейка

Караван из трех человек, двух лошадей и двух собак уверенно двигался по извилистой тропе, проложенной по водоразделу таежных речек Большой и Малый Тарей. Тропа была старая, хорошо натоптанная, выбитая местами до голой земли копытами зверей, которые, по-видимому, часто использовали ее для переходов с предгорий на сильно заболоченную пойму Малого Тарея. Там в июльскую жару звери имели возможность скрыться в воде от назойливого внимания гнуса, а также полакомиться трилисткой, излюбленным деликатесом сохатых.
Зима уже посеребрила инеем травы и мхи, разбросала по затененным местам пятна снега. В сосняках ее присутствие еще не ощущалось, но по закрайкам болот и стариц уже тускло отсвечивались забереги, готовые скрыть под ледяным панцирем темную воду. Примороженная утренниками почва сделала тропу гулкой, и звук лошадиных копыт разносился далеко, предупреждая всех лесных жителей о появлении чужаков.
Охотничьи лайки Зиминых, Микки и Бадан, убежали далеко вперед, исследуя все по обе стороны тропы и лишь изредка наведываясь обратно, чтобы проведать хозяев. Впереди каравана, с небольшим топориком в руке, двигался Илья Григорьевич Зимин. Его невысокая кряжистая фигура в серой суконной куртке плыла как бы сама собой над густым подлеском, скрывающим тропу. В тех местах, где разросшиеся кусты ольховника протянули свои ветви поперек тропы, он быстрым взмахом топора срубал их, расчищая путь для навьюченных лошадей. Позади, метрах в двадцати, развалисто шагал Артем, сосед Зиминых, привыкший больше к седлу, чем к пешему ходу. Работая на ферме и постоянно имея дело с лошадьми, он давно уже отвык ходить пешком на большие расстояния. А вот сегодня ему пришлось идти с поводом в руке более восьми часов и еще неизвестно, когда они дойдут до зимовья. Но не помочь соседу заброситься в тайгу Артем не мог, поскольку и сам в течение года неоднократно обращался к нему по тому или иному делу, связанному с поездками в город. «Лошадь хороша, но лишь в таких вот случаях, как сегодня, – неспешно размышлял Артем. –  Машина – иное дело. Жрать не каждый день требует да и бегает намного быстрее. А все же лошадь – это лошадь, она живая тварь. С ней и поговорить можно. А что машина? Железяка».
 Монотонный и долгий путь пробуждает такие же монотонные тягучие мысли. Мерно стучат копыта лошадей, нарушая таежную тишину, которая, собственно говоря, и не является таковой, а представляет собой нечто совсем иное. Легкий ветерок вверху наполняет ее шорохами и еле слышными голосами деревьев, доносящимися отовсюду сразу, что и создает тот своеобразный фон жизни тайги, который и принимается нами за тишину. Среди нее можно различить и резкие голоса птиц, и неясные звуки падения неизвестно чего, и всхлипы болота под чьей-то ногой. Все это свидетельствует о незримом присутствии вокруг многочисленных лесных жителей, наблюдающих за каждым нашим движением.
Последним, с перекинутой через плечо двустволкой, шел сын Ильи Григорьевича Дима, высокий смуглолицый парень, разлетом  бровей и карими глазами больше похожий на мать, чем на Илью Григорьевича. Лишь месяц назад он вернулся с армейской службы. И само собой понятно, что упустить долгожданный момент – пойти на весь сезон с отцом на охоту, о чем мечтал еще с детства, Дима не мог. В данный момент в его обязанности входило наблюдение за поклажей во вьюках. Ничто не должно выпасть из них, когда, несмотря на принимаемые старшим Зиминым меры, они все же задевали за ветви и стволы деревьев, особенно  в тех местах, где тропа делала крутые повороты. Пока что ничего такого не произошло и Дима шел, немного приотстав от лошадей, рассматривая все вокруг и с радостью узнавая то немногое, что когда-то, еще до армии, запомнилось ему при посещении этих мест с отцом.
Неожиданно далеко впереди напористо залаяли собаки, и Зимин удержал взмах топора, готового обрушиться не небольшую сушинку, упавшую поперек тропы, но зависшую на высоте полуметра. Илья Григорьевич выпрямился и, приложив ладонь к уху, стал вслушиваться в лайку, одновременно делая знак рукой Артему  остановиться. Все замерли.
— Чего там? – шепотом поинтересовался Артем, переминаясь с ноги на ногу.
— Кажется, зверя тормознули, — вполголоса пробормотал Илья Григорьевич, осторожно вонзая топор в гнилую валежину и жестом подзывая к себе Диму. — Дай-ка ружьишко, — протянул он руку, когда Дима приблизился к нему вплотную.
— Стрелять будешь? — вполголоса спросил Дима, передавая отцу ружье и патронташ.
— Стойте здесь, не шабуршите, — голосом, не терпящим возражений, приказал Илья Григорьевич, и, проверив двустволку, осторожным и вместе с тем быстрым шагом направился по тропе вперед. Вскоре его пригнутая к земле фигура растворилась среди медноствольных сосен, укутанных снизу густым подлеском.
Дима и Артем, взяв под уздцы лошадей, застыли на месте – не дай Бог, звякнут удила. Звук металла сохатый услышит за версту. Лошади негромко пофыркивали, прядя ушами в сторону азартного лая собак, звуки которого, кажется, стали понемногу смещаться в сторону путников. Для Димы время остановилось. Еще никогда в жизни он не присутствовал при добыче зверя. А что впереди собаки облаивают нечто крупное, он почему-то был уверен. Да и не стал бы отец отвлекаться на какую-то мелочь, когда ходу до зимовья оставалось еще более часа, а солнце уже готовилось нырнуть за темную горбину хребта, что давно  маячила впереди в просветах между кронами деревьев.
Дима ожидал, что вот-вот раздастся выстрел, но когда впереди дважды грохнуло, он все равно вздрогнул от неожиданности. Зная, что без зова стрелка нельзя ни в коем случае двигаться вперед, они по-прежнему находились на том же месте, где их оставил Илья Григорьевич. После выстрелов собаки еще пару раз взлаяли и умолкли. Тишина снова повисла над тайгой. Через какое-то время впереди послышались шаги, и на тропе появилась фигура Ильи Григорьевича.
— Ну, хлопцы, с полем нас! — весело произнес он, подходя ближе. — Не ночевать нам сегодня под крышей. Доброго быка завалил, чистого веса килограммов под двести.
— А что же теперь с ним делать будем? — неуверенно поинтересовался Дима. — Домой повезем или как?
— Было бы что, сын, а как им распорядиться, мы придумаем, — поглаживая ружье, ответил Илья Григорьевич.
— Чувствую, что обратно придется мне одному с мясом корячиться, — засмеялся Артем, довольно потирая руки. — Пошли обдирать, что ли?
— Хотел перекурить, но ладно, пошли, — согласился Илья Григорьевич и повернул по тропе обратно.
Убитый лось, громадный, с густой, почти черной шерстью, лежал на правом боку, запрокинув голову к спине. При падении он подмял под себя две небольшие пихтушки  и его рога-лопаты запутались в их кронах, как будто зверь в последний момент пытался при их помощи удержаться на ногах. Обе собаки вертелись рядом, осторожно обнюхивая тушу лося, но даже не пытаясь попробовать добычу на зуб.
— Молодцы, сторожа, — похвалил их Илья Григоревич, — а теперь, — и он резким взмахом руки погнал собак в сторону, — пошли отсюда! Нечего путаться под ногами. Не обделим.
Поняв, что от них требуется, лайки неохотно отошли к тропе и устроились возле нее  на моховых подушках, положив головы на вытянутые вперед лапы и не спуская глаз с добычи. Лошади, освобожденные от вьюков и привязанные поодаль к деревьям, вначале беспокойно, почуяв запах крови, втягивали ноздрями воздух, пофыркивая и перебирая ногами.  Но после того, как Артем преподнес им лакомство в виде торб с овсом, затихли и мирно захрустели кормом.
Пока обдирали и разделывали зверя, затемнело. Вымыв руки в оказавшейся рядом болотине, охотники стали совещаться, что делать дальше. Всем было ясно, что продолжать путь, оставив на ночь мясо в распоряжении лесных обитателей, ни в коем случае нельзя. Да и двигаться дальше в темноте даже по торной тропе дело не совсем приятное, то и смотри, чтобы не наткнуться на встречный сучок, что всегда чревато непредсказуемыми последствиями.
— Придется ночевать здесь, — подвел итог непродолжительной дискуссии Илья Григорьевич. — Отсюда до зимовья напрямую – немного больше километра. А по тропе, в обход поймы Гнилого ключа – километров около пяти.
— Так пойдем напрямую, — предложил Дима.
— Прямо только ворон летает, и то днем, — засмеялся Артем.
— Прямо, через Гнилой ключ, с лошадьми не пройти – утонем  в болоте, тем более в темноте, —  заявил Илья Григорьевич. — Там и днем человеку как белке приходится сигать – с кочки на кочку, с валежины на валежину. Чуть мимо – по пояс врюхаешься, хорошо если в воду, а не то и в грязи накувыркаешься.
— Ночуем здесь, — поддержал Илью Григорьевича Артем, — за коней же с меня спрос. По темноте станем шариться, мало ли  что может случиться.  Потом  ведь … — и он махнул рукой, как бы подчеркивая этим безнадежность ситуации, если с лошадьми приключится какая-нибудь беда.
Небо на ночь вызвездило, и к утру морозец украсил тайгу куржаком. Несмотря на сто граммов под свеженину, спал Дима плохо. За ночь вставал несколько раз со своей пихтовой лежанки, чтобы подправить костер, подложить в него запасенный с вечера сушняк. Илья Григорьевич и Артем благодаря ему проспали всю ночь как у Христа за пазухой. Утром оба проснулись бодрыми, хорошо отдохнувшими. Дима же чувствовал себя разбитым и не прочь был поспать еще часика два-три. Но Илья Григорьевич не проявил ни малейшего сочувствия к сыну. Подражая старшине роты, он громко скомандовал:
—  Сержант Дмитрий Зимин, подъем! На зарядку становись!
Артем уже хлопотал у лошадей. Напоив их, он снова задал им порцию овса и теперь возился с вьюками. Охотничьи припасы лежали возле костра, поверх Артемовой лежанки. Илья Григорьевич стоял у огня и помешивал ложкой в котелке, висящим над пламенем. Заметив недоуменный взгляд сына, обнаружившего, что поклажа, которая вчера ехала на лошадях, лежит теперь от них достаточно далеко, Илья Григорьевич подмигнул ему и весело сказал:
— Значится, Дмитрий, пропозиция у нас на сегодня будет такая: все это добро, — он указал рукой на поклажу, — поедет дальше на наших с тобой спинах. А господин Артем с мясом поворачивает обратно.
— Один? — вяло поинтересовался Дима, растирая рукой застывший бок.
— Справится  и один. До вечера до деревни доберется, а мясо охотоведу сдаст и завтра. Так что можно считать – одна лицензия у нас закрылась. Это в первый же день. Недурственно, — довольно потер руки Илья Григорьевич. — Если так пойдет и дальше, то быть нам нынче с тобой на коне.
— Себе-то мяса оставлять будем?
— Зачем? У нас же еще одна лицензия остается. Добудем и себе, и собакам.
Едва дрожащие от «утренника» звезды стали растворяться в проступающей синеве неба, Артем с двумя тяжелогружеными лошадьми тронулся в обратный путь. Собаки, еще не понимая планов хозяев, вначале бросились впереди лошадей, но вскоре возвратились обратно, виновато оглядываясь в ту сторону, откуда еще доносились звуки лошадиных копыт.
Подвесив часть груза на прибитую к двум деревьям жердину, Илья Григорьевич взвалил на плечи свою понягу с привязанной на нее поклажей.
— Ну что, паря, пошли? — он ободряюще посмотрел на сына и шагнул вперед.
Диме не оставалось ничего другого, как нацепить свою понягу на плечи и последовать за отцом.
Сильно заболоченную пойму Гнилого ключа шириной не более трехсот метров  они преодолевали не менее часа. Идти напрямую было невозможно. Под ногами все колебалось, вода то и дело норовила захлестнуть в сапоги через верх. Приходилось пробираться по торфянистым буграм, поросшим корявым ельником и березняком. Стволы сваленных ветром деревьев вставали то непреодолимыми барьерами, то перекидывались с одного бугра на другой своеобразными мостками, по которым приходилось балансировать  над черной жижей, прикрытой сверху ледяной коркой. Любой неловкий шаг мог закончиться грязной купелью и подпорченным грузом.
Преодолев пойму, не сговариваясь, отец и сын сбросили поняги наземь и присели на сухую валежину. От пережитого напряжения подрагивали мышцы ног, а одежда, влажная от пота, холодила разогретое тело. Немного отдышавшись, Илья Григорьевич с усмешкой посмотрел на Диму:
— Ну и как, сынок?
— Да-а, — покачал головой тот, — похлеще любого марш-броска.
— То-то и оно, — рассмеялся Илья Григорьевич. — В лесу вообще легкой работы не бывает, всякая через пот дается. И еще запомни: в тайге спешить вредно для здоровья, а иной раз и для жизни. Главное – видеть ногами вблизи, а глазами все вокруг. Усек?
— Да ладно тебе, батя, со своим ликбезом, — улыбнулся Дима. — Ты мне все это говорил еще до армии, помню.
Путь по тропе до зимовья, протяженностью около двух километров, показался для Димы, в сравнении с ходом через пойму ключа, просто семечками. За три ходки весь груз был доставлен к зимовью, а к вечеру оно приняло вполне жилой вид. Синий дымок из трубы струился вверх, свидетельствуя почти о домашнем тепле и уюте. Высокие стебли иван-чая, бурой стеной недавно окружавшие избушку, были срезаны ножами на высоте полуметра и уложены под навесы для собак в качестве теплой и мягкой постели. Очищенный от лесного мусора ключ засеребрился в дневном свете, весело зажурчал между громадных, обледенелых сверху, камней.
Хозяйственные хлопоты продолжались до самой темноты. Пока заготовили впрок дрова, подправили крышу бани, проветрили на солнце матрасы и одеяла, провисевшие почти целый год под потолком избушки, солнце опустилось за хребет, что синей тенью вздымался на западе. Поужинав и покормив собак, улеглись спать каждый на свои персональные нары. За стенами зимовья ветер изредка пробегал по кронам деревьев, обещая скорую смену погоды. Звуки ночной тайги подчеркивали своеобразный комфорт жилья человека среди первобытной настороженности, где правит бал сила и ловкость.
Утром, наскоро позавтракав, Илья Григорьевич заторопил Диму:
— Бери малый рюкзак, бросай туда харчи, котелок и пошли. Буду тебя знакомить с угодьями. Несколько дней походим вместе, а потом разделимся. Так что запоминай, что к чему.
— Как это разделимся? — удивился Дима. — У нас же одно ружье на двоих? Без оружия куда здесь пойдешь?
— Будет тебе оружие, — ухмыльнулся Илья Григорьевич. — Сейчас смастерим лук и стрелы — будешь белок сшибать.
Заметив, что сын готов вот-вот обидеться, Илья Григорьевич наклонился и достал из-под нар сверток из плотной коричневой бумаги, стянутый по спирали тонкой медной проволокой. Даже сквозь бумажную упаковку Дима определил, что в руках у отца старая  берданка, с которой он в недавнем прошлом охотился в собственной стайке на кабанов. После того, как новый участковый милиционер предупредил Илью Григорьевича, чтобы он сдал незарегистрированное оружие, берданка исчезла из дома, по словам отца – утопла в реке, выпала из лодки и утопла.
— Вон она где, — удивился Дима, рассматривая винтовку, — а ты говорил, что утонула.
— Меньше знаешь – спокойнее спишь, — улыбнулся Илья Григорьевич. — Она у меня здесь безвылазно.
— Ты что, прячешь ее под нарами? — удивился Дима.
— Во-во, под нарами! — расхохотался Илья Григорьевич. — Неужто ты меня, как говорит сейчас молодняк, за дурака держишь? Пока ты вчера ключ чистил, я сходил к своему схорону и притащил ее сюда. Есть тут у меня дупло одно, замаскировано – будь здоров. Пройдешь рядом – и не заметишь.
— Ну, ты, батя, настоящий Штирлиц.
— Штирлиц не Штирлиц, а кое что могем, — с этими словами Илья Григорьевич стал разворачивать из промасленных бумажных бинтов винтовку.
Весь день Илья Григорьевич водил сына по своим охотничьим угодьям, показывая ему хорошо натоптанные и еле заметные тропы, рассказывая, откуда и куда они ведут. Иногда на деревьях попадались старые, почти совсем заплывшие затески, которые когда-то, как утверждал Илья Григорьевич, были сделаны его отцом и даже дедом. Перед Димой как бы воочию разворачивалась одна из страниц истории их семьи, очутившейся в этих местах еще до реформ Столыпина. Естественно, за один день обойти все Илья Григорьевич не планировал. Для этого как минимум понадобилась бы неделя, не меньше. Цель подобной ознакомительной  экскурсии была одна – дать сыну общее представление об их охотничьем участке, чтобы в случае необходимости тот мог сориентироваться и добраться до зимовья самостоятельно.
На следующий день экскурсия повторилась, но при этом она уже носила не только ознакомительный, но и практический характер – отнесли во времянку сухари и кое-какие продукты на случай, если кому-то из них придется там заночевать. Собак они пока оставляли на привязи возле зимовья – белка еще была невыходная и стрелять ее не имело никакого смысла. Лайки бы только мешали, потому что не проверить, что они там отыскали, нельзя. Мало того, что это портит собак, на дереве вполне может оказаться и соболь, а у него-то шкурка давно выходная.
Так прошло четыре дня. Все это время погода стояла какая-то вялая, пасмурная, как будто вот-вот собирался пойти долгожданный снег, но все почему-то не решался. Перед тем, как в очередной раз лечь спать, Илья Григорьевич уже по темноте вышел наружу и долго слушал погоду.
— Быть сегодня ночью снегу, — возвестил он, возвращаясь в зимовье.
— Ну да, батя. Между прочим, я эти слова уже третий раз слышу, — засмеялся в своем углу Дима, устраиваясь поверх одеяла с потрепанной  книгой в руках.
— Третий не третий, а точно тебе говорю – к утру выпадет снег.
— Поживем – увидим, — с сомнением пожал плечами Дима, подтягивая по дощатому столу керосинку к себе поближе.
Ночью снег действительно выпал. Ветер, с вечера тревожно шумевший над лесом, к утру затих. С неба еще падали редкие снежинки, но в той стороне, где должно было появиться солнце, оно наливалось розовым. Солнечные лучи где-то находили в облаках прорехи и, подсвечивая облака снизу, сулили хороший день.
Илья Григорьевич, несмотря на то, что особых хлопот по их, если так можно выразиться, домашнему хозяйству не было, по выработанной всей жизнью привычке вставал рано. Он поднимался задолго до появления первых признаков зари и выходил наружу. Потоптавшись возле зимовья, проверив собак, он снова нырял сквозь низкую дверь обратно в избушку и, стараясь не особо шуметь, растапливал печь. После того, как она, разогреваясь, начинала потрескивать своими железными боками, он усаживался перед приоткрытой дверкой на чурбан и надолго затихал, уставившись взглядом на мечущееся в топке пламя. Его красноватые блики прыгали по удлиненному, немного скуластому лицу Ильи Григорьевича, отчего в такие минуты оно, казалось, жило самостоятельной жизнью. Иногда Дима, просыпаясь и тайком наблюдая за отцом из-под полуприкрытых век, вдруг видел перед собой не Зимина Илью Григорьевича, своего отца, а какого-то совсем другого, незнакомого ему человека. Может быть, прадеда или даже того Иннокентия Зимина, который в давние времена, пробираясь из забайкальской каторги, скрываясь от преследования, забрел далеко от столбовой дороги да и застрял в этих местах навсегда.
Услышав знакомые звуки закипающего чайника, Дима не стал дожидаться, что отец предложит ему «кофею прямо в постель» и, свесив ноги с нар, сунув их в обрезанные валенки, выскочил в одном трико из зимовья. Вокруг все стало белым-бело: и деревья, и лабаз, и собачьи будки. Лишь один ключ чернел водой среди заснеженных берегов, издавая еле слышное журчанье, и это были единственные звуки среди ватной тишины первого снега.
Позавтракав, Илья Григорьевич предложил сыну:
— Ты сегодня пойдешь один. Забирай собак и двигай в сторону времянки.
— А ты что, без собак? — удивился Дима.
— Я поищу в Чаше зверя. Матушку-нетель или телка прошлогоднего. Чтобы мясо было понежнее и ближе к зимовью. Так что псы мне сегодня ни к чему.
— Белку стрелять?
— Белку? Если только на корм собакам. Она еще черноручка, сплошной брак будет. Лучше находи след соболя и дуй по нему. Снег закончился под утро, так что любой  след приведет на дневку, кормовые-то присыпало.
Дима охотником был начинающим. Но слова отца он понимал хорошо, потому что нет в сибирской деревне ни одного парня, который бы не знал, что черноручкой называют белку, у которой шкурка еще не совсем выходная, мездра в области лапок имеет темную окраску. Точно также понятными для него были термины «следы соболя входные, жировочные и выходные к  месту дневки». Другие тонкости пушного промысла ему еще предстояло осваивать.
Дима легко шагал по тропе, вьющейся белой канавкой среди высоких берегов-ягодников, присыпанных пушистым снегом. Еще у зимовья, как только он закинул за плечи рюкзак и ружье и стал на тропу, собаки без всякой команды бросились по ней вперед, и теперь Диме оставалось лишь смотреть, в какую сторону они могут свернуть, зачуяв нечто интересное для себя.
Обычно первый снег настораживает лесных обитателей, и вначале они не слишком охотно оставляют на нем свои следы. Создается впечатление, что лесной народ как бы выжидает – а не растает ли эта белая тетрадь, на страницах которой зима фиксирует каждый их шаг. Но через какое-то время, поняв, что их надежды тщетны, они с лихвой наверстывают упущенное.
Дима шел уже битый час, внимательно осматриваясь по сторонам, но ни единого стоящего следа ему так и не встретилось. За все это время лишь Бадан, рослый и плотный кобель белого окраса с желтыми пятнами на остроухой морде, появлялся несколько раз в пределах видимости хозяина. Его сестра Микки, такая же рослая, но бурого окраса, рыскала где-то впереди. О ее присутствии можно было судить только по следам. Но это абсолютно не означает, что она охотилась сама по себе. Дима знал, что собаки чутко реагируют на действия хозяина и любое изменение в направлении его движения они тут же замечают и, соответственно, подстраиваются под него. Чтобы подозвать собак к себе, совсем необязательно окликать их или свистеть. Стоит на некоторое время замереть на месте и лайки, потеряв звуковой контакт с хозяином, тут же бросятся на его поиски.
Но все это действительно лишь до тех пор, пока они не станут на след соболя или другого зверя. Когда начинается погоня за добычей, дело уже хозяина следовать за ними. Преследование зверя, особенно гонного, может длится и час, и другой. За это время расстояние между собаками и охотником может оказаться настолько большим, что услышать их лайку будет просто невозможно. К тому же кухта, образующаяся на деревьях при снегопаде в безветренную погоду, глушит все звуки лучше всякой ваты. Поэтому охотнику и приходится быть внимательным, постоянно следить по доносящимся звукам за поведением собак, направлением их хода.
Преодолев чернолесье ключей, сбегающих с хребта вниз и образующих там Малый Тарей, тропа вывела Диму в сосновый бор. Сразу стало просторнее и светлее. Вдобавок, как будто желая порадовать человека, из-за туч выглянуло солнце. Дима остановился, осматриваясь вокруг, пытаясь понять, где рыскают собаки. На тропе их следа не было, а вокруг по-прежнему царила тишина. Решив подождать, пока лайки не дадут голос или не прибегут к нему отметиться сами, Дима выбрал для отдыха подходящую валежину. Смахнув с нее рукавицей снег, он наломал веток пихты и устроил для себя таежное кресло.
Когда в лесу долго и напряженно прислушиваешься, то рано или поздно услышишь те звуки, те голоса, которые ты и ожидаешь услышать. Но вся беда в том, что зачастую доносятся они то с одной стороны, то с другой, иногда еле различимы, а иной раз становятся настолько отчетливыми, что не вызывают ни малейших сомнений в своей достоверности. Это леший, желая запутать человека, бегает вокруг него и подражает разным голосам. Он может лаять и свистеть, кричать, как попавший в беду человек, и подражать звуку далекого поезда. Он может все. И если ты поверишь этим голосам, то очень даже просто можешь заблудиться к превеликому удовольствию лесного шутника.
Дима знал об этих проделках лешего, поэтому, когда услышал далекую лайку, он некоторое время еще медлил, желая убедиться, что это ему не кажется. Но лайка была достаточно отчетливой, и он стал даже различать голоса двух собак. Сомнений не оставалось – лаяли Микки и Бадан. Подхватив прислоненную к дереву двустволку, он с бьющимся сердцем поспешил в ту сторону. Добыть по первому же снегу соболя – это было бы так здорово. Дима представлял, как зауважает его отец, если он, вернувшись вечером в зимовье, этак небрежно выложит из рюкзака таежного кота, да еще черного как ночь. «Кого они там лают? Белку или соболя?» — гадал Дима, продираясь сквозь пихтовый подсад, оставляя после себя целые облака снежной пыли, ссыпающейся с потревоженных деревьев.
Лайка собак слышалась все ближе и ближе, но когда Дима преодолел русло небольшого ключа и выбрался из чащи на редину, она прекратилась. Взамен нее со стороны поляны, что открылась перед Димой, послышалось рычание, перемежаемое визгом, и он увидел, как в его сторону покатился пестрый клубок собачьих тел. Дима бросился вперед, срывая с плеча ружье. В это время из рычащей свалки вывалилось нечто бело-красное и поползло по снегу, окрашивая его в ярко-розовый цвет.
— Бадан! — охрипшим голосом заорал Дима, еще не совсем понимая, что же происходит. Он только видел свою собаку, ползущую к нему с разорванным горлом. Но его крик был услышан. Рычащий клубок мгновенно распался. Из него прямо в ноги к Диме бросилась окровавленная Микки, а в противоположную сторону отскочила и на мгновение застыла на месте серая фигура волка.
— Ах ты, гад! – страшным голосом заревел Дима, вскидывая ружье и нажимая курок почти одновременно.
Лишь мгновение волк оставался на месте, но это было его роковой ошибкой. Заряд картечи настиг его в тот момент, когда он в прыжке вот-вот должен был скрыться среди подлеска. Перепрыгнув скулящую Микки, Дима бросился к зверю, который, оскалив окровавленные клыки и волоча зад, пытался уползти в кусты. Заряд угодил ему в позвоночник, и волк был обречен. Вторым выстрелом в упор Дима размозжил ему голову. На дрожащих от возбуждения ногах Дима подошел к Бадану – тот уже был мертв. С разорванного напрочь горла еще вытекала кровь, но он уже не шевелился. Микки поскуливая, пыталась зализать окровавленную шею. Ее морда представляла собой ужасное зрелище. Волчьи клыки не оставили на ней живого места.
— Ах, сволочь, бандюга проклятый! Что ж теперь делать? — бормотал Дима, смахивая рукавом слезы и оглядываясь по сторонам. Какое-то неясное движение в глубине леса заставило его вспомнить про разряженное ружье и он, выбросив пустые гильзы из патронников, загнал туда два заряда картечи. «Волки теперь поодиночке не ходят, – мелькнуло у него в голове. — Может, стая? Хотя еще рано».
 Чувство опасности заставило его собраться, оттеснив в сторону жалость к погибшему Бадану, покалеченной Микки и загубленному сезону. Возвращаясь обратно в зимовье, поминутно оглядываясь на тяжело бредущую вслед за ним Микки, Дима представлял, какой разговор с отцом ждет его впереди.
Илья Григорьевич вернулся в зимовье еще засветло. Увидев окровавленную морду Микки и расстроенное лицо сына, он понял все без слов.
— Что с Баданом? — спросил он, не обнаружив того в будке.
— Волк порвал, насмерть, — понурив голову, ответил Дима, ожидая неизбежной, по его мнению, вспышки отцовского гнева.
— Ты что, далеко был?
— Не так чтобы и далеко, но не успел.
— Ох, сволочи. Развелось этих тварей. Я еще утром шел – видел два волчьих следа в твою сторону. Один – матерый зверина, а второй сеголеток. Учил, наверно, молодого охоте.
— Волчица была, кило, наверно, на семьдесят.
— Ты что, стрельнул ее? — удивился Илья Григорьевич.
— Два заряда всадил, чуть не смылась, — уже более уверенно ответил Дима, понимая, что самое неприятное позади.
 — Шкуру-то хоть снял?
— Да раздербанил я ей всю бочину и башку. Что толку с такой шкуры?
— Раньше за волков премию давали, — почесал затылок Илья Григорьевич, — может, это положение еще и теперь действует? Кто его знает. Завтра сходим – снимем. А на охоте теперь можно ставить крест. Микки отойдет не скоро, да и трусить будет. Будь ты неладно. Готовился, готовился и на тебе. Вот судьба-злодейка! То по головке погладит, то вот такую подлянку устроит.
Назавтра они вместе сходили к убитой волчице и, сняв с нее шкуру, возвратились обратно. Охотничий сезон для Зиминых закончился. Нужно было собираться домой.            
               
