[Яхлаков Александр Александрович, – русский поэт, прозаик (1940-1994). Родился и умер в Архангельске. Закончил музыкальное отделение Архангельского культпросветучилища. Публиковался в еженедельниках «Рыбный Мурман», «Архангельск», газетах «Моряк Севера», «Кольское слово», журнале «Двина», альманахе «Русского Севера слово». Повесть «Прощайте скалистые горы» написана на основе реальных фактов, из рассказов участников войны в Заполярье 1941-44 годов.]
ОБВЕТРЕННЫЕ СКАЛЫ
( Сценарий в 3-х сериях, по мотивам повести А. Яхлакова «Прощайте, скалистые горы».)
ПЕРВАЯ СЕРИЯ
Скудная удручающая растительность побережья северного моря. Сплошные мхи, лишайники, мелкий кустарник, валуны и, вдалеке, к горизонту – суровые скалы. Между ними, будто затертые, видны деревянные, в два этажа, длинно продолговатые серые дома-бараки, стоящие в несколько рядов.
Высокое солнце над этим пространством будто старается осветить веселым светом убогие жилища.
По длинному полутемному коридору барака бежит взлохмаченная, с виляющим хвостиком, собачонка. За ней тащится, прихрамывая, женщина неопределенных лет, в космах полуседых, наполовину оставшихся, слипшихся волос, с цигаркой в зубах, в помятой серой юбке и вязаном обвисающем жакете, несмотря на летнее время.
ТИТР : Поселок Ягельная губа Мурманской области. 28 июля 1957 года.
Женщина с собачкой входят в просторную общую кухню коммуналки. Над одной керосинкой хлопочет соседка. Собачка бросается к ведру в углу под рукомойником.
– Чи! Чита! – хозяйка отгоняет животинку от мусора, улыбается в сторону соседки, – Здрасти! Счас дам…– подходит к керосинке своей, открывает стоящую на ней кастрюльку. Соседка интересуется:
– На рыбалку пойдешь?
– Не-а!
– А чего так?
– Сёдни ж праздник! Флотский!
– А пенсия-то далеко еще…
– А я купила уже! Ха-ха-ха!... – довольная собой, снимает белый чехол для бескозырки, висящий над рукомойником, встряхивает его, придирчиво осматривает:
– Утюг дашь?
Идет по поселку с развешанными красными флагами, в белой форменке, но в той же помятой серой юбке, на голове красуется лихо заломленная бескозырка, с выглаженным чехлом. Внизу, на фарватере бухты залива выстроился ряд кораблей, подводные лодки-коротышки, с флажками над ними. Отдаленно слышится мелодия «Варяга» («Наверх вы, товарищи, все по местам!»).
У столовой поселка, открытой в честь праздника, куда подходит женщина, собрались немногие посетители. В основном лица хмурые, помятые, небритые, с воспаленными красными глазами. Они переговариваются, толпятся, но вдруг, завидев приближающуюся с собачонкой женщину, степенно замолкают, изредка перекидываются восхищенным шепотком: «Штука, Штука идет!». А она берет собачку на плечо, и, выступая важно и гордо, подправляя гюйс и бескозырку, останавливается, вынимает кисет:
– Ну что, мужики, приуныли? – протягивает ближе стоящему кисет, – скрутите-ка мне цигарку, да покруче, мне Чита не дает…
Закуривают, окутываются едким дымом. Некоторые закашлялись. А женщина приговаривает довольнёхонька:
– Вот штука, так штука! Кхе!
– И откуда ты такой табак берешь, Штука? – удивляется юркий, похожий на юлу, мужичок. И вставши вровень с ней, что-то шепчет ей на ухо, та – расплывается, кивает удовлетворенно.
Штука входит в столовую, где по случаю праздника развернут транспарант «С Днем Военно-Морского флота, дорогие товарищи!», а на стойке стоит букет скромных полевых цветов и красуется рядом с ним полный налитой стакан водки, с соленым небольшим огурчиком на блюдце. Буфетчица с кокошником радостно улыбается вошедшей: «Угощают тебя, защитница!». Штука кивает удовлетворенно, с наслаждением выпивает, приговаривает: «За Анатолея, за Анатолея мово, спасибочки, мужики…». Буфетчица опускает рычажок на приготовленную на патефоне пластинку. Разносится хоровая песня, сначала будто издали, а потом все слышнее, и четче, – «Прощайте скалистые горы…». Штука будто замирает с откусанным кусочком огурца, остекленело смотрит перед собой, а потом, махнув досадливо рукой, выходит с сидящей на ее плече собачонкой в распахнутые наружу двери.
Штука идет по тропиночке пригорка поодаль от поселка. Впереди весело бежит, по знакомому маршруту, неугомонная Чита. И вот они уже на кладбище, перед обелиском. На нем видна надпись: «Рожнов Анатолий Иванович. 1918-1956».
Штука вынимает из-под железной крашеной оградки припрятанный стаканчик, вытаскивает чекушку из тыла форменки, присаживается на краешек могилки, наливает и выпивает стаканчик, потом снова наливает и ставит перед цифрами обелиска. Снова усаживается, будто каменея, беззвучно плачет. Появляются кадры недолгой жизни Анатолея, ее мужа. Первые, о гибели его, под обвалом поленницы дров, куда его подтащили, два подозрительных, без лиц, человека, рухнувшего без чувств после удара ими по голове.
Вторые – в бурливых студеных волнах Баренцева моря, когда их сторожевик подошел к барахтающимся после утопления союзного транспорта людям, с негром и обвитым горжеткой вокруг его шеи обезьянкой.
Третье – в порыве на скалистом передке окопа с зажатыми в зубах ленточками бескозырок, замененными перед атакой ...
И последние – в строю на спортивном празднике, перед войной…
…На развязке улиц у Главпочтамта со стороны набережной выходит на главный проспект команда моряков, вливается в ряды проходящих мимо других колонн.
ТИТР : г. Архангельск. 11 августа 1940 года.
С борта открытого легкового автомобиля на углу вещает глашатай, в мегафон: «Уважаемые жители и гости нашего славного города! Сегодня в честь праздника Дня физкультурника на центральном стадионе «Динамо» состоятся соревнования и парад участников! Все на стадион «Динамо»!» Автомобиль вслед в хвосте медленно движется мимо здания мединститута. Оттуда, с высокого крыльца, выпархивают две девушки, в легких ситцевых платьицах. Одна говорит другой, увидев удаляющихся моряков:
– Ой! Ленка! А вдруг и Славик наш там! Побежали скорей!
Большой стадион разбит на секторы, где соревнуются по различным видам спорта. Вот столики для пинг-понга, где режутся теннисисты; вот обтянутая сеткой площадка городошников, там сбивают деревянные поставленные фигурки; вот вдоль периметра беговой дорожки отдельные длинные столы для шашек-шахмат, здесь сосредоточенная тишина. Но девушки среди толпы ищут моряков и, наконец, видят зрителей, окруживших перетягивающих канаты две команды людей в тельняшках, а рядом,– подбрасывают и жонглируют будто мячиками, увесистыми гирями, другая группа, и уже, с голыми торсами. Один из моряков самый ловкий, играючи подкидывал сверкавшую «гирьку», мышцы его бицепцов-трицепцов упруго бугрились и переливались, поблескивали на солнце, а сам его веселый взгляд радовал здоровьем, силой, красотой. Девушки невольно залюбовались этим моряком, а Лена отчего-то вдруг покраснела и засмущалась.
Но вот началось награждение победителей по гиревому спорту. На ступеньку, самую верхнюю, первого места, вскочил тот самый бравый моряк, которого и приметила Лена. Рядом с ней оказался мальчик с букетом полевых цветов, понявший, что ему не дотянутся до победителя, и он отчаянно озирался вокруг, надеясь кого-то попросить, и случайно поднимает глаза на Лену:
– Тетя, а можете подарить цветки? Мне не достать, а мама сказала самому сильному…
– А я тебе помогу! – и девушка стремительно поднимает мальчика, подходит к моряку. Тот смущенно принимает цветы. Но вдруг соскакивает с постамента, и пытается эти же цветы вручить девушке, но его окружают и поздравляют сослуживцы: «Молодец, Толян! Качать его!»
Анатолий, однако, отбивается от товарищей и подходит к приглянувшейся ему девушке. Лена стоит рядом с подругой и хочет что-то сказать, но та опережает ее:
– А вы не знаете Славика Валова? Он призывался сюда, в Архангельск, весной!
– Так он, наверное, в учебке. – мямлит враз оробевший Анатолий, и добавляет, – в Соломбале! Это недалеко!
– А вы давно служите? – не унимается подруга.
– Да мы-то третий год уже, «старички»… – он переминается, но все же решается сделать то, что задумал, – Это Вам, – протягивает цветы…
– Спасибо, – наконец выдавливает Лена. И опять какая-то стена, невидимая между ними, смущение, оторопь. Пока не появляется, словно из-под земли, залихватского вида матрос:
– Ну что Анатолей, совсем скис? Ведь ты же победитель! Надо отметить это! Радуйся, нам увольнение дали! Гуляем! А что девушки, давайте на набережную? Мы вам корабль свой покажем. Меня Николаем звать – протягивает руку девушкам.
Идут по парому к набережной. Анатолий смущение уже поборол, он чувствует, что и девушка к нему не равнодушна:
– Как звать-то тебя?
– Леной, но зовут Аленой... А тебя? Анатолий?
– Да, но только через «е». Так ребята привыкли… А ты… живешь здесь?
– Нет, учиться приехала. Поступать… Но поступила уже. В медицинский.
Все четверо подходят к реке. Там кильватерной колонной стоят корабли.
– Во-о-он наш… крайний. Эсминец «Бравый»… – показывает рукой Анатолей.
– Красивый… действительно, бравый… только далеко, – восхищается Алена.
– А давайте ближе покажем! – вдруг предлагает Николай.
– Как?
– А лодочная станция на что?– показывает друг на шлюпки, качающиеся в ряд, у дебаркадера…
Нудный моросящий беспрерывный дождь. В комнате общежития сидит Алена, пригорюнившись у распахнутого окна во двор, где виднеется лишь большой мусорный ящик, и поодаль, двухэтажные деревяшки с такими же широкими окнами. Вдруг шумно раскрывается дверь, и впархивают три девушки, снимают мокрые плащи, меняют обувь, встряхивают массивные зонтики, развешивают их на спинки кроватей.
