… О, если бы осуществилось то, чего он хотел! И ведь нужно ему было совсем немного: хотя бы Сурмалу, Араз с обоими берегами, Орговский перевал, прежняя граница… Самая малость. Ровно столько, сколько он наверняка сумеет удержать. Так же думали и его единомышленники – полковник Перекрестов и Карельков. Они тоже были в нетерпении, тоже не могли смириться с мыслью об изменении русской границы. С тем, что можно вот так, добровольно, отдать границу турку… А как же клятва, данная государю? А воинская честь?.. Не случайно и не удивительно, что, служа новой республике, они верили в то, что защищают границу русского государства, храня свою воинскую честь и верность присяге.
Таких же убеждений придерживались армяне, служившие в императорских русских войсках. Оставившие Карс, турецкий фронт, но еще не разуверившиеся, они поспешили создать новую армянскую республику, стали для неё тем надежным оплотом, необходимость которого была так важна и поистине бесценна…
Эти регулярные войсковые части были везде, где нам приходилось туго. А наше положение к лучшему не менялось. Но даже одного их присутствия было достаточно, чтобы наши бойцы, не имеющие обмундирования, орудующие винтовкой, снятой с убитого товарища, совершали чудеса. Однако даже чудо наверное не спасло бы нашу республику. Чудо случается только раз, и оно уже случилось…
И уж если сосед позарился на то, что принадлежит тебе, остается либо плюнуть и уйти, либо… Но другого «либо» не существовало. Шла война не на жизнь, а на смерть, они воевали с отчаянной храбростью, и воевали… против своих недавних «единомышленников», которые в Карсе, на турецком фронте, предпочли не стрелять – экономили патроны, а теперь сэкономленными патронами стреляли по вчерашним союзникам. Эти мусаватистские выкормыши «революционера» Кемаля-паши – те же турки, только немытые, весь этот продажный сброд готов «героически» сражаться – если б не печальная перспектива подохнуть в бою. И впереди них пусть всякий раз шагают почуявшие запах нефти германские и английские «спасательные» отряды, турецкие аскеры или… русское войско – «славная» освободительная самая Красная на свете 11-я армия под предводительством Орджоникидзе и Кирова. А их трусливые своры скромно потянутся следом, разоряя и обирая безоружные, беззащитные армянские деревни, как шакалы, охочие до падали…
А в это же время в Карсе, втайне от простодушных армян, хитрые лисы-союзники прилежно собирали с пашей «бакшиш», чтобы в Тифлисе поделить его между всеми членами сейма. Так они «союзничали»…
И другие наши «союзнички» – эти князья «батоно», наши тысячелетние соседи-христиане, которые, не сводя алчных глаз с Алавердских медных рудников, дойдут до самого Санаина, но оттуда, оставив свой единственный бронепоезд лорийским крестьянам, побегут сверкая пятками и переведут дух, только спрятавшись под юбки своих калбатоно…
И когда Дро с Перекрестовым займут Навтлуги и остановятся на высотах Авлабара, князь Чхенкели, подхватив портки, побежит к Дро улаживать «недоразумение» приглашением на пышное застолье «ахали супра» в роскошных залах гостиницы Арамянца до самого рассвета.
Можешь представить себе, какие проникновенные речи будут сказаны, какие сердечные тосты произнесены распалёнными кахетинским вином батоно-князьями. А что сказал бы твой горожанин Арчил Нестерович, бессменный тамада твоих застолий, почитавший святость куска хлеба, разделенного с другим? Сказал бы: позор! Стыд и срам! Арчил не был князем, он был обычным грузином, который жил рядом с таким же, как он, обычным армянином…
А вшивые ханы, устроившие «поход» на Карабах и Зангезур, каждый раз, получив под зад от Нжде, будут совершать намаз в Гяндже и Нухи…
Ах, если бы «врагами» нашей республики были они! Так в кавычках бы и остались… и надолго остались…
Одним словом, милый Игдыр, не буду надоедать тебе этими историями, в которых сам черт ногу сломит, так всё перемутили и запутали. Кому они сегодня нужны! В те времена было так нужно, чтобы они – глаза завидущие, руки загребущие – нам не то что помогли (подавились бы своей помощью!), но хотя бы не мешали… Говорю тебе всё это, просто чтоб ты знал, каково пришлось твоим горожанам в столице, которая им так понравилась. И да будет тебе известно, милый мой, они не понимали, да и не желали понимать, как тяжко им живется. Твердо знаю, они не из тех, кто ноет и хнычет, и предпочли бы умереть, чем обвинять других в бедах, что свалились на их голову. Нет у них привычки ныть-зудеть или, как они говорили, «сверещать». (Единственных в Игдыре обладателей этого качества, Ордуханянов из рода моей бабки Банавши, прозвали потому «сверчками»). Уж не знаю, как ты, но я своих соотечественников мало сказать люблю, я просто без ума от них и горжусь ими – и как не гордиться! Взять хотя бы моих ночных посетителей, которые, забыв о своей горькой доле, молят об одном, и в грустных глазах единственный вопрос, обращенный к тебе:
– Ну как ты там, нас не забыл? Не то гляди…
И разве важно, что они всего лишь тени?.. Важно, что для меня они живые, и покуда буду я – будут и они. Непременно будут, потому что живут на свете их внуки и правнуки, и пусть вся выпитая мной вода Араза будет мне не впрок, если они тебя забудут…
А ты не огорчайся, не «сверещи». Пусть они хорошо чувствуют себя в столице, своей столице – покуда она своя. Это будет недолго, родной: наступит опять проклятое «потом…», и снова они не будут ни жаловаться, ни «сверещать», как бы трудно им ни было – безбожно трудно, и даже имя твоё трудно станет поминать… Твои горожане дармоедами для республики не будут, каждый из них в меру своего ума и уменья найдет себе дело: ремесленник будет при своем ремесле, земледелец – при земле, торговец – при своей торговле. А их сыновья, молодое поколение, не станут ждать мобилизации – с собственным оружием, в мундире или без, пойдут воевать туда, куда пошлёт республика, а потом они и их родители будут воздавать почести погибшим, и некогда им будет подумать о том, что даже чтоб погибнуть на войне нужно везение…
Но пока оно не настало, это самое «потом», у твоих горожан не то что подумать, даже нос утереть времени не было. По существу, сурмалинцы оказались последними массовыми переселенцами с земли, называемой «Русской Арменией», и если более ранние гахтаканы смогли перевезти лишь то, что смогли унести на себе, то исход твоих горожан, и вообще сурмалинцев, можно назвать «чрезвычайным», но отнюдь не неожиданным. Ты знаешь, что они в своих домах мародёрам на поживу и щепки не оставили. Даже мой не слишком расторопный отец, к изумлению мамы, с несвойственной ему «дальновидностью» успел до переселения перевезти свой «торговый дом» в Ереван.
…И пусть тебе не покажется обидным, что после Игдыра твои жители все так быстро «устроились», стали ереванцами… Не стали, любезный, разве твоих упрямцев так уж легко переделать? И пока держалась их – да-да! их республика, они тоже держались, и как раз тогда твоё имя стало употребительнее, чем жвачка… Лучше бы не становилось…
Они просто запамятовали, позабыли о том, что может случиться «потом». Что и говорить, твои горожане вели себя совсем не как изгнанники, можно даже сказать, нескромно держались, важничали: и то сказать, шуточное ли дело, когда в парламенте сидят их земляки! Они и от природы немного заносчивы были, с гонором, а тут и вовсе загордились, задрали носы и так вразвалочку фланировали по Ереванскому бульвару, по улице Астафян. Как говорится, совсем голову потеряли от собственной республики…
И Боже милостивый, отчего бы им не восхищаться и не гордиться! Сколько можно, оставив все дела, заниматься «устранением» Богуславских?! Теперь они наконец оказались в своем государстве, в такой желанной, долгожданной своей республике. И если они могли благодарить удачу за то, что живут под покровительством своего государства, то самому этому государству не повезло ни с покровителем, ни с удачей…
С самого своего рождения оно стало бельмом на глазу для всех, и не только для соседей – его вчерашних «союзников», но и для весьма отдалённых крупных христианских держав, которые в одночасье просто сна лишились от такого неожиданного, «незапланированного» появления нашего государства…
Ведь, родной мой Игдыр, они собственную выгоду и грошовый интерес ставили превыше всего и в своё время изрядно потоптали нас своими полированными копытами. Наконец будучи уверены, что нас больше нет, что мы истреблены, стёрты с лица земли и не будет больше ни армян, ни головной боли, называемой «армянским вопросом», облегченно вздохнули, донельзя довольные собой. И вот вам пожалуйста! Как сорняк из-под камня, армянин выдал росток и снова стал головной болью… А уж нашу голову и головную боль Бог, видно создал нераздельными… Да и что за государство без головной боли, без сердечных колик!