               


                Отчаюга
 

Тихим и нежарким июньским днем я возвращался из маршрута по Катырминскому заказнику к машине, которая должна была поджидать меня в конце заброшенной лесовозной дороги. Самый долгий летний день подходил к концу. Предзакатное солнце ласкало землю остывающими лучами. Тропа, плутавшая до сих пор по распадкам и сопкам, наконец вывела меня на гарь трехгодичной давности, за которой совсем недалеко была дорога – конечная цель моего пути. По всей гари мертво белели голые безвершинные стволы погибших берез с черными нашлепками плодовых тел грибов. Но снизу, в половину человеческого роста, уже буйно зеленела молодая поросль, утверждающая силу жизни, берущей свое, невзирая ни на что. Жизнь заполняла все вокруг, и даже комариный гул, преследовавший меня все эти дни, приобретал в этом месте вполне оптимистичное звучание.
Идти оставалось совсем немного, километра два-три, не более, и я решил немного передохнуть среди гари, тем более что место для этого оказалось вполне подходящим. Отсюда открывался прекрасный вид на окрестные сопки и хребты, подернутые предзакатной синевой.
Устроив удобную седульку на сваленном ветром дереве и используя вывернутые из земли корни в качестве спинки этого таежного кресла, я достал бинокль и стал разглядывать Катырминский хребет, громадной дугой синеющий на западе. Панорама была завораживающей. Острыми пиками возносились к небу ели и пихты, громадные кедры подпирали его своими разлапистыми вершинами. Но выше всех лохматились великаны-лиственницы, как бы на целую голову возвышаясь над пологом леса. Все чуть-чуть подрагивало в мареве уходящего дня.
Переведя бинокль на край гари, я неожиданно обнаружил большую серую птицу, неподвижно застывшую на вершине сухой ели. Присмотревшись, я признал в ней сову, скорее всего, неясыть, с круглым, если так можно выразиться по отношению к птице, лицом и большими желтыми глазами. Время от времени она поворачивала голову, чуть ли не вкруговую, осматриваясь, нет ли поблизости  пищи или опасности. При этом все остальное ее тело оставалось абсолютно неподвижным. Убедившись, что ничего достойного ее внимания вокруг не наблюдается, она снова поворачивала свое «колдовское» лицо в мою сторону и продолжала, как мне казалось, пристально изучать меня.
«С чего бы это она на меня так уставилась?» — подумал я, в свою очередь наблюдая за совой. Так мы сидели, изучая друг друга довольно долго. Но затем я перевел бинокль на Громову сопку, и когда возвратился обратно к сухой елке, совы уже  на ней не оказалось, улетела. Вот и верь после этого, что совы днем плохо видят. За свою достаточно долгую таежную жизнь мне неоднократно приходилось видеть разных сов, сидящих среди белого дня на одиночных деревьях и не обращающих никакого внимания на снующих в воздухе прочих птиц. Более того, несколько раз в зимнее время я становился свидетелем их вполне успешной дневной охоты на мышей.
Отдохнув, я неохотно поднялся со своего импровизированного кресла и, забросив рюкзак за спину, шагнул на тропу. Она вела дальше мимо островка живого осинника, откуда доносились какие-то странные, ни на что не похожие звуки. Так и не разобравшись, кто там мог быть, я пошел дальше. Шагалось легко и бездумно, как это бывает, когда усталость еще не сводит судорогой ноги, а голову не заполняет одна-единственная мысль: когда же она кончится, эта дорога.
Оставив осинник позади и шагая в направлении уже близкой кромки густого сосняка, я краем глаза заметил справа от себя какое-то движение. Повернув голову в ту сторону, обнаружил мою старую знакомую: большая серая сова сидела на горизонтальной ветви сухой лиственницы, обратив свое круглоглазое лицо ко мне. «У-и-и-и, у-и-и-и», — доносилось сверху и вслед затем нечто похожее на легкий кашель. Впрочем, сложно определить, что сова «говорила» раньше, а что позже. Но что «говорила» именно она, в том не было ни малейшего сомнения.  «До чего же любопытная, да еще и болтливая», — подумал я, принимая крики совы в свой адрес, и, улыбнувшись своим мыслям, зашагал тропою дальше.
Я сделал не больше пяти шагов и, по давно выработанной привычке окидывая взглядом все вокруг себя, обнаружил, что сова снялась с лиственницы и, широко расправив крылья, заскользила по воздуху с тридцатиметровой высоты в мою сторону. Она неслась абсолютно беззвучно, пикируя на меня, словно на какую-то паршивую мышь. «Вот нахалка», — возмутился я в душе, останавливаясь и с любопытством ожидая, что же будет дальше. Но намерения совы были настолько очевидными, что неожиданно для самого себя я присел и, когда птица оказалась почти надо мною, резко выпрямился, одновременно выбросив руку кверху. Сова сорвалась со своего «пике» круто вверх и, часто-часто замахав крыльями, уселась прямо у меня над головой на небольшую сушину. Она сидела на высоте пяти-шести метров, склонив голову в мою сторону, явно стараясь рассмотреть меня получше.
— Ты что, рехнулась, дуреха, что ли? — вырвалось у меня. — А если бы я схватил тебя, что бы тогда? — И тут же подумал: «А хорошо, что не поймал, когти-то у нее – будь здоров». — Ну, ты смотри мне! — погрозив сове пальцем, я повернулся и пошел дальше, обдумывая это небольшое таежное приключение.
Сова же все это время, пока я обращался к ней со своими нотациями, сосредоточенно слушала меня. По ее опушенной физиономии было невозможно определить, удивлена она или обеспокоена своей столь грубой ошибкой, приняв человека в пятнисто-зеленом костюме и такой же кепке за дичь.
Обдумывая причины столь необычного поведения птицы, я отошел от места недавней агрессии метров пятьдесят, как вдруг получил сзади мягкий, но довольно ощутимый удар по шее. Ощущение было такое, будто в меня бросили пуховой подушкой. От неожиданности я даже отскочил в сторону, одновременно отмахиваясь свободной рукой от нападающего. Это была все та же свихнувшаяся сова.
— Ты что, совсем обалдела?! — заорал я на птицу, размахивая руками.
Сова снова взмыла вверх и уселась на ближайшее дерево.
— Нет, ну ты смотри, что делается! Тварь ты неразумная! Я же царь природы! Да как ты смеешь?! — не на шутку возмутился я.
Но мой достаточно энергичный монолог был выслушан совой все с тем же невозмутимым видом, что и прежде. Мне оставалось только гадать – повторится нападение или нет. Шагая дальше тропою, я то и дело нервно оглядывался, ожидая новой атаки. Сова перелетала с дерева на дерево вслед за мной еще не менее сотни метров. Наконец решив, по-видимому, удовлетвориться постыдным бегством противника, она исчезла в неизвестном направлении.
Через полчаса я вышел на дорогу, где меня ожидала машина. Немолодой водитель, охотник с большим стажем, выслушав мой рассказ, так прокомментировал поведение совы:
— Она ведь говорила тебе на своем языке — уйди! А ты ее не понял. Скорее всего, у нее в том осиннике было гнездо с птенцами, вот она и решилась на крутые меры. Совы – народ отчаянный, особенно когда вопрос касается птенцов.
               
               
               
                Последняя дорога

               
Стоял тихий и безоблачный день. С высокого весеннего неба уже ощутимо пригревало мартовское солнце. Тайга нежилась в его лучах, стараясь поскорее забыть о лютых февральских морозах. На краю большой поляны среди густого ельника устроился на отдых крупный сибирский волк. Он лежал на правом боку, вытянувшись почти на двухметровую длину, положив лобастую голову на утоптанный снег. Густая, серая с желтизной шерсть надежно защищала зверя от холода и сырости снежного покрывала. Он лежал неподвижно, прикрыв глаза и подставив брюхо солнечным лучам. Лишь одно его левое ухо, остро торчащее над головой, казалось, жило самостоятельной жизнью, чутко вздрагивая на все лесные звуки.
Волк пришел на поляну под утро после удачной охоты. Покружив на одном месте, он утоптал рыхлый, еще не схваченный весенним настом снег и, свернувшись в большое серое кольцо, уснул чутким сном таежного зверя. К середине дня солнце пригрело, и волк вытянулся на боку, радуясь, как и все живое, наступающей весне. Это была его седьмая весна и встречал он ее в ранге вожака стаи, заняв это место сразу после гибели от копыт сохатого старой волчицы. Стая не так давно распалась на семейные пары, готовясь к появлению нового потомства. Он вместе со своей  подругой, такой же рослой волчицей, как и сам, облюбовал для себя верховья небольшой таежной речки, густо поросшие темнохвойным мелколесьем. Вокруг простирались старые лесосеки и гари, на которых всегда можно добыть пищу для себя и волчат. Вчера ночью, после охоты, они с волчицей на время расстались – материнский инстинкт велел ей подыскивать место для  логова, и она отправилась обследовать все укромные уголки в районе их нового охотничьего участка.
Волк лежал неподвижно. Лишь шерсть на левом боку еле заметно подрагивала в такт его дыханию. Стояла звенящая весенняя тишина, изредка нарушаемая гулкой дробью желны. Но вот легкая тень промелькнула в воздухе и на березку, стоящую на самом краю поляны, опустилась кедровка – пестрая горластая птица. Посидев какое-то время на месте, она вскоре обеспокоено запрыгала с ветки на ветку, поблескивая бусинками глаз в сторону волка. Затем перепорхнула к нему поближе, устроилась на дереве почти над самым местом отдыха неожиданного гостя. Вскоре ее первое хрипло-пронзительное карканье  разнеслось над поляной. Волк недовольно поднял голову и глянул на нее с презрительным безразличием. «К-р-р-ра, к-р-р-ра,» — зачастила кедровка, оповещая лесных обитателей о присутствии опасного хищника. Рядом, в густом ельнике, на этот крик отозвалась ее подруга, и скоро их резкие, пронзительные вопли заполонили всю округу.
Волк, полежав еще некоторое время, не выдержал и поднялся со своей снежной постели. Глубоко прогибая спину, он потянулся всем телом, разминаясь после отдыха, одновременно искоса поглядывая на назойливых птиц. Те не унимались. Отряхнув от налипшего местами снега свою роскошную шубу, зверь медленно потрусил в ельник. Кедровки устремились вслед за ним, перелетая  с дерева на дерево и продолжая все так же орать, но, по-видимому, устав от собственного крика, постепенно отстали. В распадке снова установилась тишина.
Волк бежал легкой рысцой по неглубокому снегу, проваливаясь на половину его толщины. Он направился к давно заброшенной лесовозной дороге, которую совсем недавно люди расчистили от снежных заносов, а затем по неизвестной причине снова позабыли о ней. Теперь она оказалась лишь немного припорошенной свежевыпавшим снегом, и бежать по ней было легко. Волк использовал ее и прошлой ночью для своих переходов внутри охотничьего участка. Прежде чем спуститься вниз с образовавшегося по обочинам дороги снежного вала, он замер на месте, прислушиваясь сверху к таежным звукам.
Где-то вдалеке шумели тяжелогруженые машины, изредка громыхая на ухабах бревнами и железом. Все это было давно знакомым волку и не вызывало у него никакого беспокойства. Еще раз окинув взглядом заснеженную тайгу, он спустился вниз, в белую траншею, которая протянулась по склонам сопок, ныряя в распадки и теряясь вдалеке среди чернеющих перелесков. Его путь лежал в сторону Большого камня, и он побежал по дороге на запад, изредка останавливаясь и обнюхивая следы таежных обитателей. Отдохнувшие за день ноги с крепкими, стальными мышцами, пружинисто толкали землю, готовые в мгновение ока выметнуть четырехпудового зверя в стремительном прыжке за добычей. Здесь он чувствовал себя хозяином. Никто из таежных жителей не мог поспорить с ним в быстроте и силе ног, в крепости сердца, в остроте грозных клыков. И он знал это, потому бежал спокойно, уверенно.
Но вот где-то впереди, за небольшим бугром, на который взбиралась дорога, послышался отдаленный шум. Волк осторожно поднялся по склону наверх  и остановился, осматриваясь. Впереди, по снежной  траншее дороги, навстречу ему двигалась небольшая машина, в которой находились, он это хорошо понимал, его враги – люди. Слева и справа от дороги простирались лесосеки, поросшие редкими осинками и березками. Волк давно усвоил для себя простую истину – нельзя попадаться людям на глаза на чистом месте, потому что при помощи грома они способны убивать и на большом расстоянии. Нужно скрыться, пока враги далеко и не заметили его. Приняв решение, он повернул обратно и легкими прыжками побежал  по дороге вниз, к тому месту, где она пересекала распадок, темнеющий корявым ельником. Он особенно не торопился и бежал легкой рысью, потому что машина была еще далеко, и звук ее мотора на этой стороне холма был еле различим.
Но вот машина взобралась на вершину бугра, и волк сразу почувствовал, что расстояние между ними сократилось. Он прибавил ход, и его прыжки стали чаще и длиннее, но звук мотора приближался. Напрягая все силы, волк понесся над землей, едва касаясь ее могучими лапами. Его разгоряченное дыхание вместе со снежной пылью образовывали позади легкое облачко. Он бежал так быстро, как только мог. Но машина урчала все ближе и ближе. Зверь понимал, что она бежит намного быстрее его, но он не мог заставить себя свернуть с дороги в сторону, в снег, бежать по которому так быстро он уже не сможет.
Сколько раз, устраивая загоны со своей стаей, они старались загнать изюбря или лося в глубокий снег, в такое место, где те не могли бы поспорить с ними в быстроте и ловкости. И вот теперь он сам, гонимый громыхающим железом, стлался над дорогой из последних сил, устремляясь к спасительному распадку, чернеющему уже совсем рядом. Но он не успевал. Бампер машины надвигался грозно и неотвратимо. Еще мгновение и  волк почувствовал толчок в спину, опрокинувший его на бок, и вслед за тем сильный удар по голове. Хрустнули под колесами лапы, и еще один удар задним мостом машины отбросил его в сторону к снежному брустверу.
Он лежал беспомощно на боку, повернув судорожно оскаленную пасть в сторону железного врага, уже пятившегося задним ходом. Он еще видел, как из машины вылезли люди и направились к нему. В руках одного из них была лопата с длинным черенком. Волк попытался поднять голову, привстать на передних лапах, но не смог. Острая боль заполонила все его существо, но он не издал ни звука. Лишь из его желтых глаз скатилась на снег, как показалось людям,  слеза. Последнее, что видел он в мутном свете угасающей жизни – взмах лопаты.
Солнце все также продолжало сиять на безоблачном небе. Где-то далеко, в стороне темнеющих распадков, поросших черным мелколесьем, раздался одинокий тоскливый вой волчицы. Но тот, кому предназначался этот зов, уже ничего не слышал.

               

                Сосед


Узнал я, что у меня появился сосед, только на второй год после своего новоселья. Я построил свое новое зимовье в самом дальнем углу моих охотничьих угодий на берегу малозаметного ключа. Первое наше знакомство состоялось в начале октября, когда настоящего снега еще нет, но по тайге кое-где, особенно по зеленомошникам, появляется  налет изморози и снежной пыли. Следы зверей, даже соболя, по таким местам читаются достаточно легко.
Прошедшей ночью Карай, мой четвероногий помощник по охотничьим вопросам, долго заливался громким и тревожным лаем. Он отбегал по тропе от зимовья не дальше  сотни метров и усердствовал там до хрипоты. Лишь изредка он ненадолго умолкал, чтобы послушать ночную тайгу, а затем принимался лаять с еще большим усердием. Несколько раз за ночь я выходил с фонариком в руке в темень и подзывал его к себе, пытаясь удержать от надоедливого пустобрехства. Он охотно прибегал на мой зов, не менее охотно соглашался с моими увещеваниями, но как только я возвращался в зимовье, он принимался за прежнее. «Кого-то ведь слышит», — думал я, ворочаясь с боку на бок в ожидании утра.
Слышимость в районе нового зимовья была просто удивительной. С севера и запада от него полукругом поднимались склоны довольно высоких, хотя и пологих хребтов, поросших поверху осиной и сосной, а понизу – кедром и пихтой. Мы с Караем довольно быстро привыкли к звуковой сверхпроводимости окрестностей нашего нового дома и реагировали на таежные звуки достаточно спокойно. Когда кто-либо из лесных жителей начинал вести себя слишком шумно, Карай бросал в ночь предупреждающее «У-ф-ф! У-ф-ф!», что следовало понимать как, мол, слышу тебя, слышу, после чего он еще некоторое время слушал тайгу, а затем спокойно укладывался на отдых. Излюбленное место у него было под большой пихтой, стоящей как раз напротив входа в зимовье. В будку-навес, устроенный для него мною, он забирался лишь в случае ненастной погоды.
На этот раз Карай лаял всю ночь и угомонился лишь под утро. Поэтому, само собой понятно, что у меня появилось желание проверить, кто имел такую бестактность и мешал нам отдыхать в нашем собственном доме. Захватив ружье, я пошел по тропе в ту сторону, где должен был ночью находиться неведомый нарушитель нашего покоя. Отошел я от зимовья метров двести, не более, когда заметил справа от тропы следы медведя, хорошо видимые на зеленой подушке мха. Наследил он изрядно, похоже, что топтался здесь достаточно долго. Возле толстой пихты, встав на задние лапы, медведь оставил отметины своих когтей на стволе дерева. Если судить по высоте, на которой они красовались, можно было предположить, что медведь был небольшим, в возрасте около трех лет. Зачем он подходил к моему зимовью в тот раз, я не понял. Откуда он пришел и куда удалился, я не стал разбираться, поскольку никогда не считал медведей возможным объектом охоты. Наоборот, подобные трофеи других охотников всегда вызывали во мне чувство досады. Как можно губить такого редкого и умного зверя ради шкуры или желчи?
Возвращаясь в конце дня к себе, я наткнулся на следы того же медведя. В двух местах он устраивал лежки, и вообще по местности чувствовалось, что где-то здесь недалеко он мог устроить себе и берлогу. Мой помощник Карай в этот момент рыскал где-то ниже по ручью, и я мог спокойно обойти медвежью квартиру стороной, не потревожив ее жильца. Приняв немного левее, чтобы пройти «чистиной», я неожиданно заметил дорожку из свежепросыпанной земли. Немного ниже по склону, среди густых зарослей молодого ельника, желтела довольно большая куча глины. Сняв на всякий случай ружье с плеча, я стал внимательно осматриваться вокруг, в поисках самой берлоги, но ее не было. Недоумевая, я направился по дорожке из глины вверх по склону и вскоре наткнулся на большую дыру, уходящую под громадный ствол валёжины. Яма была внушительного размера, и смотрелась вполне готовой медвежьей берлогой. Медведя в ней, естественно, еще не было, и я поспешил отойти от нее как можно дальше, ругая себя за любопытство. Из-за меня медведь мог оставить уже практически готовую «квартиру» и уйти прочь в поисках нового местожительства.
Шагая по тропе к своему зимовью, я мучился неразрешимым для меня вопросом: каким образом таскал медведь землю на расстояние около пятнадцати метров? Ничего подобного раньше мне встречать не приходилось. Обычно выбрасываемая из ямы земля оставалась здесь же, и лишь изредка немного маскировалась мхом или лесной подстилкой. Но чтобы таскать ее «горстями» или иным каким-то образом на такое расстояние? Это было удивительно.
Уже возле самого зимовья навстречу мне выскочил Карай. Прибежав домой и не обнаружив там хозяина, он, как и подобает верному товарищу, бросился на поиски, за что и был вознагражден ласковым словом. Одновременно я подумал, хорошо, что Карай не оказался в том месте рядом со мной, обязательно бы подшумели зверя. «Пока он не ляжет, не разоспится, — решил я, — ходить в ту сторону не стоит. Пусть отдыхает спокойно».
Следующую ночь медведь снова подходил к нашему зимовью, как мне думается, послушать музыку моего радиоприемника. И снова Карай устроил «всенощную», не поддаваясь ни на какие мои уговоры. Так продолжалось до четырнадцатого октября. В эту ночь, ввиду наступления Покрова дня, как по расписанию выпал снег и медведь, надо полагать, залег до весны. Где он устроился на зимовку, в обнаруженной мною берлоге или где-то в другом месте, я не знаю, поскольку, чтобы не потревожить зверя, в ту сторону не заходил до начала ноября. Других охотников в моих угодьях быть не могло, по этой причине спокойная зимовка медведю была обеспечена.
На следующую осень я обнаружил следы присутствия моего соседа рядом с зимовьем. Метрах в десяти от избушки он разворотил большую яму – копал бурундучью кладовку. Неподалеку разворошил муравейник, но ни зимовье, ни лабаз с остатками продуктов и кое-каким тряпьем не тронул. «Ну что же, — решил я, — будем добрыми соседями. Места в тайге для нас обоих достаточно и с учетом нашей трудовой активности во времени, мы никаким образом не будем конкурентами».
Такое мирное сосуществование с соседом у меня продолжается и по сегодняшний день. Перед тем, как залечь в берлогу, медведь ежегодно раза два обязательно подходит к моей избушке. Об его присутствии я догадываюсь по поведению Карая, который, как мне кажется, стал более терпимо относиться к подобным визитам соседа. За последние восемь лет мне, полагаю, лишь один раз довелось его увидеть в августе месяце.
Было это в 1995 году, когда я, не помню уже по какой надобности, должен был заглянуть к себе в зимовье и заночевать там. Шел я тогда без тропы, напрямую, по редкому кедрачу. Под ногами, над толстой подушкой зеленого мха, прямо «сине» было от черники. Собаки в тот раз со мной не было и шел я осторожно, мягко ступая по лесному пушистому ковру. По-моему, каждый человек знает, что если ты хочешь что-то увидеть или услышать в тайге, нужно в первую очередь самому стать для всех невидимым и, тем более, неслышимым. Затаивание – это главный закон таежной жизни, пренебречь которым может лишь медведь, и только в пору созревания ягод. Ведь ягода такая пища, которая не умчится прочь, спасая свою жизнь, а врагов у медведя, как не трудно догадаться, в тайге не имеется.
Я шел, наслаждаясь этой возможностью видеть и слышать многое, недоступное человеку при других обстоятельствах. Пребывая в таком умиленно-благостном настроении, я вдруг неожиданно увидел впереди себя громадного бурого медведя. Он стоял в какой-то полусотне метров впереди, вполоборота ко мне, и спокойно жевал чернику. В том, что он меня видит, не было никакого сомнения. Вот он медленно наклонил свою огромную голову вниз, вырвал вместе с корешками кустик черники и, немного повернув шею в мою сторону, стал преспокойно его жевать. При этом кустик ягодника торчал у него из пасти корешками в мою сторону, постепенно выдвигаясь наружу. Прошло несколько секунд и, выплюнув обсосанные веточки, медведь наклонился за очередной порцией ягод. При этом, как мне показалось, он не проявлял ни малейшего интереса к моей персоне.
Карабин уже давно очутился у меня в руках, поэтому чувствовал я себя достаточно уверенно. «Сколько же мне так стоять»? — думал я, наблюдая за медведем. А он был просто великолепен: нисколько не похож на тех, замученных нашим вниманием зверей, которых мы видим в цирке или даже зоопарке. Могучий зверь с округлыми формами, каждое движение которого было наполнено спокойной силой. Шуба, правда, у него была немного как бы  свалявшейся, но смотрелась она все равно превосходно.
Я простоял так минут пять или даже дольше, и вдруг неожиданно для самого себя вполне спокойным голосом произнес: «Здравствуй, сосед». Услышав меня, медведь насторожился, а затем как бы слегка кивнул головой и наклонился за очередной порцией ягод. Не желая больше искушать судьбу ни свою, ни медведя, я стал медленно, шаг за шагом обходить его стороной, естественно, не спуская с него глаз. Медведь не обратил на мой маневр ни малейшего внимания, продолжая все так же методично обсасывать кустики черники, уже не обрывая их. Поднимая голову, он теперь заметно поворачивал ее в мою сторону.
Таким способом я прошел, наверно, метров около ста. А поскольку двигаться вперед то ли боком, то ли еще как-то, не совсем удобно, я решил, наконец, повернуться к медведю спиной и идти дальше нормальным ходом. Но не успел я сделать и двух шагов, как позади раздалось глухое рявканье – это медведь, заметив мое окончательное отступление, выразил мне свое неуважение. Хотя, может быть, он просто прощался со мною, со своим соседом. Пока я мог его видеть, он занимался своим делом, не обращая больше на меня никакого внимания. Это меня радовало, но вместе с тем на душе осталось какое-то чувство горечи, что ли, таким безразличием соседа.
Это была наша первая, но, надеюсь, не последняя встреча. Я почему-то глубоко убежден, что это был именно мой сосед, хотя кроме близости моего зимовья на этот счет больше у меня никакой гарантии не было. Он-то, конечно, должен был меня узнать, так как, думаю, видел меня неоднократно. Но что поделаешь, сдержанность чувств для такого уважающего себя зверя, вполне естественна. Как-то давно я читал у Константина Дмитриевича Янковского, что его знакомый медведь Малыш, почувствовав приближение своего конца, пришел к его зимовью проститься. Надеюсь, что мой сосед будет жить еще долго и скорого расставания при таких печальных обстоятельствах у нас с ним не предвидится.
 
               

                Час браконьера


Михаил Кочнев слыл одним из самых удачливых охотников не только в Средних Еланцах, но и во всей округе. Если уж он брал в руки ружье и уходил в лес, то без добычи не возвращался никогда. Среди жителей поселка никто не знал тайгу лучше его, и это было неудивительно. Родился и вырос Михаил в глухой сибирской деревне. После службы в армии, он «за компанию» поступил в сельхозинститут и хотя «гранит науки» давался ему с трудом, благополучно закончил ВУЗ. Получив диплом агронома, он оказался в Средних Еланцах, где располагалась центральная усадьба совхоза. Здесь Кочнев и осел навсегда. Через какое-то время он женился на местной красавице, оказавшейся к тому же превосходной хозяйкой, и зажил спокойной, размеренной жизнью.
Страсть к охоте, привитая еще с детства, не оставляла его и здесь. Как только случалось свободное время, он доставал из железного ящика-сейфа ружье и выбирался в лес. Тайга возле поселка была совсем не та, что вокруг его родной деревни, но все же кое-какая живность в ней водилась. Через пару лет  Михаил приобрел славу самого удачливого охотника округи. Она, эта слава, кроме морального удовлетворения доставляла ему и немало беспокойства, поскольку в сознании общественности отождествлялась со славой браконьера. Это, естественно, мешало Михаилу наладить приятельские отношения с егерями, которые иногда заглядывали в Средние Еланцы отдохнуть после утомительных рейдов. Они встречали подобные попытки Михаила довольно прохладно. Вполне возможно, что охотинспекторы подозревали в нем хитрого противника, который таким путем пытается выведать у них планы борьбы с нарушителями правил охоты.
Но вскоре Михаил стал обходить егерей стороной, поскольку слава браконьера обязывала и он, что греха таить, позволял себе нажать на курок в такое время, когда это категорически запрещалось. Постепенно подобная двойная игра, когда он с одной стороны выступал в роли охотника, а с другой – в роли объекта охоты, затянула и он, сам того не замечая, превратился в заядлого браконьера. Для него уже ничего не стоило добыть весной оленя или лося без всякой лицензии. «Какая разница, — рассуждал он наедине с собою, — есть у меня лицензия или нет? Результат ведь один и тот же». Логика его рассуждения была вполне удовлетворительной, и это доставляло ему внутреннее спокойствие.
Надвигались майские праздники и, заглянув как-то в холодильник, Михаил обнаружил, что в нем кроме опостылевшей колбасы ничего другого из мясных продуктов нет. Но это его не обескуражило. Не говоря ни слова даже супруге, он стал собираться в тайгу. Заметив его сборы, та, понимая все без слов, лишь спросила:
— Миша, ты надолго?
— На пару дней, не дольше, — уверенно ответил Михаил.
Вскоре его мотоцикл уже пылил по дороге, почти просохшей от весенней грязи, в сторону райцентра. Это была его военная хитрость Ни в какой райцентр, естественно, он  ехать не собирался. Проскочив сквозь зеленеющие поля до первого перелеска, Михаил свернул в сторону на малозаметную полевую дорожку, и через час оказался в тайге. Запрятав мотоцикл возле выворотня, Кочнев углубился в лесную чащу. Минут через десять он вышел оттуда в серой суконной куртке и таких же брюках. За плечами у него висел рюкзак и «горизонталка» шестнадцатого калибра. Внимательно осмотревшись вокруг, он уверенно зашагал по лесной, слабозаметной тропе в сторону ближнего распадка.
Стоял солнечный день. Свежая, еще клейкая зелень леса дурманила голову запахами наступающего лета. Дышалось легко и радостно. Михаил шагал по знакомой тропе, ласково отводя в сторону ветви берез, как бы пытавшихся преградить ему путь. Он шел к солонцу, устроенному им же несколько лет тому назад, о котором кроме него никто не знал. На нем Михаил уже добывал двух лосей и изюбря и надеялся, что удача не оставит его и в этот раз.
Минут через двадцать хода он свернул с тропы на небольшую поляну. С восточной ее стороны, высоко среди ветвей стоящих рядом двух кедров, был запрятан лабаз, забираться на который приходилось по металлическим костылям, вбитым в ствол дерева. Сбросив рюкзак под лабазом, Михаил осторожно подошел к солонцу. Он представлял собой сломыш погибшей лиственницы, между корнями которой звери выгрызли в земле довольно большую яму, заполненную подсыхающей грязью. Сверху она была прикрыта как своеобразной сетью переплетенными корнями дерева, и зверям приходилось изрядно потрудиться, прежде чем они могли дотянуться до соленой грязи. Земля возле солонца была истоптана копытами коз и лосей. Михаил удовлетворенно осмотрел свежие следы лося и, аккуратно ступая, возвратился обратно под лабаз.
Солнце клонилось к закату, но было еще довольно высоко, и, зная, что впереди его ожидает бессонная ночь, Михаил решил немного подремать. Он прилег на разостланную куртку, предварительно положив под голову рюкзак, и попытался уснуть.
Тайга негромко шумела под легким теплым ветерком. По небу плыли прозрачно-паутинные облака. Птицы, еще по-весеннему голосистые, без устали перекликались в кронах деревьев. Назойливые комары уныло тянули свои бесконечные песни. Все вокруг радовалось долгожданному теплу, наполняя окрестности таинственными звуками жизни. Кочнев лежал в полудреме, чувствуя себя единым целым с этим живым миром, таким знакомым и вместе с тем таким таинственным.
Стало прохладно, и Михаил открыл глаза – солнце готовилось спрятаться за громадину сопки, что синела на западе. Он проспал часа полтора, не меньше. Приподнявшись на локте, прислушался к таежным звукам, затем бесшумно поднялся со своей лежанки. Пора было залезать на лабаз. Достав из рюкзака моток прочного шнура, он привязал к одному его концу лямку рюкзака и ружье, а другой конец намотал на руку. Обхватив ствол кедра руками, и используя вбитые в дерево костыли, как ступеньки лестницы, Михаил быстро поднялся на десятиметровую высоту лабаза. Усевшись на настил из обтесанных сверху жердей, он осторожно поднял при помощи шнура рюкзак и ружье. Разложив все вещи по местам, он удобно устроился в полулежащем положении на извлеченном из рюкзака ватнике, прислоняясь спиной к стволу дерева.
Сверху вся поляна была как на ладони, и солонец просматривался до последней травинки. Ничто не загораживало линию прицела сквозь расчищенное окно среди густых ветвей кедра. Повесив ружье справа от себя на специально вбитый для этих целей гвоздь, Михаил затаился, внимательно прислушиваясь к таежным звукам.
Вечерело. Краешек солнца еще выглядывал над сопкой, но тени уже густели на глазах. Ветер окончательно утих. Вершины деревьев замерли на фоне густой синевы неба, изредка вздрагивая мохнатыми лапами в неярких красноватых лучах солнца. Тишина постепенно накрывала тайгу темным платком ночи. Меланхоличный голос невидимой птицы настойчиво убеждал всех: «Сплю-сплю-сплю». Где-то внизу, на краю поляны, сорокопут сыпал резкими очередями:  «Чак-чак-чак, — ненадолго умолкал и снова — чак-чак-чак». Его «чаканье» разносилось в вечерней тишине тревожно и даже неприятно. Зажглась первая звезда. Высоко в небе пролетел самолет, оставляя за собой розовый след.
Для Кочнева все это было привычным, и он сидел, расслабившись всем телом, изредка окидывая взглядом поляну, проходящую рядом тропу, близкую вершину распадка. Все было как обычно, все было спокойно. Постепенно очертания деревьев стали терять четкость, растворяясь в зыбкости сумерек. Ночь вступала в свои права, сгущая еще больше тени и запахи.
Звери приходят на солонцы именно в такое время, но… не всегда. Бывает, что они появляются еще при свете солнца или, наоборот, под утро. Чем при этом они руководствуются, Кочнев не знал, но появление зверя он чувствовал каким-то особым чутьем.
Часто лось или изюбрь «проявлял» себя еще на подходе треском сломанной ветки, после чего надолго застывал вблизи солонца, прослушивая все вокруг. Стоило лишь немного пошевелиться на лабазе, как зверь моментально исчезал. Слух у лесных жителей исключительный. Лось способен различить шорох суконного рукава куртки о ствол дерева за добрую сотню метров. Но если напуганные посторонними звуками лоси и изюбри убегают молча, то совершенно по-иному ведет себя самец косули. Отскочив на безопасное, в его понимании, расстояние, он начинает громко орать, «бяхать», как говорят охотники. Этот звук немного похож на тот, который раздается при ударе палкой по листу жести. После подобного «концерта» сидеть на солонце становилось занятием бессмысленным. Все это Кочнев постигал на собственном опыте, поэтому и сидел на лабазе, не производя ни малейшего шума.
Небо все больше заполнялось звездами, дрожащими в токах теплого воздуха. Закат еще продолжал отливать краснотой, чтобы незаметно перебросить ее на восток, возвещая тем самым начало нового дня. В направлении поляны раздался еле уловимый шорох, и Кочнев медленным движением руки перехватил цевье ружья. Еще одно движение –  и оно плавно легло на рукав куртки, тускло отсвечивая сталью стволов в сторону солонца. Но все было тихо. Даже неугомонная «сплюшка» замолкла на какое-то время, по-видимому, потревоженная невидимым зверем. Михаил до боли в глазах вглядывался в серость поляны, но ничего кроме светлой метки на сломыше различить не мог. Он чувствовал, что зверь затаился где-то рядом. Сколько он будет так стоять? Подойдет ли вообще к солонцу? На все эти вопросы ответ могло дать только время.
Михаил дышал широко открытым ртом, чтобы зверь не уловил звуков его дыхания. Но вот шорох возобновился и затем негромкий треск сучка раздался на самом краю поляны. Прошло еще несколько секунд, и серая тень двинулась через поляну к солонцу. Пальцы Михаила еще сильнее сжали ружье, и его приклад привычно уперся в плечо. Еще мгновение – и тень-силуэт зверя наползла на светлую метку, закрывая ее собою. Тугой огонь громыхнул из двух стволов, разорвав ночную тишину, гулко покатился по тайге и заглох, растворяясь в темноте ночи.
Серая тень лося тяжело скакнула от солонца в сторону лабаза, упала на землю, приподнялась вновь на передние ноги, и вдруг утробный крик ужаса и боли выплеснулся в небо. Зверь сидел по-собачьи чуть ли не под самым лабазом, вытянув шею вверх, пытаясь встать на задние ноги, и не мог. Низкий трубный стон изливался из его пасти прямо на Кочнева. Дрожащими руками Михаил пытался перезарядить ружье и никак не мог попасть патронами в ствол. Холодный пот выступил у него на лбу, а к горлу подступил удушливый комок. Чтобы избавиться от него, Михаил сам заорал что-то протяжное, похожее на стон раненного зверя. Наконец щелкнул замок ружья и вслед затем два выстрела один за другим заглушили все остальные звуки ночной тайги. Все утихло.
Отложив в сторону ружье, Кочнев крепко охватил шею ладонями и некоторое время оставался неподвижным. Сердце стучало гулко и каждый его удар отзывался в висках тупой болью.
— Что это со мною? — испуганно прошептал он, массируя шею пальцами. Ничего подобного с ним раньше не было. Притянув к себе рюкзак, он достал из него небольшой термос и налил в его крышку горячий чай. Отхлебнул – вроде бы, стало немного легче. Постепенно он стал приходить в себя и стон раненного зверя уже не казался ему таким жутким. Посветил фонариком вниз – там, откинув назад окровавленную голову,  лежала лосиха. Тугой комок удушья снова прыгнул вверх, перехватив дыхание, и Кочнев обессилено откинулся назад.
— Будь ты неладна, эта охота, — сквозь зубы простонал он. — Лучше бы я промахнулся, чем слышать все это. Наверно, и лосенок у нее остался.
Нервный озноб потряс его снова. Он попробовал выпить еще немного чая, но зубы стучали по металлу крышки термоса и он выплеснул чай вниз. Минут десять сидел неподвижно, ожидая, когда сердце возвратится на место и исчезнет дурнота, от которой, казалось, все вокруг пришло в медленное вращение. Немного придя в себя, он слез с лабаза, спустив предварительно вниз ружье и рюкзак. Подошел к мертвому зверю, посветил. Желтый свет фонарика скользнул по серому брюху лосихи и, дрожа, задержался на небольшом бугорке, источавшем из себя молоко.
Кочнев вернулся в поселок к обеду. Мясо лосихи, припрятанное в ключе, на остатках наледи, он привезет домой следующей ночью. С той памятной охоты он впервые почувствовал себя обыкновенным убийцей. С ним случилось нечто непонятное, и с тех пор он редко брал в руки ружье, занимаясь больше домашними делами. Даже когда появлялась необходимость пустить осенью под нож кабана или бычка, он приглашал для такого дела соседа Васю, чем приводил в большое изумление многих жителей Средних Еланцов. «Кто-то закодировал или сглазил его, не иначе»,— пожимали плечами прежние друзья-товарищи по охоте. Одна лишь супруга знала правду, но она была женщина не из болтливых, за что ее сильно уважал супруг.
 