– Ленка! Зря ты с нами не пошла! Такая лекция – закачаешься! За нами моряк какой-то увязался, счас разбирается с вахтершей, мы его не знаем…
В проеме распахнутой, так и не закрытой двери появляется Анатолей, в насквозь промокшей форменке. Алена узнает его, краснеет… Моряк несмело, для верности, потоптался, потом решительно вытащил из-за пазухи большой измятый бумажный пакет, прошел на средину комнаты, высыпал на стол горсть шоколадных, в ярких обертках, конфет:
– Вот… Не намокли…
– Шоколадные! Девочки!..
– Как ты меня нашел?
–Так общежитий мединститута всего два, на Пятой улице, и Седьмой, а фамилию ты мне свою сказала…
Самая бойкая из девушек распорядилась :
– Так, ну самое время, чай пить. Надька, за кипятком! А ты Алена, принимай гостя! Да сними с него форменку, мы ее на кухню к титану повесим, а пока дай ему полотенце, что-то. О! Лучше халат, пускай дохтуром побудет!..
Все засмеялись.
Также смех, только помельче, поскромней, – слышится от собравшихся моряков на причале, где уже покачивается, за ограждением, рейдовый катерок. Дождя уже нет, но все равно пасмурно, зябко. Зажглись фонари. Алена с Анатолеем стоят над причалом у лестницы. Анатолей мельком взглянул на ручные часы, отвечает на заданный подругой вопрос:
– Не знаю даже, когда… В поход скоро.
– Когда?
Анатолей так посмотрел на Алену, что та виновато улыбнулась, поняв абсурдность своего вопроса:
– А письма писать можно?
– Почта бывает… Раз в три месяца, с оказией обычно, когда заправщик подходит.
– Я ждать буду, Толя. Ты не волнуйся, служи…
Катерочек подвывает дизелем, под ним пузырится вода. Вахтенный матрос вскакивает с его борта, снимает ограждающую цепочку, моряки разом валят по шаткому трапику на качающуюся палубу. Анатолий делает движение, готовясь поцеловать, но резко сбегает вниз. У Алены в глазах – слезы…
Алена заходит в комнату, притихшая, опустошенная. Девушки замерли, замолчали, пристально на нее смотрят:
– Проводила? – спрашивает самая «бойкая».
– А? – вдруг приходит будто в себя Алена, и, не расслышав вопроса, отвечает, – ой, не знаю, девочки, не знаю…
Смотрит на окно, с дождевыми, не высохшими потеками , за которым опять накрапывает дождь, сливаются мелкими ручеечками вниз. Потом бьются снежинки, набиваясь в нижних углах заносами, и вот они уже тают, уже светит солнце, играет бликами… на анатомическом учебном плакате, на всю ширину которого виден огромный глаз, с поясняющими указующими стрелками. В аудитории сидит группа в двадцать девушек и двоих парней, один из которых в очках. Меж столов прохаживается преподавательница, строгого вида женщина с длинной указкой в руках, и с высокой прической:
– Сегодня мы заканчиваем раздел эстезиологии, об органах чувств… Королёва, – обращается она к Алене, увидев в ней застывший в неопределенности взгляд, – Перечисли нам органы чувств человека.
Алена, встав для верности и вернувшись на «землю», как эхом, отвечает:
– Сердце…– сидящий рядом парень прыснул, и Алена, поняв, что ответила не то, признается обреченно – Я забыла…
– Королева, ты что? Уж не первый раз витаешь где-то…
Алена опускается на скамью, опускает голову… Она старается не показывать своего состояния.
Из дверей главного входа института выходят девушки, спускаются с высокого просторного крыльца и направляются по проспекту все вместе. Одна Алена идет в противоположную сторону, некоторые недоуменно смотрят ей вслед:
– Куда это она? В церковь?– спрашивает одна.
– Да что ты, – отзывается другая, – Она же комсомолка. К пристани… Каждый день повадилась… Ой, трамвай! – все перебегают напротив института улицу, прямо к остановке приближающегося трамвая…
Алена выходит на набережную широкой весенней реки, проходит вдоль, зорко и надолго вглядываясь в каждое , близкое и далекое, проходящее или стоящее, на рейде, судно. В основном это торговые, рыбацкие или пассажирские суда. Один из них, прямо перед ней, натужно пыхтит трубой, – «Коммунар», перевозчик с другого берега. И вот как только он подошел к пристани, рядом с причалом, где она расставались с Анатолеем более полугода назад, как за ним, будто по волшебству, вырос контур уж больно знакомого военного корабля, эсминца. Алена остановилась невольно, прижала к груди свой портфельчик… И вдруг вскрикнула, – из-за борта знакомого корабля будто вынырнула юркая оранжевая шлюпка и ходко, заметно глазу, потянулась к берегу. Алена ускорила шаги к причалу, и уже почти бежала, видя как все более приближается моторная лодка эсминца, она уже видит нескольких сидящих там людей и среди них узнает Анатолея! Мотор шлюпки дает напоследок рев и после затихает, по инерции разворачивается… И вот уже Анатолей обнимает Алену:
– Я чувствовала, что именно сегодня ты должен появиться, потому что ровно восемь месяцев, как уехал от меня.
– Ушел, чудачка! Так во флоте говорят…
– И никаких писем, ни одного! И почему так долго?..
Сидят в сквере, рядом, на скамейке под деревьями с уже молодыми листочками. Алена ест пирожки, рядом стоит бутылка лимонада. Анатолей отпирается от угощения:
– Я же недавно с обеда, нашего флотского… И писал я тебе… Но все оказий не было. На дежурстве стояли, перед Норвегией. А ты ешь, ешь…
– Этот лимонад, пьяный такой, прям как шампанское, которое я попробовала первый раз на новый год, с девчонками. Спасибо тебе, хоть накормил.
– Я все время тебя кормить буду. С ложечки…
– А ведь ты прямо вовремя появился. Еще бы чуть-чуть и я бы не знала, куда себя деть. Учебу запустила. Один только ты, перед глазами… Но ведь столько времени, целых…
Она замолкает, потому что Анатолей, приблизившись, чуть прикоснулся к ее виску, и девушка вздрогнула, сама потянулась к его губам… И вот поцелуй, такой несмелый, осторожный, неожиданный и упоительный, потому что все вокруг закрутилось и понеслось в круговороте: скамейка, ограда, памятник Петру, деревья, и молодая, сквозь поток ярких неистовых солнечных лучей, листва…
Солнце уже спустилось, они сидят на траве под невысоким берегом реки. Анатолей рассказывает:
– На сверхсрочную, буду, подавать… Родни ведь – никакой. Детдомовский. Один, как перст.
– Вот что. Расставайся ты со службой. К моим летом поедем. Я тебя отвезу к родителям. Они у меня хорошие, добрые. Недалеко тут, в Холмогорах. Когда тебя отпустят?
– Приказом от 25 июня.
– Ну вот! А я как раз экзамены закончу… Не хочется с тобой расставаться. Никогда-никогда. Вот сегодня опять уйдешь?
– Нет… – у Алены расширяются глаза. – Меня отпустил до … утра. Я же сказал, что в городе у... невесты… И Николай подтвердил.
– А у меня увольнение до 23-00. Общежитие закрывают…
– Я провож…
– Нет, будем гулять всю ночь. Только знаешь что, – Алена заговорщицки принизила голос до шепота, – мы пойдем и напьемся!
Анатолий недоуменно посмотрел на подругу, и хотел что-то возразить, на что Алена расхохоталась – Поверил!– и продолжала – здесь рядом ликеро-водочный завод, вон там, – она кинула пальцы вверх, – а там сегодня дежурит Антонина… Ну та, что со мной на празднике спортивном была.– Анатолей кивает, – Мы с ней напополам делим полставки, на стипендию не разживешься. Мальчиков или мужчин туда-то не берут, опасаются. А это место нам досталось, еще с прошлой осени. Сложно приходится, спать там действительно нельзя, цеха и ночью работают. Но ты там прикорнешь, в загородке.
– Да мне бы только улечься! На судне и шторм не беда, умаешься так, что без ног…
Уже порядком темновато, хотя и начались белые ночи
Они встают, отряхиваются и не удерживаются, чтобы опять не застыть в долгом поцелуе.
Пробираются в проулке к проходной завода, стучат тихонько в обитую вагонкой дверь. Никто не отзывается. И тогда Алена зовет: «Антонина!»
Та же аудитория анатомии, на ее стенах уже плакаты по оказанию первой помощи при огнестрельных ранениях. За столами, поставленными по-другому сидят девушки, отвечают преподавателям по экзамену .
Строгая в очках преподавательница принимает экзамен у Королевой:
– Что еще надо сделать?
– Ввести противостолбнячную сыворотку.
– Ну, а если эвакуация задержится больше чем на два часа
– Ослабить ненадолго жгут. Дополнительно сделать обезболивающее…
– Ну что ж, Королева. Ты превзошла самую себя. Молодец. Ставлю самый высший балл. Теперь ты – санинструктор… Когда отправляют вас?
– Послезавтра. Домой успею съездить…
Слышен вой улетающих самолетов. В чистом поле стоит поезд. Внутри – плацкарта, там девушки, в обмундировании, в гимнастерках с медицинскими петлицами. Больше никаких знаков различия нет. Многие в основном лежат. Антонина и Алена на верхних полках, напротив друг друга:
– Днем – стоим, ночью – ползем. Так мы и за неделю не доберемся…– всматривается в окно, – Посад… Сумский Посад, какой-то… Надо по карте посмотреть… Давай-ка лучше вечерять. Алена, сходишь за кипятком? я паек пошурую… И светлей тут по вечерам, чем в Архаре…
Заметно дребезжат стекла… Алена, спускаясь с полки, вглядывается тоже через стекло:
– Где-то же все-таки бомбят…
В сумраке поезд медленно подходит к тому месту, что было вокзалом. Город в выбоинах, видно несколько разрушенных зданий. К остановившемуся вагону, к выходящим с сидорами девушкам тут же подходит патруль. Старший среди них спрашивает:
– Кто здесь из санитарного пополнения?