Так, милый ты мой, оно и было… Едва мы встали на ноги – и уже стали просто-таки замечательной, мировой головной болью. Мы всем мешали, как мешали всегда, долгие тысячи лет. Да и как тут уснёшь, когда армяне стали таким же современным государством, как они сегодня! Когда и у армян есть свой парламент, министры, армия, флаг… и деньги, бумажные деньги, а на них, глядите, какая жалкая, нищенская картинка! Прялка и женщина с веретеном, ванская женщина или из Муша. И кто знает, что они задумали, эти армяне, если войско аж в Баку послали… За нефтью послали, не для себя – сами при масляных светильниках живут, – а чтобы помочь бакинским комиссарам заполучить нефть для России…
Конечно, армяне им мешали, тут и думать нечего… И чего мы ждали? Благодарственных телеграмм на имя Хатисова или Врацяна от учуявших запах нефти германских и английских господ или пашей?
Но хотя бы в рядах тех, кому мы так мешали, не было б России, этой «красной» России, «принесшей свободу угнетенным нациям». Хоть России бы мы не «помешали»…
Но не вышло, и ей мы мешали: остались ещё Богуславские, только цвет поменяли, стали красными, и новые Богуславские предпочли увешанных драгоценностями пашей, «революционных» турок, объявивших войну «империалистической» Армении. И чем же провинилась эта Армения, провозглашенная «империалистической»? Как сказал бы Храбрый Назар или князь Сако, лишь тем, что не желала отдавать клочок земли, который у неё остался…
И смотрите: она строит мосты, приводит в порядок дороги, открыла больницы, приюты для сирот, школы, гимназии, университет. Да, ни много ни мало – университет! И нет у этого «империалиста» недостатка в профессорах, в педагогах. Они съехались отовсюду, оставив налаженное житье, и за фунт хлеба служат своей «империалистической» родине. Одним словом, не желает она добровольно кануть в лету. Не пресытилась еще, не наскучили ей тысяча и одно тысячелетие, и снова потянулся ввысь росток новой жизни, и опять она, как сказочный Ваагн, явилась на свет из огня…
Только столько и успела она сделать, милый мой Игдир, за два с половиной года большего и не могла успеть, эта наша чудо-республика – наш дом, подожженный с четырех сторон… Не дали сделать больше… Упали на колени, милый, как обессиленный бык под непосильным ярмом падает… чтобы больше не встать. Сделал еще одну попытку встать – не получилось… А когда не быка – страну, государство, ставят на колени, и говорят, что победили… Ну, а кто победил, так и не узнали мы этого «победителя», чтоб сказать – вот этот пришел и победил…
Короче, чем сказал сам Цезарь… Да только не кому-то одному мы мешали – многим, и сколько ни пытались знатоки «пролить свет» на эту «историческую загадку», не прояснили, только напустили тумана и ещё больше запутали. Было в их объяснениях что-то от великого лорийца Габо-бидзы (старика Габо) и истории с его шелкопрядом …То телка слишком близко привязали, то куры склевали, то дождь из ердика пролился – и весь на коконы… Короче, наш «шелкопряд» тоже не выжил, не вынес всех этих стихийных бедствий – так называемых «неблагоприятных условий»…
И не в одних соседях, ближних и дальних, было дело. Мы сами тоже дали маху, как сказал бы господин Еприкян. Мы, вернее, выдвинутые нами (и не нами) «комитетчики», раньше всех переселенцев прибывшие в Ереван, успели устроиться в столице, протиснуться в парламент и ещё бог знает куда. «Комитетчики» вырывали друг у друга портфели. Особенно самые рьяные, самые революционные и архипринципиальные. Все провозглашали себя «спасителями», эти невезучие комитетчики, заражённые нашей застарелой армянской болезнью – разобщенностью. Все вместе взятые, они не стоили и ногтя своего народа. И не стоило верить любвеобильной велеречивости, с которой они били себя в грудь – особенно те, «проклятые», по словам твоего Тер Месропа, которые считали себя спасителями своего легковерного народа.
Они тоже были армяне, в конце концов, тоже любили свой народ, не все же были Ависами или Атарбекянами, были и среди них истинные патриоты. Но страдал от этой «любвеобильности» всё тот же несчастный народ. И здесь не повторишь презрительные слова древнего римлянина: «Народ, достойный своего кесаря». Потому что он, наш народ, был на голову выше своих «кесарей», своих правителей. И даже этих двух с половиной лет не прожила бы эта чудо-республика, если б её народ не был так околдован, так очарован своим творением…
– Но что им было делить? Ведь, как ты сам говоришь, у всех было одно желание, одна мечта – государственность, и эта мечта исполнилась…
Кто его знает… Ей нечего было дать им, нечем накормить, а они болели. Страдали неизлечимой болезнью – видимо, у других народов такой болезни нет… Она называется «отсутствие единения», и вакцины от неё нет, это старая, закоренелая болезнь, и лечить её никто не хочет…
Но, родной, были и другие недовольные – простые и «беспринципные», скажем, такие как мой дед Гриш и ему подобные.