               
               
                Гиблое место


Последний день ноября выдался на редкость солнечным и тихим. Вьюга, всю неделю бушевавшая над тайгой, унеслась на юго-восток, оставив после себя девственную белизну зимнего покрывала. Снега за прошедшую неделю выпало столько, что на крыше охотничьей избушки, стоящей на берегу небольшого говорливого ключа, вырос настоящий сугроб. Он как бы придавил строение к земле по самое оконце. Утром оно оказалось  почти наполовину засыпанным снегом, и хозяину зимовья Московских Павлу Иннокентьевичу пришлось отгребать его куском дранины, что осталась после обновления кровли.
Избушка была старая, построенная еще отцом Павла более тридцати лет тому назад, и давно требовала капитального ремонта. Но лишь нынче Павел удосужился выкроить время и вместе с сыном забраться летом в свои охотничьи угодья, чтобы перетрясти потолок и крышу, а заодно и приподнять на два венца сруб.
Павел охотился в этих местах давно, лет двадцать. Начинал еще в свое время с покойным отцом, когда в их тайгу попасть можно было лишь пешком или на лошадях, по старым чалдонским тропам. За прошедшие двадцать лет положение сильно изменилось, и лесовозная дорога нацелилась своей просекой на южную часть угодий. Добираться теперь сюда стало делом несложным. Но это совсем не радовало Павла. «Скоро здесь будет  проходной двор», — недовольно морщился он, когда кто-либо лишний раз напоминал ему о строящейся дороге.
Последние лет пять Павел охотился один. Лишь изредка, преодолевая двадцать с лишним километров, он наведывался к соседу, чтобы поговорить с ним о последних событиях в мире. Одно дело слушать радиоприемник в одиночестве и совсем иное – потолковать об услышанном с кем-то другим за кружкой крепкого чая. Но в целом на два-три месяца его вполне устраивало общество двух восточносибирских лаек, надежных спутниц по таежным тропам.
Утро было звездным и тихим. Выйдя из зимовья, Павел с удовольствием вдохнул морозный воздух и, запрокинув голову, долго всматривался в бледное, с редкими светлячками звезд, небо. Послушал погоду –  с Западного хребта не доносилось ни звука. Это был его самый надежный барометр. Молчание хребта, обычно низко гудящего при малейшем ветерке, служило верным признаком тихой погоды, по крайней мере, на ближайшие сутки. «Нужно бы сходить под Гребешок, глянуть верховья ключей», — подумал он и, окинув еще раз взглядом круто уходящий кверху склон, нырнул обратно в зимовье. Выставив собакам еду, он позавтракал сам и стал неспешно собираться. Павел вообще никогда не спешил, но все у него получалось довольно быстро и надежно. Возможно, по этой причине он  так и не смог подобрать себе напарника для тайги. Большинство его знакомых, изъявлявших желание пойти с ним на промысел, почему-то казались ему людьми суетливыми, а потому и ненадежными. А остаться с ненадежным человеком в тайге даже на неделю – одна маята.
Гребешком Павел называл северо-восточный отрог Западного хребта, остро вздымающийся в небо многочисленными скальными останцами. С его склонов сбегало множество ручьев – притоков небольшой таежной речушки Черной Анги. Нижняя, довольно пологая часть Гребешка, густо поросла темнохвойным лесом с небольшими вкраплениями сосняков и осинников. Это место было для Павла не то чтобы далеким, а каким-то несподручным, и он заглядывал сюда не так уж и часто. Притом следует отметить, что при обилии в тех местах следов белки и соболя, собаки редко когда давали голос внутри темнохвойников, предпочитая почему-то лишь его закрайки. Совсем недавно, перед самой вьюгой, в те места ушел большущий соболь-профессор, ловко «надув» и собак, и самого Павла.
В девятом часу, как только немного рассвело, встав на лыжи, подшитые камусом, Павел неторопливо зашагал по рыхлому снегу в направлении Гребешка. Расстояние до него было чуть больше шести километров и он рассчитывал добраться туда часа за два, два с половиной. Снег был глубокий, но продавливался лыжами почти до самой земли. Лыжня после Павла имела вид опрокинутой лесенки, неровно дыбящейся снежными запятками от лыж. Собаки, рванувшие вначале вперед, пытались некоторое время держать форс, выметываясь из снега короткими прыжками и всякий раз погружаясь в него вновь по самые уши. Это скорее походило на снежное плаванье, чем на стремительный бег довольно рослых лаек.
Павел шагал неторопливо, но напористо, то и дело, с усмешкой поглядывая на собак, которые в конце концов поняли тщетность своих усилий, держаться впереди хозяина, пристроились вслед за ним. При этом Черня, лайка темного окраса, идущая первой, то и дело наступала передними лапами на задники лыж, мелькавших перед ее носом, чем сбивала шаг хозяину.
Мороз был небольшой, градусов около двадцати, и совсем не ощущался. Деревья, обильно покрытые кухтой, искрились в красноватых лучах восходящего солнца. Все таежные звуки застревали в снежной вате, отчего казалось, что вокруг все вымерло и в тайге из живых существ остались лишь Павел да собаки. Но подобное впечатление было обманчивым, о чем свидетельствовали редкие следы на снегу, оставленные во время ночных походов лесными жителями. Вскоре впереди показался аккуратный следок соболя. Это прошла к месту дневки маленькая самочка-первоосенок, и Павел принял немного левее, пересекая ее ход под прямым углом, чтобы не провоцировать собак на поиски соболюшки. Черня, уловив знакомый запах, ткнулась носом в след зверька, проплыла по снегу с десяток метров и, поняв, что хозяин не собирается следовать за ней, с виноватым видом вернулась обратно.
— Что, Чернушка, не по зубам нам этот зверь? — шутливо обратился к ней Павел. — Да и не нужна она нам, пускай живет да плодится.
Черня вильнула на слова хозяина хвостом, как бы выражая свое согласие с ним, оглянулась еще раз на соболиный след, а затем решительно скакнула в сторону лыжни, пристраиваясь снова в пяту хозяина. Амур, старый кобель желтого окраса, многоопытный и не такой уже резвый, как прежде, внимательно наблюдал за своей молодой подругой. Он не сделал ни малейшей попытки пуститься на розыск пробежавшего ночью соболя, поскольку хорошо понимал намерения хозяина даже без слов, понимал каким-то особым чутьем, выработанным за долгие годы совместной охоты.
— Ну, а ты, старикан, что скажешь? — не обошел и его вниманием Павел. — Трудновато гонять соболей по такому снегу?
Амур в ответ слегка шевельнул хвостом и смущенно зевнул, широко раскрывая пасть.
— Что, и спать сразу захотелось? — улыбнулся Павел и неторопливо побрел дальше.
Он немного устал, шагая около двух часов без отдыха. Пробив в очередной раз лыжню сквозь густые заросли молодняка, очутился на крутом спуске к руслу большого ключа. Его узкая пойма смотрелась ущельем среди крутых скатов в общем-то не очень глубокого распадка. Все вокруг было густо покрыто молодым пихтачом и кустами ольхи. Среди этого заснеженного переплетения ветвей и тонких стволиков мелких деревьев высоко в небо вздымались громадные колонны кедров и старых пихт, неподвижно чернея в его густой синеве. Пойма ключа практически ничем не отличалась от множества подобных таежных уголков. Здесь, как и повсюду в таких местах, развалистые кусты ольховника, так и норовящие увести лыжу не туда, куда требуется ее хозяину, не вызывают особого желания прокладывать ход вдоль самого русла. А если к тому же учесть, что поперек его, то и дело встречаются стволы поверженных лесных великанов с распростертыми во все стороны сучьями, то мало кто решится без особой надобности преодолевать эти таежные баррикады.
Через минуту Павел уже стоял у самого ключа, журчащего под тонким и неровным льдом. «Пора немного отдохнуть да и перекусить заодно не помешает, когда потом придется», — подумал он, выбирая место для костра. Отцепив лыжи, он отоптал снег рядом с большой пихтой, подготавливая место для костра. Прислонив ружье к стволу дерева и сбросив с плеч понягу, принялся сноровисто обламывать сухие сучья, торчащие из-под снега. Собаки, покружив на одном месте и умяв лапами снег, устроились также на отдых, прикрыв носы пушистыми хвостами.
Достав из поняги топор, Павел шагнул к ольховому кусту, собираясь вырубить таганок для костра. Внезапно он почувствовал в спине какую-то непонятную тяжесть, как будто что-то холодное и злое давило на нее. Он невольно передернул плечами и оглянулся – вокруг по-прежнему все было заснеженно-спокойно. Собаки неподвижно лежали на своих местах, не проявляя никаких признаков тревоги. Павел аккуратно срубил стволик ольхи и вернулся к костру. Вскоре котелок с водой очутился над огнем, чернея закопченными боками среди желтых языков пламени. Ощущение чего-то тяжелого и неприятного не оставляло Павла, а наоборот, все усиливалось. В ожидании, пока закипит вода в котелке, он сел на понягу, предварительно пристроив ее поверх засыпанной снегом валежины, и стал доставать из брезентовой сумки провиант. На этот звук собаки среагировали мгновенно, слегка приподняв головы и скосив глаза в сторону Павла.
В дополнение к неприятному ощущению в спине Павел стал испытывать чувство тревоги и какого-то душевного озноба. Ему стало казаться, что кто-то сверлит его недобрым взглядом и эта угроза исходила как будто с другого берега ручья. В конце концов, чувство неведомой опасности усилилось настолько, что он не выдержал и, притянув ружье поближе к себе, стал внимательно обшаривать взглядом все пространство вокруг себя, каждую валежину, каждый заснеженный конус пихты. Ничего особенного он обнаружить так и не смог. Все было как обычно, лишь лес приобрел какой-то иной, более мрачный вид. Тени на снегу, отбрасываемые деревьями, выглядели непривычно контрастно. Да и сами деревья как бы потемнели и стали угрюмыми, несмотря на яркий солнечный свет.
«Какая-то ерунда творится сегодня», — подумал Павел, протягивая руку к таганку, чтобы снять с него кипящий котелок. Негромкий щелчок сломанного сучка и нарастающий шум сверху заставил его схватиться за ружье. Краем глаза он успел заметить мелькнувшую по снегу тень. «Наверно, кедровка»,— пронеслось  у него в сознании и тут же со стоящей рядом пихты целый поток снега обрушился ему на голову. Когда снежная пыль осела, костра не было. Вместо него парил небольшой сугроб.
— Да будь ты неладна! Черт бы тебя побрал! — чертыхнулся Павел, отряхиваясь от снега и извлекая из него свои пожитки.
Потревоженные собаки вскочили со своих мест и недоуменно смотрели на хозяина, принявшего облик снежного человека.
— Нет, это же надо! Как будто нарочно прилетела сюда, пакость длинноносая, — с раздражением ворчал про себя Павел, собирая вещи обратно в понягу. Вновь разводить костер в этом неприятном месте ему расхотелось и он решил спуститься вниз по ключу к сосновой гриве, ходу до которой оставалось не более получаса. К тому времени, когда он добрался до намеченного места, необходимость в костре уже отпала. Незаметно для себя Павел сжевал свой обед всухомятку и посему решил продолжить маршрут дальше, не задерживаясь больше для чаепития.
День для него закончился не сказать чтобы удачно. Добыл десятка полтора белок и лишь под вечер встретил след своего старого знакомого – матерого соболя. Тот, по-видимому, хорошо отдохнув за день, теперь спустился откуда-то сверху в ключи, на ночную охоту. И хотя след был совсем свежий, топтать его, глядя на ночь, Павел не стал. По таким местам даже днем бродить особого удовольствия не составляет, а что уж говорить про ночь.
Солнце давно спряталось за хребет, когда он возвратился к своей избушке. Перед тем, как лечь спать, Павел решил, что завтра он повторит свою попытку перехитрить «профессора». Получалось так,  что самый ближний ход к предполагаемому месту встречи с соболем оставался прежним – по лыжне, которую он пробил утром.
Ночь стояла тихая и лунная. Может быть, именно по этой причине она тянулась бесконечно долго. Впрочем, так бывает всегда, когда нет настоящей охоты. Поневоле приходится проводить на лежанке по многу часов. И усталые бока ощущают ее неровности даже сквозь вату спальника. В голову же лезут мысли о зря потраченном времени. Все настойчивее одолевает желание выйти из тайги к людям, к телевизору, к мелким радостям городской жизни.
Восход солнца застал Павла на полпути к ключам Гребешка. На этот раз собаки бежали впереди по лыжне, то и дело продавливая ее лапами, отчего, спотыкаясь, тыкались носами в снег. В конце концов, они перешли на осторожный шаг. Павел шел быстро, несмотря на «аховское» состояние лыжни, которая после двойного прохода собак, представляла собой нечто наподобие неровной снежной траншеи. Он стремился как можно раньше перехватить след соболя к месту дневки, чтобы в случае чего на его дальнейшее преследование оставалось больше светового времени. А что тот пойдет к месту своего дневного отдыха по одному из ключей Гребешка, Павел нисколько не сомневался. В таких местах у него квартир не счесть. Здесь сам Бурхан защищает зверье от человека, создавая перед ним различные препятствия и устраивая всяческие пакости. Павел невольно стал вспоминать все неприятности, связанные с ключами Гребешка.
«А ведь и правда, какие-то невезучие места здесь, — рассуждал он, размеренно шагая по лыжне, оставляя за спиной километр за километром. — Ну, вот взять даже вчерашний случай. Что заставило ту кедровку опуститься на какой-то гнилой сучок и, обломив его, дать толчок для схода кухты с дерева? Скорее всего, что всеми такими делами заправляет здесь леший и живет он не где-нибудь, а именно под Гребешком. Его это проделки, не иначе». В прошлом году на том же ключе, но немного ниже, Павел так умудрился вляпаться, что и смех, и горе. Ключ-то шириной полметра, не более того, ну и глубиной соответственно сантиметров тридцать-сорок. Перешагивая его в тот раз, Павел оступился, и попал ногой в самую середку русла. К несчастью, под тридцатью сантиметрами воды оказалось еще дополнительно не менее полметра грязи и, потеряв равновесие, он оказался на четвереньках: ноги по колено в грязи, а руки на противоположном берегу. Вдобавок ружье, неожиданно получив излишнюю свободу, пребольно долбануло по затылку. В тот день вместо охоты ему пришлось в одном трико, прыгая без брюк возле костра, сушить одежду.
Года два назад в этих же местах у него вдруг ни с того, ни с сего отцепилась верхняя застежка ружейного ремня и оно, разумеется, упало прямо в грязь. Пришлось делать два холостых заряда и с их помощью чистить стволы. Еще много мелких неприятностей случалось с ним именно здесь, начиная от беспричинного исчезновения собак почти на целый день и кончая пропоротым о сучок сапогом. «Нет, все-таки здесь действительно что-то неладно. В свое время еще отец отзывался о Гребешке как о черном месте.  Возможно, и речка потому называется Черной Ангой?».
Занятый своими мыслями, Павел даже и не заметил, как оказался на спуске в пойму ключа, где он вчера собирался почаевничать. Окинув взглядом с высоты откоса ущелье, он замер, потрясенный увиденным. Через ключ, с его противоположного берега, лежал свежесваленный ствол громадной лиственницы, прикрывший обломками своей вершины и вчерашнее кострище, и место, на котором Павел сидел, собираясь обедать.
«Когда она грохнулась, эта махина? Вчера или сегодня ночью? И почему упала? Выдержать напор недавней вьюги и упасть при абсолютно тихой погоде?» — такие мысли замелькали в голове Павла, внося в его душу смятение. Он осторожно спустился вниз, стараясь не наткнуться лыжами на обломки дерева. Осматривая место падения лиственницы, по смерзшемуся за ночь снегу, Павел без труда определил, что по времени это произошло вчера и, вполне может быть, вскоре после его ухода. От подобных итогов своего расследования ему стало не по себе.
«А я вчера еще кедровку костерил почем зря. Может, это и не птица была, а мой ангел-хранитель», — подумал он, всматриваясь в пихтарник на другом берегу ключа, где виднелся сломыш лиственницы. Сбросив лыжи, он по стволу дерева перебрался туда и ощутил слабый нашатырный запах гнили. Изнутри ствол дерева был совершенно гнилой, вместо древесины его внутреннюю часть заполняла темно-бурая труха. Целою оставалась лишь наружная, нетолстая часть заболони, розовеющая свежими расщепами. Осмотрев все, Павел вернулся обратно к месту своего вчерашнего кострища и, сев на обломок вершины, задумался.
Он всегда подтрунивал над байками о леших и всяких там домовых, но что-то ему не нравилось в том, как нынче складывалась охота. Он вспомнил свое тревожное состояние вчера, вызванное, наверно,  предчувствием опасности, которая исходила именно с той стороны, где стояла лиственница. Возможно, он на уровне подсознания как-то воспринимал звуки лопающихся волокон древесины, еще   удерживавших дерево от падения в сторону естественного наклона? Возможно. Есть, по-видимому, внутри человека что-то непознанное, на чем базируются интуиция и шестое чувство, не иначе есть.
В тот день Павел больше не пытался поймать хитроумного соболя, а вернулся обратно в зимовье. Через день он и вовсе вышел из тайги. На вопрос сына, почему так рано вышел, Павел отделался шуткой, мол, леший выгнал, хотя в глубине души он не совсем был уверен, что это просто шутка.

               

               

                Опасное рандеву


Первая половина января проскочила для меня как один день. Подошло время готовиться к выходу из тайги. Сезон оказался вполне удачным, а потому настроение у меня было приподнятым. Тихим морозным утром, после завтрака, не отличающегося особым разнообразием, я встал на лыжи, чтобы пройти по двум еще работающим путикам и поснимать с них капканы. Оба маршрута были тупиковыми, протяженностью не больше трех километров каждый, так что много времени на подобное мероприятие не требовалось.
Добежав от зимовья к водоразделу, я решил, не задерживаясь спуститься вниз, на его противоположную сторону, а уж затем, поднимаясь обратно, снимать капканы, которые при этом окажутся доставленными без лишних усилий почти к самому зимовью. Скатываясь по склону, лавируя среди деревьев, я проскочил мимо цепочки  крупных следов, пересекающих мою лыжню. Мне показалось, что это был след моей старой знакомой рыси,  которая в этом сезоне небезуспешно конкурировала со мной по части добычи рябчиков и даже глухарей. Через какой-то час я возвратился обратно к этому следу, имея уже в сумке больше десятка снятых капканов. Естественно, не проверить, кто это шатается по моим охотничьим угодьям, я не мог.
Снега было довольно много, и глубоко вдавленные следы мне вначале показались действительно похожими на следы таежной кошки. Но присмотревшись более внимательно, я обнаружил нечто для себя весьма и весьма неприятное – через мою лыжню, приблизительно под утро, в западном направлении перешла волчья стая.
Для охотника нет в тайге ничего более скверного, чем встреча с волками. Даже один или два серых хищника способны испортить весь сезон, поскольку охотничьи собаки становятся, как правило, для них легкой добычей. Встреча же с волчьей стаей в декабре-январе  чревата для человека и более серьезными последствиями. Все это я хорошо понимал, а учитывая, что единственное мое оружие – «ижевка»  тридцать второго калибра осталась в зимовье, неприятный холодок скользнул по моей спине, разгоряченной достаточно крутым подъемом. Но зимовье было близко, капканы на этом путике все сняты и, ускорив шаг, я поспешил к своему таежному дому.
Немного отдохнув за кружкой горячего чая, я стал обдумывать, как мне быть дальше. То, что снять капканы с последнего путика я обязан, не подлежало обсуждению. «Ведь в оставленное до следующей осени «железо» вполне может угодить и зря погибнуть соболь. А потом, неизвестно что может случиться и следующей осенью. А вдруг  в настороженный капкан попадет твоя же собственная собака? — такие мысли вертелись в моей голове.  – Но с другой стороны, волчья стая в январе – дело нешуточное. Против нее, в случае чего, может оказаться бесполезным и карабин, не говоря уж о такой мелочевке, как моя одностволка». Положение осложнялось еще тем, что волки прошли как раз в ту сторону, где и находился мой последний, еще не разоруженный путик.
Как бы там ни было, но через час с небольшим, закинув ружье за плечи вверх прикладом, я побрел густым березняком в нужном мне направлении, то есть на запад. Волчьи следы оставались где-то правее, и я утешал себя мыслью, что, может быть, они вообще повернули на север. Снег еле слышно поскрипывал под лыжами, подшитыми камусом. Лыжня была хорошо натоптанной и досконально изученной мною за время охотничьего сезона. Единственной моей заботой было вовремя уклониться, когда путь преграждали толстые, пригнутые книзу ветви деревьев. Между прочим, именно по этой причине охотники, отправляясь на капканный промысел, редко когда берут с собой винтовки. Выступающий над головой ружейный ствол или приклад имеют нехорошую привычку  цепляться за подобные препятствия, под которые иной раз приходится подныривать. При этом весь снег, который накапливается на ветвях дерева-преграды, падает прямо тебе за воротник. Не спасает даже кухтарник, прикрывающий шею и плечи.
Минут через двадцать хода я уже был в редкоствольном кедраче, занимающим довольно большую площадь по верховьям таежной речки Бумбей. Здесь и начинался мой путик, с которого я и должен был снять капканы. Погода по-прежнему стояла безветренная. Легкие облака, словно кисея, прикрывали солнце. Налипшая на деревья кухта глушила все звуки, отчего тишина казалась особенно вязкой и даже какой-то тревожной. Впрочем,  чувство тревоги, вероятно, было во мне изначально. Ведь не каждый день приходится идти на возможное рандеву с волчьей стаей. Тем более, в таких условиях, когда заснеженный подлесок ограничивает видимость каким-то десятком метров.
Вскоре путик вывел меня на старый геодезический профиль, который просматривался вперед метров на пятьдесят или чуть больше. Я сделал по профилю не больше сотни шагов, как вдруг неожиданно стал испытывать чувство какого-то дискомфорта, постепенно переросшего в панический страх. Мне казалось, что неотвратимая опасность надвигается на меня буквально со всех сторон. Инстинктивно я сорвал с плеча ружье и застыл на месте, обшаривая глазами все вокруг себя. Стояла абсолютная тишина и тем не менее, где-то вблизи меня что-то происходило, и это что-то таило в себе угрозу. Не в силах больше сдерживать себя, я выстрелил вверх, по кронам деревьев, и тут же перезарядил свое оружие.
Звук выстрела из ружья тридцать второго калибра похож скорее на громкий хлопок, который тут же увяз в тишине заснеженного леса. Впереди, немного правее меня, послышался слабый шорох, как будто там пронеслось дуновение ветерка, и снова все затихло. На всякий случай я сделал еще один выстрел в ту сторону, после которого снова застыла тишина, не нарушаемая даже голосами вездесущих синичек. От сердца у меня немного отлегло, и уже более спокойно я стал снова осматриваться вокруг, но ничего подозрительного так и не обнаружил. Постояв еще некоторое время на месте, чтобы унять сердцебиение, я медленно побрел вперед, в душе подтрунивая над своей неожиданной паникой.
Одолев менее сотни метров, я оказался на небольшой поляне, по краю которой виднелись многочисленные лежки зверей. «Волки», — понял я, и ружье снова очутилось у меня в руках. Естественно, что самих волков на месте уже не было, но вот где они? Этого  я не знал. Но никто на меня не нападал, и вокруг по-прежнему стояла все та же вязкая тишина. «Наверно, я их выстрелом спугнул, — промелькнуло у меня в голове. — Но если они убежали, значит, они меня боятся».
Солнце, наконец, выбралось из облаков, и снег засверкал мириадами блесток, вселяя в меня уверенность в себе, возвращая потускневшую было радость жизни. Закинув ружье за плечи, я стал изучать волчьи следы. Всего лежек оказалось тринадцать, ровно чертова дюжина. Но сколько волков отдыхало на этой поляне, определить было сложно. Не исключено, что некоторые из них меняли свое место отдыха. Во всяком случае, я насчитал только шесть самцов по меткам, оставленных ими на заснеженных кустах. Но самое главное мое открытие было не в определении количества дневавших здесь зверей.
Перед выходом профиля на поляну, наискось через него, лежало вывернутое с корнем дерево. Его засыпанное снегом корневище образовало пологий со стороны ствола  снежный холмик  высотой  метра три. Так вот, на этом холмике, на самой его вершине, я обнаружил следы крупного волка. На этот наблюдательный пункт, возвышающийся над подлеском, он взобрался, надо полагать, когда заслышал меня, мои шаги по лыжне. К такому заключению я пришел исходя из того, что лежки зверя на том холмике не имелось.
 Теперь мне стала понятной причина внезапной паники, совсем недавно охватившей меня. По-видимому, на уровне подсознания я обнаружил слежку хищника за собой и,  соответственно, дремлющий в каждом из нас инстинкт древнего человека, беззащитного перед волчьей стаей, подал сигнал опасности. Другого объяснения я не нахожу. Распутав сплетение следов, я понял, что волки после моего выстрела ушли именно вправо. Тот еле уловимый шорох, который я слышал ранее, и был произведен убегающей волчьей стаей.
Сняв капканы, часа через полтора я пошел обратно. Почти уже на спуске к зимовью, слева от лыжни, я снова обнаружил волчьи следы. Звери шли прыжками, вразброд и вдоль лыжни. По-видимому, запах человека пугал их ничуть не меньше, чем ружейный выстрел. Это я понял после того, как увидел, что разрозненные волчьи следы, которых я насчитал девять, словно ручейки стеклись в одно русло, пересекшее мою лыжню. Наверно, вожак осмелился перемахнуть лыжню первым, а все остальные звери последовали за ним. Дальше стая пошла след в след, направляясь по водоразделу на юг, где далеко за горизонтом раскинулись сельскохозяйственные поля. На них снег никогда не бывает таким глубоким, как в лесу. Пищу хищникам там добывать легче, тем более, что и дикие козы сбиваются в тех местах для зимовки. 