Антонина вынимает из нагрудного кармана и вручает патрульному:
– Старшая по команде, рядовая Рублева.
– Вижу, что не Копейкина… Размещение ваше… Сильченко! Выведи к проспекту! Покажи!
– А можно мне во флот? – успевает Алена обратиться к патрульному.
– Вопросы не ко мне. Завтра спросите… А пока, с прибытием в Мурманск! – козыряет…
В кабинете сидит женщина, майор медслужбы, с двумя шпалами на петлицах. Перед ней стоит Алена, на петлицах – медицинские эмблемы
– Девочка, дорогуша, здесь слово «хочу» придется забыть. Привыкай по-уставному, подчиняться... И потом, на корабли распределяет другое ведомство, у них своя медсанчасть.
– Я понимаю, конечно, – Алену не так легко убедить, – но у меня там…– и столько мольбы и просьбы в ее глазах, что даже строгая видом майорша не выдержала:
– Кто там у вас?
– Муж, – Алена протягивает бумажку с адресом Анатолея.
– Эсминец…– майор запнулась, промолчала, – так он вчера, под бомбежку, прямо у стенки… Часть экипажа, конечно, кто уцелел, переведены в морскую пехоту.
– Значит мой муж там.
Майорша вздыхает:
– Давайте Ваше предписание…
Деревянный, похожий на большую бочку бот переплавляется, под мерное «дадаканье» двигателя, через залив. На противоположном берегу видна поднимающаяся в сопку дорога. Несколько переехавших человек повернули в сторону вдоль берега, где поодаль угадываются замаскированные баржи. но один из них указал Алене на дорогу.
На пути Алены, как из-под земли, вырос морской патруль. Пожилой усатый мичман долго изучает документ Алены:
– В распоряжение бригады… Санинструктор. Так, снять бы с тебя ремешок, да… Гм…
– Вы как смеете? Я направлена к месту службы!
– Направлена, будешь… Доберешься, дорога одна… Стоп, ребята! А ну-ка, прижались к камешкам!
Из-под сопок показались группами, в «тройки», самолеты немцев. Над городом разворачивается очередная удручающая картина бомбардировки летунами «люфтваффе» кварталов домов, построек и кораблей у причалов. Жиденький заградительный огонь зениток с разрывами в виде белых облачков не мешают сбрасывать свои бомбы этим стервятникам. Каждый обсеивал свой участок. Сделав несколько кругов над горящим городом, эти безнаказанные машины сбивались в стаю и разворачивались обратно.
– Как на учениях, гады… – процедил сквозь зубы мичман.
– А наши-то где? – тоном обиженного ребенка проговорила Алена.
Мичман не ответил на вопрос, а только посмотрел внимательно на девушку, отечески предупредил:
– Смотри, осторожно двигайся. Если их самолет увидишь, мигом ложись в канаву или под кустик. А так, смелей руку поднимай, кто поедет мимо… Может, и подхватят…
Дорога, чуть приподнявшись, вилась пока вдоль залива. Вода внизу с черной мазутной полосой была недвижна в ожидании приливной неспешной волны. Редкие чайки с песка выхватывали мелких лежащих, не успевших уйти в отлив рыбок. Но вот дорога круто повернула вправо… И со стороны противоположной, с левой, где была дальняя переправа, послышалось мерное гудение. Несколько грузовиков натужно урчали под зачехленным грузом. Алена решительно подняла руку, но все проехали мимо. Один водитель даже помахал рукой : «брать нельзя, военный груз…».
Алена, уже порядком прошагавшая и уставшая, бессильно опустилась на придорожный валун, посмотрела на озерко рядом с дорогой, где на берегу сиротливо, одиноко, но гордо пристроилась полуметровая, полусогнутая, трепещущая листочками березка… Это вселяло надежду…
Серый гражданский конверт завораживал своей довоенной картинкой из истории освоения Арктики. Анатолей как прочитал полученное от Алены письмо, так и пришел в лихорадочное неуправляемое состояние, – «челночил» обширную армейскую палатку от дверей до окна. Растолкал спящего друга:
– Никола, она едет сюда! Никола! Да проснись же ты!
– Кто едет? – не понимает еще не проснувшийся Николай.
– Алена приезжает. Служить ее сюда направили.
– Как служить, зачем? Ах, Алену… Ну да, она же – медик.
– У-у-у!.. И зачем это она?
– Ты Толян, не качайся. Успокойся, сядь! Ну будет служить, ну и что ? Ей же не в рейды ходить. А потом, надо подсчитать, когда она тут появится. Письмо когда привезли? Сегодня, с обедом. А значит, оно вчера пришло, пока цензура, пока что… Постой, когда она пишет, выехала?
– 28-го.
– Ну вот. А сегодня у нас 7-е. От Архары до Мурманска поезд тащится с неделю, не меньше. Бомбежки, то сё, прибытие, распределение… Так что смело клади еще неделю. А может ее в госпиталь там, или на флот. А мы-то с тобой на передке. Вообще, можно узнать в санбате, ожидают ли пополнения.
– А мне кажется, что она уже едет. Нутром, вот здесь – Анатолей показывает на грудь, – чую…
Пятнистая полуторка-фургон, машина ГАЗ-51-М, медленно тащится, переваливаясь, по каменистой трассе. Внутри кузова, в полутьме, сидят Алена и молоденький лейтенант с кубиками на петлицах. Алена пристроилась на привинченном около стола, на котором также привинчена массивная пишущая, с кругляшками клавиш букв, машинка. Рядом вдоль всего борта, громоздился какой-то агрегат, и протянутая, от него, столешница. Алена надолго потупила взор, но когда лейтенантик снова пытливо на нее посмотрел, нашлась все-таки что спросить, указывая на устройство:
– А это?..
– Типография. Походная. Для газеты…
– А вы из газеты?
– Да. Из Москвы. – сказал лейтенант и запнулся, поняв, что дальше говорить нельзя. И тут же, в свою очередь, спросил:
– А Вы добираетесь до места службы?
– Да , в бригаду.
– А как Вас зовут?
– Алена.
– Сергей Никанорович, – лейтенант чуть картинно кивнул головой, и продолжал, – Жарища, несносная. Вот тебе и Заполярье… Вы не находите?
– Я не местная. Из-под Архангельска.
– Понятно. Ну и зачем вы сюда рветесь? Здесь, как говорит Николай Степанович, даже сплошной линии фронта нет. Полнейшая неразбериха. Эти болотца, озерца, валуны, скалы…
– А Вы не в первый раз здесь?
– Был. До войны…
Натружено гудевший мотор машины вдруг замолчал. И стал приближаться, сначала отдаленно, а потом все явственней и слышней, – вой самолета. Дверь фургона открылась, майор в проеме яростно заговорил:
– Вы еще тут? А ну быстро наружу! В кусты!
Самолет над самой машиной цвикнул очередью пулемета, подняв фонтанчики из камней. Алена и лейтенант едва успели выскочить, и залечь прямо у колес машины.
Вой самолета как-то мгновенно стих, и наступившая тишина будто оглушила Алену. Она приподнялась от нагретой каменистой земли, присела на корточки, подправила за спиной так и не снятую санитарную сумку, потрогала лежавшего рядом лейтенанта. Он встрепенулся, тоже сел, ощупал себя, потом снял очки, протер их платком из нагрудного кармана, огляделся. Из-под валуна обочины рядом вылез шофер, стряхнул пыль с гимнастерки с петлицами сержанта, настороженно поглядел на небо и наконец, заговорил:
– Шальной какой-то, собака… Но может вернуться… Иди другим подсказать. Наверное, остатки патронов расстрелял, они это любят, сволочи. Надо скорее катить до места. А, товарищ майор? – обернулся назад.
Майор рядом с валуном лежал недвижно. Все трое увидевшие это – замерли. Потом Алена, спустя секунды, медленно сделала шаг к лежащему, одновременно открыв сумку и вытаскивая оттуда индивидуальный пакет, пригнулась рядом и вдруг увидела прямо в затылке дырочку, черную дырочку с венчиком крови. Она попыталась перевернуть тело, подоспевший водитель ей помог, и сразу стало видно, что майор, – не живой. Алена заученным движением обоих пальцев правой руки, большим и указательным, проверила сонную пульсацию, потом отвернула веко, и прошептала неслышно, будто выдохнула, полу-утвердительно, и одновременно, – удивлено-вопросительно:
– Все?..
Временное замешательство прервал шофер, обращаясь к старшему теперь по команде:
– Товарищ лейтенант, надо поспешать. Мы же на самой горке, место видное. Майора в фургон, а девушку – в кабину.
– Майора с собой?
– А как же? Через пару часов будем на месте, а там решат. Ну-ка все втроем, возьмем-ка. Санинстуктор, бери за ноги…
Труп положили на пол фургона. Алена перешла в кабину, лейтенант остался с телом майора. Машина покатилась с горки. Шофер сначала сосредоточенно молчал, поглядывая вокруг, потом осторожно, будто самому себе, стал говорить.
– Вот незадача-то. Такая беда… А ведь два раза из окружения выскакивали, в Монголии полгода по степям носились, ни царапинки даже, а тут, на голом месте!.. Э-х! – помолчал. Алена тоже, не проронила ни слова.– Как звать-то тебя?
– Аленой…
– Вот что, Аленка… посматривай по верхам со своей стороны. А то, неровен час, опять кто-нибудь свалится. Да держись за ручку, чтоб сразу открыть.
– Хорошо... Есть, товарищ сержант.
Но не сверху пришла беда. Что-то круглое, похожее на камень, вылетело из-под кустов прямо под колеса машины. Удар, грохот, треск…
На ветке березки висит проволочная антенна. Радист разведгруппы, в несколько человек, в масхалатах, и сетках от гнуса, принимает сообщение, диктует стоявшему рядом командиру:
«…По данным от штаба, в распоряжение дивизии направлялась передвижная типография, на машине ГАЗ, полуторка. В расчетное время она не прибыла. Есть предположение, что машина задержана или подорвана диверсионной группой, или сломана. Приказываю полуторку или следы ее – разыскать. При ней находились, кроме водителя, два офицера, лейтенант и майор…».
Анатолей стоит у полуторки, раскуроченной взрывом, опрокинутой набок.
