Бывает так: допустим, тебе пять. Или шесть. Или семь. Или еще сколько-то — какая разница.
Отец уехал в командировку. За полторы тыщи километров. Вечером, в ночь, сел за руль и уехал. Он не один, он с водителем, они на подмене едут, чтобы не спать и быстрее доехать. Он уехал, а ты остался. У тебя такая же обыкновенная жизнь, как всегда.
Настает следующий вечер.
Никто не заваривает чай, неуклюже засыпая в чайник заварку и обязательно просыпая мимо. Никто не наливает потом в стакан с подстаканником, где что-то написано непонятными закорючками. Я не могу прочесть: это армянские буквы, написано — «Ереван»; а подарил дядя Петя Ягубянц, мамин однокурсник.
Никто не скрипит стулом у телевизора. Телевизор выключен, никому не нужен. Стоит, серый, металлический, совсем холодный. К нему щекой прижимаешься — он ледяной, а вот когда отец его смотрит; тогда он теплый и потрескивает внутри. И, если принюхаться, от задней картонной стенки свежей грозой отдает.
Никто не курит. Пепельница мытая — противная, нежилая, ненастоящая.
Секретер закрыт. Зеленая лампа, что обычно освещает его внутренности, полные ручек, книжек, тетрадей, всякой другой всячины — там есть даже увеличительное стекло и логарифмическая линейка — лампа выключена и повесила голову на самом верху. А стул, что всегда повернут к деке секретера, нынче прилепился спинкой к стене. Это не его место — но нет дома хозяина, и стул теперь просто старая мебель, а не держалка, к которой можно прилепиться обеими руками и отвлекать отца от дел.
Телефоны молчат. Их три — городской, заводской и прямой диспетчерский. Они горой, отпихивая друг друга — я! я! нет, я! — сгрудились на маленькой полочке. Их провода всегда путаются между собой, и отец тихо ругается. Иногда он кладет трубку от одного на рычаг другого, смеется. Отец близорук как крот, и без очков ему все телефоны на одно лицо.
Поутру не пахнет противным шипром. Некому гудеть-жужжать бритвой. Некому чистить ботинки. Некому влезать в черный длинный плащ, да и самого плаща нет. И шляпы тоже.
Так проходит несколько дней — три, четыре, пять — почти неделя. И вот он должен вернуться. В пять вечера нет. В шесть нет. В девять ты — без разговоров, я сказала! — идешь спать.
Ты не ворочаешься. Ты покорно ложишься, натягиваешь одеяло до подмышек и засыпаешь. Но не до конца. Ты вроде спишь, а вроде не совсем спишь. Потому что ждешь.
И вот уже, совсем сквозь сон — коротко хлопает дверь. И — голос, тихо-тихо. И чемодан об пол — бух. И — чуть-чуть шипр.
И ты в состоянии полного безоговорочного беспредельного яркого горячего счастья засыпаешь совсем. Чтобы утром проснуться от жужжания бритвы, стены запаха шипра и треска трех телефонов.
21.09.2018