               
               
                Неожиданная встреча               
 
Обдумывая завтрашний день, я долго ворочался на лежанке поверх спального мешка, пока не почувствовал, что в моей небольшой охотничьей избушке, иначе – времянке,  стало несколько прохладно. В отличие от базовых зимовий, достаточно просторных и теплых, располагающихся, как правило, почти в центре охотничьих угодий, времянки сооружаются охотниками в самых отдаленных и труднодоступных уголках своих угодий. Ночевать в них приходится не так уж и часто, лишь когда к этому вынуждают обстоятельства. Избушка, в которой я в этот раз ночевал, притаилась среди густого ельника на одном из ручьев, сбегающего со склона Северного хребта по небольшой ложбине, усыпанной громадными камнями и старым валежником. Когда-то ветер изрядно посвирепствовал здесь, вывернув с корнями множество деревьев, стволы которых  к настоящему времени оказались уже покрытыми толстым слоем зеленого мха.
Моя времянка представляет собой небольшой сруб из сосновых бревен, размером четыре на три метра, высотой как раз такой, чтобы не касаться головой потолка, сложенного из обтесанных жердей, и прикрытых сверху мхом и землей. Над крышей избушки мне пришлось порядком потрудиться, пока при помощи скобы заготовил из сосновых чураков, метровой длины, достаточное количество щепы, иначе – дранья. Зато крыша получилась надежная – стоит уже более десятка лет, не поддаваясь ни ветру, ни давлению снега, скапливающегося на ней за всю зиму. Небольшая железная печурка, расположенная слева от входа в зимовушку, обеспечивает этот маленький домик теплом быстро, но ненадолго, хотя и обложена камнями. По этой причине вместо матраса и прочих постельных принадлежностей при ночевке во времянке мне приходится пользоваться ватным спальным мешком, возраст которого не слишком отличается от моего.
Подбросив дровишек в железное нутро печурки, я забрался в спальный мешок и как-то сразу уснул, не думая уже больше ни о чем. Утром в моем жилище было свежо, но вполне терпимо. По-быстрому позавтракав и покормив своего верного товарища, восточносибирскую лайку по кличке Ловкий, я забросил понягу за спину и направился наискосок по склону Западного хребта, примыкающего к Северному почти под прямым углом. Поскольку белка была еще не совсем «выходной», в этот раз я решил пройтись по осинникам вдоль хребта, пересекая многочисленные ручьи, сбегающие на юго-восток. В осинниках белки в это время делать нечего – шишки, основного ее корма в осенне-зимний период, там не водится, и я рассчитывал набрести на одном из ручьев на следы соболя. Он, как известно, приобретает зимний наряд намного раньше, чем белка, и к тому же любит патрулировать свою территорию по поймам ручьев, где добыть ему пропитание намного проще.
Снега еще не было, хотя на календаре, что висит в моем базовом зимовье, уже значилось шестнадцатое октября. Но на траве и, особенно по мху, белела изморозь. Это почвенная влага, испаряясь и соприкасаясь с промерзлой травой и мхом, осаждается на них инеем, тем самым как бы напоминая, что и снег не заставит себя долго ждать. Следы таких небольших зверушек, как соболь, по изморози на траве различить сложно, а вот по мху они читаются легко.
Поняв направление хода, Ловкий тут же скрылся из моих глаз, обследуя все впереди, изредка появляясь в зоне видимости, по-видимому, чтобы убедиться, что хозяин следует прежним курсом. Этот мой четвероногий помощник являлся, на мой взгляд, собакой уникальной. Рослый, темного окраса с небольшими желтыми пятнышками над глазами, быстрый и довольно свирепый в собачьих разборках, в охотничьих делах проявлял себя,  можно сказать, трудягой широкого профиля. Он вполне прилично искал белку, хотя и без особого азарта. Проявлял интерес к глухарям, напрочь игнорируя рябчиков и даже тетеревов. Основным его хобби, если так можно выразиться, были соболя. Лосей он ставил превосходно, но только если  хозяин, то есть я, ставил перед ним такую задачу. Изюбрей и коз гонял, но не особо увлекался, понимая, что эти звери слишком пугливы, что бы остановить кого-то из них на достаточно длительное время. В отношении рыси проявлял злобность и настойчивость, но никогда не пытался ввязываться с ней в драку. А вот к росомахе относился уважительно и шел за ней по следу только в пределах видимости хозяина, по-видимому, понимая, что с этим зверем лучше не связываться. За пять охотничьих сезонов, которые я охотился с Ловким, нам как-то с ним не доводилось встречаться с медведем, а потому я не знал, как он поведет себя при встрече с хозяином тайги.
Шагать в бесснежный период по осинникам для охотников дело утомительное своей бессмысленностью. Видимость вокруг превосходная, но шорох твоих шагов в  лесной подстилке и путающаяся в ногах сухая трава, извещают лесных жителей о присутствии опасного гостя, и они затаиваются в своих схоронах или убегают прочь. Так что охотнику остается надеяться только на чутье и зрение своего четвероногого помощника. Но зато в это время можно любоваться небесной синевой, на фоне которой голые ветви осин и берез кажутся своеобразной крышей таежного мира, мира неожиданных встреч и возможности испытать себя на прочность.
Примерно через два часа хода, пересекая русло очередного ручья, я действительно наткнулся на соболиный след. Соболь прошел здесь, надо полагать, этой ночью, поскольку на изморози по мху отпечатки его лап были достаточно четкими и чистыми. К тому же рядом виднелись и следы Ловкого, который перехватил этот след где-то выше по склону, и на махах ушел вслед за зверьком вниз по ручью. Мне не оставалось ничего иного, как последовать вслед за собакой.
Через какое-то время до меня донесся голос Ловкого – он облаивал добычу, злобно и настойчиво. «Ну вот, – подумал я, – расчет мой оказался верным. Ловкий загнал соболя, и теперь зовет меня». Ускорив шаг, я поспешил на лайку, уже не слишком придерживаясь следов, поскольку склон Западного хребта постепенно растворился в равнинном сосняке, и отслеживать среди кустов черничника и багульника даже следы собаки, не говоря уже о соболиных, достаточно сложно. Да и в этом, собственно говоря, не было никакой необходимости: голос собаки слышался все ближе и ближе. Через минут пятнадцать я оказался среди небольшого пятна темнохвойника, окаймленного со всех сторон сосновым насаждением. Русло ручья в этом месте совершенно не просматривалось среди укрытых рыжим мохом бугров, по которым возвышались разлапистые ели. Перед одним из таких бугров, увенчанным двумя сильно наклонившимися к земле деревьями, припав передними лапами на толстый ствол валежины, ярился мой Ловкий. Он то и дело пытался просунуть голову через валежину куда-то вниз, облаивая, надо полагать, соболя, который нашел себе укрытие под корнями этих двух, поверженных болезнями и ветром елей. От окончательного падения их спасали  соседние деревья, кроны которых приняли в свои лохматые объятия стволы своих поверженных товарок
«Да, повезло нам, – поморщился я, сбрасывая с плеч понягу, – там под приподнятыми корнями деревьев образовался целый поземный голод, с многочисленными улочками и переулочками, среди которых есть где укрыться соболю. Придется потрудится». Но охота пуще неволи и, отстранив собаку, я заглянул в темнеющее отверстие. Небольшим оно казалось только вверху, а за стволом валежины, внизу, оно сильно расширялось и навстречу мне из него выглянула медвежья морда. Расстояние между нашими носами оказалось не больше полуметра. Увидев меня, медведь отпрянул обратно вглубь берлоги, ну а я в какие-то доли секунды, наверно, одним прыжком отлетел от чела берлоги на десяток метров и осознал все произошедшее уже стоя за стволом толстого дерева и перезаряжая свою двустволку. Выбросив дробовые патроны прямо наземь, и загнав в стволы патроны, снаряженные пулями, я выглянул из-за дерева. Медведь из берлоги не показывался и Ловкий с прежним усердием стал его облаивать, заняв прежнее место.
Неприятный холодок, который на некоторое время разлился по всему моему организму, сменился жаром негодования. Но, разумеется, не на медведя, который с какой-то дури вздумал подыскивать себе место на зимовку в пойме ключа, сырой и абсолютно не пригодной для этих целей. Я возмущался своей безалаберностью, поскольку присмотревшись, легко обнаружил на мху медвежьи следы. Ведь все вполне могло закончиться для меня весьма печально.
Все это время, пока я рефлексировал, стоя за деревом и держа наизготовку свое оружие, Ловкий то снова пытался проникнуть вглубь медвежьей квартиры, то отскакивал назад, когда медведь в свою очередь делал попытку подцепить его нос своей когтистой лапой. Так продолжалось, наверно минут пять. А я стоял и ожидал, когда зверь соизволит выбраться из своего убежища, чтобы поквитаться с ним за свой испуг. Но он не спешил. Присмотревшись еще раз к медвежьим следам, по их размеру я понял, что медведь молодой, неопытный, годика три не более. Все становилось понятным: медведь трехлетка, отлученный от матери, подыскивал для себя новое местожительство. И как раз в это время  его и обнаружил Ловкий, гнавший по следу соболя. Сменив приоритеты, он тут же оставил преследование маленького хищника и принялся облаивать добычу более весомую.
Поняв, что медведь перед лицом двух противников трусит и оставлять свое убежище пока что не собирается, я решил любым способом выкурить его оттуда и…  но вот здесь у меня началось как бы раздвоение чувств и мыслей. Мне абсолютно не нужны были ни медвежья шкура, ни знаменитый медвежий жир, поскольку вытаскивать на горбушке это добро за полсотни километров до ближайшей лесовозной дороги у меня не было никакого желания. К тому же не имея лицензии, как потом проверить здоровье загубленного зверя на  наличие в его жире какой-нибудь инфекции, типа трихинеллеза? Но и уходить просто так от зверя, демонстрируя себя слабаком, позволить себе такое я не мог. Выход оставался один – выгнать медведя из его абсолютно негожей для зимовки берлоги, и продемонстрировать, тем самым, перед ним, а главное перед самим собой, да и перед Ловким, свою крутость.
Приняв такое решение, прихватив на всякий случай с собой помимо ружья еще и топор, я стал медленно обходить берлогу, намериваясь забраться на ее крышу с другой  стороны, и уже оттуда турнуть медведя из его схорона. Мой маневр частично увенчался успехом и вскоре я уже находился над берлогой, на противоположной стороне от того места, где Ловкий с прежним усердием облаивал зверя. Притопнув пару раз ногами по крыше медвежьего убежища, я ожидал, что зверь тотчас выскочит наружу. Но не тут-то было. Мишка затаился, и о его присутствии в берлоге можно было судить лишь по поведению собаки.
«Нужно проткнуть крышу берлоги колом, подумал я, – и ткнуть им зверя в бочину. Такого издевательства, думаю, он не выдержит. Но для проведения подобной операции требуется свобода рук – одной рукой топором особо не поработаешь. Но с другой стороны успею ли я воспользоваться ружьем, если зверь вылетит из берлоги и захочет поквитаться со мной»? Такие мысли суетились у меня в голове, пока я топтался по крыше медвежьего дома. Но, в конце концов, решение было принято, и я, прислонив ружье к стволу рядом стоящего дерева, срубил стволик небольшой сухой елки, и, слегка заострив это орудие, проткнул им крышу берлоги. В то же мгновение кол вырвался у меня из рук, а Ловкий отпрянул в сторону. Медведь пулей вылетел из берлоги и пока я, схватив ружье,  взял его на мушку,  он был уже рядом с той сосной, за которой совсем недавно стоял и я. Еще мгновение и медведь исчез среди лесных зарослей, а вслед за ним  и Ловкий.
Признаюсь, было у меня искушение нажать на спусковой крючок ружья, тем более, что я успел выцелить зверя как раз под левую лопатку. Но все закончилось для всех благополучно, и я испытал даже некое чувство симпатии к убежавшему зверю, с которым мы так близко познакомились и расстались если и не друзьями, то уж точно не врагами.


                СЛЕДЫ


                Следы на болоте

В том месте, где небольшая таежная речка Убь поворачивает свое течение с севера на юг, располагаются обширные припойменные болота. Сегодня добраться туда можно лишь пешком, по тропам или заброшенным лесовозным дорогам, по которым даже и на гусеничной технике не везде можно пробиться. Несколько лет тому назад, числа двадцатого августа, мне как-то пришлось быть в том районе, и я, конечно, не преминул заглянуть на те болота.
Они тянутся вдоль реки на добрый час хода и достигают в ширину в иных местах до полутора километров. Собственно говоря, все это пространство можно рассматривать как одно сплошное болото, разобщенное на отдельные участки небольшими перелесками, состоящими из кустов березы и чахлых сосенок. От самого русла реки приблизительно на полкилометра протянулись болота низинного типа, с большими окнами воды, густо поросшими травой и кустами ольховника. Но местами под травой уже просматривается мох – предвестник грядущих изменений. Немного дальше от реки располагаются типичные верховые болота с обилием голубичника, багульника и, само собой разумеется, толстой подушкой сфагновых мхов. Между двумя этими крайностями, темной водой и желтыми мхами, разместилась довольно широкая полоса переходного типа, где окон с водой уже не видно, но и мох еще не завладел пространством, оставляя достаточно места для высокой, но не слишком густой травы.
В тот раз я заглянул на болото проверить урожай клюквы, которую здесь брать хорошо хотя бы по той причине, что другие сборщики ягод заглядывают сюда не так уж и часто. Я уже возвращался обратно к тропе, когда вдруг обнаружил на траве чьи-то следы. Примятая, спутанная трава запечатлела ход какого-то диковинного зверя: шаг у него был широкий, как у лося, путанный, как у изюбря на кормежке, но никаких отпечатков копыт. Это было странно. Ничего подобного раньше я не встречал. У человека ход более прямой и широкий. Ни волк, ни лиса и уж тем более медведь не могли сделать такие наброды. Не годились на эту роль и глухарь с тетеревом. Пытаясь разобраться в следах неведомого мне зверя, я постепенно подошел к узкому перешейку, отделяющему «мое» болото от соседнего, длинного и узкого, примыкающего к перелеску как раз своей узкой частью.
Посмотрев в том направлении, я неожиданно увидел, что на меня по болоту мчится нечто большое и темное, мелькая среди редкой травы черными и длинными ногами. От подобного зрелища я застыл на месте, надо полагать, с раскрытым ртом, пытаясь понять, кто это и с какой целью бежит прямо на меня. Но вот «зверь» подпрыгнул и, замахав темными крыльями, понесся над болотом, с каждым взмахом поднимаясь все выше и выше. Это был журавль. Вытянувшись в струнку, он пролетел метрах в пяти левее меня. От взмаха его крыльев даже повеяло ветерком. Что заставило его делать разбег в мою сторону? Возможно, кто-то другой побеспокоил его со стороны реки и он, не замечая меня за кустами перелеска, позволил так близко наблюдать его старт в голубое небо. Я замер на месте с запрокинутой головой, любуясь полетом этой редкой в наши дни птицы.
Это был серый журавль, которого я впервые в своей жизни видел в наших местах не перелетным гостем, а самым что ни есть аборигеном. После того случая мне приходилось еще дважды видеть на том болоте журавлей, но всегда в гордом одиночестве и на довольно приличном расстоянии. По-видимому, где-то  в том районе гнездится журавлиная пара, и хорошо, чтобы она была бы не одна, чтобы и наши журавли могли образовать в небесах «свой клин на исходе дня».



                Следы на тропе

Утром, выглянув из зимовья, я сначала услышал, а затем и увидел большую стаю гусей, пролетающих чуть ли не над самой моей головой в сторону поймы таежной речки Бадинки. Там, совсем недалеко от зимовья, среди заболоченного кочкарника, находилось небольшое озерцо – результат подпора воды на месте впадения в Бадинку ее левого притока. Скорее всего, туда, на зеркало чистой воды и направились гуси. Мне улыбнулся редкий случай сфотографировать этих осторожных птиц. Для подобных целей в то время у меня всегда под рукой было фоторужье – громоздкая штуковина, представляющая собой фотоаппарат «Зенит» с объективом «Таир-33» и полупистолетным ложем.
Заскочив в зимовье, я извлек свой фотоснайпер из металлической коробки и, набросив на плечи суконную куртку, направился к выходу.
— Вы куда, Иван Васильевич? — ревниво подскочил ко мне Михаил Федорович Н., мой гость из Киева, доктор биологических наук, выполнявший в наших местах работу по договору с одним из предприятий города. Смысл ее заключался в изучении влияния газообразных выбросов этого предприятия на окружающую среду и, в частности, на лесную растительность. Уступая его страстному желанию побывать в глухой, не тронутой влиянием цивилизации тайге, мы и очутились с ним в этом зимовье на берегу небольшой таежной речки Бадинки.
Михаил Федорович был старше меня лет на двадцать и, по-видимому, на столько же лет его опыт работы с фотоаппаратом превышал мои познания в этом деле. К тому же  он имел с собой прекрасный немецкий фотоаппарат с длиннофокусным объективом, но по размерам несопоставимым с моим «Таиром». Затвор у него работал практически беззвучно и не производил такой переполох в животном мире, какой наблюдался после щелканья моего фоторужья. Возможно, по этой причине Михаил Федорович несколько иронично относился к моему снаряжению, за что в отместку я не менее иронично относился к его фигуре, напоминающей мне большущий колобок. Даже голову он имел шаровидную, увенчанную пижонистым блином с каким-то бубликом сверху. На заданный им вопрос я простодушно ответил:
— Я ненадолго. Попробую гусей сфотографировать. Кажется, они сели здесь рядом, на озеринку.
— Я тоже с вами, — заявил Михаил Федорович, торопливо натягивая на себя куртку.
Делать было нечего – гость есть гость и его желания необходимо по возможности выполнять. Встав на хорошо натоптанную тропу, идущую по закрайку поймы Бадинки, мы почти бегом заспешили к озеру. Перед этим я объяснил Михаилу Федоровичу, что мы в быстром темпе проскочим метров триста, а затем необходимо будет, соблюдая величайшую осторожность, пробираться среди кочкарника еще около сотни метров, чтобы оказаться на приемлемой для фотографирования позиции. Михаил Федорович выслушивал мои наставления с благоговейным вниманием, с каким первоклашки слушают свою учительницу на первом уроке. В его глазах, по-видимому, я выглядел опытным таежником, в чем, собственно говоря, его разубеждать никто и не пытался.
Мы побежали или пошли, смотря как на это посмотреть, очень быстрым шагом  туда, где нас поджидали гуси. Небольшой утренник сделал тропу довольно гулкой, поэтому приходилось ставить ногу практически на носок. Повсюду поперек тропы змеились толстые корни елей и кедров. Кое-где гибкие кусты можжевельника так и норовили сделать подножку, что имело бы катастрофические последствия для задуманной нами операции. Оглядываясь назад, я видел, как мой доктор наук с напряженным, раскрасневшимся лицом катится вслед за мной, прижимая одной рукой свой фотоаппарат к округлости живота.
Озеро было совсем близко, и я уже различал «разговоры» гусей между собой. Нужно было переходить на осторожный шаг, а затем вообще попытаться ползти среди кочек в поисках удобной позиции. Я совсем собрался остановиться, чтобы объяснить своему спутнику наши дальнейшие действия, как неожиданно услышал позади себя громкое «Ух!» и затем земля слегка содрогнулась от удара. На озерке послышалось усиленное гоготанье и хлопанье крыльев – свидетельство того, что задуманная нами фотооперация бездарно провалилась.
Не знаю, с каким выражением лица я оборотился назад – Михаил Федорович лежал на боку, подтянув ноги к подбородку, насколько позволял его «авторитет», и молча смотрел на меня, протягивая почему-то в мою сторону свой фотоаппарат. Его лицо было растерянным и каким-то обиженным одновременно. Но больше всего меня поразили его глаза – круглые и по-детски испуганные, они умоляюще смотрели на меня с выражением просьбы, мол, хочешь казни, но лучше помилуй.
Мне хотелось рассмеяться, но, чувствуя остроту момента, я сдержался и, протянув руку поверженному наземь доктору, помог ему подняться на ноги. К моему удивлению, он ничего не зашиб, хотя удар о землю стокилограммового тела вполне мог иметь и другие последствия. На месте его падения, на закрайке тропы образовалась приличная вмятина, как будто матерый медведь устраивался здесь на лежку.
От той вылазки в таежную глубинку у Михаила Федоровича остались самые прекрасные впечатления. Да и я, когда мне приходится бывать на тропе вдоль Бадинки, не могу пройти без улыбки мимо того места. Мне кажется, что на ней до сих пор сохранилась вмятина в земле на месте столь удачного приземления моего киевского гостя.

 

                Следы на снегу

В последних числах сентября неожиданно выпал снег. Сырой и липкий, он раньше срока украсил землю в зимний наряд, повиснув на голых деревьях и кустах воздушно-белыми хлопьями. Высокая трава по заболоченной пойме реки склонилась под его белой тяжестью к земле, упруго вздрагивая и освобождаясь от нее при малейшем прикосновении. Идти в такое время по пойме равносильно что бродить по пояс в воде. Никакая одежда не спасает от всепроникающей сырости. В сапогах начинает хлюпать вода и невозможно уберечься от потертости кожи. Нет, в такое время легче перевалить хребет напрямую, по сухому бору, чем обходить его по тропе вдоль реки. Так я и поступил.
Шагая не менее двух часов вверх по склону старым сосняком, обходя стороной заснеженные куртины молодых елок и кедров, я поднимался на Катырминский хребет, умудряясь оставаться если и не совсем сухим, то, по крайней мере, не таким уж и мокрым. Под ногами вздрагивало белое покрывало снега, который еще не образовал плотного слоя, а, зависнув на ягодниках и травах, создавал впечатление толстого рыхлого ковра, просвечивающего зеленью брусничников и мхов.
Перед самой вершиной хребта я решил немного отдохнуть и стал подыскивать подходящую для этих целей валежину. Посмотрев назад, я вдруг обнаружил цепочку фиолетовых следов, уходящих вниз, туда, откуда я только что пришел. Это были мои собственные следы, контрастно синеющие на белом снегу. Место, где я топтался возле валежины, постепенно также приобретало фиолетовый цвет — цвет раздавленных ягод черники.
Вокруг меня на десяток километров вдоль хребта простирались сплошные черничники. Урожай на ягоду в этом году был чрезвычайно обильным, и лесные жители даже с помощью людей не смогли убрать его вовремя. Черника ушла под снег. Ее зеленые кустики, уже утратившие листья, были усыпаны черной крупной ягодой, немного водянистой от перезрелости. Собирать ее теперь стало практически невозможно – при малейшем прикосновении она давилась прямо в руках.
«Этот первый снег, конечно, растает, — подумал я, срывая веточку черники и осторожно обрывая ягоды губами. — Подойдет морозец, и ягоды замерзнут, образуя таежные леденцы. Брать их тогда можно будет прямо горстями, но что с ними делать? Хорошо, если мороз продержится достаточно долго и ягоду в таком виде удастся доставить домой. Но стоит чуть потеплеть, и вместо нее получится настоящий компот, способный вытечь через малейшую щель в посудине».
По вкусу среди таежных леденцов пальму первенства, по-моему, держит голубика, но ее собирать значительно труднее, чем чернику. Помимо того, что кустики голубичника грубее, листья с них опадают не так дружно, как с черничников, что создает известные трудности при сборе ягод.
Глухари и рябчики в это время собираются к обеду на ягодниках, чтобы отведать последнее угощение осени. Скоро снег укутает землю и отыскать под ним ягоду станет практически невозможно. Жаль, что такое богатство пропадает для людей. Но с другой стороны, если хорошо подумать, то в тайге ничто не пропадает зря. Все находит свое применение в пищевой цепочке жизни.
Передохнув минут пять, я зашагал дальше, а вслед за мной потянулись фиолетовые следы, провожая меня вниз уже по западному склону хребта.



                Следы на дороге

Утром на термометре было минус сорок три, но зная, что уговор дороже денег, мы с напарником ровно в семь часов оказались в условленном месте. Переминаясь с ноги на ногу, мы дожидались машины, хозяин которой собирался ехать в соседний город проведать сестру. На днях, случайно прослышав об этом, мы напросились ему в попутчики до семидесятого километра. Вчера к вечеру было всего лишь двадцать шесть градусов мороза, и такого резкого понижения температуры мы никак не ожидали. Впрочем, в то время мы по молодости считали себя уже опытными таежниками, и мороз нас не слишком пугал. Сбегать на недельку за двадцать с лишним километров в тайгу к нашему новому знакомому  мы не считали чем-то чрезвычайным. Тем более, что очень хотелось поучиться у него, опытного промысловика, работе с капканами на «подрезку». Теорию этого дела мы знали неплохо, а вот с практикой у нас было не все гладко.
В половине девятого утра мы были на месте и, поблагодарив хозяина машины, бодро направились на юго-запад по малонаезженной лесовозной трассе. Январское солнце все еще безуспешно пыталось выбраться из-за горизонта сквозь морозный туман, но света вполне было достаточно, чтобы не спотыкаться на неровностях дороги. Около километра она шла вниз к пойме таежной речки, пересекала ее под прямым углом, а затем поворачивала строго на запад, поднимаясь снова на водораздел. После поймы реки нам нужно было свернуть на тропу, в начале которой в густой кроне ели у нас всю зиму хранились лыжи.
Мы довольно быстро шагали по слегка присыпанному снегом таежному «Бродвею», трогая время от времени рукою то нос, то щеки – не потеряли ли они чувствительность. Две ровные строчки наших следов тянулись за нами сквозь утренний полумрак, спускаясь все ниже и ниже в пойму реки. А по ней морозным туманом все еще клубилась ночная темнота. Густой от холода воздух обжигал лицо и норовил забраться за воротник куртки. От накопившейся в пойме реки стужи не спасал даже быстрый ход. «Вот сейчас выберемся из поймы, и потеплеет»,— думал я, стараясь дышать в отворот куртки. Мой спутник также пригнул голову к груди, пряча подбородок от звенящего холода. Но не успели мы выйти из-за поворота на прямой участок дороги, убегавшей строго на запад, как я понял, что самое «прекрасное» нас ждет впереди.
Сверху вниз, вдоль просеки дороги, как по огромной трубе, тянул жестокий хиус, так называют у нас зимний ветерок местного значения. От его прикосновения лицо моментально задеревенело, и мы с Владимиром, так звали моего напарника, как по команде повернулись спиной к ветру. Идти дальше нормальным ходом было практически невозможно. Не было никакого риска обморозиться, поскольку слово риск предполагает лишь известную вероятность наступления того или иного события. В нашем же случае была стопроцентная гарантия обморожения.
Но молодость упряма в своей безрассудной самоуверенности, за что очень часто расплачивается здоровьем, а иногда и жизнью. Мы пошли дальше, но только пятками вперед, ежесекундно оглядываясь, чтобы не сбиться с курса и не угодить в кювет или какую-нибудь яму. Мы пятились таким образом все два километра до своротки на тропу. И снова вслед за нами потянулись два, теперь уже путаных следа, уходящих с поймы реки наверх. Но кто бы в этом мог разобраться? Даже опытный следопыт пришел бы в полное недоумение от подобных «вальсов» на заснеженном полотне дороги.



                Следы на деревьях

Рядом с конторой лесничества живет Московских Павел Иннокентьевич, мужик хозяйственный, не умеющий сидеть без дела. Он всегда чем-либо занят и работает не спеша, но добротно. Все получается у него ладно и красиво. Осенью он обычно на два месяца уходит в тайгу промышлять пушнину, ухитряясь приурочивать к этому времени отпуск. В тайге, если судить по его рассказам, он чувствует себя как дома, и даже лучше. Много интересных случаев из своей охотничьей жизни порассказал он мне, удивляя при этом своей исключительной наблюдательностью.
Сегодня с утра Павел принялся пилить дрова на зиму, кряжуя сухие сосновые бревна, сваленные прямо возле ограды его дома. Работал он электропилой «Парма», что довольно необычно для наших мест, где все привыкли больше к бензопилам «Урал» или, на худой конец, «Дружба».
Я вышел посмотреть, как его «Парма» справляется с толстыми бревнами, а заодно и передохнуть от надоедливых бумаг, которых в лесничестве, на мой взгляд, приходится оформлять больше, чем требуется для пользы дела.
Павел только что отпилил толстую чурку, на срезе которой желтели эллипсы распиленных сучьев, много лет тому назад шумевших на ветру зеленью хвои. Со временем они погибли, и нарастающая ежегодно древесина скрыла их глубоко внутри ствола. При виде среза мне в голову пришла мысль устроить Павлу шутливый экзамен на наблюдательность. Подождав, когда он отпилит очередную чурку, я жестом предложил ему перекурить, хотя ни он, ни я табаком никогда не баловались. Но такова уж традиция, что любой отдых в процессе работы мы почему-то называем перекуром.
Павел выключил электропилу и уселся на поставленную стоймя чурку. То же самое сделал и я, стараясь при этом как можно быстрее скрыть от него торец чурака. Немного поговорив о погоде и прочих разных мелочах, я постепенно подвел разговор к нашей наблюдательности в обыкновенных житейских делах. Павел охотно попался на этот крючок, поскольку не ожидал от своего старого знакомого никакой каверзы. И здесь я задал ему свой хитрый вопрос:
— Вот ты, Павел, в тайге не новичок, а можешь ли ты сказать мне, у каких деревьев сучья растут мутовками, то есть каждый год на побеге появляются новые ветки строго на одном уровне?
— Ну, здесь ничего мудреного нет, у сосны, — уверенно ответил Павел.
— А еще? — с хитрой, надо полагать, улыбкой поинтересовался я. 
— Еще? — переспросил Павел. — Да, наверно, больше ни у кого. Хотя обожди, кажется, у кедра, — он радостно хлопнул себя ладонью по лбу. — Точно, у кедра!
— Молодец, ответ правильный! — входя в раж экзаменатора, похвалил его я, — но этот вопрос был простым, а вот сможешь ли ты мне сказать, сколько этих самых веток в одной мутовке у сосны?
— Четыре, — немного помедлив, уверенно заявил Павел.
— Двойка с минусом, — рассмеялся я, вставая и переворачивая чурку, на которой сидел. На свежем срезе желтело пять эллипсов распиленной мутовки.
— Ты смотри, верно, пять, — согласился мой собеседник и тут же засомневался, — но это здесь пять, а на других может быть четыре или, допустим, шесть.
— Правильно, — подтвердил я. — Но все-таки для хорошо развитых, стоящих на просторе молодых сосенок норма – пять штук. Бывает, правда, и четыре, но довольно редко, если, конечно, исключить гибель почки или облом одной веточки из пяти. В этом случае мутовка не будет симметричной. А вот шесть или семь веточек встречаются довольно часто, но почки, из которых развиваются «лишние» ветки, закладываются миллиметров на пять ниже основной мутовки. Да и сами ветви из них получаются не всегда нормальные, чаще какие-то недоразвитые.
— А у кедра так же? — полюбопытствовал Павел.
— У кедра как раз чаще всего в мутовке бывает по четыре ветки, но встречается и по три, и по пять штук.
Павел не стал больше задавать никаких вопросов, но о чем-то задумался. Передохнув, мы вернулись каждый к своему занятию: Павел к дровам, а я к своим бумагам. Составляя план лесосеки по материалам буссольной съемки, я совсем забыл об этом шутливом экзамене на наблюдательность и, по правде говоря, удивился, увидев Павла на крыльце конторы лесничества с вершинкой молодой сосенки в руке.
— Васильевич, — Павел подошел ближе и, хитровато улыбаясь, протянул мне сосенку,— смотри, у нее с мутовки отходят только три веточки. Видишь? Вполне симметрично и красиво. По-моему, никаких здесь обломов нет и в помине.
— Не может того быть, — усомнился я, принимая «подарок» Павла.
— Сам смотри, — прищурился он, не скрывая улыбки. — Имеющий глаза да увидит.
Действительно, с вершинки молодого побега под углом в сто двадцать градусов отходили три веточки. Но стволик побега был какой-то тонковатый и имел слегка искривленный вид для того чтобы быть именно стволиком.
— Нет, друг мой Павел, твой номер не пройдет, — рассмеялся я, поняв суть подвоха и возвращая обратно подарок. — Ты что мне притащил? Это же ветка, а не стволик. Все верно, на ветке закладываются и три, и четыре, и даже пять почек. Так что, паря, твоя подначка не состоялась.
— Твоя взяла, Васильевич, — засмеялся Павел.— Не поленился я, сходил, видишь, посчитал. Верно ты говоришь. Ну, заодно и тебе решил экзамен устроить. Будем считать, что ты его выдержал. Меня вот что интересует, почему так происходит, что на одной сосенке по пять веточек выходит с одной мутовки, а на другой даже по семь? Это что, болезнь?
— Как тебе сказать, может, болезнь, а может, гены. Ты сам лучше попробуй разобраться с этим делом.
— Как это сам? Я что, ученый?
— А кто тебе мешает им стать? Собери семена с дерева, у которого в мутовке пять веток, и с другого, у которого больше или меньше. Высей где-нибудь в укромном месте, и через три-четыре года получишь ответ.
—  Ну, а сам-то ты сеял?
— Было дело.
— Ну и как?
— А вот ты свой эксперимент проведи, а потом мы с тобой сличим полученные результаты.
— Так это же целых четыре года нужно ожидать, — разочарованно протянул Павел.
— А ты куда спешишь? Знания требуют не только соображения, но и терпения.
На том наш разговор в тот день закончился. Но насколько я знаю Павла, думаю, что где-то он уже высеял семена сосны, проводя свой первый в жизни научный эксперимент.



                Озорные следы

Грустно становится Деду Морозу после Нового года. Все о нем забывают и в гости к себе не зовут. Знают, что подарками он балует только на Новый год. Молча бродит одинокий старик по тайге, лишь изредка постукивает посохом по деревьям, проверяет, как им живется в зимние холода. Убегают от него и зайчишка, и волк с лисой. К медведю в берлогу также в гости не заглянешь, затворил он вход к себе на всю зиму, никого не пускает. Одно развлечение остается старику – с озорницей-метелицей в снежки поиграть.
Зашумит, закружится она в хороводе по лесной чаще, и давай в Деда Мороза бросать комья снега. А тому и это в радость, ловит он ее снежки да развешивает по деревьям, словно большие снежные яблоки. Через какое-то время устанет метелица шуметь, веселиться, осмотрится вокруг да и застесняется, что утомила старика своим озорством. От смущения набросит на себя, а заодно и на все вокруг, белое покрывало, и спрячет под ним снежки, которыми в дедушку бросала.
Стоят деревья, укутанные в тяжелые снежные шубы, а метелица встряхнет снежными косами да и помчится дальше искать себе нового товарища для забав. Снова останется Дед Мороз один-одинешенек среди заснеженного леса. Но некогда ему больше скучать, отдохнуть нужно да собираться в дальнюю дорогу – не за горами и весна. Запрячется он в глубокие распадки и отдыхает там до поры до времени, лишь изредка прогуливаясь по лесу глубокой ночью.
А солнышко поднимается все выше и выше, и уже в конце февраля начинает готовить всех к приходу весны. Перво-наперво вместе с ветром они снимут белые шубы с деревьев, и тогда снова выглянут на белый свет снежки метелицы. Стоит только посмотреть вдоль обочин лесных дорог, как повсюду можно увидеть  снизу на деревьях большие белые шары. Особенно их много на кустах ивняков, но и по другим деревьям мороз развесил белоснежных украшений предостаточно. А на согнутых стволах берез он вместе с метелицей устроил из них диковинные бусы-гирлянды. Стоит в таком убранстве лес и напоминает всем о новогоднем празднике, который прошел, но возвратится к нам через некоторое время.
Одно солнышко недовольно этой холодной красотой и старается согреть всех своими лучами. Но не выдерживают такого внимания к себе снежные шары и падают вниз, в сугробы, чтобы спрятаться от солнечных лучей, а заодно освободить место для весеннего наряда земли из зеленых листьев и цветов.