– Миной, скорей всего…
Возле лежит труп майора. Николай перевернул тело:
– О, кажется, я его знаю. Это писатель, известный. Но после… его врагом народа объявили, арестовали. Освободили, значит… Чижов, кажется… Но где же еще? Еще двое должны быть.
Из придорожных кустиков раздался условный свист птицы, обитающей в этих местах… Анатолей и Николай обернулись.
В стороне от дороги двое роют могилу, с рядом лежащим телом майора. Около водителя, лежащего на плащ-палатке стоят командир, Николай и Анатолей:
– Ну ко, Никола, плесни на него, кажется, шевелится, мычит…– Николай вынул фляжку с водой.
Командир наклонился над раненым, спрашивает:
– Сколько вас было? Трое?
– Четверо нас… было. Еще медсестра, по дороге взяли…
– Медсестра? А как звали?
– Алена… Да, кажется Алена.
– Она с ними ехала! Товарищ командир! Разреши прочесать местность! Разреши, командир?
Командир, помедлив, отвечает:
– Рожнов, не кипятись! Если их взяли, и … не убили, через линию потащат И по нейтралке. Надо подумать, как лучше их достать. Путь-то тут все равно один.
– Да что думать? Вперед?
– На минные поля? На проволоку? – но увидев умоляющие глаза Анатолея, смягчается. – Приготовиться к поиску, выступаем через десять минут…
КОНЕЦ ПЕРВОЙ СЕРИИ
ВТОРАЯ СЕРИЯ
Алена лежит на широкой голой дощатой полати, в темном погребе. Это высотой с два метра, хранилище рыболовных сетей, с их оборванными кусками, кое-где висящими по стенам, обложенным разнокалиберным камнем, как в степных краях. Высматривается грубо сколоченный стол, фонарь над ним, буржуйка в углу, с изогнутой длинной трубой, выведенной в потолок. Видны подпоры из двух пар толстых бревен. По нескольким ступенькам выхода вверх угадывается, за светлеющей полоской света, массивная, с двумя поперечинами изнутри, дверь. Алена встала, поднялась к ней, толкнула, но преграда не поддалась, звякнула внутренним засовом, замком снаружи.
Под ступеньками сбоку послышался стон и шевеление. Алена наклонилась над лежащим, в окровавлено-засохшей форменке, человеком :
– Сергей Никанорович, это Вы? Вы ранены?
– А, что?... Темно… – медленно привстает, шарит вокруг себя руками, – Я ничего не вижу… Где мои очки?
– Где мы? Вы знаете что-нибудь?
– Мы в плену, санинструктор, у немцев, диверсантов. Когда машину они подбили, вас контузило, вы были без чувств. Я тебя вынес Алена, ты легкая… И привели вот в эту землянку, у скалы, тут их стоянка. Стойбище… И, кажется еще, мы все-таки за линией фронта, наверное, они ждут транспорт, чтобы отправить нас дальше… Но вы были в нашей команде. Запомните, Алена, вы – санинструктор, направляетесь вместе с нами. Не знаю. Что им требуется от нас. Может, для пропаганды… Где же все-таки очки? Ах, какая досада!
За дверьми послышался говор, потом лязг открываемого замка, и резко распахнулась дверь. Свет резанул по глазам. Лейтенант этим воспользовался, чтобы снова искать свои очки. Двое вошедших, один из них, белокурый, унтер-офицер, протянул кожаный очешник лейтенанту:
– Вы потеряйл…
– Благодарю,
– Потеряйл у машин… пух-пух… Вы не боязнь. Мы цивилизован… зольдат.
– Можно узнать, что вы сделаете с нами?
– О, найн, нихт бояться… Вы доставить. Штаб. Что вы знайт… А фройлен?..– белокурый вдруг перешел на немецкий, быстро что-то говоря напарнику. В глазах их зажглись плотоядные искры, оба они заулыбались. Лейтенант прислушиваясь, все понял. Он знал немецкий…
– Вы не посмеете! Вы сами сказали, что цивилизованные солдаты! – он стал привычно хвататься за правый бок, где у него висел пистолет, но сильный удар белокурого сбил его с ног. Вбежали еще двое солдат, лейтенанту скрутили руки, поволокли наружу. Оставшийся унтер, развернув девушку спиной, также связал ей руки, приподнял и кинул на полать. Ругаясь по-немецки, вышел, запер дверь. За нею послышался приглушенный шум мотора. Алена опять впала в забытье…
Проснулась она от резкого звука распахнутой двери. Луч низкого солнца заставил ее опять зажмурить глаза. Белокурый, стоявший в проеме, бормотал, «Фройлен, ком, ком, кушать… Шнапс… Гуд…». Потом вспомнив, что сам связывал девушку подошел к ней, освободил ей руки , подтолкнул к выходу. Она пошатывалась и чуть не упала, задохнувшись от свежего воздуха. Белокурый рукой обхватил ее, повел вперед.
В глубокой расщелине скалы, угадывался колыхающийся красноватый отблеск костра, сливающий с солнечными, такого же цвета, лучами. Там сидело несколько солдат, пахло разогретой тушенкой, от которой у Алены тотчас, опять, закружилась голова. Она не ела с самого утра, а сейчас, по приметам, стояла уже глубокая ночь. Ее усадили у костра, поднесли кружку с пахучим, отдающим самогоном шнапсом, бутерброд с тушенкой и каплями жира, спадающими с него. Потом она потребовала шнапса еще, немец удивившись, налил еще, потом она сама хватанула другую кружку и снова выпила… И когда солдаты начали рвать ее одежду, распластав, она уже была в бесчувствии…
За ноги ее, голую, выпачканной в крови, оттащили в погреб. Белье ее сняли, и, как и всю форменную одежду, кинули в костер… Одуревшие от шнапса и молодого девичьего тела, немцы загорланили песни…
Командир разведгруппы смотрит в бинокль на расположенный в распадке становище немцев. Оттуда доносится пение:
– Ну что ж. Пока угомонятся, время есть. Романов, Копытов, пройдете сбоку озера, зайдете с тыла. С пулеметом. Сигнал – ракета, что вы на месте. Мы сразу и навалимся. Действовать кинжалами и прикладами. Стрельба в крайнем случае. Первого – часового. Одного обязательно оставить. Унтера… Уходим сразу и быстро. Через те же проходы.
Алена очнулась от сдавленного будто от ветра, шума и вскриков. Рванулась к двери, но через щель лишь увидела людей в масхалатах, и в одном, она не поверила – вроде Анатолея. Хотела крикнуть «Толя!», но только тоненько и жалобно заныла, присела, абсолютно голая… Стала искать место где бы спрятаться, но это оказалось возможным лишь под полатью, куда можно и было протиснуться ее маленькому телу. Едва только она сумела туда влезть и прикрыться валявшимся мхом, как дверь от удара приклада распахнулась, в землянку впрыгнул, со ступенек, разгоряченный схваткой Анатолей. Он быстро прошелся по всему погребу, заметил кровь на полати. С лестницы спросил Николай:
– Нету?
– Пусто, Никола! Кровь вот, следы… Наверное, раненые были…
– Ты посмотри, что я нашел, в кострище – и Николай подал Анатолею обгоревшую колодку от сапога,
– Это ее, явно ее. Ну, гады, узнаю. Где тот унтер?
Оба выходят из погреба.
Белокурый сидит, связанный, на валуне. Разведгруппа прибирает трофеи, оружие. Видны несколько трупов немцев. Николай подходит к унтеру, спрашивает на ломаном немецком о девушке, ему отвечают:
– Фройлен? Найн, найн.– машет рукой в сторону немецкую, что, мол, увезли.
– Врет, сука – по бегающим глазам немца догадывается Анатолей.
– Ну что сейчас с него возьмешь? Приведем в расположение, допросят…
– Да знает, он знает, я чувствую!
– Найн, найн! – прикрываясь руками, закричал немец, но тут его прошила автоматная короткая очередь. Он повалился…
Подбежал командир:
– Что за самосуд? Что это такое, я спрашиваю? – Анатолей молчал, сам понявший, что сделал непоправимое, – Н-у-у, ты ответишь! Это же «язык»! Он же единственный, остался! Из разведки! Арестовать!
У одуревшего, оцепеневшего от ненависти Анатолей отобрали автомат, нож, пистолет, сняли «лимонки», и, сведя ему руки за спину, завязали их ремнем.
Все стихло. Только дверь покачивалась и тихонько, нудливо, поскрипывала. Алена не без труда, медленно, исцарапавшись, выбралась из-под полати, и, освободившись, затряслась в рыданиях. Потом, крадучись, выползла из погреба. Посмотрела на покойников-немцев, тупо и равнодушно, из-под одного вытащила накидку, замоталась ею как юбкой, завязала на боку. Ворковавший ручей, впадавший в озерцо, заставил ее придвинуться к воде. Как смогла она, можжевельником и мхом выскребла налипшую на тело кровь с грязью. Холодная вода пробирала до костей. Заставляла дрожать заиндевевшее тело. Поднимаясь от ручья, она чуть не опрокинулась об оброненный в кусты ранец. Раскрыла его, вытряхнуло содержимое. То было: фонарик, бритвенные принадлежности, майка с немецким логотипом, кальсоны серые, полотенце, плащ прорезиненный тонкий, с шелковой подкладкой, маленький пистолет, разновидность «вальтера», консервы, сложенный нож, пачки сигарет, карманный русско-немецкий разговорник… Ботинки она стащила с самого щуплого немца, но они все равно ей были велики… В «Эдельвейс», однако, горно-стрелкового корпуса Дитля, все-таки брали юрких и малорослых.
Сидит под кустом, вынимает ножом куски мяса из консервы, медленно ест, одетая в подогнутый плащ, в майке, которая ей оказалась длинной, закрывающей коленки. Взгляд остекленевший, недвижный. Консервной опустошенной банкой зачерпывает воду в ручейке…
Вдруг оглянулась. Сначала глухо, а потом явственно послышался звук мотора, с открытым верхом, – вездеходки. Она змеей юркнула в кусты. Увидела, как с юркой мотоколяски, с ободом «запаски на переднем капоте, спрыгнули двое солдат. Что-то переговорив, они подтащили трупы к машине. А потом вдвоем, взявшись за плечи и ноги, и качнув, побросали тела внутрь. Видно, что у троих ножевые смертельные, в грудь и в спины раны, а у четвертого, белокурого солдата, того самого, «первого», прошитый от плеча до паха, след автоматной очереди. Мотоколяска медленно, словно нехотя, переваливаясь на камнях, уползла.