Мой «беспринципный» дед мог и не состоять в списке недовольных. Но его до глубины души возмутило бессердечие, жестокое отношение к нему в деле сугубо личном. Дед поехал в Кешишкенд, чтобы забрать домой тяжело раненного сына, моего дядю Аршалуйса, – может, каким-то чудом удастся его вылечить… Так и не отдали. Сказали – пускай здесь умирает, как защитник родины…
Почему «пусть умирает»? Ведь мой любимый дядя вполне мог бы вылечиться… А дед привёз его одежду, чтобы его молодая жена Шогакат, и сёстры, и моя мать поплакали над ней…
Мой дед Гриш ругаться не умел, но Аршалуйс был последним... Дед собрал своих сирот и невестку и уехал в далёкий Ташкент. Ругаться, оказывается, умел, сказал:
– Я с этими разбойниками жить не смогу…
***
Но самые главные недовольные были ещё в пути, только-только дошли до Иджевана, все ждали их, кто со страхом, кто с надеждой, кто с тоской…
И однажды утром по единственной мощеной дороге, сбегающей с высот Канакера, по которой в самую рань в Ереван шествовал караван ослов, груженых ишханом, – так называемый «кяварский поезд», – по этой самой дороге под ликующие звуки духового оркестра вошла в город… славная 11-я Российская Красная Армия: впереди на гарцующих конях покачивались в сёдлах красные комиссары в куртках из черной кожи, с маузерами и саблями на боку, а с ними…и наши главные недовольные, «армянские спасители номер один»…
Вошли и, как оно и должно было быть, поднялись на «вакантный» балкон парламента, чтобы передать «пламенный привет» и прокричать свои речи ереванцам, которые с нетерпением ждали их, разинув рты, с языками, присохшими к гортани…
Что касается нас, детей, мы, абсолютно всем довольные, бегали по нашему Конду и Зарабихану, утирая сопли рукавом, и рано утром, будучи основной частью населения, сопровождавшего духовой оркестр, мы двинулись к площади. Мы бежали к парламенту, не отставая от русских и армянских красноармейцев в «колпаках»- островерхих буденовках, чтобы послушать очередную речь и поддержать своим детским щебетом шум и гвалт толпы на Бульваре, которая курила махорку и больше кашляла и плевала на тротуар, чем подхватывала лозунг «Да здравствует независимая Армения!»
Ах, эта несчастная Армения...
И, что удивительно или, вернее сказать, странно, любимый мой Игдыр, но мы, привыкшие к душераздирающим воплям наших министров, в этот день, когда с того же балкона выступали красные комиссары в черных тужурках, смешивая русские и армянские слова, так что дымившие махрой и позёвывающие ереванцы ничего из их речей не понимали, с той же готовностью и воодушевлением подхватили не «Да здравствует независимая Армения!», а долгое, раскатистое «Уррра-а-а-а!» До хрипоты. В унисон с русскими, которые «Ура» кричать были недюжинные мастера…
И мы знать не знали, да нам и не было никакого дела до того, что на самом деле «произошло». Знали одно: когда с этого балкона раздаются речи, будь добр, или аплодируй, или кричи, одним словом, проявляй своё отношение. А что произошло или должно произойти – этого даже курильщики махры не понимали, только смотрели по сторонам да глазами хлопали.
Но мы не слепые, и нам тоже было ясно, что «что-то случилось» .
Ни министров не было…
Ни нашего красавца трехцветного флага…
Ни герба с изображенными на нём Сисом и Масисом, который был укреплен над балконом…
А речи и вовсе были непонятные. И, что самое главное, никто не стал петь «Родина наша…», вместо этого русские парни затянули какую-то песню, и слова у неё были незнакомые, и мелодия совсем не та…
А флаг был целиком красный, и речи произносили хмурые, сердитые люди, и большинство слушающих были в островерхих шапках. В таких же были и армянские солдаты, и они тоже были сердитые и совсем не походили на русских солдат, синеглазых, светловолосых, с рыжеватой щетиной, радостных, с улыбкой на лице.
Те без конца шутили с нами, раздавали нам сахар, доставали из вещмешков буханки белого хлеба, дарили красные ленточки. А наши стояли набычившись, с мрачными лицами, будто на похороны пришли.
«Господи, спаси и помилуй!» – как сказала бы Хоро-дадо, если бы там была.
Даже этих перемен было довольно, чтобы мы, сопливые мальчишки, осознали, что «что-то» действительно произошло, и что это «что-то» очень важно.
Очень скоро станет ясно, что перемены произошли не только на балконе парламента.
Это было только начало…