               


                Красноголовый дровосек

Душный июльский день подходил к концу, а мне еще предстояло одолеть более десятка километров по глинистой, еще не просохшей после вчерашнего дождя, дороге. Кому приходилось испробовать это счастье – идти по подсыхающей глине, тот поймет, насколько неприятное это дело. На сапоги налипают пудовые комья, стряхнуть которые не только нет возможности, но и смысла, потому что взамен тут же пристанут другие. И это может длиться часами, изнуряя даже самого выносливого ходока.
Если учесть, что завтра в десять ноль-ноль на шоссе меня должна будет подобрать леспромхозовская машина, с водителем которой я заранее договорился, то времени у меня еще было вагон и маленькая тележка. Ночевать возле шоссе мне показалось ничуть не лучшим, чем в таежной глубинке. По этой причине, а может быть, и просто желая оттянуть неприятное путешествие по грязи, я решил заночевать в одном, достаточно комфортном для таежных условий, месте. В таком намерении я укрепился еще более после того, как обнаружил на дороге свежие следы медведицы с двумя медвежатами. Следы тянулись в попутном мне направлении, и перспектива шагать в надвигающихся сумерках вслед за грозной мамашей и ее не совсем воспитанными чадами, меня нисколько не прельщала.
Свернув с дороги в борину, где сосны стояли вперемежку с толстенными осинами, а понизу обильно разросся черничник, я вскоре оказался возле старого и уже, на мой взгляд, заброшенного солонца. Метрах в двадцати от него имелся шикарный лабаз, устроенный кем-то из обрезной доски-сороковки на приличной высоте. На нем-то я и решил провести ночь, зная, что там имеется кое-какое тряпье, упакованное в полиэтиленовый мешок, и следовательно, моим бокам будет обеспечен относительный комфорт.
Поужинав, чем Бог послал, а точнее, что притащил с собой, я вскоре оказался на лабазе. Устроив для себя там довольно мягкую лежанку,  затих, прислушиваясь к таежным звукам, рассматривая то немногое, что открывалось мне в условиях достаточно густого леса. До захода солнца еще оставалось часа два, но тени под лесным пологом густели прямо на глазах. Тайга готовилась отойти ко сну, и звуки дня становились все глуше и глуше, уступая место предвечерней тишине. Спать нисколько не хотелось, и я лежал на спине, думая о всяких пустяках, о завтрашней дороге, о городских заботах, которых, надо полагать, за время моего двухнедельного отсутствия накопилось предостаточно.
Неожиданно почти над самой моей головой раздалось резкое «кви-кви» и вслед за тем захлопали крылья большой птицы. По голосу я узнал дятла-желну, и в этом ничего необычного не было. Эта крупная черная птица с красной шапочкой на голове достаточно широко распространена в восточносибирской тайге. Но то, что последовало вслед за этим, я испытал впервые в жизни. В десяти метрах от лабаза стояла толстая осина, у которой на высоте около пятнадцати метров чернело неправильной формы дупло. Я обнаружил его сразу, как только забрался на лабаз, и оно показалось мне пустым. Но, оказывается, я сильно ошибался. На крик  взрослой желны, прилетевшей, должно быть, с пищей, из дупла показались две остроклювые головы, украшенные красными тюбетейками. Что тут началось – невозможно описать.
Резкие, пронзительные «кви-кви», исполняемые отчаянным дуэтом, заполонили все вокруг. Через мгновение вместо дуэта уже было трио. Одному птенцу недоставало места в отверстии дупла, занятого его более ловкими братьями, и он высунул широко раскрытый, орущий клюв над их головами. Взрослая желна, убедившись в отсутствии опасности с моей стороны, тяжело спорхнула вниз, к дуплу, и, сунув пищу в раскрытый клюв одного из птенцов, по размерам совсем не уступающего родителю, тут же улетела обратно. Птенец, которому повезло, моментально отпрянул внутрь дупла, а на смену ему тут же выбрался другой. Ор продолжался с неимоверной силой. Вскоре к дуплу подлетел второй родитель, а вернее, родительница, у нее красная тюбетейка была несколько поменьше, и кормление продолжилось.
«Хорошо, что дятлы не ночные птицы, — подумал я, — иначе про сон можно бы забыть». И действительно, орущее молодое племя желны да еще в десятке метров от тебя – это не для слабонервных. Их вопли, пожалуй, были пострашнее тяжелого рока, которым меня потчует в городе малолетний сосед-меломан.
Такое откровенно наглое, для условий тайги, поведение птенцов желны объясняется просто – у них, на мой взгляд, в лесу нет врагов, кроме рыси, зверя достаточно редкого. Такой вывод я сделал, основываясь на личном опыте. Несколько лет тому назад мне довелось стать свидетелем встречи желны с одним из самых ловких и кровожадных хищников нашей тайги – соболем. Дело было зимой, в крещенские морозы. Я шел по недавно пробитому путику на охотничьих лыжах, подшитых камусом. Шел медленно, а значит и тихо, изучая следы, оставленные лесными жителями после моего предыдущего прохода. Уже на спуске в небольшой распадок, поросший густым пихтачом, я услышал, что где-то впереди работает красноголовый дровосек, так между собой мы иной раз называем желну.
Поднявшись на противоположный склон, я осторожно выглянул из пихтовой чащи, чтобы понаблюдать за работой этой удивительной птицы. Мое предположение оказалось верным. Впереди, метрах в тридцати от меня, у самого основания большой и на внешний вид вполне здоровой сосны, трудилась желна. От удара ее мощного клюва от дерева отлетали щепки, как от настоящего топора, разве что размерами немного поменьше. Снег вокруг птицы-дровосека в радиусе около метра был усыпан желтой дробленой древесиной. Если учесть, что от промерзшего на тридцатиградусном морозе дерева иной раз отскакивает даже топор, то можно только удивляться остроте и прочности клюва этого дятла.
Наблюдая за птицей, я вдруг краем глаза заметил какое-то движение среди ветвей небольшой пихты, наполовину присыпанной снегом. Всмотревшись, к несказанному своему удивлению, обнаружил, что у самого стволика деревца из-под веточки выглядывает симпатичная мордочка соболя. Он явно интересовался желной, которая продолжала трудиться в каких-то десяти метрах от него. Такое расстояние соболь способен покрыть в два-три прыжка и притом молниеносно. «Вряд ли желна успеет увернуться от этого ловкача», — подумал я, с еще большим интересом продолжая наблюдать за происходящим. Быть свидетелем успешной охоты соболя мне еще никогда не доводилось.
Затаив дыхание, я ждал, что соболь вот-вот взметнется в прыжке и охота для него закончится вполне успешно. Но хищник почему-то медлил. А затем произошло то, чего я уж никак не ожидал. Соболь действительно совершил прыжок, но это был коротенький скок, направленный скорее для устрашения, но уж никак не для захвата добычи. К тому же и сделан он был как бы бочком к потенциальной жертве. Создавалось впечатление, что соболь просто опасается желны, и готов в любой момент скрыться обратно под пихтушку.
Птица, заметив опасность, вспорхнула вверх, громко хлопая крыльями, издала негодующее «кви-кви» и как бы нехотя полетела прочь, мелькая среди заснеженного леса. Соболь, проводив ее взглядом, не спеша, по-хозяйски подошел к месту, где трудился дятел, внимательно все обнюхал и, оставив там свою ритуальную метку, неторопливыми прыжками также исчез среди кустов.
Со всего этого я пришел к заключению, что длинный, граненный клюв желны –  достаточно опасное оружие даже для соболя, не говоря уже о других, более мелких таежных хищниках. И действительно, имея размеры от кончика хвоста до клюва около полуметра, а в размахе крыльев еще больше, желна способна нанести своим клювом-долотом сокрушительный удар, от которого мало не покажется даже и крупному хищнику.
Между тем, над моим лабазом ненасытная молодежь продолжала отчаянно вопить, и дятлы-родители без устали мелькали среди леса, снабжая их пищей. Так продолжалось около часа. Я уже стал подумывать, не запустить ли мне палкой в эту осину, что бы хоть на время унять этот молодежный ансамбль. Но все образовалось само собой. Снабдив в очередной раз чей-то широко раскрытый клюв пищей, сначала желна-отец, а затем и желна-мать не полетели за новой порцией, а вспорхнули на соседнее дерево и остались сидеть там, несмотря на непрекращающиеся вопли своих прожорливых отпрысков. Изредка они как бы переквикивались между собой, а затем окончательно затихли. Вскоре затихли и птенцы, поняв, что до утра им больше ничего не перепадет.
Утром я встал с восходом солнца и покинул место отдыха раньше, чем красноголовое трио заявило о своем желании позавтракать, о чем нисколько не сожалею.



                С Новым Годом, Брат
                (из невольно подслушанного)

За окном густая холодная темень. Мороз не на шутку осерчал и с настойчивостью, достойной лучшего применения, пытается проникнуть в мою избушку сквозь законопаченные желтым мхом пазы бревенчатого сооружения. Пока, правда, это у него не совсем получается, и лишь кусочек белой бороды протиснулся внутрь моего жилища в одном из углов, возле самого пола. Но он затаился там в небезнадежном ожидании. Жар от железной печки пока сдерживает его натиск. Но он надеется…
Негромко потрескивают в топке горящие поленья, выстреливая время от времени из жестяной трубы снопами искр. Они веером падают вниз, заглядывая по пути ко мне на стол через маленькое заледенелое оконце. Малиновые бока железной печки, обложенной с трех сторон камнями, светятся сквозь щели в кладке ласковым теплом.
Тишина. Если выйти наружу, не услышишь ни звука. Вокруг лишь застывшие во тьме стволы деревьев, морозный туман, да еле уловимый шорох, исходящий от мерцающих звезд. Все затаилось, замерло в ожидании рассвета.
Все это я знаю, хотя сам нахожусь в теплом зимовье. Посреди дощатого стола желто светится керосиновая лампа, а передо мною белеет чистый лист бумаги, на котором лежит сигара авторучки с китайскими иероглифами на боку. Вокруг зимовья на добрую сотню километров нет ни одного человека, лишь деревья да снег.
Скоро Новый Год и люди потянулись из тайги домой, чтобы встретить этот праздник в семейном кругу. Лишь я один, Замятин Николай, застрял здесь и, по-видимому, надолго. Одиноко. Со мной нет даже пса, с которым иной раз можно поговорить. Жаль. Между прочим, в качестве вынужденного собеседника собака иногда бывает намного лучше людей – он умеет слушать. А человек ведь говорит для того, чтобы быть услышанным. К сожалению, сегодня у меня слушателей нет. Вот разве этот листок бумаги? Он безропотно стерпит все, чтобы ему ни говорили. И не только стерпит, но и передаст другим людям, не переврав ни слова. Он замечательный собеседник, но у него нет главного, что так необходимо визави. У него нет глаз, заглянув в которые, можно определить отношение собеседника к твоим словам. Это серьезный недостаток. Но я сейчас устраню его и нарисую на листке глаза: синие-синие, как чернила в моей авторучке, и улыбчивые, как … лучи солнца, отражающиеся в говорливом ручейке. Впрочем, нет, я не сделаю этого. Какие бы глаза я не пытался нарисовать, все равно они будут походить на те, что зачастую появляются передо мною ночью, под самым потолком моей избушки. Даже в темноте я вижу в них обращенный ко мне один и тот же вопрос:
— Ты что здесь делаешь, человек? Почему ты спрятался от людей? Ведь люди должны жить среди людей, а не среди деревьев, зверей и птиц. Только так можно оставаться Человеком.
Я смотрю прямо в эти непонятного цвета зрачки и мысленно кричу им:
— Я не прячусь от людей! Я ушел от Привычного, от его равнодушных глаз! Да-да! Я прячусь от вас. Зачем вы преследуете меня? Зачем призываете жить как все?
— Так нужно, – глаза жестко смотрят на меня сверху. – Во всем должна быть зримая цель и  порядок, – назидательно вещают они, – иначе…
— Знаю я вашу цель, – шепчу я с содроганием. – О ней ежесекундно вещают с телеэкранов и  рекламных щитов по всем городам весям страны. Жратва, секс и развлечения – вот она эта цель!
– А-а, так ты спрятался от всего этого в тайге и питаешься здесь только святым духом?  – снисходительно прищуриваются глаза. – Оказывается, ты не такой как прочие люди?
На подобное заключение мне ответить нечего и я умолкаю, а глаза, как будто устав от общения со мною, становились все прозрачнее, пока совсем не растворяются среди теней на потолке. А я вновь оставаясь в одиночестве, подолгу думаю о жизни, но так ничего путного придумать не могу. Мысли обычно скользят по проторенной дорожке, избавление приносит лишь сон.
Нет, сегодня я не стану рисовать глаза на своем листке, чтобы не оказаться вновь в том же круговороте мыслей, людей, вещей, из которого нет выхода. Но чтобы доказать, что те глаза неправы, я просто напишу на нем: «Человек человеку брат!», вот так-то. И это будет не только моей правдой, но и твоей, мой неизвестный друг (или враг). Не веришь? Тогда удались добровольно от людей на месяц-другой, и после подобного одиночества выйди снова к людям. Уверяю, что в первом же встречном, совсем не знакомом тебе человеке, ты увидишь брата. Проверенно на личном опыте и притом неоднократно. И так, решение принято.
Я беру  авторучку и крупными буквами вывожу на бумаге: «Человек человеку брат. С Новым Годом тебя, Брат!». В конце ставлю жирный прежирный восклицательный знак и с удовлетворением отодвигаю листок на середину стола, поближе к свету. Все. Прикручиваю фитиль лампы и ложусь поверх спальника.
Тени тут же выползают из углов избушки, повисая надо мною черными крыльями неведомых птиц. Среди них я вновь замечаю знакомые глаза. Но на этот раз они смотрят на меня совсем не так, как прежде. Вместо вопроса в них застыло удивление.
«Они наверно считают, что я или сумасшедший, или нахально вру сам себе, – с удовлетворением думаю я. – Но ведь я и, правда, так думаю».
За окном все та же хрусткая декабрьская ночь, и до рассвета еще так далеко. И узенький серпик луны все еще где-то ползает по скалам хребта, в тщетных попытках быстрее влезть на небо. Тишина. Лишь звезды мерцают в вышине, осыпая землю леденящими иглами.


               
               
                Пробуждение


Солнце лишь немного приподнялось над темной полоской противоположного берега водохранилища, неясно проступающего сквозь дымку утреннего тумана. Клочья розовых облаков застыли высоко в небе, постепенно смещаясь вниз к горизонту. Май подходил к концу, но по глади водохранилища еще повсюду темнели разрозненные ледяные поля, белесые в тех местах, где лед почему-то выдавливало из воды. Воздух был неподвижен, но всю массу весеннего, ноздреватого льда еле заметно надвигало на западный берег. Светлые пятна чистой воды, отражающие синеву неба, постоянно изменяли свои размеры и очертания. Они постепенно разрастались у восточного берега и уменьшались по мере приближения к западному.
Утренняя тишина была заполнена непрерывным шорохом трущихся друг о друга ледовых полей. Он поглощал все остальные звуки зарождающегося дня, и на его фоне хрустальный перезвон мелких льдинок уподоблялся каким-то праздничным колокольчикам, возвещающим торжество долгожданной весны. Ледовые поля, сталкиваясь, разграничивались хорошо заметными белыми полосами вздыбленного ледяного крошева и всей своей темно-серой массой давили на берег, образуя вдоль него белый вал из мелких столбчатых льдинок. Этот вал дыбился все выше и выше, как будто лед поднимала вверх какая-то неизвестная, а потому и грозная сила. Отдельные льдинки, оказавшись на самом верху белого барьера, скатывались вниз, создавая тот самый хрустальный перезвон, что так радостно вкраплялся в могучий шорох движущегося льда.
Ощутимого ветра не было, но все же ток воздуха над водохранилищем существовал. Об этом свидетельствовали и неуклонное движение льда, и волны стылого воздуха, иногда набегающие на берег, отчего человек,  стоявший у самой кромки прибрежных торосов, зябко поводил плечами. Он непроизвольно поеживался, но оставался на месте и зачарованно смотрел и слушал дыхание вечности в этом ежегодно повторяющемся и, тем не менее, удивительном чуде – пробуждении от зимней спячки беспокойной водной стихии.
Постояв еще некоторое время на месте, он, осторожно ступая по влажной глинистой почве, подошел к самому краю берега, нагнулся и поднял кусочек льда, звонко соскользнувший прямо к его ногам с постоянно вздрагивающего, словно живое существо, белого барьера. Льдинка состояла из продолговатых, столбчатых кристаллов, заглаженная, без каких-либо острых углов, совсем непохожая на те осенние иглистые льдины, способные, словно клыками, вонзиться во все, что бы им ни повстречалось на пути.
«Беззубый старый лед», — подумал человек и отбросил холодный голубовато-белый кусочек обратно. Алмазно сверкнув солнечными лучами, он рассыпался среди ледяного крошева, бесследно исчезая в нем навсегда. Повернувшись, человек медленно пошел вдоль узкой полоски воды, разделяющей землю и лед, поднялся немного выше на рыжую  от засохшей глины дорогу и направился по ней в сторону солнца.
Отлогий берег был густо утыкан прошлогодней травой. Ее светло-серые стебли доходили идущему до пояса и были слегка похожи на маленькие деревца, на горизонтальных веточках которых зубчато темнели целые гирлянды крохотных семян. Над этим маленьким лесом то тут, то там парами взлетали небольшие птички, усаживались на стебли травы и принимались лакомиться семенами. Пташки были маленькие, меньше воробьев, и под их тяжестью стебли лишь вздрагивали, но не сгибались. Одна из каждой пары, скорее всего, самочка, была серенькой, невзрачной сверху и канареечного цвета снизу. Ее же партнер разукрасился словно франт: темная головка, ярко-белый галстук, розоватая снизу шейка и светлые надкрылья.
— Ты смотри, какой пижон, — неожиданно для самого себя произнес человек, останавливаясь и наблюдая за птицами. Ближайшая к нему пара, почувствовав на себе его внимание, сразу замерла, настороженно поглядывая бусинками глаз в его сторону. Затем пестрый кавалер что-то прочирикал своей подруге и обе птички упорхнули подальше от такого громадного и непонятного им существа.
«Летите, летите, пичуги, хотя я вам зла не причиню, но все же лучше вам держаться от людей на расстоянии», — подумал человек и, проводив птичек взглядом, неторопливо побрел дальше.
Даже на этом, захламленном людьми берегу, повсюду кипела жизнь. В том месте, где кто-то еще осенью выжег засохшую траву, вверх уже тянулись ее новые ярко-зеленые кустики. Они стояли небольшими группками, еще не способные прикрыть собою весеннюю наготу земли. Ее темно-бурая, обожженная поверхность резко и неприятно контрастировала с изумрудным цветом новой жизни. Среди редкой зелени на темном фоне почвы хорошо просматривались небольшие угольно-черные шарики, рассыпанные там целыми колониями. На самой вершинке каждой сферы была заметна небольшая коричневая трещинка. Человек присел на корточки и прикоснулся пальцем к одному из шариков – из трещинки тут же поднялось буроватое облачко и медленно поплыло над землей.
— Сильна жизнь, ничто ее не остановит, ни ледяная вода, ни даже огонь, все стерпит, все одолеет, — удовлетворенно прошептал человек, распрямляясь и осматриваясь вокруг.
Весна все сильнее наполняла окрестности зеленой дымкой. Сквозь этот цвет жизни ярко просвечивались белые стволы и ветви берез. Даже коряво-бурая пестрота осин отливала пока еще слабо заметным зеленым цветом. Молодые же лиственницы гордо возвышались над лесом в дымчато-зеленом наряде. Их более старые товарки еще осторожничали, хмуро поглядывая с подоблачной высоты на торопливую молодежь.
Над просторами водохранилища повсюду мелькали чайки, иногда зависающие в трепетании крыльев на одном месте, затем камнем падающие в полыньи между льдинами. Над береговой линией парами барражировали вороны, нахальные и драчливые, но не рискующие даже из-за пищи встревать в драку с чайками ввиду  явного численного превосходства последних.
— У каждого в этой жизни свое место, — громко произнес человек и оглянулся, не слышит ли кто. Но берег был пуст. Лишь черные силуэты криволапых чудищ-пней, когда-то поставленных  водой на корни-ходули, возвышались среди бурьяна, как бы надзирая за порядком. Вокруг царила тишина. Ее не нарушали даже птичьи голоса. Все были заняты в эти утренние часы своими делами. Только лед по-прежнему беспрестанно хрустел в своем стремлении найти успокоение на берегу.
               
               


                На  пожаре


До Черного Камня оставалось километра два с половиной, когда с высоты кабины «КРАЗа» Карелин заметил, как черно-багровая туча поднялась справа, у реки, закрыв собою серые клубы дыма, поднимающиеся над лесом. «Пошел верховой»,— понял он, чувствуя, как неприятный холодок пополз по спине. В стороне деревни Чирково такого темного дыма пока не было. Там огонь, еще вчера пробежав верхом по небольшому участку хвойных молодняков, сегодня полз низом, застряв в лиственном редколесье. Понятно, что он не остановился и двигался дальше, но скорость его продвижения была небольшой и пока что деревне опасность не угрожала. Но это «пока» было таким непредсказуемым, что никто не мог поручиться за ее безопасность  к вечеру, когда огонь выйдет к старым лесосекам, сплошь покрытым двадцатилетними сосняками. Но до вечера время еще было и если он, Карелин, успеет вывезти отсюда бульдозеры, то положение еще можно исправить.
Водитель «КРАЗа», немолодой мужик с хмурым, немного чумазым лицом, ожесточенно крутил баранку тяжелой машины, объезжая, где это было возможно, ухабы на старой, давно заброшенной лесовозной дороге. Он то и дело искоса поглядывал вправо и, наконец, не выдержав, повернулся к Карелину:
— Слушай, начальник, мы с тобою, случайно, здесь не поджаримся?
— Да не должны бы, все-таки далековато, — не совсем уверенно ответил Карелин. — Но на обратном пути придется смотреть в оба.
— А что тогда смотреть, — криво ухмыльнулся водитель, — коль залезли, так и вылезать придется. Не оставаться же там.
Карелин промолчал. Вскоре машина подошла к расчищенной до желтого песка площадке, на которой стояли оба бульдозера с работающими двигателями, «дежурка» и  невесть откуда взявшиеся два мотоцикла «Восход». Здесь же, на обочине дороги, на бревнах сидело шестнадцать человек рабочих, рано утром доставленных сюда для борьбы с огнем. Там же находились и три парня с мотоциклетными шлемами в руках. Заслышав шум подъезжающего «КРАЗа», все дружно оборотились в его сторону, всматриваясь сквозь стекло кабины – кто из начальства приехал. Затем большинство из них снова повернули головы туда, где черно-багровая туча все больше склонялась к югу, накрывая собою дорогу, по которой только что проехал тягач с трейлером.
Борьба с огнем здесь приостановилась уже больше часа назад, так как потеряла всякий смысл – фронт огня обошел людей с трех сторон и они оказались в своеобразном мешке, выход из которого мог захлопнуться в любой момент. Руководитель пожарной команды, он же мастер  лесозаготовительной бригады, не имея радиосвязи с поселком, плохо представлял себе общее положение дел и теперь мучился вопросом, что ему делать: то ли продолжать работу, бессмысленность которой он понимал, то ли убираться отсюда подобру-поздорову? Но как быть с  бульдозерами?  Это являлось для него неразрешимой проблемой. Появление Карелина с трейлером было для него подарком судьбы, и он тут же подбежал к нему с вопросом:
— Что нам делать? Верховой поднялся, кажется, его сюда гонит!
Карелин и сам прекрасно понимал, что еще один хороший порыв северо-западного ветра, и огонь действительно будет здесь. Поэтому вопроса  «что делать?» для него уже не существовало. Один бульдозер придется оставлять здесь, подобрав для него самое безопасное место в центре расчищенного пятачка земли. Второй же следовало как можно быстрее грузить на трейлер и убегать отсюда, пока пожар не перекрыл дорогу окончательно. Дорога каждая секунда.
— Давай мужиков в «дежурку», и быстро отсюда! — приказал он мастеру. Один бульдозер, что похуже, поставьте в центр площадки и заглушите двигатель, а второй  пусть забирается на трал.
После команды Карелина, отданной уверенным голосом, все тут же пришло в движение. Рабочие один за другим заскочили в будку, и машина уже готова была тронуться, но Карелин, заметив мотоциклистов, которые стали заводить свою технику, остановил «дежурку» взмахом руки:
— Погоди! — крикнул он водителю и подбежал к парням. — Ребята, вы куда?! Оставляйте своих коней здесь! Если на дороге окажется огонь, взорветесь! Лучше полезайте в «дежурку»!
Но те, не слушая его, оседлав мотоциклы, один за другим запылили по дороге в сторону поселка.
— Ну, смотрите, парни! Потом не обижайтесь! — крикнул им вслед Карелин. Минуты через три «дежурка», набрав прямо с места приличную скорость, рванулась вслед за ними. В это время трейлер подпятился к придорожному завалу и бульдозер, громыхая гусеницами, стал забираться на его площадку. Еще через минуту автопоезд, тяжело покачиваясь на ухабах, также направился в сторону Московского тракта.
Дым все сильнее затягивал дорогу, и водитель по привычке включил на всякий случай фары.
— Вдруг какой-нибудь черт попрется навстречу, — пояснил он.
«Вот это вряд ли»,— подумал про себя Карелин. Теперь, когда решение было принято и все пришло в движение, он еще раз попытался проанализировать свои действия, правильно ли он поступил? Главное – люди. «Урал» должен успеть проскочить, да и он сам надеется на лучшее. Бульдозер, который оставили на площадке, возможно, уцелеет, не сгорит. Но все зависит от направления ветра, когда загорится кромка площадки. Его порывы непредсказуемы, но иного выбора не было. Теперь остается лишь положиться на случай. Больше он не стал ломать голову над всеми возможными вариантами развития событий. Время покажет.
А дым на дороге тем временем становился все плотнее и плотнее.
— Подними стекло дверки, в кабине дыма меньше будет, — тронул водителя за локоть бульдозерист, сидящий между ним и Карелиным.
— А, один черт, — мотнул головой тот, но стекло поднял, и это впоследствии спасло им жизнь.
Через несколько минут дым как бы приподнялся над дорогой и по ее обочинам сначала слева, а затем и справа заплясали языки огня.
— Жми! Не вздумай останавливаться! Это не верховой! — охрипшим сразу голосом закричал Карелин. — Проскочим!
Но водитель вряд ли его слышал. Пригнув голову к самой баранке руля и сжав ее так, что побелели костяшки пальцев, он впился взглядом в дорогу, давая полный газ тяжелой машине. Двигатель «КРАЗа» густо заревел, разгоняя даже на первой передаче автопоезд до немыслимой скорости. Тяжелый прицеп раскачивало на ухабах, словно корабль в штормовом море. Бульдозерист испуганно посматривал в заднее стекло кабины – не своротился ли его агрегат с трейлера. В кабине становилось жарко. Огонь на обочинах узкой, шириной всего лишь метров шесть, дороги не перехлестывал ее поперек, но раскалял воздух над нею словно в громадной печке.
Впереди показался небольшой поворот, за которым, Карелин это хорошо помнил, метров через пятьсот должны будут начаться осинники. Там верховой пожар пойти не мог. Не сбавляя скорости, трейлер шел в поворот, слегка прижимаясь к левой обочине дороги. Неожиданно оттуда вырвалось огненное полотнище и захлестнуло стоявшие рядом две небольшие сосны. Грязно-красный вихрь огня сорвался поперек дороги и в то же мгновение капот «КРАЗа» поднырнул под него. Карелин невольно закрыл глаза: в лобовое стекло, в стекло дверец кабины рванулся огонь. Все это длилось секунду, не больше — машина проскочила дальше. Огонь, облизав гусеницы стоящего на трейлере бульдозера, остался позади. Карелин видел все непонятно каким зрением, боковым или затылочным, но видел.
В кабине машины стало просторнее. Бульдозерист, человек далеко не богатырского телосложения, стал еще меньше, втянув голову в плечи  по самую кепку. «Наверно, и я такой же», — подумал Карелин  про себя, стараясь расслабиться. Водитель, побагровев лицом, костерил сквозь сжатые зубы непонятно кого. Возможно, себя, что согласился сюда ехать, возможно, Карелина за то, что тот затащил его в это пекло, а возможно, вся и всех от избытка эмоций.
. Дым над дорогой снова загустел и огонь исчез сначала с ее правой обочины, а затем и левой.
— Кажется, пронесло, мужики, — облегченно выдохнул Карелин. — Осталось еще метров двести-триста до осинника, а там все, можно быть спокойным.
—Дай-то Бог, — зашевелился, наконец, бульдозерист, оглядываясь снова в заднее стекло кабины.
— Скоро и дыма не должно быть, а не то что огня, — окончательно приходя в себя, уверенно заявил Карелин, также оглядываясь назад. Он хорошо представлял себе, как верховой пожар, проскочив не очень широкой полосой по сосновым молоднякам, споткнулся в осиннике, на северном склоне небольшого распадка. Дальше пока что огонь шел низом, все больше и больше отставая своим правым флангом от автопоезда, уходящего на юго-запад.
— Будь ты неладно,  — перевел дух и водитель, — никогда не думал, что можно такого страха на пожаре натерпеться. Ну, теперь дудки, меня сюда никакими калачами не заманишь!
Метров через пятьсот дыма действительно не стало, его сносило правее и выше. Неожиданно впереди, у правой обочины дороги, они заметили мотоцикл, один из тех, которые недавно были на площадке у бульдозеров. Возле него никого не было. «КРАЗ» тяжело остановился перед ним.
— Посмотрим, что здесь стряслось, — пояснил водитель, вылезая из кабины. Карелин также выбрался на подножку и осмотрелся. Пожар был рядом и любая проволочка могла им дорого обойтись. Он уже понял, что мотоцикл по какой-то причине брошен и, видимо, один из парней перебрался в дежурку. Об этом говорили следы на песке, оставленные им поверх отпечатков протектора «Урала», они шли от мотоцикла и обрывались посередине дроги. Второго мотоцикла не было.
От трейлера несло жаром. На раскаленные шины налип песок, и они казались вставленными в желтые обода. Пахло жженой резиной. На «дворниках» она обуглилась и продолжала еще слабо дымиться. «Это чудо, что мы не вспыхнули, — подумал Карелин, вытирая пот со лба тыльной стороной ладони. — Было бы пламя немного ниже, на уровне колес — и поминай, как звали. И как еще бульдозер не загорелся? Наверно, недавно отмыли, и еще не успел замаслиться».
— Поджарились чижики, в дежурку заскочили, — объявил водитель, возвращаясь к машине. По интонации его голоса чувствовалось, что он уже отошел от только что пережитого страха и теперь пытался несколько наигранным спокойствием сгладить впечатление от своих словесных построений. Осмотрев трейлер, пнув каждое колесо ногой, он снова забрался в кабину и «КРАЗ» тронулся дальше.
У перекрестка с Московским трактом стояла знакомая дежурка, возле которой толпились люди. Завидев трейлер с бульдозером, они суетливо задвигались, жестикулируя и оживленно о чем-то переговариваясь между собой.
— Ну, Костя, а мы думали, что вы уже того, — подбежал один из них к водителю «КРАЗа», едва машина остановилась.
— Того ни того, а сушиться надо, — засмеялся водитель.
— Неужто? — осклабился подошедший.
— Спина мокрая, хоть выжимай, — не принял подначки Костя.
— Что там с мотоциклистами? — поинтересовался Карелин.
— Один обронил где-то перчатки, так всю кожу на руках сжег, сплошной волдырь, — охотно пояснил кто-то из обступивших машину рабочих. — А те, что вдвоем были, проскочили, ничего. Это хорошо, что у них каски с забралами, а так бы труба всей красоте, ни одна бы девка замуж не пошла.
Ветер дул с нарастающей силой. На западе, где совсем недавно был Карелин, небо все сильнее набухало черно-багровым. Пожар надвигался неотвратимо, как и любое стихийное бедствие, мало зависящее от воли человека. Вывезенный бульдозер тут же сгрузили под высоковольтной линией электропередачи и он сразу же присоединился к  работающим там четырем другим. Они сгоняли кустарник и лесную подстилку в валы, обнажая желтую землю, прикрывая песком все, что могло гореть.
 Весь день прошел для Карелина как одно мгновение. Около двух часов дня штормовой ветер выхлестнул огонь на ЛЭП. Горящие ветви, трава и просто огненные языки понеслись над расчищенной землей, над проводами ЛЭП, закручиваясь огненными жгутами на металлических опорах. Обессилев, не находя себе поддержки снизу, огонь падал на песок, на черное полотно шоссе, на придорожный кустарник поселкового лесопарка. Люди работали с ожесточением. Они сразу же набрасывались на возникающее вновь пламя с лопатами и ведрами, сгребали его на голую землю, захлопывали, чем придется, топтали огонь ногами, загоняя в песок и не давая ему поднять голову и перекинуться на поселок.
В это время женщины с детьми и самыми ценными вещами собрались на берегу реки. Повсюду на улицах поселка валялись брошенные впопыхах ковры и кресла, одежда и кухонная утварь. Кое-где, почти по центру улиц, подальше от деревянных строений, стояли телевизоры и холодильники, прикрытые сверху кусками шифера или досками, придавленными от ветра камнями. Выпущенная из сараев скотина неприкаянно бродила по поселку, с любопытством обнюхивая никогда ранее невиданные вещи.
В этот раз беду пронесло мимо, поселок отстояли.