Солнце то показывается, то прячется, за быстрыми облаками. Алена бредёт, будто потерянная, побоку от ручья. Это единственный, как ей кажется, правильный путь. Иногда она останавливается, чтобы вслушаться . оглянуться внимательней вокруг. Снова идёт, но вдруг из-под ног вспархивает птица, охранявшая кучку яиц. Алена пугается, ахает. Потом обессиленно опускается на валун, спрятавшийся среди мелких кустов. Беззвучно плачет. Слышен какой-то отдаленный грохот. Алена вскакивает, стараясь уяснить, что бы это значило. А потом, с разочарованием догадывается, что это – отдаленные раскаты грома. Она быстро, почти бегом, идет опять вдоль ручья, глядя иногда на поблескивающую внизу, бегущую водичку. И вдруг вкопано останавливается, увидев и узнав место, откуда она вышла, – кострище в расщелине скалы, где ее мучили, входную приземистую дверцу погреба… Она завыла, мучительно и горько, опустилась медленно на коленки. Но и тут же поднялся сильный ветер, загрохотал совсем близко, над головой, гром, и обвалился с небес порывистый и хлесткий дождь. Алена кинулась к погребу, закрыла его изнутри, трудно поддающимся засовом, свалилась на полать…
Проснулась от шороха , явственно слышимом, от двери. Соскользнула с полати, прильнула к слабеньким полоскам света от щелей. Прислушалась. Вроде тихо. Не без труда отодвинула засов и быстро, вбок, за валуны, выскочила. Собака ее учуяла… Принюхиваясь, потрусила вслед девушке. Алена, все убыстряясь, отдалялась от зверя. Но слишком неравны скорости. Огромная серая овчарка, почуяв добычу, догоняла добычу. Вот она уже в нескольких десятках метров, Алена видит ее оскаленные клыки, острый и алый, будто пламя, высунутый язык, навострившиеся уши. Вот собака уже готова к прыжку… Но грохнул выстрел. Алена, зажав пистолет обеими руками, сняв предохранитель, вытянула их спокойно прямо целясь в грудь овчарке и спокойно, как учили недавно, нажала на курок. Собака истошно заскулила и, пробежав еще несколько метров замертво, как подкошенная, свалилась прямо у ног Алены. Надо было убегать, но Алена поняла, что это невозможно. Вслед за собакой бежало несколько человек, едва различимых в сумраке и тумане, и почему-то в фуражках. Не так, как она видела моряков, в масхалатах и касках. Около нее просвистали пули, это стреляли настигающие ее люди. Алена, не думая и не соображая, стала палить наугад по наседавшим и набегающим врагам, она была уверена, что это немцы. В исступлении и бешенстве Алена кричала «Суки! ублюдки! звери! подлецы! гады! уроды!»– и палила без остановки. Потом чувствуя, что враги совсем рядом, притаились, она вдруг, замерев на мгновения, и будто опомнившись, приложила дуло пистолета к своей груди, нажала курок, щелкнула… Выстрела не последовало! Она истратила все восемь патронов!! Она же их не считала!.. И тут же на нее навалились сразу три человека, один из рук выбил пистолет, завел их приемом за спину, а двое других схватили за ноги, свели их вместе, стали вязать. Послышались восклицания, почему-то по-русски : «Баба!?», «Ё-маё!» Крути, шалаву!»
Лейтенант НКВД, в форме и фуражке, проверяя затвор захваченного «вальтера», удивленно смотрел, как вяжут девушку, руками за спиной…
– Принять лоцмана с левого борта!
Вход в Кольский залив. Заснеженные сопки. Угадывается мыс Кильдин. Смеркается. К сторожевому кораблю «Вымпел» подходит лоцманский военный катерок. По штормтрапу поднимается на судно, в бушлате и ботинках, лоцман. Докладывает.
– Помощник лоцмана мичман Онищенко!
Насупленный и серьезный, с густыми черными усами принимающий, степенно козырнув, отвечает:
– Старшина Рожнов! Боцман…
– С праздником вас, товарищ старшина! С 24-й годовщиной Октября!
– И тебе не хворать… Только где он, праздник-то этот? – ворчит вроде про себя, Анатолей, с приглашающим жестом прибывшему поднимается по трапу.
– Так парад же в Москве был! Сам товарищ Сталин выступал!
– Правда? – изумляется Анатолей. – А мы-то и не слышали ничего! – сокрушается неторопливо, – совсем одичали в этих охранениях, – ни газет тебе свежих, ни сводок вовремя… Чи! – видя как прыгает на него обезьянка, – сидеть!
– А это что за зверушка? Откуда такая?
– Чита? Да от негритоса одного. Канадского. Их транспорт, который к Архангельску шел, потопили. Вот и пришлось нам его спасать, принимать. Только хлипкий оказался, хозяин-то. В нашей морской водичке искупался и вот , – прихватило его, беднягу. Умер еще до подхода госпиталя… А мартышка ко мне привязалась. Командир наш разрешил. Ну, пойдем, представлю.
– Имя какое интересное?
– А фильм про Тарзана крутили, тоже, с транспортов. Мы им – «Веселых ребят», они нам – «Тарзана». Ну и обезьянка там – Чита…
Сторожевик приближается к разбитому порту уже в полной почти темноте... Онищенко спускается вниз за провожающим боцманом, восклицает, «катерок здесь!»
– Много приходится сопровождать?
– Всю ночь мотаемся! Днем же, зараза, не дает. Бомбит…
– Да, я помню. Летом беспрерывно было, по нескольку налетов на день…
– Ну, сейчас не лето. Оборону наладили. Ну, пока, старшина!
– Бывай! – отмахивает ему Анатолей.
Подходит к нему с цигаркой Николай:
– Завтра значит, с утра пойдешь?
Анатолей спохватывается будто:
– Ты вот что, – тоже давай собирайся. Бушлаты почисти, в песке все, и увольнительные, у кэпа, возьми… Мне наряды бы не забыть.
– К Славке сходим?
В конце длинного коридора примостились трое: двое в бушлатах матросов и один в длинной, до пят, лилового цвета с обшлагами, халате, с гипсом на правой руке. Курят.
– Потеснитесь, братишки – проходят двое санитаров с носилками, накрытыми серой простыней. Двое посетителей удивленно провожают их, раненый привычно покачивает
– И здесь потери бывают… Вот так. Этого еще вчера оперировали. Летчик. Живого места нет. Это раньше они по камням перли, а потом, после последнего, сентябрьского наступления, их откинули, куда не хотели. Здесь их остановили впервые, на Севере нашем. Теперь вот в небе, воюют…– повернулся к Анатолию, – а насчет девушки, вспоминаю что-то… Начальник, начальница госпиталя, обронила, когда с подружкой одной, гипосовали меня, с той, что вместе прибыла сюда, с пропавшей…
Анатолей встрепенулся, побледнел:
– А где она, начальница?
– На первом этаже ее кабинет… Счас поднимемся, покажу…
Строгий, без излишеств, кабинет начальника госпиталя. Три шкафа, на которых глобусы. Учебники. Видно, что здесь был школьный класс. Внутри, за стеклами шкафов – поставленные «на ребра» кипы историй болезней. Женщина, майор мед.службы, сидит за столом, пишет. На стук отвечает:
– Войдите!
– Можно?
– Что вам, товарищ военмор?
Анатолей нерешительно переминается у двери.
– Мне нужно… узнать об одном санинструкторе, которая у вас служила… Королева, Алена.
Майор, до это доброжелательно рассматривающая старшину, вдруг резко изменилась в лице, посуровела.
– А кто она будет вам?
– Невеста, – Анатолей почувствовал, что может что-то узнать и стал решителен, прямолинеен.
Майор уставшая сидеть, встала, прошлась до окна:
– Садитесь, старшина… Помню я ту девушку. Только она назвалась вашей женой… Впрочем, не имеет, наверное, значения… Да и документов подтверждающих она не показала… Я сама ей давала предписание, в часть морской пехоты, велела добираться по мишуковской дороге. Но видно, не дошла… От нее целый месяц вестей не было. Мы уже записали ее в «без вести пропавшую». Но вот в сентябре, да, в сентябре, – пришел запрос на неё, из особого отдела армии…
– И что? В запросе?
Майор качает головой:
– Они ничего никогда конкретно не сообщают…
Друзья идут по окраинам полуразрушенного города, по рельсам тупиковых железнодорожных путей, мимо вагонов, заколоченных сараев. Темнеет, хотя еще и рано.
– Не суйся ты туда… Не советую…
– А как узнаешь? Где искать? Нет, видно, придется. Только вот что. Маойрше-то она сказала что я – муж. При таком раскладе и меня бы – искали. А так вот видишь, не ищут. Понятно, что после она нигде никому, а начальница понимающая, – тоже молчит…
В смеркающей тишине раздался окрик:
– Стой! Повертай отсюды! Обратно говорю, разворачивай, здесь хода нет.
– Да мы тут ходили раньше. Никто не останавливал.
– Теперь нельзя. Секретный груз…
– Какой такой секретный? Военный что ли?
– И знать не положено. Разворачивай, говорю.
На запасном пути стояли странные вагоны. Закрытые, по виду товарняки, но без знаков пунктов назначений, с решетками на высоких окнах. На крышах угадывались и курились трубы обогревательных печурок. Друзья повернули , медленно удалялись в сторону трассы..
– Эй, братишки! Курнуть не найдется? – и, видя, что моряки снова приблизились, уже тише, добавил,– вообще-то если быстро, то вдоль поезда пробежать можно, но только, если что, я вас не видел. Ясно? – видя, как Анатолей вытаскивает кисет, – Газетка-то есть?
– Найдется…– снова лезет в дальний карман моряк. И вдруг раздался голос, от которого он оцепенел. Такой знакомый, родной, звонкий, неистовый:
– Толя-я-а-а!.. Это я, Толенька! Это я – Аленка! Алена я, запомни меня! Толенька, не забудь! И прости!..