               

                Разговор о судьбах леса


День был знойным, безветренным. Солнце к вечеру накалило воздух так, что даже под пологом леса невозможно было найти прохлады. Духотища, комары и пауты, наряду с многочасовой дорогой так  обессилили нас, что часам к девяти вечера, когда мы оказались перед распахнутой дверью зимовья, сил у нас оставалось только на то, чтобы закрыть дверь за собой и свалиться на жесткие лежанки из плохо оструганных  досок. Собственно говоря, это были даже не доски, а обработанные топором четвертины соснового кряжа. Но и таким удобствам мы были рады не меньше, чем в городе мягкому креслу после утомительной толкотни на улицах в  час пик.
Мы – это мой проводник Семен Андреевич Проскуряков, старик, далеко  за шестьдесят, проработавший всю жизнь в лесу,  и я, ботаник в истинном  смысле этого слова, изучающий восточносибирскую флору. Имя мое Натан Альбертович, но ввиду сложности произнесения подобного сочетания, все зовут меня просто Натан, тем более, что в силу моей молодости – мне всего лишь около тридцати, отчество мне, вроде бы,  и не полагается. Но это я так, к слову.
Оказались мы с Андреичем  в зимовье на речке Носовой по его инициативе. Уж больно красочно в случайном разговоре со мной он описал цветущее болото по правому берегу этой самой реки. Ничего подобного ранее я не слышал и даже не читал. Захотелось взглянуть на это чудо – кто это  умудряется каждый июль-месяц расписывать всеми красками радуги какой-то кочкарник. Обычно пестрота красок приписывается на законном основании припойменным лугам, но никак не обыкновенному низовому болоту. И хотя июль уже закончился, и вступил в свои права август, я решил, что смогу установить причину столь необычного явления.
Передохнув часок, мы вышли из зимовья подышать уже значительно посвежевшим воздухом. Солнце приготовилось спрятаться за темную лохматую тучу, надвигающуюся с Запада.
– Не зря так парило, – заметил дед Семен, для краткости буду называть его так. – Не иначе дождь будет.
– А как же болото? – неуверенно спросил я, понимая, что под дождем дорога нам туда закрыта.
– А что болото? Вон оно, – и старик махнул рукой в сторону прогалины, на краю которой и стояло зимовье.
– Пойдем, посмотрим? – вскинулся я.
– Да ты не спеши, никуда оно не денется, – засмеялся мой проводник. – Скоро затемнеет, нужно к ночи приготовиться, ужин сварганить. Всему свое время.
За хозяйственными хлопотами нас и застали сумерки. Теперь уже действительно спешить было некуда. Тщательно окопанный старенькой, давно проржавелой по краям лопатой,  костер весело потрескивал перед зимовьем, создавая домашний уют и соответствующее настроение. Ужинали прямо возле огня, устроившись каждый на персональном чурбаке, поставленном на попа. Комары поубавили свой пыл, и комфорт был вполне достаточный для задушевной беседы.
– Ты вот не поленился из-за каких-то цветочков переться в тайгу, в такую даль, – начал разговор дед Семен, после того, как мы отставили в сторону пустые кружки, темно-коричневые изнутри от постоянных и длительных контактов с крепким напитком под названием чифирь. – А я знаю лесников, которым по должности положено бывать в лесу, а они никак не могут оторвать свои задницы от кресел. Так и работают за столом да при галстучках.
– Не любите таких? – невольно спросил я, уловив в голосе деда не только неприязнь к упомянутым лесникам, но и нескрываемое призрение.
– А чего  их любить? От таких работничков лесу одна беда. Вроде бы поставлены государством лес охранять, заботиться о нем, а получается, что они лес, может, по-книжному и  знают, но не любят его. Потно и грязно, да еще и комары. Никакого комфорта, не то, что за письменным столом – в холодке, да еще, вероятно,  и с пивком. Да и деньги нынче делаются не в лесу, а за этим же конторским столом. О каком тут лесе может быть речь, когда у всех нынче помимо бабла ни о чем другом и мыслей нет.  Потому одни кубики у них в глазах, через них деньги делаются. А что лес без хозяина, это никого теперь не колышет.
– Так уж и без хозяина, – невольно усомнился я.
– Хозяин должен видеть, что в его хозяйстве твориться, а не только бумажки писать. А сегодня этих писателей развелось от лесника до самой Москвы столько, что за их спинами уже леса-то и не видно. Каково ему там живется? Потому и горит все синим пламенем, даже люди гибнут.
– Ну, наверно, так всегда было. Вон в Америке тоже полыхает, будь здоров.
– Америка? – сердито прищурился дед. – Мне до Америки дела нет. Притом у них там тысяча гектаров горит, так трезвон на весь белый свет. А у нас сотни тысяч гектаров сгорают, и если это не Подмосковье, так тишь да гладь, Божья благодать. А все из-за них, – и старик сердито пнул ногой головешку, выпавшую за очерченное для нее пространство, обратно в костер.
– Из-за кого, – автоматически поинтересовался я, хотя было ясно, что виноваты во всех бедах наших лесов именно прозаседавшиеся в креслах лесники. Но в данном случае я ошибся, поскольку Семен Андреевич, немного помолчав, заговорил и притом слова его был для меня неожиданными.
– Вот ты мне скажи, Натан, отчего в мире произошло разделение труда?
– Ну, как отчего? – несколько смешался я столь неожиданному повороту мысли моего собеседника. –  Кто-то должен скот пасти, а кто-то хлебушек растить, так удобнее должно быть для всех.
– Ответ неудовлетворительный, – снисходительно  улыбнулся моим словам дед Семен. – Разделение труда вызвано не столько потребностями удобства для кого-то, сколько желанием за счет специализации жить сегодня лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня.  И если это не соблюдается, то быть раздору среди людей. Про это еще Крылов говорил. Беда, коль пироги печет сапожник. Хреновые получатся у него пироги, понимаешь?
– Ну, это само собой, – согласился я.
– Вот. Затем у нас и институты разные имеются, чтобы одни выпускали пирожников, другие сапожников, а третьи лесников.
– На сапожников в институтах не учат, – засмеялся я.
– Теперь да, а раньше еще как учили во всяких там институтах легкой промышленности. Но это так, к слову. Главное, если ты агроном, значит,  ты и занимайся выращиванием пшеницы и прочих злаков, фруктов и баклажанов.  Если же ты лесозаготовитель, то и пили лес, где это разрешено. А вот командовать тебе лесным хозяйством противопоказано. По психологии твоей, понимаешь? Ты же будешь везде видеть только кубометры древесины, чтобы ее продать и заиметь как можно больше рубликов, или еще лучше – зелени. Через то и масло на свой хлеб заполучишь, да и глядишь,  какой-нибудь особнячок вблизи Москвы прикупишь, так?
– Ну, не знаю, – невольно смутился я. – Для меня лесник всякий, кто имеет дело с лесом.
– Вот так, наверно, и в Москве думают. От того нашим лесам скоро кирдык настанет: что не вырубят, то сожгут. Думаю, не те люди в Москве сидят на лесном хозяйстве, одни сапожники там. А надо бы лесоводов ставить во главе этого ведомства. К тому же не тех лесоводов, что в лесу бывают раз в десять лет, а тех, кто без леса жизнь свою не представляет. Вот я, допустим, за свою жизнь  ни разу не съездил в отпуск на берег Черного моря.  И даже не представляю, как можно целыми днями  валяться на песочке? Это же, на мой взгляд, сущее наказание. Нет, лично я свой отпуск лучше проведу здесь, дома, с ружьишком по тайге поброжу, подышу чистым воздухом, со зверьем всяким пообщаюсь. Вот это отдых. А Крым или Сочи…
– Так все-таки, почему вам не нравятся московские лесники? 
– Почему? Да потому, что они к порученному делу, к лесу,  относятся формально, как к какой-то бездушной железке. А лес  –  он живой, у него душа имеется: у кедрового леса своя, у елового своя, и все они разные. Это чувствовать и понимать надобно. И потом, наши просторы. На Западе там каждое дерево лесники знают наперечет, ухаживают за каждым. А мы что? Вот увидели, что на Западе пошла мода на страты, изучать жизнь леса при помощи этих самых страт, так  и наши попки вслед за ними, давай тоже внедрять эту хренотень.
–  Откуда вы знаете о стратах? – удивился я. – И что, собственно говоря, вы против них имеете?
 – Да тут у нас какие-то лесопатологи работали, водил я их по тайге, наслышался.
 – А, на мой взгляд, отслеживать изменения в живой природе по образующим ее слоям вполне разумно. Это и у нас в ботанике практикуется.
– Да разве я против этих слоев? – загорячился дед Семен. – Я против попугайства. Если тебе нужны эти изменения, зафиксировать их, так сразу возникает вопрос: зачем тебе это нужно? На Западе, как я понимаю, это надо или для науки, или для срочного вмешательства в жизнь леса для его же пользы. А у нас? Если это требуется науке, так пусть ученые этим и занимаются, а не обыкновенные лесники. Вот я, допустим, проработал много лет лесничим, но не понимаю, какие можно зафиксировать  в лесу изменения всего за какой-то год? Что там может измениться?  Если пожар был, да! Изменения будут. А так, без пожара? Разве лес похож на шустрого, непоседливого мальчонку? Нет, он, скорее, рассудительный старик. Все там делается неспешно, и увидеть в нем что-то новое можно только лет через пять или даже десять, но не через год.
– Но, наверно, так и предусмотрено, – предположил я.
– Не знаю, как там у них предусмотрено, но наши спецы бегают по лесу с карманными компьютерами каждый год по одним и тем же пробам. Что они там насобирают, одному Богу известно. Кстати, ты пробовал с этим прибором  работать в лесу?
– Нет, не доводилось. Да и нужды у меня такой нет, – пожал плечами я.
– А у них, бедолаг, наверно, такая нужда имеется. Их комары с мошкой грызут, а они в этот прибор пялятся, норовят пальцам в клавишу попасть. Маленькие они, эти клавиши. Как на меня, так я в нее и с очками не попал бы. Вот они там и колдуют, как Бог на душу положит. Не зря говорят  – заставь нашего человека молиться, так он и лоб расшибет.
– Да, пожалуй,  здесь вы правы.
– Но это я так, к слову. Главное в том, что пускай даже все подобную работу проведут по высшему классу, но итог-то, итог какой?
– В смысле? – не понял я.
– Смысл в бессмысленности, – скаламбурил дед Семен, и довольно расхохотался. – Понимаешь, какая штука получается, – продолжил он, – думаю, на Западе считают необходимым знать, что творится в лесу для того, чтобы срочно вмешаться в его жизнь, помочь лесу, если на него навалилась беда. А у нас?
– И что у нас?
– А ничего у нас. Вся подобная работа проводится только ради красивых отчетов и не более того. Какие могут принять меры наши областные власти, приключись в лесу беда? При наших просторах, при постоянном безденежье властей, кроме как вырубить лес, они больше ничего сделать не смогут. Да и рубить лес станут, если это окажется рентабельным. Хотя, вру, поскольку еще могут опрыскивать лес  химикатом для борьбы со всякими там шелкопрядами.  Все. Но для этого карманные компьютеры абсолютно не нужны, хватит и обыкновенного карандаша  и тетради.
– Лихо вы их, – рассмеялся я.
– А то! Наверно, думаешь, если я старый пенек, так уже ничего и не разумею? Мои года, как говорит один грузин, мое богатство. Ну, ладно про это, – старик как-то безнадежно махнул рукой и, немного помолчав, спросил: – Как думаешь, конец света будет? А то по телику все трещат, трещат, хоть уши затыкай или заранее в гроб ложись.
– Да чушь собачья все это, – засмеялся я. – Сколько их, этих концов света уже было? А солнце как светило, так и светит. Этим пустомелям просто рейтинг поднимать  нужно, вот и треплются почем зря.
– Во-во, и я так думаю, – согласился со мной дед Семен, и хитро прищурившись, тут же добавил:  – Но все-таки конец света обязательно будет… для каждого человека свой персональный.
– Ну, это совсем другое.
– Так-то оно так, но…
В разговоре возникла долгая пауза. Старик сидел на свое таежном табурете, слегка сгорбившись, с поникшими плечами. Надо думать, много всяческих напастей выпало на его долю за прошедшие годы. И привыкнуть  к нашей всеобщей неустроенности должен бы.  Ан, видишь, нет, все беспокоится, переживает за какой-то лес, в котором для него давно уже нет собственного интереса. Ведь подумать, так что ему теперь этот лес, когда край жизни вот он, рядом, за которым нет ничего, даже его самого. Так нет же. Эх, дед-дед. Не в то время ты родился. Это сотни лет назад лес был для нас домом, кормильцем и защитой. А нынче мы, как Иваны, не помнящие родства, сечем его под корень, изничтожаем ради собственной сиюминутной выгоды. Грустно. А что сделаешь, если человек возомнил себя царем природы, встал над ней с топором и машиною в погоне за иллюзорным прогрессом, не понимая того, что, быть может, рубит он этим самым топором свое будущее.
– Вот  ты, Натан, совсем еще молодой человек – нарушил затянувшуюся паузу в нашем разговоре дед Семен, –  у тебя еще все впереди, а знаешь ли ты, в чем  главная неправда современной жизни?
– Сложно сказать, – пожал плечами я, уклоняясь подобным образом от ответа.
– Конечно, сложно, – согласился со мной дед, – а вот, на мой взгляд, она в том, что сегодня погибель для леса, для всей природы идет от больших расстояний.
– Как это?
– Вот мы с тобой сейчас сидим в этом лесу и рассуждаем о его судьбе. А в это же время, вполне возможно, в далекой Москве или каком-нибудь Торонто, какие-то люди, которые здесь никогда не были и не будут, принимают решение, от которого и зависит судьба этого леса. Врубаешься?
– Вообще-то да, – немного подумав, согласился я.
– Вот если бы те хмыри, жили здесь, в нашем поселке, или даже, в нашем областном центре, в котором им предстояло бы жить до самой кончины, они бы, наверно, десять раз подумали о последствиях своих решений. Так?
– Вряд ли, – не согласился я. – Где бы они ни жили, им до этой таежки не было бы никакого дела. Вот разве что заставить жить их в этой зимовушке?
– Не скажи, – теперь уже дед  не согласился со мной. – В областном центре до них можно бы добраться, посмотреть им в глаза. Да и не думаю, что человек, я имею ввиду нормального человека, нисколько не беспокоиться о своем доме, если он чувствует, что это его дом, если понимает, что жить в любом случае ему придется здесь, а не в каком-то Лондоне или Флориде. А сегодня, сидит он где-то в Москве или Питере, и ему ни холодно, ни жарко от того, что вот здесь какие-то прохиндеи смахнут тысячу-другую какого-то кедрового леса.
– А чего же тогда об этом лесе не беспокоятся эти самые прохиндеи? Они-то живут здесь.
– На то они  прохиндей. Да и психология у них такая: если не я, так кто-то другой. Вот и бегут друг перед дружкой. Но главное, что и они в перспективе надеются смотать отсюда поближе к Москве или какому-нибудь Краснодару. Вот в нашем поселке, сколько на моей памяти перебывало директоров леспромхозов, так ни одного сегодня не сыщешь. Все перебрались в город.
– Ну а что делать? Не приковывать же человека цепями к вашему поселку?
– Так-то оно так, потому и говорю, что решения, которые оказывают влияние на жизнь людей на местах, надо принимать не где-то в Москве, а поближе к народу.
– Нет, Андреич, не получится так. Тогда и страны-то не будет, а какие-то удельные территории, с границами и прочей ахинеей.
– Знаю, правда твоя, но и моя правда. Как тут найти золотую середину, или как теперь выражаются, баланс интересов, – вот в чем вопрос. Ладно, парень, пошли спать, а то холодать что-то стало.



               

                Стрела Перуна


Сегодня, пятого ноября 2003 года, перелистывая обратно настольный календарь в поисках записанного когда-то телефона, я наткнулся на весьма памятную дату – 5 августа  2003 года. Таковой она стала для меня по причине более чем серьезной. В тот жаркий августовский день Черная Старуха, торопясь куда-то по своим делам, шутливо погрозила мне огненным перстом, как бы напоминая о суетности наших дел земных. То, что она всего лишь пошутила, я понял позже. В тот же день я воспринял все настолько серьезно, что едва не остался заикой на всю оставшуюся жизнь. Но попробую все изложить по порядку.
Август я проводил в бесцельном шатании по родному краю, утром выбирая маршрут на день, о котором даже не догадывался накануне вечером. Подобным образом я провожу отпуск уже не первый год и считаю, что именно так и нужно отдыхать. Наша городская жизнь настолько зарегламентирована, что мы практически знаем ее расписание на несколько месяцев вперед. Мелкие случайности, естественно, не в счет. Ведь даже уезжая в отпуск, допустим, на Красное море, человек заранее обрекает себя строго исполнять устав туристического монастыря. Ни о какой свободе выбора речи в подобных случаях быть не может. Мой же способ отдыха – абсолютная свобода. Я предпочитаю, как всем известный кот, гулять сам по себе и там, где хочу.
Так вот пятого августа я решил побывать на Замковой горе, так именуют селяне  деревушки Заречье одну небольшую, высотой метров около сотни, гору, отстоящую от деревни километров на шесть или семь, если идти по старой заброшенной дороге на райцентр. Нынче все предпочитают добираться в райцентр по новой, заасфальтированной трассе, которая проходит несколько в стороне от деревни. По сей причине старой дорогой пользуются лишь редкие пешеходы да смотрители электролинии, которая подает в деревню величайшее достижение нашей цивилизации.
Местность в том районе не сказать, чтобы гористая, но и равнинной ее не назовешь: невысокие холмы перемежаются логами, густо поросшими ольховником, березняком и прочей зеленью. Дорога местами  изрядно заросла травою, а по песчаному дну старых оврагов даже на проезжей части густой щеткой проступил краснотал. Идти по ней – одно удовольствие: под ногами мягкий ковер из травы и песка, над головой густая синева неба с редкими клубами облаков. Птицы, завершив к этому времени семейные хлопоты, перекликаются в зарослях на разные голоса. Ни малейшего дуновения ветерка и аромат дозревающих хлебов такой густой и пьянящий, что впору самому запеть от избытка чувств, вызываемых таким великолепием.
Шел я не спеша, то и дело останавливаясь в тех местах, где не остановиться было просто невозможно. Колдовское очарование тех мест  даже теперь, по прошествии двух месяцев, невольно заставляет вздрагивать сердце, как при возвращении в отчий дом, где все тебе знакомо и мило. И пусть этот дом немного и потускнел от пережитого лихолетья, но все равно роднее его нет на земле места, по крайней мере, для меня. Вот так и шел я, распахнув глаза и сердце, вдыхая всей грудью воздух своей малой Родины.
Одолев очередной подъем, я обнаружил, что ближайший ко мне столб электролинии белеет свежими трещинами. У самого верха с него мертво свисала книзу толстая и длинная щепа. «Молния долбанула, – догадался я, подходя ближе и рассматривая поврежденный столб. – Экая силища, почти надвое расколола». Посмотрев в направлении своего дальнейшего пути, я обнаружил, что и следующий столб, отстоящий от первого метров, наверно, на 50, также белеет свежими расщепами. Это уже становилось любопытным, и я с заинтересованностью пошел дальше. К моему удивлению, ни один столб на этом злополучном взгорке не был обойден небесным электричеством. Все они в количестве восьми штук одни сильнее, другие лишь слегка были повреждены молнией и, по-видимому, если судить по свежести расщепленной древесины, за одну грозу. Перейдя через очередной лог, я поднялся на следующий взгорок, значительно более высокий, чем первый, ожидая увидеть там еще более разрушительную картину. Но к моему удивлению, лишь один столб, первый и не самый высокий, был разбит почти вдребезги. Только провода удерживали его от падения на землю. Остальные оставались нетронутыми.
Обдумывая это необычное явление, я пошел дальше, и через какое-то время мне открылась Замковая гора. С расстояния  около километра она казалась искусственным сооружением – круто поднимаясь среди зелени леса, она завершалась небольшим плато, абсолютно горизонтальным, на южной оконечности которого возвышался как бы небольшой холм. У северо-восточного подножья горы путано извивалась небольшая речушка, густо окаймленная зарослями ольхи.
Время шло к обеду, и я решил немного передохнуть у воды, а заодно пообедать и искупаться. Солнце жгло немилосердно, но с западной стороны по небу громоздились высокие белые облака и я надеялся, что скоро они доберутся до солнца и подниматься на гору будет не так жарко. Так оно и случилось. Через час с небольшим тень от туч наползла сначала на гору, затем спустилась ко мне и поползла дальше, наполняя солнечную зелень леса темными тонами. Посвежело, и я решил начать восхождение.
Склон от реки был довольно крутым, хотя местами и желтел  песчаными языками осыпей, лишенных какой-либо растительности. Где-то вдалеке глухо пророкотал гром, и я заторопился, желая как можно быстрее очутиться на вершине. Осмотр местных достопримечательностей под дождем не входил в мои планы, но и откладывать дело на потом мне также не хотелось. Поднявшись на край маленького плато, я первым делом осмотрелся вокруг – не свешиваются ли где с туч темные полосы дождя. И поскольку его пока не предвиделось, я не торопясь пошел к холму, который, определенно, был насыпан в давние времена человеком на ровной, словно стол, поверхности этого небольшого плато. Азарт открывателя чего-то неизвестного овладел мною. Я уже был на середине этой маленькой равнины, как неожиданно в глаза мне ударил желтый, ослепительный свет и оглушающий треск-удар бросил меня на землю. Я лежал глухой и слепой, еще не совсем понимая – живой ли я. По спине застучали крупные и холодные капли дождя, и это вернуло меня к действительности.
Подсознательно понимая, что где-то рядом со мной ударила молния, я пополз обратно, намереваясь спуститься вниз с этой чертовой горы. Встать во весь рост и оказаться самой высокой целью для очередного разряда, несмотря на очумелое состояние, я не решался.  Как долго это продолжалось, не знаю. Но возвратило меня к реальности солнце. Туча, с которой, по-видимому, была послана стрела Перуна, довольно быстро удалялась в сторону. В просвет пробился солнечный луч. Дождь прекратился также внезапно, как и начался. Окончательно приходя в себя, я сначала перевернулся на спину, чтобы убедиться в полной своей безопасности, и лишь затем поднялся на ноги.
Страх прошел окончательно, и любопытство вновь взяло верх. «Куда же угодил разряд?» – это была первая мысль, что пришла мне в голову. Я стал внимательно осматриваться вокруг. Первоначально, помня школьные уроки физики, я посмотрел в сторону холмика который возвышался, метров на десять над вершиной горы. Собираясь подойти к нему, я опустил взгляд, изучая предстоящий путь, и потрясенный, не смог сделать дальше и шага: в каких-то пяти – шести метрах от меня слегка парила черная, обугленная звезда. Да-да, самая настоящая звезда с пятью лучами. Четыре из них представляли собой прямые, шириной сантиметров семь и длиной немногим больше полуметра, обугленные полосы земли. Пятый луч, самый протяженный, в средней части своей изменял направление градусов на сорок. Притом угол поворота был четким, как будто отчерченным под линейку. Центром звезды служила старая, заросшая травой кротовина. Над землей она возвышалась всего лишь сантиметров на двадцать. Именно в эту кротовину и ударила молния.
И впрямь, неисповедимы пути Господни. Мой рост почти 180 сантиметров, и когда громыхнул разряд, я находился от места его попадания метрах в пятнадцати, не дальше. По всем законам физики молния должна была поразить именно меня, но вышло по-другому. Почему? В то время я не стал мучиться над этой загадкой, потому что с запада надвигалась очередная туча, и нужно было сматываться с вершины вниз и при том как можно быстрее, что я и сделал. Но теперь, по прошествии двух месяцев, когда перед моими глазами в очередной раз всплывает та черная звезда из обугленной земли, я вновь и вновь спрашиваю себя: «Почему?». Ответ напрашивается только один – это была всего лишь шутка, шутка Черной Старухи с косой.


               
                Таежная  раскраска


Однажды возвращаясь в конце ноября месяца из тайги, я не совсем правильно рассчитал время, и сумерки застали меня километрах в пяти  от дороги, где я имел возможность переночевать в будке лесозаготовителей, в которой сторож коротал время, охраняя технику и заготовленный лес. Меня, наверно, подвели последние километры. Чтобы срезать петлю тропы, огибающей большое болото, я пошел напрямую, или, как говорят у нас, в целик. А в конце ноября месяца пять часов – это уже сумерки, и ход в это время даже по тропе сопряжен с определенной опасностью, а что уж говорить про целик. Мало того, что в темноте можно покарябать лицо или повредить глаза об встречные сучки, не исключено еще и нечто худшее, в виде перелома ноги или даже шеи. Ведь тайгу, несмотря на технический прогресс никто до сих пор еще не заасфальтировал.

Поняв, что ночевать под крышей мне сегодня не придется, я стал подбирать место для ночевки. Для этого мне требовался березняк-тапорник, чтобы провести ночь с достаточным в таких условиях комфортом. И вскоре я такое место обнаружил: небольшая округлая чистина в пойме таежной речушки, по краям которой густо стояли небольшие березки, толщиной сантиметров десять-пятнадцать. Более того, в самом центре этой чистины высился выворотень старого кедра, поднятое вместе с пластом земли корневище которого вполне могло послужить для меня своеобразной защитой от дуновений ветерка. Хотя мороз был небольшим, градусов около пятнадцати, но с ветром он мог сделать ночевку несколько проблематичной.

Разведя достаточно большой костер, я быстро обустроил у выворотня для себя спальное место в виде нар из жердей, застланных пихтовыми ветками, и принялся заготавливать топливо для костра на ночь. Для этих целей мне понадобилось чуть более двадцати  березовых жердин, длиной около двух метров каждая. Заготовить их  особого труда не составило, поскольку охотничий топор, инструмент  наипервейшей важности в лесных походах всегда был со мной. В зимнее время можно по тайге бродить без ружья и даже пару дней без пищи, но без топора – это нечто немыслимое.

Когда я закончил все хозяйственные хлопоты и приступил к ужину, темень окружила мой костер плотной стеной, из которой лишь изредка свет от костра выхватывал то ствол дерева, то топорщиеся среди травы куст ольховника, то силуэт лешего, который тоже любитель погреться у огонька. Подошло время укладываться  на отдых. Первое что мне предстояло сделать –  этот соорудить для себя фирменный ночной обогреватель. Много лет  тому назад, когда я еще делал только первые шаги по таежным тропам, один мой знакомый, опытный таежник, рассказал мне, как он сам обустраивает зимой вынужденную ночевку в лесу, чтобы можно было не просто перекантоваться у костерка, а нормально отдохнуть. И к настоящему времени его приемом по обустройству ночлега в зимнее время мне приходилось уже пользоваться несколько раз. И смею вас заверить, что ничего лучшего я пока что не знаю.

Вкратце я опишу его – может быть, кому-то пригодится этот опыт, но только, разумеется, не в лесах Подмосковья или даже  Карелии. Суть его заключается в следующем: разводишь большой костер из сушняка, и ждешь, пока нагорит достаточно много углей. Затем растаскиваешь этот жар на метра полтора в направлении дующего ветра или, как в моем случае, вдоль какого-нибудь укрытия, отступив от него на пару метров. Затем сооружаешь на этом жарком кострище пирамиду из березовых жердей, заготовленных из произрастающих там же березок, толщиной сантиметров 10. Первый ряд выкладываешь  из пяти-шести жердин, длиной около двух метров каждая, плотно, насколько это возможно, размещая их друг возле друга. Затем аналогичным образом поверх первого ряда выкладываешь второй, уже из меньшего количества жердей. И таким образом выстраиваешь своеобразную пятислойную пирамиду. Она быстро вспыхивает жарким пламенем – это загорается береста. Через минут пять-десять  или возле того первый жар спадает, и пирамида начинает гореть ровным оранжево-синеватым пламенем, тепла от которого на расстоянии около полутора или даже двух метров вполне достаточно, чтобы на лежанке спине было тепло, ну а брюхо само по себе должно нас греть.

Тепла одной такой пирамиды достаточно часа на три-четыре, но только при одном условии: ни в коем случае не трогать  ее. Станешь пирамиду подправлять, как она тут же вспыхнет таким жарким пламенем, что придется отойти от нее подальше. Но длиться теперь процесс горения будет минут десять-пятнадцать и весь горючий материал уйдет вместе с жаром и дымом в небеса. Так что нормальный процесс горения березовой пирамиды дает возможность спокойно проспать три часа как минимум. Среди ночи, когда захолодит спину, придется подняться и построить вторую пирамиду, и сон можно  продолжить.

У такой горящей пирамиды и провел я всю ночь. Исходящего от нее жара было достаточно даже для того, чтобы снег, скопившееся на обращенной к костру кромки выворотня стал подтаивать. И я, зная про такую незадачу, заранее обмахнул снег веткою. И, тем не менее, в течение ночи это не спасло меня от небольшой капели. Как бы там ни было,  утром я поднялся со своей лежанки вполне отдохнувшим. Собрав жар от угасающего костра, я быстро вскипятил котелок воды из снега – по темноте идти за водой к речушке не хотелось. Дело в том, что небольшие таежные речки способны устраивать в это время подвохи. Метишь вступить с берега на лед, а оказывается, что у самого берега, под снежным надувом, прочного льда-то и нет. Недолго угодить сапогом в воду или, хуже того, испробовать ледяную купель.

Вытерев снегом руки, которые от возни с костром были грязными, я позавтракал и, дождавшись света, забросив понягу за спину, тронулся в путь. Часа через два я оказался на лесосеке, у лесного домика сторожа. Старик уже не спал и, заслышав скрип снега у меня под ногами, слегка приоткрыл дверь своего временного жилища.
– Кого тут носит?– раздался его голос.
– Да вот решил к тебе в гости заглянуть. Пустишь? – шутливо ответил я, подходя ближе.
– Ну, заходи, коль пришел, – ответил сторож, распахивая дверь шире.
Одолев ступеньки небольшой лесенки, я вошел в будку. Старик, стоявший у железной печки, недалеко от входа, глянул на меня и отпрянул  назад, выбросив руки вперед, как бы защищаясь от какой-то напасти.
– Ты чего дед? – удивился я, сбрасывая понягу на пол.
– Ты откуда такое страшилище взялся, – немного приходя в себя, удивился сторож.
– Почему страшилище? – на этот раз уже удивился я.
– А ты посмотри на себя, – громко заржал дед, протягивая мне неровный осколок зеркала, который лежал на дощатом столе.
Я пожал плечами и взял из рук старика этот предмет домашнего обихода, без которого нынче люди не обходятся даже в тайге. То, что я увидел в зеркале, заставило меня вздрогнуть: все лицо у меня было раскрашено ржавыми мазками глины, которую сквозь сон я размазал по лицу, инстинктивно защищаясь от падающих на меня капель из тающего снега, вобравших в себя глину из выворотня.
– Ну, и как рожа? – продолжая смеяться, поинтересовался дед.
– Нормальная, – рассмеялся и я. – Не хуже чем у американских индейцев, только у них краски ярче. Водички у тебя найдется умыться? А то снегом лицо умывать как-то не с руки – еще пуще глину размажу.
Вот такая оказия случилась со мной когда-то  и о которой я вспомнил сегодня
               


                За подарком

               
Удивительная нынче зима у нас. Ну, в кои века это было, чтобы в Сибири да снег перед Новым годом в дефиците оказался? В некоторых областях его не могут наскрести даже для устройства снежных городков. Хоть в Сочи отправляй за ним холодильники. Правда, у нас в городе, вроде бы, бело, но снега не сказать, чтобы было густо. В ближней тайге по иным местам его и двадцати сантиметров не наберется.
Что ни говори, но раньше такого не было. Даже при всеобщем дефиците чего-чего, а этого добра всегда хватало. В иные годы дома в поселках засыпало по самые крыши. Идешь, бывало по Кежемскому, поселок так называется, а прямо из сугробов печные трубы торчат, дымок вверх вьется. А теперь…
Вот помню в году восьмидесятом или восемьдесят первом к декабрю столько снега навалило, что даже сохатый, несмотря на всю длину своих ног, грудью его толкал, чтобы от куста к кусту перейти, ивняком полакомиться. А человеку без лыж и десятка шагов не сделать. Вот это был снег.
Мне еще тот год запомнился, мы перед самым Новым годом в тайгу за кедровым орехом бегали. Задумал я в тот раз своим домашним новогодний сюрприз сделать – притащить из своей таежной заначки кедровых орехов да тайком под новогоднюю елку мешок и поставить. Обнаружат – вот радости-то будет. Ну, а коль задумал, так надо выполнять. Правда, одному в такое время по снежной целине идти на лыжах за шестнадцать километров не совсем сподручно. Вот и решил я привлечь к этому делу дружков своих Михаила да Григория, благо, что ореха должно было хватить на всех. До лета ему на лабазе все равно не улежать. Любителей на этот продукт среди таежного населения более чем достаточно.
В один из последних дней перед Новым, восемьдесят каким-то годом, мы все трое оказались в нужном месте с лыжами наизготовку. Водитель машины, который забросил нас туда по лесовозной дороге, предупредил, чтобы мы не опаздывали с возвращением на следующий день. У него, мол, завтра вечером много неотложных дел, Новый год на носу. Снега в том году, как я уже говорил, было ужас как много. Если по какой-то причине сойдешь с лыж, то обратно забираться приходилось ползком. Вначале ляжешь на них грудью, а уж затем встаешь на ноги, иначе никак.
Одним словом, пошли мы к моему зимовью, выбирая борины. Обычно по ним снег более плотный, лыжи не так «валятся». По открытым же местам, где много травы, идти – гиблое дело. Как ухнешь, почти до самой земли, так потом не выбраться. Так вот идем мы помаленьку, идем. Погода безветренная, морозец градусов под тридцать. Солнышко на небе. Оно хоть и не греет, но все равно душу радует. А идти было тяжело. Первый, кто лыжню «топчет», потом обливается, последний остывает, а средний с духом собирается, чтобы вновь первым встать.
Как бы там ни было, но добрались мы к зимовью лишь под вечер. Пока то да се,  сварили чай, орехом затарились, дело к ночи потянуло. Солнце за сопкой скрылось. На небе появились первые звезды. А луна в те дни всходила где-то возле полуночи, так что темень наступила, хоть глаз коли. А нам ведь нужно было поспеть на лесовозную трассу не позже обеда. Хотя шестнадцать километров по готовой лыжне даже с грузом – не расстояние, но все же на душе было неспокойно. А вдруг какая заминка и мы не успеем? Как потом в предпраздничный день добираться до города? Тем более что не лето и без хорошего костра на дороге долго не «наголосуешь». Вот и решили мы поспать часиков пять-шесть да и податься после полуночи при луне назад. Она к тому времени уже поднимется  высоко, и света от нее вполне будет достаточно, чтобы различать лыжню.
 В час ночи, пристроив за плечи рюкзаки с орехами, мы тронулись в обратную путь-дорогу. Лыжи у нас были охотничьи, широкие, подшитые камусом. Скольжение у них, конечно, не такое, как у «голяшек», но зато отдачи назад нет. Можно без особого труда подниматься на склоны градусов до тридцати, обходясь при том без палок. С ними ведь в лесу одна морока, так и норовят зацепиться за что-нибудь и опрокинуть хозяина.
Короче говоря, идем мы не спеша, своей лыжней, а вокруг такая тишина стоит, что шорох лыж слышен за километр. Бредем как в сказке. Ведь лес зимой, да еще при лунном свете,  иначе и не назовешь. Все смотрится совсем по-другому, чем днем. Глаза различают лишь серебро снега, по освещенным местам да черноту теней. Никаких тебе полутонов. Все деревья в тяжелых белых шубах замерли, не шелохнутся. А вокруг луны радужное облачко и какие-то искорки сверху сыплются, словно праздничное конфетти.
Без особых происшествий прошли мы этой чудо-сказкой километров десять. Местность до сих пор была ровная, а тут лыжня нырнула в небольшой распадок, поросший березой вперемежку с елкой. Еще когда шли к зимовью, я тогда подумал, мол, вот где бы готовить для горожан новогоднюю елочку. Все они там были как на подбор ровненькие, пушистые.
Склоны распадка были относительно пологими. Спуститься по ним вниз и подняться на вторую сторону даже с грузом особой сложности не представляло. Михаил шел первым, я за ним, а Гриша держался последним. Подождав, пока Михаил скатится вниз и начнет взбираться на противоположный склон, я также заскользил под уклон. Лыжи шли мягко, и не сказать, чтобы быстро, но ветерок в лицо подул. «Так бы мчаться до самой дороги», — подумал еще я, стараясь с ходу подняться как можно выше на противоположную сторону распадка, чтобы Гришка не наскочил мне на пятки. Вдруг его лыжи окажутся более ходкими.
Прошел я уже с полсотни метров вверх, а Гришки все нет и нет. Даже шороха его лыж не слышно. Оглянулся – на лыжне никого. Вот те и раз, думаю, где же он? Подождал немного, послушал – тихо. Крикнул:
— Гришка, ты чего там застрял?!
В ответ ни звука. Делать нечего, надо возвращаться, мало ли что может стрястись в тайге. Сбросил рюкзак на снег  и покатился обратно. Иду, посматриваю по сторонам – пусто. Исчез человек, как будто его и не было. На полсклона уже поднялся обратным ходом, как вдруг вижу, в стороне от лыжни, метрах в пяти, какое-то шевеление. Подошел ближе, гляжу, над снегом торчат два задника лыж, а чуть ниже что-то  вроде бы шевелится. Присмотрелся, да это же Гришкин рюкзак. Тут я уже успокоился. Коль рюкзак отыскался, думаю, и хозяин где-то рядом.
Встал я возле рюкзака, попробовал за лямки вытащить товарища из снежного плена, но не тут-то было. Моих сил хватило лишь слегка приподнять его, голову из снега извлечь, а дальше никак, то и смотри, что сам рядом уляжешься. Но тут Михаил подоспел, понял, что не все у нас ладно. Еле-еле вырвали мы бедолагу из сугроба, обратно на лыжи поставили. Стоит Григорий перед нами, весь белый от снега, словно настоящий Дед Мороз, и молчком отряхивается. Спрашиваем, как так получилось? А он лишь руками машет, снег с себя сбивает. Посмотрели мы с Михаилом по следам, что и как было, и без него все поняли.
По склону он спускался третьим и лыжню к этому времени мы уже хорошо расскользили. Понесли его лыжи чересчур быстро, вот и решил он немного сбавить скорость, придерживаясь за деревья. Но только попытался ухватиться за ствол березки, как его тут же развернуло и выбросило из лыжни. Носки лыж нырнули в снег и он полетел вниз головой. До самой земли не дошел, застрял на полпути, а сверху ему еще рюкзак на шею свалился, не дает голову поднять. Вот и оказался он в абсолютно беспомощном положении: ни «Помогите!» крикнуть, ни выбраться самостоятельно не может, хоть пропадай. Лыжи в снегу заклинило, а дотянуться до них, чтобы отцепить крепление, не может. А тут еще рюкзак с орехами вниз давит.
Стоим мы с Михаилом, видим, что лыжи и ноги у человека целы, ничего страшного не случилось, и стал нас смех разбирать при виде новоявленного снеговика, ну прямо никакого удержу. А как сказал Михаил, что, мол, тебе бы Гриша в таком виде явиться на конкурс Дедов Морозов, первое бы место было твоим, не выдержал я, а вслед за мной и Михаил, захохотали на весь лес. Гришка насупился, в нашу сторону не смотрит, ему-то не до смеха, а мы заливаемся, аж слеза прошибла. И ведь знаем, что над чужой бедой смеяться нельзя, а удержаться не можем. Хотя разве это беда?
Но как бы там ни было, вдруг слышу какой-то шумок сверху. Успел только голову в плечи втянуть, и тут целая лавина снега на нас как ухнет. Всю кухту, что накопилась на большой елке, под которой мы находились, она сбросила нам на головы. Мне досталось больше всего, но хватило и Михаилу. Когда снежная пыль улеглась, оказалось, что появились уже три Деда Мороза. Посмотрели мы друг на друга и заржали пуще прежнего. Не выдержал и Григорий. Даже ель, под которой мы стояли, и та смеялась вместе с нами, подрагивая своими колючими ветками.
Если бы кто в этот момент видел нас, не знаю, что бы он подумал. Представьте себе: глубокая ночь, мороз, мертвенно-холодный свет луны, и среди таежной глухомани стоят три заснеженных мужика и невесть над чем ржут так, что эхо по лесу катится. Подумали бы, чего доброго, мол, какие-то марсиане, не иначе, прилетели к нам, чтобы вместе с землянами Новый год весело встретить. Насчет марсиан они, конечно бы, ошиблись, а вот что у нас настроение было предновогоднее, это уж точно.
А мешок с орехами под новогодней елкой мои ребята тогда нашли. Очень им понравился подарок Деда Мороза, да и мне тоже.

               


                Жестокое милосердие

               
Костер горит ровно и жарко. Розовые блики пламени  танцуют по лицам двух человек, сидящих возле него, по стволам деревьев, проступающих из черноты ночи, по стылой поверхности реки, еле слышно журчащей рядом. Тишина. Небо без единой звездочки. Изредка сквозь языки пламени вместе с дымом вверх уносятся россыпи искр, сопровождаемые малиновыми змейками. Это немножко похоже на праздничный фейерверк в честь осени, прощального праздника природы перед наступлением белой, уныло-холодной зимы.
 Невдалеке от костра, слегка освещаемый его неровным светом, лежит остроухий пес. Его пушистая  шуба уже давно готова к встрече с зимними холодами, и он лежит, вольготно растянувшись на боку. Желтые листья березы, изредка падающие сверху, по цвету совсем не отличаются от шерсти собаки, что делает ее почти совсем невидимой в осеннем лесу, в темноте ночи.
Над костром на таганке висит большой округлый котелок, из которого вырывается пар. Один из людей привстает со своего места и  металлической ложкой, привязанной к небольшой палочке, принимается что-то помешивать в котелке. Выловив из него кусочек мяса, он подносит его ко рту:
— Минут через двадцать будет готово, — попробовав варево, сообщает он своему соседу по таежному очагу и снова опускается на прежнее место.
Товарищ молча кивает головой, продолжая задумчиво смотреть в мечущееся пламя. Его тронутое морщинами лицо спокойно и безмятежно. Многодневная щетина украшает его черными тенями, подчеркивая возраст сидящего. Спокойная уверенность и какая-то надежность проступает во всем облике этого человека. В поведении его молодого спутника такой уверенности не чувствуется. Это заметно и по тому, как он то и дело, как будто невзначай, окидывает взглядом ночную темноту, как бы проверяя, не угрожает ли им оттуда неведомая опасность. Но вокруг все спокойно, о чем свидетельствует безмятежность отдыхающей лайки.
— Иваныч, — обращается молодой к своему пожилому товарищу, — как твой Амур? — он кивает головой в сторону собаки.
Иваныч, как бы возвращаясь из какого-то далека, отрывает взгляд от огня и недоуменно смотрит на спутника:
— Что Амур? — спрашивает он, движением плеча поправляя серую суконную куртку, прикрывающую ему спину от ночной стылости.
 — Ну, как он работает? — уточняет свой вопрос молодой.
— Нормально, — пожимает плечами Иваныч. — Для его возраста совсем неплохо.
— А сколько ему?
— Одиннадцатый пошел.
— Да-а, староват уже, — произносит молодой, удобнее устраиваясь на своем чураке. — Он что, за зверем у тебя сразу пошел?
— Да ну, Вася, так не бывает, — улыбается наивности своего товарища Иваныч. — Если бы он рос в гнезде, с опытными зверовыми собаками, тогда другой разговор. А я ведь брал его щенком. Ему тогда около двух месяцев было.
— А как ты его натаскал на сохачей?
— Натаскал? — улыбается Иваныч. — Сам натаскался. Дело случая.
— Ну, расскажи, интересно. У меня же никогда зверовых лаек не было. А хотелось бы.
— Да был такой неприятный случай, даже вспоминать не хочется.
— Нет, ты расскажи, все равно же делать нечего. Смотришь – время быстрее пройдет. А то ночь длинная, бока заболят.
Лицо Иваныча грустнеет. На губах появляется почти скорбная улыбка. По нему было заметно, что вспоминать тот случай ему совсем не хочется. Но Василий с выжидательным выражением лица смотрит на него, как бы требуя, мол, давай, рассказывай.
— Ладно, — вздыхает Иваныч, — хоть и не очень-то мне хочется, но расскажу. Было это лет восемь тому назад. Ему, — рассказчик в свою очередь кивает головой в сторону пса, который в это время, как бы поняв, что разговор пойдет о нем, поднял голову и посмотрел на хозяина, — было тогда почти два года. Белку он уже лаял вполне прилично. Даже парочку соболей загнал. А вот сохатых игнорировал начисто. В деревне у нас лошадей и коров достаточно, так вот он, наверно, считал, что и сохатые – такая же домашняя скотина. В тот год в тайге мы с ним были вдвоем, так что никто нам не мешал, не путался под ногами. Есть там у меня недалеко от зимовья небольшой распадок, широкий такой, поросший пихтой и осиной. Посередке его – чистина, раньше по ней мой отец сено для лошади на весь сезон заготавливал. По первому снегу решил я сходить туда посмотреть, что там и как. Может, соболек  где прижился. От зимовья отошел совсем недалеко, смотрю, мать честная, заячьих следов видимо-невидимо. За одну ночь целые дороги понатоптали.
А ты же сам знаешь, что если лайка за зайцами увяжется – конец всей охоте. Забегается за ними, и ей уже будет не до белок и не до соболей. Язык набок и будет топтаться возле тебя. Одним словом, прибавил я ходу, чтобы быстрее заячьи тропы пересечь. И надо же было такому случиться, вышел прямо на дрыхнущего зайца. Вскочил он от меня метрах в пятнадцати. Со сна очумелый, рванул в одну сторону, потом в другую – и выскочил прямо на Амура. Ну, а тому что оставалось делать? Один прыжок – и хвать зайца за воротник. Только вякнул бедолага. Я подскочил, ору: «Нельзя! Нельзя!», а Амур трофей свой оставил, сел рядом и этак гордо на меня посматривает, мол, видишь, какой я удачливый охотник.
Расстроился я, взял Амура за шиворот и давай его мордой в зайца тыкать. «Нельзя, — говорю, — нельзя!»
— Обиделся, наверно, парень, — засмеялся Василий, вновь подступая с ложкой к котелку.
— Еще как! — согласился Иваныч. — Ожидал благодарность, а тут на тебе – за шкирку и мордой…  Одним словом, потрусил он впереди меня, но совсем рядом. По всему его поведению было заметно, что действительно разобиделся. «Ладно, — думаю, — разбегаешься». В общем, через полчаса вышли мы на край той чистины, о которой я говорил, смотрю, ядрены корень, на второй ее стороне стоит сохатый, бык. Между нами метров сто, не больше, а он стоит и хоть бы хны, не убегает. Амур его тоже заметил, тявкнул пару раз и дальше не идет, тоже остановился и смотрит. Чудно мне стало. Вижу, что сохач смотрит в мою сторону, видит нас, а почему не убегает – не пойму. Стрелять-то его я совсем не собирался. Морозов еще настоящих не было, да и глухаришек у меня парочка на лабазе имелась. Так что зверь  на тот момент мне был без надобности.
— Действительно, чудеса какие-то, — удивился Василий, вновь усаживаясь на свое место.
— Я и говорю, — кивнул головой Иваныч. — Одним словом, сколько мы так стояли,  не знаю. Только вдруг смотрю, а бык пошел прямо в мою сторону. Идет медленно и как-то неуверенно. Меня прямо оторопь взяла. Когда такое было, чтобы сохатые, словно домашняя скотина, к человеку шли. Лосиных ферм у нас, насколько мне известно, испокон веков не водилось. Одним словом, понял я, что здесь что-то неладно. Отступил, на всякий случай, за толстую пихту. Стал, смотрю, что же будет дальше.
— А чего за дерево прятаться? — удивился Василий. — Это же лось, а не медведь? Или может на рога поднять?
— На рога? — улыбнулся Иваныч. — Нет, паря. У него рога для других целей. С конкурентами за матушек драться. А для врагов у него имеется оружие пострашнее. Передним копытом так рубанет, что даже медведю мало не покажется.
— Серьезно?
— Да куда уж серьезнее. Ты знаешь, как раньше старики-охотники говорили?
— Не-а, — пожал плечами Василий.
— В те времена, правда, многозарядных пушек не было, но зверя все равно добывали. Так вот мой дед, я это хорошо помню, бате говорил: «Идешь на медведя – запасайся на всякий случай лекарствами. Идешь на лося – готовь домовину».
— Неужели лось страшнее медведя? Никогда не поверю.
— А я и не говорил такого, — ухмыльнулся Иваныч.
— Так в чем тогда дело?
— А дело в том, мил человек, что если медведь тебя расчешет и убежит, то не исключено, что ты еще сможешь добраться к людям, выжить. А вот после копыт сохатого дорога одна – на кладбище. Если сразу не убьет, то так переломает, что… — Иваныч махнул рукой, как бы подчеркивая тем самым всю безнадежность положения, в котором оказывается в таком случае пострадавший.
— Вот никогда бы не подумал, — искренне удивился Василий. — Думал, корова да корова, только что лесная, — и, немного помедлив, спохватился: — Ну ладно, дальше-то что было?
— Дальше? — переспросил Иваныч, — дальше-то и было самое неприятное. Бык подошел ко мне метров на тридцать, встал между двух пихтушек головой в мою сторону и  смотрит на меня, как будто что-то сказать хочет. Мне даже жутковато стало. Громадный зверина, у него на голове рога-лопаты, отростков, кажется, на пять, силища немереная, стоит и смотрит на тебя. Ему человека зашибить – секунда делов, и вякнуть, как тот заяц, не успеешь. Стою я за деревом и соображаю, что же мне делать. «Дай, — думаю, — отойду я от него потихоньку. Пусть себе стоит» Ан не тут-то было. Только  я сделал шаг от своего дерева, как зверь тут же в мою сторону пошел. Ну и что мне оставалось делать? Сорвал я с плеча винтовку и пальнул быку прямо  в грудь. Тут и Амур все понял, заярился на лося, давай к нему приступать. А бык качнулся на полшаге и завалился на бок. У меня и руки задрожали, как будто я убийство совершил.
Иваныч, тяжело вздохнув, замолчал, по-видимому, уже в который раз переживая тот давний случай.
— Так что все-таки было с тем сохатым? — не выдержал затянувшейся паузы молодой спутник Иваныча.
— Стреляный он был. Кто-то две пули ружейные загнал ему. Одна попала в самый низ грудины, а вторая – в верхнюю часть правой лопатки. Обе пули пришлись не по месту – и зверь от охотника ушел. Ну, а потом раны загноились, и стало ему худо. Отсюда и такое необычное  поведение.
— Да, дела, — грустно произнес Василий. — Может, тот зверь пришел к тебе помощи просить, а ты его….
— То-то и оно, — вздохнул Иваныч.  — А вообще, что мне тогда оставалось делать? Как бы я смог ему помочь? И так считай, проявил к нему милосердие – мученья прекратил.
— Тоже верно, — согласился спутник Иваныча, снимая с огня котелок. —  Ситуация была, можно сказать, безвыходная, хотя милосердие у тебя получилось жестоким. Ну, а что Амур?
— Амур? — переспросил Иваныч. — Так он с того случая сообразил, что лоси для нас такая же добыча, как и соболя. Принялся ставить зверей только так. Но умница, молодец. На следу скажешь ему, что не нужен нам зверь – не пойдет за ним. Все понимает.
Костер по-прежнему горел ровно и жарко. Но, несмотря на исходящее от  огня тепло, людям возле него стало как-то неуютно и зябко. Иваныч плотнее натянул куртку на плечи и с наигранной бодростью скомандовал своему молодому товарищу:
— Ладно, парень, давай будем ужинать да ложиться на отдых. Завтра рано вставать, шагать нам еще целый день.               
               

               
               
                Свинья по-медвежьи


Закат все гуще наливается розовым, и небо полыхает так, как будто собирается зажечь и лес, и воду, и сам воздух. Зажечь и превратить все в грязную дымку, что медленно наползает из-за темной горбины хребта. Тишина. Только костер изредка  нарушает ее, постреливая вверх искрами, как бы салютуя своему старшему небесному родственнику.
Мы сидим на подготовленных для ночлега лежанках из жердей, укрытых сверху толстым слоем пихтовых веток. Наши таежные постели на случай дождя прикрывают походные зонтики из косо поставленных жердочек с привязанными к ним кусками полиэтиленовой пленки. Но дождя, скорее всего, не будет. Закат разыгрался не зря – быть завтра ветреному, но погожему дню. Ложиться на отдых еще рано, и мы ведем с моим спутником неторопливую беседу о всякой всячине, каратаем, так сказать, время.
Семен Павлович, так зовут моего товарища, человек многоопытный и глазастый. Да и на память, несмотря на возраст, не жалуется. За своих пятьдесят семь лет насмотрелся всякого. Жаль только, что на слова он не больно охоч. Но иной раз, когда разговориться, такое от него услышишь, что просто диву даешься. Вроде бы, и я то самое видел, а вот пролетело как-то мимо, не задело сознание и все тут. А он все происходящее видит как бы в другом свете, в рентгене, что ли. Одним словом, всякий раз, когда нам приходиться бродить таежными тропами вместе, я, нет-нет, да и заброшу какой-нибудь крючочек, чтобы выудить из него интересный случай или просто разговорить своего спутника. Вот и теперь, обстановка позволяет, и я пользуюсь этим самым случаем.
– Слушай, Палыч, – начинаю я свой маневр, – как ты думаешь, к нам дикие свиньи из-за перевалов забредают?
– Вряд ли, – пожимает плечами мой собеседник. – Во всяком случае, здесь я их за свою жизнь ни разу не встречал.
– А мне мужики рассказывали, что добывали. Один даже хвастал, что прошлой зимой кабана-секача, центнера на два стрельнул.
– Врет, – мотнул головой Палыч. – Такая громадина если среди свиного племени и бывает, то к нам за тридевять земель уж никак не попрется. Что ему здесь делать? С пропитанием здесь не густо, а морозы серьезные. Да и зачем ему куда-то бежать, если он там у себя дома самый толстый, а значит и самый главный?
– А может просто из любопытства, – не сдаюсь я. – Ученые утверждают, что из животных по своему умственному развитию свиньи ближе всех к человеку.
– Не знаю, не знаю, – пожимает плечами Палыч. – Ученые много что говорят,  а вот, на мой взгляд, в тайге умнее медведя никого нет. Он иногда такие фортели выкидывает, что просто диву даешься, ну совсем как человек.
– Да ну, – снова провоцирую я собеседника на продолжение разговора, – академики ведь зря болтать не станут.
– Люди могут и ошибаться, – настаивает на своем Палыч, – а потом ведь и они разные бывают.
– Кто? – я делаю вид, что не совсем понял собеседника.
– Все! – обрывает разговор Семен Павлович.
Некоторое время он молчит, смотрит на костер. По его лицу скользят тени, отбрасываемые танцующими языками пламени. Я терпеливо жду, поскольку вижу, что мои слова навели Семена Палыча на какие-то воспоминания. И действительно, вскоре мой старший товарищ заговорил:
– Вот ты сомневаешься, что медведь самый умный зверь. А скажи мне, кто еще из животных способен додуматься до того, чтобы подложить человеку свинью?
– В каком смысле? – теперь уже по-настоящему не понимаю я.
– В человеческом, – ухмыльнулся Палыч, – я же тебе говорю, что у нас диких свиней не водится.
– В смысле, пакость устроить?
– Вот именно. В самую точку попал. Это чисто человеческая способность – подложить ближнему свинью и похихикивать с безопасного расстояния.
– И что, медведь способен на такое? – удивляюсь я, одновременно радуясь в душе, что теперь мой собеседник стоит на правильном пути и наверняка выдаст мне нечто прелюбопытнейшее. Мои ожидания полностью оправдались.
– Нынче в конце июля, – начал свой рассказ Семен Палыч, – мы с моим шурином Петром Куварзиным бегали в Красноборское урочище ягоду посмотреть. У нас же сам знаешь, этим летом был полный неурожай: ни ягод, ни грибов – хоть шаром покати. А в том урочище ягода, как правило, всегда бывает. Правда, далековато, по тропе пехом часа полтора нужно переть.
– И что, была? – не удержался от вопроса я, и тут же прикусил язык, понимая, что могу повернуть разговор в совсем ином направлении.
– Какое там! – махнул рукой Палыч. – Три ягодки на кустике. Зря только ноги били. Так вот значит, еще когда туда мы шли, понял я, что где-то рядом с нами мишка бродит. То справам треснет веткой, то слева, а то и позади. Одним словом,  любопытствует, кто в его угодьях появился. Ну, любопытствует, да и пусть его. Шуряку я ничего говорить не стал, он таежник городской. Что зря его тревожить. Знаю, что медведь не дурак, на человека почем зря нападать не станет, тем более на двоих мужиков. Умный зверь, соображает не хуже нашего. Так вот повернули мы назад несолоно хлебавши, я впереди, шуряк  вслед за мной топает. Медведя вроде бы больше не слыхать. Наверно, подался куда-то по своим делам. Минут через тридцать обратного хода поднимаемся из небольшого распадка наверх, в редкий старый осинник, за которым стеной поднимался густой пихтач. Идем не спеша, погода – куда с добром: ни жарко, ни холодно и даже чуть-чуть ветерок потягивает. Одним словом, благодать да и только. До пихтача оставалось уже шагов десять, как вдруг вижу – впереди меня, рядом с тропой в траве как бы какое-то шевеленье. Сбавил шаг – что там такое? Присмотрелся и обмер: над разоренным гнездом клуб лесных пчел вьется. Тут соображалка сработала моментально – дай Бог ноги. Рванул я к пихтачу и на ходу ору шуряку:
– Беги, пчелы!
Сам-то  успел в пихтач вскочить, там пчелам не  развернуться. А вот шуряка они разделали, как Бог черепаху. Он пока понял что и к чему, так, наверно, весь пчелиный хурал на него навалился. Одним словом, к тому времени, когда он вскочил ко мне в пихтач, они отыгрались на нем по полнойт. Пока дошли до дороги, он тропу еще кое-как различал. А потом глаза совсем заплыли, уши словно пельмени, страхолюдина да и только. Пришлось его почти за руку к машине вести.
– Досталось мужику, – посочувствовал я. – Надеюсь, потом все обошлось?
– Обошлось. Говорит, даже от какого-то хандроза избавился. Да и сам посуди: пчелиный яд в аптеках за деньги покупают, а ему даром достался, да и еще самый свежий.
– Нет,  пожалуй, лучше все-таки в аптеку сходить, – посочувствовал тому шуряку я и, помня начало разговора, поинтересовался:
– Ну а медведь-то здесь  причем?
– Как это причем? Это же его проделка. Я же не только пчел тогда увидел. Заметил и еще кое-что любопытное. Гнездо пчел в земле-то было. Он его выкопал оттуда, а сам дал деру, а следы на земле-то остались. Их-то я успел рассмотреть. Медведь небольшой был, годика три, не больше, а ведь какой ушлый. Так рассчитать, чтобы в самый аккурат к нашему приходу разорить пчел, чтобы они свое зло за этот разор на нас выместили. Смекалистый, паразит. Надумал таким макаром человека от своих угодий отвадить.
В последних словах Палыча чувствовалось  восхищение проделкой сообразительного зверя. К тому же лично у него повода для плохих мыслей в отношении медведя, как я понимаю, не имелось. Ведь пчелы искусали не его. Некоторое время мы, молча, сидели у костра, размышляя каждый о своем. Не знаю, о чем думал  Палыч, а я как наяву представил себе медведя, наблюдающего из укромного места за результатами своей диверсии, да еще тихонько похихикивающего. И вправду, умнейший зверь, додуматься до такого. Прямо-таки таежный академик.
Закат по-прежнему пылал розовым, но его цвет немного потускнел – солнце все дальше уходило за горизонт, уступая место ночи. Где-то далеко, в стороне хребта глухо пошумливала тайга. Наверно, через какое-то время ветер спуститься и вниз. Но пока что дым от костра уносился вертикально вверх, к редким звездам, что мерцающими блестками стали появляться на темнеющем небосводе. День закончился. Ночь вступала в свои права.  Пора было на отдых и нам.
               
               

                Лесные соседи


Тайга, по сути дела, представляет собой громадный многоэтажный дом, в котором проживает множество самого разного лесного «народа». И человеку, если он даже и временно поселяется в том доме, приходится сосуществовать бок о бок с его постоянными обитателями. По этой причине контакты со своими соседями становятся неизбежными, доставляя иногда массу хлопот. Бывает, правда, что попадаются соседи и вполне приличные, можно сказать, воспитанные, не сующие свой нос в чужие дела. К таким можно отнести… впрочем, пусть сам читатель судит, кто из таежных соседей человека хорош, а кто не очень. Ниже я попытаюсь немного рассказать о некоторых из них.
Мы возвращались после утомительного дня к себе в зимовье. В середине октября день становится настолько коротким, что как ты ни планируй свои маршруты по таежным тропам, а сумерки все равно застигнут тебя в пути. И на этот раз получилось именно так. Солнце уже скрылось за хребтом, когда мы с Нероном только-только выбрались из заболоченной поймы реки на ее высокий левый берег.  Нерон, так звали моего четвероногого  друга, устал не меньше моего и поняв, что мы возвращаемся в зимовье, неспешно бежал  впереди по тропе, знакомой нам до мельчайших подробностей.
Много лет тому назад, Владимир Иванович, мой товарищ, привез мне из Иркутска охотничью собаку-лайку. Не знаю, каким образом удалось ему заполучить столь породистого щенка в иркутском питомнике восточно-сибирских лаек, но принял я столь необычный подарок с большой благодарностью. К сожалению, теперь о том питомнике уже давно ничего не слышно и, скорее всего, он прекратил свое существование.
На тот момент щенок был размерами с варежку и время перелета от Иркутска до нашего города, скрывался от бдительных глаз бортпроводницы за пазухой Владимира Ивановича. Несмотря на то, что этот скулящий белый комочек не имел еще имени, у него уже был настоящий паспорт, в котором значилась его внушительная  родословная. Это, по-видимому, и натолкнуло нас на мысль дать ему столь же внушительное имя. Перебрав множество самых разных кличек, мы остановились на имени грозного римского императора. Наверно, тогда мы думали, что наш четвероногий Нерон станет грозой для всех обитателей тайги. Но наши надежды не совсем оправдались, и зверовой собаки из него не получилось, хотя бельчатником он стал первоклассным.
Как бы там ни было, к первой же осени щенок превратился в рослую восточно-сибирскую лайку чисто белого окраса с двумя небольшими желтыми пятнами над глазами. Его экстерьеру могли позавидовать и медалисты. Да и белку уже по первому году он искал профессионально, без суеты и пустых полаек. Если Нерон облаивал дерево, то можно было не сомневаться, что именно на том дереве и затаилась белка, пройди она перед тем верхами хоть целый километр. Одним словом, умнейшая была собака.
Вот и тогда я шел по тропе к зимовью, а Нерон бежал в полусотне метров впереди меня. Он не рыскал по сторонам, поскольку хорошо понимал, что там уже давно ничего интересного для нас быть не может и что хозяин устал и больше не собирается гоняться за дичью, и что вообще на сегодня уже нам не нужно никаких приключений. Все верно понимал Нерон, хотя в тайге случается всякое, и часто приключения сами находят нас. Так случилось и тогда.
Мы прошли по старому, развесистому сосняку не больше сотни метров, как вдруг над моей головой что-то пронеслось, и в серости сумерек я увидел широко распахнутые крылья большой птицы, пикирующей прямо на моего Нерона. Еще мгновение, и белая полярная сова закогтила бы моего четвероного друга, наверно, приняв его за зайца. Чем бы все это закончилось, я не знаю. Сова вовремя разобралась в видовой принадлежности объекта своей атаки и в каком-то метре от спины Нерона взмыла вверх. Несмотря на абсолютно беззвучный полет хищницы, Нерон все же почувствовал что-то неладное. Отпрянув с тропы в сторону, он тут же бросился вслед за птицей, захлебываясь лаем. Как известно, лайки никогда не дают голос на ходу, но здесь у Нерона взыграло, наверно, оскорбленное самолюбие, и он с лаем преследовал сову, пока та не исчезла над кронами деревьев.
До зимовья уже было всего ничего, и через минут пять мы оказались возле нашего таежного дома. Разведя костер, чтобы быстрее приготовить ужин  себе и собаке, я стал заниматься всякими хозяйственными делами, изредка посматривая в сторону пылающего закатом неба. Светового времени оставалось совсем немного, и нужно было успеть все сделать до наступления темноты. Посмотрев очередной раз на небесные часы, я вдруг обнаружил на одиночной лиственнице, что стояла на краю опушки, метрах в полусотне от зимовья, большую белую птицу. Это была все та же сова. Она устроилась почти у самой вершины лиственницы и внимательно наблюдала за тем, что происходит у зимовья. «Что смотришь? Думаешь, не перепадет ли что-нибудь и тебе?» — шутливо обратился я к ней, не прерывая своих занятий. На мои слова, естественно, сова не обратила никакого внимания, продолжая таращиться в нашу сторону. «Уж не хочет ли она еще раз поохотиться на Нерона? — подумал я. — Интересно бы понаблюдать, что из этого получится». Но, разумеется, сова уже давно осознала свою ошибку, чуть не стоившую ей жизни. А вот что привлекло ее к нам на огонек, было непонятно. С наступлением темноты силуэт совы на фоне неба стал неразличим, и я ушел отдыхать в избушку, забыв о ее существовании.
Но назавтра она напомнила о себе сама, прилетев снова на огонек, как только мы с Нероном пришли в зимовье. Погода в те дни стояла безветренная и достаточно теплая, не больше минус пяти- семи градусов. По этой причине до наступления полной темноты я находился снаружи своего таежного жилья. И всякий раз, прежде чем окончательно переступить порог избушки, отправляясь на отдых, я желал успешной ночной охоты нашей гостье. Так продолжалось целую неделю. Но все когда-нибудь заканчивается. Погода сменилась, подул свежий ветер, нагоняя «стаи» туч, и, разводя в очередной раз костер, я то и дело посматривал на лиственницу, ожидая появления совы. Но она так и не прилетела. То ли ветер помешал ей, то ли у нее появились иные заботы. А может быть, она откочевала дальше к югу.
Насколько мне известно,  этот вид сов к домоседам не относится и при наступлении зимы они мигрируют в места, где потеплее.  В тот раз, занимаясь хозяйственными делами, я некоторое время  испытывал чувство, что мне как будто чего-то недостает, наверно, молчаливого общества белой совы. Ее-то я сразу отнес к категории вполне приличных соседей. Ведь мы с ней за неделю общения даже ни разу не то что не повздорили, даже косо друг на друга не посмотрели. Правда, я так и не понял настоящей причины появления ее возле моего зимовья. Вполне возможно, что в данном случае совой двигало не желание общения с человеком, не любопытство, а лишь сугубая практичность.
Дело в том, что в тайге, возле жилья людей, как правило, собирается большое количество мышей. Там они легко находят себе пропитание, подбирая остатки с нашего стола и занимаясь откровенным мародерством. Возможно, сова, обнаружив возле моего зимовья обилие этих грызунов, решила не утруждать себя поисками добычи в других местах. Впрочем, это лишь мое предположение. Но вот что мышиный народец к числу хороших соседей не отнесешь – это бесспорно.
В зимовье эти докучливые твари проникают через любую щель в срубе, даже если ты ее плотно законопатил мхом. Вытащить мох оттуда для них – дело минуты. В образующуюся дыру вслед за мышами сует свой красный нос и вездесущий дедушка мороз. Так что приходится постоянно быть начеку и хотя бы раз в неделю осматривать углы сруба, вставляя в щели, если таковые появляются, деревянные пробки с мхом.
В зимовье мыши чувствуют себя полными хозяевами. При появлении в избушке человека они временно прячутся по углам, под дровами, за железной печуркой. Но стоит только вам прилечь на отдых, как тут же начинаются мышиные гонки по полу, по стенам, по столу и даже по вашему лицу. Ощущение, я бы сказал, довольно неприятное, когда сквозь сон ты стряхиваешь с себя совсем обнаглевшего грызуна, который неизвестно за какой надобностью забрался тебе на грудь или, что значительно хуже, прямо на лицо. Немного обезопасить себя от столь тесного общения можно при помощи керосиновой лампы. Если ее оставить на столе, предварительно прикрутив фитиль, то серая орда, опасаясь света от лампы, будет вести себя немного скромнее.
Даже мышеловки не спасут вас от этой напасти. На смену отловленным серым бандитам из  таежных схоронов появляются их многочисленные братья и сестры, и количество незваных квартирантов нисколько не уменьшается. Поневоле приходится приспосабливаться к такому неприятному соседству. Любые продукты, даже соль, если их не поместить в стеклянную или металлическую посуду, будут моментально испорчены. Помогает уберечь продукты небольшой лабаз, устроенный рядом с зимовьем. Чтобы вездесущие серые разбойники не проникали в него, столбики или стволы деревьев, на которых он сооружается, вкруговую оббиваются полосками жести. По металлу коготки мышевидных скользят и не дают им возможности забираться вверх.
Но снаружи зимовья имеется множество других соседей. К самым распространенным можно отнести поползней, синичек и кукш. Последняя, то есть кукша, отличается чрезвычайной вороватостью – тащит все, что плохо лежит. В этом она превосходит даже сороку и сойку.  От пернатых воришек жесть на столбиках не спасает и приходится снова-таки думать о дополнительной таре для продуктов. Плотный, хорошо сработанный лабаз также является надежной защитой от птиц-клептоманов. В целом уберечь свои продукты от воровства крылатых гостей несложно, а потому причислять их к числу неприятных  соседей не приходится. Скорее, наоборот, наблюдая за поведением поползней и синичек, доверчиво снующих рядом с тобой, получаешь какое-то  удовлетворение. Ты как бы чувствуешь свое единство с  окружающей тебя жизнью леса, наполненной высшим, пусть и не совсем нами понятым, смыслом.