Часовой вдруг заорал, щелкнул затвором:
– А ну! Быстро отсюда! Бегом, марш! Стрелять буду!
Анатолей, так с кисетом и сложенными листками газетки стоял, не способный сдвинуться, а Николай его буквально тащил, тянул отчаянно, и они побежали, повинуясь необъяснимому чувству страха. Грянул выстрел, залаяли невесть откуда взявшиеся собаки, но друзья уже были далеко. Они выскочили на трассу, где их тут же подобрал проезжавший мимо грузовик «студебекер», они свалились в его кузов, привалились к моткам канатов там, обессиленные, потные, потрясенные, пораженные услышанным и увиденным. Анатолий мотал головой и все еще не верил, что только что он слышал голос любимой, ее пронзительный и отчаянный крик. Николай же, свешившись к кабине, расспрашивал водителя, где бы разжиться горячительным. Уж раз такая вышла история, никак не переварить спокойно только что случившееся. Надо это дело серьезно «обмозговать».
– Найдем! – весело предложил водитель.– Груз-то я к вам везу! Вчера причалились? Сторожевик? Договоримся! Пока разгружаться буду…
Три кружки наполняются живительной, из большой бутыли, мутной влагой… Режется боцманским ножом с прожилками мяса, аппетитное белое сало…
Едут обратно назавтра утром, – Анатолей с водителем «студебекера». Тот вспоминает:
– Он, это… При той девушке и был охранником. Придавило его, при налете. Отлежался в госпитале, его к нам перекинули. Комиссовали, значит. Нам как раз водила потребовался. А он еще, до войны, возил начальника, из органов… Ну вот. Ты слушаешь?
– Можно с ним переговорить?
– А че ж нельзя? Спросишь…
Сидят в закуточке автобазы порта двое, – Анатолей и кто-то в телогрейке, ватных штанах и кирзачах. Немудренная закуска на приваленном ящике из-под патронов: вскрытая банка американской тушенки, сваренные вкрутую в скорлупе яйца, кипяток в алюминиевых кружках. На полу – чайник.
– Она, она… Точно говоришь. Училась в Архангельске, из деревни… Потому как все рассказывала мне. Видно, некому было больше. Да, красотой она заметная была. Глазища на пол-лица… В общем складывалась картина такая. После изолятора, где ее в чувство с месяц приводили, она все заговаривалась, будто… В общем не добралась до места назначения, подорвалась ее машина в которой была, на мине… Полуживой в плену оказалась. Ну немцы , понятно такую девчушку и попользовали…
Анатолей стукнул вдруг так по ящику, что слетели и банка с тушенкой и яйца с кружками.
– Что ты, что ты, старшина?! Успокойся… В деревне под Волынью у нас вообще в первые дни, всех молодок согнали в сарай. Это же насильники-профессионалы! Фашисты!
– Говори…– Анатолий опускает низко голову, обхватив ее руками.
– Ну так вот, когда она к нашим-то вышла. – рассказывающий опасливо подбирает упавшие продукты, яйца поливает водичкой из медного объемистого чайника.– Немцев-то небольшой отряд был. Разведгруппа. А наши его… обезвредили. Но девчонку не нашли. Пропала… Или контуженная где была, очнулась потом…
Анатолей рычит, сжавши кулаки, смотря в одну точку немигающим застывшим взглядом…
– Это же мы ликвидировали ту группу… Вернее часть ее. А другая и увела Алену, так мы поняли тогда…
– Вон оно как?.. – смотрит на моряка рассказчик.
– А куда их переправят сейчас? И когда?
– Набирают, «пассажиров-то»... На днях вроде бы. Некуда уже набирать. Полные уж два вагона, мужиков и баб. А куда – этого уж никто не знает. Никому не говорят. Куда «железка» приведет…
Хмурое утро середины ноября. Солнца не видно, но погода ясная, морозная. Анатолей распоясался. Кроет на палубе почем зря, двоих молодых матросов, набранных из пополнения:
– Распи….и! Уе…ки! Вон с моего глаза! Гальюны сегодня чистить! Чтоб блестели!
Сверху видно, как медленно, за канаты, сторожевик оттаскивается, медленно разворачивается по фарватеру…
– Воздух! – раздается над палубой и причалами крик. Видны подлетающие бомбовики. Но вдруг, с противоположного берега, и с высоток сопок, из зениток, начался плотный заградительный огонь. Облачки разрывов полностью занимают небо над городом и портом. Самолеты, разворачиваясь и не сбросив свой смертоносный груз, завывая, уходят в сторону. Один даже задымил и стремительно, обдаваясь пламенем, рухнул, взорвался на том берегу:
– Допрыгался, сука! касатик! – злобно и торжествующе кричит Анатолей, среди группки матросов, наблюдающих за небом.
Самолеты кидают бомбы на железнодорожный путь, идущий от города. Разрывы прямо-таки чуть не настигают идущий состав, в конце которого уже знакомые, без знаков пунктов назначений, два вагона. В одном из оконцев, с решетками, видно заплаканное и едва узнаваемое от лишений последнего времени, лицо Алены. Самолеты и поезд расходятся в разные стороны.
КОНЕЦ ВТОРОЙ СЕРИИ.
ТРЕТЬЯ СЕРИЯ.
На весь экран корявые строчечки : «Здравствуй, родная душа, Толенька! Спасибо, за хлопоты и заботу. Но я об одном только прошу – не ищи меня, и забудь. Прощай. родной.»
Анатолей в каютке, где служит боцманом. Он в полном облачении – шинель, шапка-ушанка, рюкзак походного типа у ног, ботинки на меху. Седоватые виски и чуть погрузневший вид выдают его возраст под сорок. Он крутит письмо-записку. Осматривает снова конверт без обратного адреса, подносит его к глазам обратной стороной, чтоб получше разглядеть, видит штемпель.. Резкий однократный стук в дверь и она распахивается стремительно вошедшим командиром, тоже в шинели, с погонами капитана второго ранга.
– Пришла! Ты готов?
– Да… отзывается со вздохом Анатолей, неторопливо засовывая письмо во внутренний карман. – Посидим? Командир?
– На дорожку? Можно…
Минуту молчат. Каждый думает о своем, потом «кэп-два» спрашивает:
– А может, останешься? Счас на разведку только смотаешь, прикинешь. Ну куда тебе, кроме флота? Разряд дадим.
– Да что Вы, Михалыч… Десять лет искал. Как сразу после войны начал, и вот, – оказалась здесь, совсем недалеко, письмо только день и шло… На почте узнаю. Как раз на станции…
– Ну, давай, как знаешь – поднимается, осматривается, нет ли вещей еще помимо рюкзака. – Только знай, – вернуться с годами будет трудней, а потом и невозможно.
– Я знаю…
Проходят по палубе мимо вахтенного матроса, который вытягивается перед командиром, к трапу, где внизу, стоит, черная с блестящими боками, довоенная еще, «эмка». Падает маленький снежок…
В крохотный вестибюль общежития, с загородкой, столом, и с диваном с высокими спинками за ней, входит, пружиня дверями, статный военный моряк. Козырнул несколько оторопевшей вахтерше, смуглой сутулой женщине, в очках и гребенкой на голове в густых черных волосах.
– Ты куда, морячок?
– Мне Королеву Елену… Алену. На стройке она работает…
– Аленочку? Так она на работе ищо. В седьмом часу появится. А ты кто ж ей будешь?
– Знакомый, можно сказать. Так я подожду. Можно?– глянул на ходики над диваном, – там «без четверти шесть».
– А че ж нельзя? Садись. Рюкзачок здесь поставь, чтоб не пугал никого. Больно он у тебя… плотный.
– Весь скарб… Можно покурить?
– Дыми. – Придвигает пепельницу, снова берется за вязание, добавляет – Алена ведь мне как родная. Всегда поможет, всегда посочувствует… Жалкая така, как про жизнь свою рассказывает… И сучкорубом была, и лес сплавляла. Теперь вот у нас, третий год уж, вольняшкой живет. Только вот нет никого у ей. Родители померли, брат был, но сгибший, еще на войне… Зашибает она сильно, конечно… Ты красфлот, водки-то, поболе бери, порадуешь баб. Шибко они за воротник-то горазды.
Стали потихоньку заходить женщины. Одна, другая, третья. Смотрят с интересом на моряка, отводят глаза, проходят спокойно мимо. Но вот одна женщина споткнулась будто о порог, как и все входящие, в фуфайке и кирзовых сапогах, ухватилась за грудь, прогрохотала мимо…
– Так ить… Пришла она
– Когда?
– Да щас только... Шеста комната,– показала в сторону рукой вахтерша
Анатолей идет по коридору в указанном направлении. На дверях никаких номеров не видно. Анатолий громко спросил :
– Так где она, шестая комната?
– Экий непонятливый, – услышал недовольный голос вахтерши, – по правой стороне шеста.
Он прошел почти до конца коридора, отсчитывая, и остановился у двери с бельмасто белевшими свежими досками, прибитыми небрежно ржавыми гвоздями, видно, вместо вышибленных. Постучал. Тихо. Еще раз стукнул уже кулаком, посильнее. Дверь сама открылась.
Посредине, у окна, перед койкой, стояла длинный, под клеенкой, стол. Еще четыре кровати расположились по углам. Несколько прислоненных стульев дополняли безрадостную картину, и на одном, отодвинутом, сидела она, но почему-то с мотком серой бельевой веревки в руках. По щекам ее текли беззвучные слезы
– Зачем веревка-то! – Спросил машинально Анатолей и вдруг, через мгновенье, догадавшись о страшном, стал вырывать из ее рук моток, который она цепко держала, но потом вдруг бессильно отпустила, и кинулась ничком на рядом расположенную кровать, завыла голосом, с прерывающимися словами:
– Зачем, зачем ты меня нашел? Зря тебе… написала. Подумала еще… когда письмо отправила. Без адреса в последний момент бросила…
– Аленушка, да как же? Зачем? Ведь мы… – одной веревочкой… Не такой – забросил со злостью моток, на шкаф.
– Не успела… не успела я… Раньше надо было , на той растреклятой поляне… Никак не ожидала тебя вот так, быстро, сразу. Когда это письмо кинула? Ну да, 7-го, аккурат в праздник… Так тоскливо тогда стало… а седни – 12-го… Четыре дня и ты здесь! Ну, зачем, зачем приехал?