               
               

                Певчий хищник


Сегодня среда, девятнадцатое июля 2017 года. Утром слегка побрызгал дождик, но уже к началу рабочего дня перестал. И хотя небо все еще оставалось затянутым облаками, но в просветах среди них уже просматривалась синева. День обещался быть хорошим: ни мокрым, но и не знойным. Поскольку  у меня образовался удлиненный выходной от всяческих забот, я решил тряхнуть стариной и прокатиться на велике по лесным дорожкам вблизи города. Все существующие тропы в городских лесах в радиусе более десятка километров я знаю досконально, и проложить будущий маршрут велопробега  для меня особого труда не составляла.
Сказано – сделано. И вскоре, одолев ревущие машинами городские улицы, я вкатился в лес. Какая благодать ехать по лесной дорожке, когда вокруг зелень и дурманящий запах леса, состоящего из гигантских лиственниц. Среди разнотравья, укутывающего землю под пологом леса, ярко высвечивались цветы: белые, розовые, желтые. Особенно много последних: наряду с пижмой ярко горели желтым высокие, собранные в густые метелки,  цветки неизвестного мне растения. «Нужно посмотреть как оно называется», – подумал я, неспешно нажимая на педали велосипеда.
Ехать приходилось осторожно, поскольку слева в каком-то метре от наторенной тропинки,  ниже, искрилась на солнце водная гладь озера. Громадные темные камни, усыпавшие круто уходящий вниз берег, не предполагали мягкое приземление в случае неудачного моего маневра на тропе. Но вот дорожка увела меня вглубь лесного массива, и неожиданно впереди среди мягкого шелеста крон деревьев я услышал довольно неприятные скрипучие звуки. Было похоже, что какой-то шутник резкими мазками резинового жгута по стеклу, создает какое-то новое музыкальное направление, желая таким образом заявить о себе музыкальной общественности.
Все же понимая, что дело здесь не в шутнике, я остановил своего железного коня, и стал осторожно пробираться среди кустов в сторону источника звуков. Минут через пять я обнаружил музыканта; это была птица, достаточно крупная, похожая на ястреба-тетеревятника. Он сидел у самой вершины на горизонтальной ветки сухой сосны и, кажется,  смотрел прямо на меня и при этом беспрерывно орал. Что он этим хотел сказать, для меня было непонятно. Достав фотоаппарат, я сделал снимок с расстояния метров сорока и, понимая, что качество снимка будет неважным, стал медленно приближаться к сушине. Но не тут-то было – ястреб тут же снялся со своего насеста и, не переставая орать, отлетел немного в сторону и снова уселся в вершине отдаленного дерева. Концерт продолжался. Я еще пару раз делал попытки приблизиться к нему сквозь заросли  молоденьких берез, но безуспешно:  птица, надо полагать, внимательно следила за мной, и тут же слетала со своего места, поддерживая безопасную по ее мнению  дистанцию между нами.
Я далеко не новичок в лесу, но никогда прежде подобного ора со стороны ястребов или коршунов в своей жизни не встречал. Возможно,  где-то там у него прятались птенцы, но ведь они к этому времени уже прекрасно летают. Вот такие загадки подбрасывает нам природа, и попробуйте их разгадать.
Поколесив еще пару часов по лесным дорожкам, я возвратился домой с чувством «глубокого удовлетворения». Этому способствовало еще и отсутствие комара и мошки – этого бича тайги. Нынче июнь месяц у нас выдался исключительно жарким и без дождей, что далеко не способствовало появлению комариного потомства. Думаю, что в августе месяце они попытаются наверстать упущенное, но в это время у нас уже случаются заморозки.



                Прощание с прошлым

 
В августе месяце текущего года решил я съездить в свое старое зимовье, посмотреть на следы прошлого, подышать воздухом молодости, и если хватит сил, тряхнуть стариной, подняться к скальной стенке хребта, туда, где мы когда-то заготавливали для своих надобностей зверобой каменный. Но…
Сама дорога в сторону моих бывших охотничьих угодий, вся в колдобинах, заполненных водой, как будто говорила мне:
 – « Не езди, не смотри, ничего хорошего в прошлом ты не увидишь».
 Но я, не обращая внимания на это предупреждение, всё ехал и ехал, жал на газ, нещадно крутил баранку руля, объезжая выбоины, где это возможно, пока не добрался до заветной отворотки. Свернув по целику с дороги на профиль сейсморазведчиков и оставив машину среди густого кустарника, я в радостном возбуждении направился к тропе, ведущей в сторону моего бывшего зимовья.
Еще лет пятнадцать тому назад никаких дорог здесь не было и в помине. От ближайшей, пробитой лесозаготовителями лесовозной трассы, нам приходилось добираться до своего зимовья около полутора суток. Причем шли весь световой день и, разумеется, не налегке, а сгорбившись под тяжелыми понягами. Тропу в те времена натаптывали сами, выбирая чистины в нужном направлении, стараясь по возможности обходить болота и скальники Так оно было. А теперь вот час езды на машине и ты уже на месте. Вот такие блага цивилизации,  но как-то от всего этого на душе становится грустно.
А вот и первое настоящее огорчение: тропа, когда-то натоптанная нами по квартальной просеке прямо к ручью, на котором стоит зимовье, исчезла. Вместо нее по темнохвойнику протянулась с юга на север свежая, двухлетней давности, лесосека. Весь ее прямоугольник представлял собой захламленную и заболоченную территорию, идти по которой совершенно не хотелось, и я углубился в чащу, собираясь преодолеть эти полтора километра, отделяющие меня от зимовья, в целик.
Кто бродил когда-либо по разновозрастному пихтачу, когда под ногами посреди зарослей молоденьких деревцев пихты то и дело проблескивает вода, тот поймет насколько неприятно подобное путешествие. Положение усугублялось еще тем, что в этом месте Западный хребет, плавно изгибаясь градусов на пятьдесят к юго-востоку, в своей подошве образовал как бы чашу, в которую собиралась вода многочисленных ключей, берущих начало на вершине водораздела. Эту чашу можно себе представить  как  своеобразную ладонь с распростертыми пальцами этих самых ключей. Много молоденьких пихт под ногами, много мха и осоки, много воды и нет никакой гарантии, что в следующее мгновение ты не окажешься по пояс в грязи. Нет, опасных топей, какие часто показываю в кинофильмах, здесь, пожалуй, не имеется, но неожиданно провалиться по пояс  в темно-грязную воду при неосторожном шаге можно в любой момент.
Как бы там ни было, но через минут двадцать я преодолел эту коварную чашу без неприятных происшествий. На левом берегу  ключа, имя которого говорит само за себя – Гнилой, меня снова поджидала очередная неприятность – старого бора, с обилием по низу черничника, на месте не оказалось. С юга, от самого изгиба Гнилого до крутого склона на севере простиралась лесосека. Группа старых сосен возле отрога хребта, за которыми остро выглядывали к верху темные пики елей, свидетельствовала о том, что лесорубы здесь попались совестливые – они не тронули кусочек сосняка в том месте, где  и находилось мое зимовье.
С тревогой на сердце я заторопился по лесосечному волоку в сторону своей избушки. Если кто не знает что такое волок, поясняю: это своеобразная лесная дорога, по которой трелевочные трактора стаскивают хлысты деревьев к месту разделки или погрузки. Слова дорога в данном случае довольно условное, поскольку двигаться лесозаготовительной технике в лесу могут помешать только очень толстые деревья и крупные камни.
Минут через пятнадцать в просвете среди небольших березок и осин я заметил светлое пятно крыши зимовья. От сердца отлегло, и я ускорил шаг, насколько это было возможно. И вот оно, мое былое лесное жилище. Не был я в нем уже десяток лет, с тех пор, как оставил пушной промысел, которым занимался ровно тридцать шесть годков. Сколько мною троп здесь натоптано, сколько пота даже в зимние холода пролито, сколько встреч с самым разным зверьем в этих местах состоялось. Это была моя вторая жизнь. Сюда ежегодно на полтора-два месяца я уходил от городской суеты, что бы потом, возвращаясь к людям, видеть в каждом встречном человеке брата или сестру.
Вот и он, мой бывший лесной дом. Но что это? Я перестал узнавать его. И дело было совсем не в крыше, которую мы когда-то крыли драньем – толстой, двухметровой длины, сосновой щепой. Новый хозяин, которому я, как последний старожил этих мест, уступил свои охотничьи угодья, через год поверх дранья, порядком подгнившего, устроил новую кровлю из профлиста. В прежние времена ближайшая лесовозная дорога проходила от наших угодий километрах в сорока. Сегодня же она вонзилась в таежную тишину всего лишь в полутора километрах от нашей избушки, и завести сюда железо или стекло стало проще простого, особенно зимой.
Последний раз я видел свою избушку уже под новой кровлей, которая мне совсем не понравилась – во время дождя стук дождевых капель по металлу разносится по лесу, наверно, на километры. А тайга, как я считаю, любит тишину.  Впрочем, дело было совсем не в новой кровле. Я не узнавал саму избушку, хотя снаружи она выглядела совсем  как прежде. Разве что бревна, небрежно окоренные, как будто были несколько новее, да и металлическая труба печи смотрела прямо в небо. А ведь мы выводили дымоход сквозь стену – считая, что при таком расположении трубы тепло не так быстро покидает помещение таежного жилища.
Испытывая какую-то тревогу, я вошел в сени, сооруженные нами из поставленных вертикально тонких стволиков сосны, и заглянул сквозь открытую дверь внутрь зимовья. Все там было знакомым, но одновременно все было чужое. Печка стояла справа от двери, как  и раньше, сквозные нары протянулись вдоль западной стены избушки и вторые, короткие, но более широкие раскинулись от дощатого стола до восточной стенки.
«Стоп, – одернул я сам себя, – это не твое зимовье, это новая избушка. По внутреннему устройству она копия старой, но она новая. У нас в зимовье не было ни единой доски. Да и окно у нас было размерами поменьше – сложно было дотащить таежными тропами большое стекло за четыре десятка километров.  И еще – пол у нас был земляной, а здесь выложен досками».
Пригнувшись – двери в большинстве зимовьев делаются достаточно низкими с целью экономии тепла,  я вошел внутрь избушки и, распрямляясь, стукнулся головой о потолок. «Ну, вот и приехали, – подумал я. – У нас потолок был сантиметров на двадцать-тридцать выше, да и избушка эта где-то на полметра короче. Отсюда и объяснение, почему я не узнаю местность вокруг домика – он стоит на новом месте. А где же то место, где мне и теперь, кажется, знаком каждый кустик, каждое дерево?».
Присев на нары, я осмотрелся. В подвешенном к потолку тряпье заметил знакомый, зеленоватого цвета чехол своего спальника. Потрогал – сырости нет. В зимовье был порядок: все вещи висели или лежали там, где в свое время их оставляли и мы. Дверь по окончании охотничьего сезона, во избежание появления сырости внутри избушки, мы всегда оставляли открытой, привязывая ее бечевкой за специально вбитый снаружи в стену для этих целей гвоздь. Точно так поступал и новый хозяин.
Выбравшись наружу, я стал осматриваться, надеясь увидеть хоть что-то знакомое, связанное с прошлым моим лесным домом. Метрах в пятидесяти в просвете между небольшими  соснами я неожиданно заметил что-то не совсем лесное, что-то связанное с деятельностью человека. С надеждой пошел в ту сторону и вот перед моими глазами из небытия выглянул лабаз, сооруженный когда-то мною незадолго до ухода из тайги навсегда. Он стоял на прежнем, знакомом мне месте, а рядом с ним когда-то и стояло мое зимовье. Но зимовья не было, вместо него рядом с лабазом валялся какой-то металлический хлам, оплавленное стекло бутылок и черные, присыпанные опавшей хвоей, угли. «Зимовье сожгли, – от этой мысли сердце у меня сжалось и дыхание участилось. – Сволочи!– подумал я и оглянулся, как будто те сволочи могли быть где-то рядом».
Постояв некоторое время на месте, я вдруг осознал, что никаких поджигателей здесь не было. Ведь профлист в целости и сохранности перекочевал со старого зимовья на новое. Значит, теперешние хозяева просто решили построить новую избушку, что, наверно, проще, чем ремонтировать подгнившую старую. «Вот и все, – с какой-то обреченностью осознал я, – теперь я здесь совершенно посторонний человек. Хотя нет, обожди, мелькнуло у меня в сознании, – а баня? Может быть, хоть она еще уцелела».
В свое время мы с моим напарником построили прямо возле русла ручья, ниспадающего с довольно крутого склона, баню. Она находилась на расстоянии около сотни метров от зимовья, и возле нее был небольшой омут с кристально чистой водой. Его мы в свое время немного углубили и расширили, чтобы после парилки, выскочив за порог, бултыхнуться сразу в холодную воду. Но тропы, которая раньше вела в ту сторону, я не обнаружил. «Неужели и она приказала долго жить? – подумал я. – Ведь баня была построена нами из пихтовых бревен, а пихту к числу долговечных пород никак не отнесешь».
Выбирая путь по темнохвойнику, я слегка рыскал из стороны в сторону, пытаясь обнаружить тропу, ведущую к бане, но так ничего и не нашел. На берегу ключа все было по-прежнему: громадины пихт толпились вокруг, вода вела свой бесконечный разговор со всеми сразу и омут, в котором мы когда-то, разгоряченные после жгучего пара,  принимали холодные ванны, светлел песчаным дном среди сумрачной зелени темной тайги. Все было по-прежнему, только вот бани не было и в помине. Вместо нее прижался к земле небольшой холм гнилушек.
Возвращался я обратно к машине, тяжело ступая по зеленому ковру мха, путаясь ногами в ветвях молодых пихтушек, то и дело, оступаясь  среди кочек и болотин. Увиденное придавило меня всей тяжестью прожитых лет, от которых здесь, в этом таежном уголке, как будто не осталось и следа. Мысли, тоскливые и тягучие, казалось, не оставляли никакого просвета ни в прошлом, ни в настоящем и тем более в будущем.
Вот жил человек и еще не успел покинуть этот мир, а беспощадное время уже стирает следы его присутствия на белом свете. И делает это так зримо и с такой беспощадностью, что даже самый отчаянный оптимист, думаю, должен приуныть и, наконец, осознать, что все вокруг нас всего лишь суета сует. Все именно так. И только матушка-природа, не страшась быстротекущего времени, смотрит в вечность синими глазами неба,  широко раскинув свои просторы, среди которых суетимся мы в поисках смысла бытия. Но доступен ли нам этот смысл? Да и принесет ли нам это счастье, если истина откроется перед нами?


               
                О весне в декабре

               
Утром Николай Ильич проснулся с ощущением какой-то радостной душевной приподнятости. Он полежал еще некоторое время с закрытыми глазами, пытаясь разобраться, что с ним, и отчетливо понял, что дело абсолютно не в том, что он хорошо отдохнул. И даже не в том, что долгая декабрьская ночь прошла для него как одно мгновение, без кошмарных сновидений, так часто посещающих его в последнее время. Нет. Причина его состояния находилась не в нем, а где-то снаружи его, и даже не в стенах квартиры. Как бы желая удостовериться в том, он накинул на плечи халат и, подойдя к окну, раздвинул шторы.
Город только-только просыпался, и на улице еще было сумрачно и тепло. Последнее Николай Ильич понял как-то интуитивно, даже не посмотрев на термометр, прикрепленный снаружи к оконной раме. Переведя взгляд на него, Николай Ильич с удовлетворением отметил, что столбик  ртути замер у отметки минус восемь градусов. Глянув на противоположную сторону улицы, где в сером и однообразном ряду обрезанных тополей  белела одинокая березка, он обнаружил, что ее длинные, ниспадающие книзу ветви-косы еле заметно колеблются, оглаживаемые южным ветерком.
По причине воскресного дня прохожих на улице было совсем немного, пять-шесть человек. Двигались они неспешно, можно даже сказать, расслабленно, совсем не так, как в рабочие дни недели. Солнце еще не выбралось из-за мутно-фиолетовой кромки горизонта, полоска которого виднелась в просвете между двумя многоэтажками напротив. Но небо уже было прозрачным и высоким. Лишь почти в самом его зените, насколько можно было рассмотреть из окна, слабо розовело небольшое скопление легких облаков, слегка похожих на перья каких-то громадных птиц, растерявших их в стремительном ночном полете.
Увиденное заставило забиться сердце Николая Ильича, экономиста по профессии  и художника по призванию,  тревожными толчками как бы в предчувствии скорой встречи с чем-то возвышенно-прекрасным. Перед его глазами, закрывая собой и улицу, и дома, и небо, тут же возникло белоствольное чудо – хоровод березок на склоне холма, который он две недели тому назад, под вечер повстречал в сотне километров от города. Невольно он сделал глубокий вдох, как будто желая ощутить запах того далекого леса, давшего приют такой удивительной красоте.
Мысль о том, что он сегодня обязательно должен снова увидеть тот холм, те березки, явилась как бы сама собой и не подлежала обсуждению. Для него это была почти физическая потребность – еще раз увидеть ту красоту, впитать ее в себя, чтобы потом попытаться перенести свои чувства на холст. «Да, да! Он должен будет не рисовать очередной пейзаж с березками и елочками, а именно передать на картине свое ощущение радости и торжества жизни, пробуждаемые в душе непритязательной таежной красотой. Только они и делают картину живой».
Оставив машину на краю слабо накатанной проселочной дороги, Николай Ильич пошел, проваливаясь в неглубокий снег, через обочину к еле заметной под снегом тропе.  Она вела сквозь небольшой перелесок на вершину холма, возвышающегося над местностью, и с вершины которого открывался великолепный вид на всю округу. Само появление здесь тропы, ведущей, вроде бы, в никуда, свидетельствовало, что данное место достаточно популярно среди местного населения. По-видимому, очарование этого таежного уголка привлекало сюда не только его.
Николай Ильич шагал широко, но осторожно, стараясь не начерпать сапогами снега. Преодолев перелесок из редких  старых сосен, он, желая осмотреться и немного успокоить дыхание, остановился на его краю.
Прямо перед ним  полого поднималась белоснежно-искристая в солнечных лучах горбина холма. По ней, словно девицы-красавицы в каком-то дивном хороводе, встали  белоствольные березки, погрузив свои черные сапожки в снег и прикрыв головы сиреневыми платочками. Между ними, взобравшись почти на половину высоты склона, прямо на снег уселись темно-зеленые елочки, укрывая под своими колючими шубками всех, кто захотел отыскать там приют на долгую и холодную зиму. Над всем этим детским садом, словно мамки-воспитательницы, возвышались одинокие старые сосны с плоскими вершинами, благостно нежащиеся под непривычно ласковым зимним солнцем.
Николай Ильич стоял неподвижно, как бы впитывая в себя дивное очарование зимнего леса, встречающего его бесчисленным множеством солнечных улыбок, доверчиво простершего к нему свои ветви-руки. Впрочем, нет, это был не зимний, холодный пейзаж. Это был лес празднично-весенний, разбуженный неожиданным теплом в декабре. Казалось, что вот-вот с неба польется песня жаворонка, поющего весенние гимны солнцу. И,  как бы подтверждая такое весеннее настроение человека и природы, Николай Ильич услышал откуда-то сверху громкое и переливистое «дзилинь-дзилинь», словно невидимые колокольчики возвещали всему живому радость тепла и света. Недоумевая, он запрокинул голову кверху, пытаясь взглядом отыскать в небе неизвестного солиста. Но там было пустынно, лишь одинокий ворон плавно скользил по небесной синеве, как бы планируя с вершины холма в сторону перелеска.
«Возможно, откуда-то нанесло ветром», — подумал Николай Ильич, хотя никакого ветра не было и в помине. Проводив взглядом ворона, который как бы любопытствуя: «Что здесь делает человек?», уселся на вершину одной из близстоящих сосен. Николай Ильич снова стал осматривать склон холма, отыскивая на нем нечто такое, что еще не осознавал и сам. Он стоял, прислоняясь к стволу дерева, дышал полной грудью и смотрел, смотрел. Время для него замерло. В который раз он открывал для себя радость бытия, торжество жизни и счастье своей сопричастности ко всему этому именно вот в таких безлюдных местах, где природа сохраняла свой естественный уклад, не нарушаемый человеком.
Неожиданно с той стороны, где сидел ворон, снова донеслись переливы невидимого колокольчика, сопровождаемые какими-то словами, среди которых отчетливо различались звуки «р» и «л». Изумленный Николай Ильич повернул голову в сторону птицы и стал слушать: ворон разговаривал. Да, да! Он не просто разговаривал с кем-то, он болтал неизвестно что самому себе. Вблизи кроме человека никого не было. А птица что-то говорила и говорила непонятно на каком языке, то ли своем птичьем, то ли на каком-то еще ином и никак не могла остановиться. Николай Ильич не мог разобрать ни одного слова. Но что ворон разговаривал, в том сомнений у него  не оставалось.
От напряженной неподвижности Николай Ильич устал и, меняя позу,  переступил с ноги на ногу. Под ногой громко треснул сучок, и ворон тут же снялся с дерева. Часто-часто махая крыльями, стал набирать высоту, одновременно делая круги над тем местом, где стоял человек. Убедившись в отсутствии чего-либо для себя интересного, он тяжело полетел в сторону оставленной Николаем Ильичом машины, и свистящие звуки взмахов его крыльев скоро замерли в той стороне. Проводив ворона взглядом, Николай Ильич попытался вновь сосредоточиться на прежнем занятии, но с этого у него ничего не получилось - в голове вертелся один и тот же вопрос: «Что же такое говорил ворон? Может, поздравлял его, человека, с наступающим Новым годом?». Вопрос был неразрешимым, и прежнее настроение Николая Ильича куда-то улетучилось, уступив место деловитой заинтересованности. Весенние краски декабрьского дня сразу потускнели и даже солнце стало не таким ярким и теплым, накинув на себя вуаль из туманной дымки, предвестника скорой смены погоды.
Уже собираясь возвращаться к машине, Николай Ильич окинул прощальным взглядом окрестности и неожиданно вновь увидел черную птицу, легко планирующую с вершины холма в его сторону. Это вновь был ворон, тот или другой – неизвестно. Но это был такой же болтливый ворон и с высоты полета его голос разносился далеко и отчетливо. Он говорил, говорил и говорил. Непонятно что, то ли рассказывал на своем языке лесные новости всем, кто был внизу, на земле, то ли просто радовался жизни, а потому читал свои вороньи вирши всем лесным жителям, перемежая их мелодичными звуками колокольчиков. И это было настолько по-весеннему прекрасно, что само солнце, освобождаясь от туманной фаты, вновь заиграло над лесной опушкой, над всей землей яркими красками тепла и весны. Николай Ильич с замирающим сердцем смотрел и слушал эти прекрасные звуки торжествующей жизни, и сердце его наполнялось уверенностью, что он сможет перенести свои чувства на холст, сделать их доступными всякому человеку, который любит и понимает язык природы.
               

               
                За горизонтом


Восемь утра, а я уже шагаю по лесной тропе, ведущий на берег большого озера, с которого берет начало речушка Ингода. Нет, это не читинская Ингода, большая и быстрая. Наша совсем маленькая и вряд ли ее можно отыскать на карте. Тишина. Такой штиль редко когда бывает в наших краях – даже листья осины висят неподвижно, а что уж говорить о березах или рябинах. Птицы и те примолкли, опасаясь, наверно, нарушить эту утреннюю благодать. Солнце еще не выбралось из туманной дымки, хотя, может быть, оно не выберется из нее и к полудню,  поскольку это совсем не туман, а именно дымка. Ее наносит к нам откуда-то с севера. Там далеко-далеко от нас бушуют лесные пожары. И хотя запаха гари не чувствуется, на душе как-то неспокойно.
Нынче у нас, в Восточной Сибири вообще с дождями вышла какая-то заминка. Начиная с мая месяца и вот уже, считай, до конца июля не выпало ни одного приличного дождя.  И это наперекор прогнозам «гидромета», которые почти еженедельно обещают нам ливневые дожди с многими миллиметрами небесной влаги. Но их все нет и нет. Выпадают где-то южнее или восточнее, а нам…
По причине недостатка осадков наше громадное озеро, оно конечно не Байкал, но все же, сильно обмелело. Местами, особенно где пологие берега, вода еще в прошлом году  ушла почти на сотню метров, открыв  илистое дно. Оно, естественно давно уже высохло и по нему, повсюду встали густые заросли травы. Это нужно видеть. Белесый ковер, состоящий из белого и желтого донника, среди которого белые метелки тысячелистника как-то теряются из вида, заполняет все пространство, кажется, до самого горизонта. Хотя нет, до горизонта далеко и там подальше синеет зеркало воды.
Я выхожу на берег и вступаю в траншею, пробитую среди этой травы любителями пеших прогулок. Немного прохожу, и в том месте, где вода ушла нынче, передо мною открывается белое поле ромашек. Они вполовину меньше ростом, чем донник, а потому прятались за ним, как за своеобразной стеной. Среди этого белого царства ярко желтеют редкие  корзинки пижмы, а понизу вьются стебли мышиного или  постенного горошка, с запутанными в них небольшими сиреневыми цветками, упрямо тянущимися кверху.
Тишина. Аромат зелени и цветов дурманит голову. Дышится легко, но надышаться невозможно. Ну, где еще можно найти такое великолепие, как вот сегодня окружающее меня? Окружающее каждого из нас в родном краю, в России и, наверно, даже в Подмосковье? Нужно только суметь это увидеть, услышать и понять. И зачем нам берег турецкий или тайский? Но нет, околдованные люди рвутся туда, не замечая красоты родного края. Жаль. Честное слово, мне их жаль.
В молодости я как-то поддался гипнозу рассказчиков о прелестях крымских пляжей и поехал с семьей туда, отдохнуть от суровой жизни в Сибири. Выдержал я в Крыму ровно две недели и вопреки возражениям супруги, сбежал оттуда домой. С тех пор все свои отпуска я проводил в тайге, на рыбалке или просто шлясь по незнакомым таежным урочищам и горам. Вот и сегодня, я пойду дальше, взбираясь на хребет, с высоты которого мне откроются синие дали. Жаль если голубая дымка от далеких пожаров не позволит мне насладиться этим видом. Наверно, каждому из людей хочется заглянуть за горизонт привычного.


               
                Монолог старого ворона

Март. Весна. Жизнь пробуждается после морозной зимы. С высоты облюбованного мною места, я вижу ее трепещущее биение во всем: и в необыкновенной  голубизне неба, слегка подернутого расплывающимися хлопьями мелких облаков, придающей его синеве немного зеленоватый оттенок, и в фиолетовой росписи хребта, возвышающегося прямо передо мною, и в смутной белизне снега на его склонах, проступающей сквозь паутину ветвей деревьев, и в редких, еще несмелых голосах птиц, заранее опробующих свои вокальные возможности.
Весна. Я не хочу вспоминать – какая эта  весна для меня, но много их промелькнуло, исчезло за горизонтом моей жизни, лишь на время пробуждая в душе надежду несбыточного. Когда-то, в далекой молодости, крылья и меня влекли вслед за нею в синеву неизвестного. Но счастье будущего неизменно отодвигалось все дальше и дальше, оставляя вместо себя будни настоящего, а потому оно всегда оставалось недостижимым. Я понял эту хитрость жизни давно, и решил не тратить зря силы, и оставаться на месте, как бы не манили за горизонт надежда и вера. И вот я здесь, сижу на сухой вершине самого высокого дерева и смотрю на мир: на солнце, искрящееся в вышине, на птиц, мелькающих в его лучах светлыми пятнами, на все живое, вступающее под звезды новой весны, новой жизни. Вы – моя смена, и теперь вы устремляетесь туда, куда долгое время мои крылья влекли и меня. Сегодня же я остаюсь здесь, на этом месте, и только взглядом провожу вас. Вы улетаете в неизвестность, которая влечет вас мишурою несбыточного. Вы не оглянетесь на одинокого старого ворона и поступите правильно. Что, кроме слов разочарования, способен прокаркать он? Он не долетел, его крылья устали, а в сердце поселилась тоска о жизни, которая промелькнула так быстро и растворилась в синеве непостижимого.
Да, я стар и умудрен годами, и теперь не хочу лететь туда, куда устремляется молодость, потому что хорошо знаю, бесполезность ее усилий, достичь поставленной цели, и хоть на миг прикоснуться к блестящим покровам Надежды. Я также знаю, что вы никогда не поймете меня, и не поверите моим словам, а потому, скорее, по привычке, лишь изредка  каркаю вам вслед свои предостережения: «Не спешите! То, что манит вас к себе, всего лишь обман воображения. Главное не там, где сверкает звезда несбыточного, а здесь, где греет солнце настоящего». Но тщетно, вы не слушаете меня и улетаете все дальше и дальше, и скоро исчезнете за горизонтом будущего, а я останусь в вашем прошлом, и больше мы уже никогда не встретимся. Прощайте. Пускай вам повезет больше, и разочарование не коснется вашей души своими черными крылами.