– Я же столько времени тебя искал… Как же?..– Анатолий растерян.
Алена вдруг просохла слезами и зло , напористо, сев на кровати, стала резко говорить:
– Ну и ты думал, что нашел кралю, с ямочками, налитую как раньше. Да я – ****ь. Грязная шлюха. Меня все здесь так и зовут «Алеха-дарёха», безотказница. Понял ты? Пентюх недорезанный, морячок славный, Анатолей! Мы тут ночами, видишь четыре койки, вот так по команде начинаем и по команде кончаем, а потом – заливаем… Ха-ха-ха! – смех ее опять переходит в рыдающий плач…
Анатолий понял, что надо просто действовать, а не увещевать ее словами.
– Так, где вещи твои, койка? В шкафе что?
– Куда ты меня? А расчет? Мне ж уволиться надо. Хоть я им вольная, но…
Анатолий смотрит укоризненно на нее, она на него. Так, через минуту, она вытаскивает чемоданщико
– Здесь уже все. Давно собрала…
В комнату ввалились сразу три женщины.
– Ёкэлэмэнэ! Алеха уже успела подцепить морекуху! В какой луже ты его выловила? – с наглой усмешечкой бросила мощная, медвежеподобная в своей безразмерной фуфайке и ватных штанах, бабища с полным ртом железных зубов, – Смотри, Алеха, Хведор и тебя, и хахаля твого, враз располосует, на филе…
– Вот что девоньки, прощайтесь со своей соседкой. Уходит она. Уезжает.
Анатолий берет чемодан. Выводит за руку Алену. Та идет безучастно, будто зомби. Женщины как были на средине комнаты, так и остались стоять с раскрытыми ртами…
Анатолей подбрасывает свой плотный рюкзак за спину, поворачивает к вахтерше, чтобы попрощаться, а она опережает его:
– Это куды вас понесло, на ночь-то глядя?.. Автобусы же не ходют теперь. Утром только будет. – Анатолей невольно сник, стал что-то соображать , а вахтерша продолжала, – Вот что , служивый… Приглянулся ты мне, да и Алена не чужая… Пошли, коли… Дуняшка! – кричит уборщице в конце коридора, – я на минутку, отлучусь. Домик у меня тут рядом. Алена знает. Пошли!.. Мне все равно до утра дежурить…
– Ключ вот сюды положишь – вахтерша показывает на щель над дверью. Открывает ее. Через маленький тамбур вторая, низкая, почти квадратная дверь, открылась уже без ключа.
Желтая тусклая лампочка над потолком осветила никелированные н шары на железной кровати, занимающей треть комнаты; круглый стол в центре, два стула, табурет с тумбочкой, умывальник и деревянный ушат возле обычной, с дверцей, печки. Почти черная икона в потускневшем окладе ютилась над самым потолком, а под ней, на комоде, красовалась самая значительная вещь, радиола «Рекорд». Вахтерша деловито сначала потрогала печь и, удовлетворившись , что она теплая еще, включила клавишу приемника, вслушалась в прорвавшиеся звуки, сразу выключила.
– Ждать меня не нать. Я опосля прихожу, на пекарне с утра еще печи растапливаю. Автобус в девять будет. Не опоздайте. Да! И в магазин успеешь ишо. Но поторопись. Знаешь хоть где?
– У остановки…
– Там до девяти, торгуют. Могут и попозжа отовариться. Когда получка у людей, не торопятся… А на комбинате вчерась была…
Анатолий, оставив рюкзак и чемоданчик, выходит вместе с вахтершей. Алена осталась одна, осматривается…
Вот она уже лежит, на высокой кровати, совсем обессиленная от впечатлений, будто спит или дремлет. Вошедший Анатолей старается не шуметь, бесшумно снимает шинель, потом осторожно выкладывает из кошелки-сетки на стол принесенное,– огурцы маринованные в банках, консервы рыбные, колбасы круг, хлеба белого буханку, и, аккуратно завернутые в пергамент, – лоснящиеся кусочки семги. Водружает бутылку водки. Вдруг неосторожным движением он задевает консерву, та с шумом падает на пол , катится… Алена открывает глаза:
– Ты кто? Ты-ы кто такой? Черный?.. И где это я? Эх, поляна, поляна, поляна! – Вдруг с исступлением кричит Алена, но взгляд ее натыкается на бутылку водки, она вмиг приходит в себя, тут же откручивает ей сургуч, срывает с нее головку, запрокидывает в рот, и пьет, пьет, прямо из горлышка. Анатолей быстро выхватывает бутылку из ее рук, расплескивает зелье:
– Алё-ё-на-а!? Как ты так? Можешь?
– Да, я такая… Сама не своя, дай заглотить. Все что горит. Уж водку магазинную лишь в получку. Все больше самогонку эту вонючую, или пойло какое-нибудь, бухло… А потом – налево, и направо – всем, все давалка! Я же русс Машка! И под немцами была, и под нашими чекистами, и урки все мои были, под ногами валялись. Э-х, давай закончим!
– Погоди! Откстись! Успокойся, Закуси вот – режет ломтиками семгу, – магазинчик тут у вас ничего… А насчет… Я ничего не знаю. И знать не хочу. Мы уедем отсюда. Россия большая… Я нашел тебя и заднего хода не дам, поняла!
Алена жадно поглощает семгу, колбасу… Анатолей наливает себе, выпивает чинно, степенно, благосклонно усмехается.
– Ты чё?
– Да вспомнил. Ты как Чита ешь.. Обезьянка у меня такая была, на судне. Мартышка. Шустрая. От негра одного досталась… с транспорта. Схоронил я ее, в прошлом годе…
В темноте лежат на хозяйской кровати, полуодетые. Полоска света пробивается из-под лунного неба окна, с отодвинутой занавески. Алена досказывает свою историю.
– А потом, без всякого суда и следствия – постановление в зубы, подпишись! Я-то дура, мне подсказывали потом, есть спец. роты, можно было на передовую, на фронт попроситься… Но ничего же не знала. Пятнадцать л-е-ет. Пятнадцать! 64-ю прихуячили, «измена…». Я и не поняла сначала, думала полтора, года… в постановлении-то… Уже потом, на местах, уточняли. И пошло-поехало. Сначала Кировская область. Потом – Урал, Караганда, шахты там, с 20-х годов, все обваливаются, на глазах… Потом – поближе, на поселение уж, в Карелии, на лесоповал. И теперь вот здесь, с амнистией этой, сталинской, судимость сняли, и подальше оттуда – на стройку, комбината, рудного…
– Я отсюда и получил письмо твое. Тебе кто передал-то?
– Органы, кто ж еще… Они нас не забывают…
– В голове не укладывается, сколько же тебе пришлось пережить, испытать…
Анатолей дотягивается до клавиши радиолы, включает: слышны дикторские слова «Она прозвучит в заключение нашего сегодняшнего, субботнего концерта по заявкам» , «Спокойной ночи дорогие товарищи!». Идет песня «Прощайте, скалистые горы»…
Полоска света из окна широкая, светлая. Занавеска задвигается рукой. Анатолей, одетый, чтоб не разбудить Алену, тихонько приоткрывает двери…
К сараю, добротному и приземистому под толстыми бревнами, подъехал и стал разворачиваться автобус, широкий, носатый, с единственной передней дверью. Сразу же открылось окошко кассы, зарешеченное с маленькой амбразурой, около которой и заволновалась. заколыхалась собравшаяся толпа. Об очереди не было никакой речи. Мужики, что покрепче, ледоколами вклинивались в толпу, медленно, но верно, прокладывали путь. Визжали зажатые женщины, плакал где-то в стороне ребенок. Двое сообразительных мужичка, вдруг взяли щуплого своего знакомца, и, не мудрствуя лукаво, раскачав его за руки-ноги, кинули прямо на головы людей у самого окошечка. Тот, хотя и получил несколько тумаков, но добыв билеты, выскользнул из толпу уже меж ног, запыхавшийся, но счастливый, с зажатыми в руках мятыми бумажками…
Анатолий подергал ус, поморщился, недоуменно оглянулся. Приметил одного инвалида, на деревяшке, но в меховой пилотской куртке, и без шапки, хоть и подмораживало изрядно, спросил:
– Куда столько собралось?
– Так ить воскресенье. Все хотят прошвырнуться-прогуляться…– оглядел внимательно инвалид Анатолия, – А тебе куда?
– До станции. На поезд.
– Ну, так и быть, подвезу. Ты один?
– Нет, жена еще.
Инвалид поковылял за угол, махнув Анатолию. Они вышли за угол, на агрегат, никак не похожий на нормальный транспорт. Конусная миниатюрная крыша, игрушечные фары и маленькие колеса привели в замешательство бывалого моряка, привыкшего к шатунам в человеческий рост, да к винтам, в несколько раз выше этой таратайки.
– Что, не нравится? Не боись, кобылка шустрая. Уместимся. Мигом домчим. Игрушка эта ручная мотоколяска называется, я ее одну из первых получил. Только выпускать начали, с этого года. А ты, мореман, какие воды утюжил ? – инвалид начал подправлять сиденья, постукивать единственной ногой по скатам.
– Краснознаменный Северный, старшина запаса, эсминец «Отважный»…
– уже успокаиваясь, отрапортовал Анатолий.
– Видел я вас, в деле. Сверху. Торпедоносец Рябов, экс-капитан эскадрильи – нахлобучив шапку-треух, взятую с сиденья, приложился рукой к голове – Иван Дорофеевич. Ну что давай, приводи свою командиршу. Я пока прогрею…
– Ага, я мигом. А во-он домик-то. Виднеется…
Алены в домике не оказалось. Пришедшая уже вахтерша растапливает печь. Она испуганно-сочувственно посмотрела на вошедшего, потом вздохнула обреченно, и выговорила:
– Не ходил бы ты туда, морячок-добрячок. Она там, со своими бугаями… Ой, худо ведь будет, поостерегся бы ты… Да и не пара она тебе, не пара…
Но Анатолий уже не слушал ее. Схватив рюкзак, он добежал до общежития, кинул на диван под удивленным взглядом другой дежурной поклажу, снял для верности шинель, и тоже кинув, рядом, быстро прошел до комнаты по коридору, потом с размаху, ни слова не говоря, пнул, – в растерзанную разномастную дверь.
Алена, пьяненькая, растрепанная волосами, сидела в центре стола, по бокам – два «кадра», бугая, на лицах которых был расписан весь Уголовный кодекс, держали наготове недопитые стаканы. Алена подняла голову – тяжелый невидящий взгляд поразил Анатолия.
– А-а-а… – перехватчик, едрена мать! Собственной персоной, – склонив голову, приглашающим жестом повел головой с короткой, ёжиком, стрижкой квадратный амбал. – Пра-шу! Базар есть…
Второй, тоже внушительный по размерам парниша, в застиранном свитере крупной ручной вязки, и с широкими, под шкипера, густыми бакенбардами,
тоже прищурил на пришедшего и без того узкие, налитые, припухлые глазки.
– Приходим, панимаешь, опосля трудовой рабочей недели, законно культурно отдохнуть, а невесту-то, фьють, увели из-под носа! Тыды-сюды, нет! Бабье уже лыка не вяжут, какого-то моремана нахваливают…Так-а-а-а-я прыткость нас удивила-а… Помогли мы с бабехам с винцом управиться, пошли на поиски… У старой карги на вахте спросили – не знает! Нет нашей кралечки! Ну мы и вернулись, пристроились, к подругам, пока-то. А утром – заявляется! Вот она! Нашлась потеряшка! Слышь-ка ты, морячок! Так дела не деются! Втихаря уводить! Выкуп за невесту требуется! Устал я от тебя, служивый, от своей речухи. Верно кричу, Сем?
– Как полагается, Федя…– подтвердил Сема. И тут же поднимается из-за стола, изготавливается в боевую стойку.
– Ну и во сколько ваш выкуп обойдется? Что назначишь? – Анатолий тоже оглядывается, прикидывает, как половчее справиться с двоими…
– Сема, я думаю, у мокропупого грошей не хватит за нашу красавицу, квадратный похлопал Алену по плечу, вставая , и… тут же оказался в углу, от мощного с разворота , поднятой ноги бывшего морпеха. Сема, оценив обстановку, тут же пригнулся, и вытащил, из-под голенища, остро отточенный, выточенный не на воле из полотна, с широким лезвием нож, который в следующее мгновенье тут же был выбит у него из-под рук, отлетел, звеня в сторону Анатолием, отработанным приемом морской пехоты, другой ногой… Но этих урок одним ударом, да так просто не возьмешь. Оба они встрепенулись, ощетинились, и с двух сторон стали медленно подступать к моряку…
– Успел…– услышал вдруг Анатолий облегченный выдох за спиной, обернулся, и увидел капитана Рябова, с монтировкой в руках. – А ну, урконтя гнилая, хиляй отсюда!
Набычившиеся, готовые к прыжку и немилосердной расправе, амбалы вмиг будто скукожились, шумно выдохнули, переглянулись, и быстренько ринулись к дверям. Сема кинул взгляд на валявшуюся в углу финку, а квадратный, Федя, играя желваками, успел просверлить Анатолия таким сгустком злобы и ненависти, которого за всю войну, да и нигде после, он не встречал…
– Запомнил он тебя. Сфотографировал.
– Ничего, разойдемся как в море, разными курсами…– Анатолий подошел к углу, нагнулся, поднял нож, разглядывает его.– А ты капитан, четко с ними. Вроде уважают тебя урки…
– Ну во-первых против лома нет приема, – положил монтировку на табурет капитан, – а потом… в одном лагере мы, «долг отдавали Родине», знают они меня… Так значит – переходит на другую тему, – Алена, член твоего экипажа? Да она вся никакая. Как поедет? – Видит, что девушка уснула, захрапела, распластавшись головой с руками на столе…– Ладно, подождите-ка. – Выходит.
Анатолий пытается растормошить девушка, но та мычит, отбивается. Анатолий замечает чемоданчик у кровати, раскрытый, ставит его плашмя на табуретку.
Появляется капитан. В руках у него пузырек.
– Что это?
–Нашатырь. Счас мы ее в чувство, приведем.
Иван налил в пустой стакан воды из чайника, капнул несколько капель нашатыря, попробовал сам для верности , растолкав Алену, буквально влил ей раствор в рот.
Федор и Семен отплевываются у порога общаги. У первого от слюны кровавый след:
– Зуб сломал! Ну, кобель, вонючий… Достану же я тебя! – бьет кулаком в стену.
– Где достанешь-то? Насовсем уедут ведь,
– А Нинка на что? Мимо кадров не пройдешь. Всяко документы будут отправлять. Запрос придет.
– Вообще-то верно… Если недалеко, найдем…
Алена уже откашлялась, вытирает слезы, и буквально на глазах приходит в себя… Испуганно стыдясь, осмысленно посматривает то на Ивана, то на Анатолия. А тот присел перед ней, заглянул в глаза:
– Ну что? Едем?
– Куда? Зачем?
– Ну, пока, в Ягельную Губу. Там мой дружок обитает. На ремонтную базу вспомогательного устроимся… Чемоданчик-то закрыть? Все забрала? Самое главное – документы.
– Они на донышке, – дай-ка! – Алена проверяет завернутые в материю документы, – Да. Все. На месте.
Выходят все втроем.
Едут по дороге в машине. Анатолий с водителем спереди. Алена сумела уместиться на заднем сиденье, спит.
– Капитан, а за что ты там был? С урками?
– А, история обычная... – после некоторого раздумья отозвался Рябов – В Германии это уже было, в Пиллау. Совершил как-то вынужденную, на наш аэродром, «американец». Тоже – торпедоносец. Ну! Какой же технарь или летун пройдет мимо похожей, да еще не нашей машинки? Ну, облазили мы ее всю, ощупали до винтика. Я излишне похвалил их штатовскую технику. А кто-то накапал на меня. «И пожалуйте-ка, в «Смерш», – тогда он еще был – товарищ Рябов!». Ну и загремел, на восемь лет. Там и ногу оттяпали. Бревно соскочило на лесоповале, аккурат на бедро. Способ такой есть бандитский, аварии устраивать… Такие вот дела…– Водитель враз замолчал, приглядываясь к дороге.
– А моя Алена, за дезертирство, и как немецкая шпионка… Хотя она даже ни дня не воевала, а в плену была , всего несколько часов…
Несется навстречу ровная широкая, зимняя дорога…
ТИТР : «Поселок Вьюжный Мурманской области. Июль 1965 года».
Деревянный двухэтажный жилой дом на пригорке. Солнечное утро. В дом заходит милиционер средних лет, в полном облачении: форма, портупея, фуражка. Последнюю он снимает у раскрытой настежь, приткнутой камнем двери. Его ждет в подъезде пожилая озабоченная женщина. Милиционер останавливается, вытирает пот со лба:
–Здравствуй, Матвеевна! Фу ты, пока доберешься до вас.. Ну что там, случилось? С соседкой? Уж как надоела она со своими пьянками-гулянками!
Поднимаются медленно по лестнице, обшарпанных стен Матвеевна сзади, «докладывает обстановку»:
– Ох, Александр Иваныч! Так если бы только шум, а то ведь – тишина… Второй день уж одна собака только и воет, особенно по ночам… Скребется.
– Ломик приготовила?
– Что? Да, принесла…
– Вскрывать квартиру придется. Оформлять, как положено… Дело обычное… Другие-то дома, с первого этажа?
– Есть, есть. Позову…
Милиционер заученным движением поддевает с краю хлипкую дверцу, за которой уже слышится собачий лай. Дверь обессиленно распахивается. Милиционер и еще с ним соседки, осведомленные, входят осторожно в квартиру. Вошедшие зажимают носы от скверного запаха, Матвеевна намеревается раскрыть форточку:
– Ничего пока не трогать! Потом…
Вошедшие останавливаются перед порогом комнаты, где на грязной кровати лежит ничком старуха. Истертые обои, замусоленые, прорванные в нескольких местах.
– Эх, фельдшера бы надо! Да уехал он! – поворачивает труп...
Глаза его уже застекленели, космы седых волос слиплись. Собачка отчаянно гавкает.
– Да убери ты ее! Невозможно работать!
Матвеевна привычным движением берет на руку собачонку, уносит. Александр Иванович проходит на кухоньку однушки, брезгливо сгребает к краю стола объедки, видит внизу на полу поставленную бутылку без этикетки, держит ее за края как для снятия отпечатков, ставит, минуту раздумывая , обратно, – Политура… Она самая и есть…– садится за стол , вытаскивает планшет, набор для опечатывания замка…
Шустрая Матвеевна уже вернулась обратно, протягивает паспорт.
– А как он у тебя?
– Отдавала мне, чтоб я пенсию получала, сама же она еле ходит… Ходила….
– Ясно. Ну, теперь уж и не получишь! Разве что для погребения переоформим…– открывает паспорт. На весь экран видно маленькое фото миловидной еще женщины: «Рожнова Елена Тимофеевна, год рождения – 1923»
На могильном кресте, рядом с обелиском Анатолия, выжжено то же самое, только с добавлением года кончины : «15.09.1923–24.07.1965 г.г.»
Стоят, поминают четыре немолодых женщины, среди них – Матвеевна:
– Это ж надоть, такая напасть, отравы выпила… И доколе же, власть-то наша, народ будет морить ? Указы эти,напридумывали… кому они нужны? Нормальной водки обныкновенной и то не сыскать, бодягой этой самогонной, поминать?..
Все стоявшие у могилы соглашаются с нею, кивают ее словам… Даже собачонка пристроилась возле могилки Алены, повизгивает удовлетворенно. Она так и остается лежать, когда все уже отошли. Матвеевна медленно идет следом за всеми, но поворачивается:
– Ну а ты что, так и остаешься? Ну, полежи, полежи…
Наступает вечер, потом еще светлая полу-белая ночь, затем опять утро, снова день…
Сыплется мелкий дождик. Чита не поднимается, лишь только подбирается своим хрупким тельцем, сворачивается клубком…
Вот уже и снегом покрыло, уже безжизненное тельце Читы…
Матвеевна и паренек, видимо внук, зарывают Читу рядом с могилками хозяев…
КОНЕЦ ФИЛЬМА
2018, Киркенес, Норвегия.