Наш добрый милый "Савушка". И это прозвище, данное ему в первые дни нашего знакомства в первом отделении первого взвода первой роты первого курса ВММА в августе 1954 года полностью соответствовало его доброй, тонкой, нежной, вместе с тем глубокой и целеустремленной натуре. К Гене все мы относились с теплотой и любовью. И даже наш младший командир — суворовец младший сержант Боря Догадин, гонявший нас по плацу на строевых занятиях, порой делал ему небольшие снисхождения, видя некоторую неподготовленность (как и многих из нас на первых этапах курсантской жизни) в физическом отношении.
Физическая неподготовленность к активной курсантской жизни проявилась с первых же дней нашей учебно-боевой подготовки на лагерных сборах. Правофланговым нашего отделения был самый высокий из нас Гена Савельев. И, волею судьбы, первоначальное внимание проверяющих нас командиров и начальников устремлялось в первую очередь на его астеническую персону, не в полной мере соответствующую параметрам должного курсантского телосложения. Дополнялось несоответствие спецификой нашего обращения с оружием (карабинами), как на месте, так и в движении, ещё слишком далекого от требований строевого устава.
Столь же ярко наши физические недостатки проявлялись и на занятиях по физической подготовке — по легкой атлетике, гимнастике, в плавании и в игровых дисциплинах. Доходило до того, что преподаватель долго искал у нас "зачатки дельтоидеусов" и иных групп нашей хилой мускулатуры, а найдя что-то подобное, торжественно (и радостно!) объявлял нам об этом. Но все мы очень старались и даже записывались в спортивные секции (может быть, чтобы лишний раз сходить в увольнение?). Мы с Геной (а также Робертом Питиримовым, Витей Шостаком, Славой Филипцевым, Витей Цигулевым и другими ребятами) предпочли легкую атлетику и два раза в неделю занимались на крытом стадионе Военно-воздушной академии. Гену сразу определили "в ходоки" (спортивную ходьбу), и он отмеривал десятки кругов своим широким размашистым шагом по гравиевой дорожке стадиона. Моей фигуре преподаватели так и не нашли должного спортивного применения в легкой атлетике, и я просто занимался физкультурой, бегая и прыгая в свое удовольствие и даже пытаясь метать разные снаряды (абсолютно безуспешно).
Регулярная физическая подготовка, естественно, двигала вперёд наше физическое развитие, но всё равно нам было не сравниться в этом плане ни с Костей Сотниковым, ни с Петей Яншеком, ни с Борей Догадиным, ни с Сашей Черепанцевым и др., которые, между прочим, ни в какие секции не ходили, но постоянно давали нам фору во всех соревновательных упражнениях. Так, каждый из них за несколько секунд укладывал меня в армрестлинге. Гене Савельеву, правда, давали некоторую фору — возможность биться сразу двумя руками. Тут уже даже Косте не всякий раз было под силу уложить его "на обе лопатки". Бессмысленно было тягаться с этими ребятами и в подтягивании на перекладине. Несколько легче было соревноваться с ними в висе. Там Гена изобрел гениальный способ продления сопротивления — цепляясь за перекладину ещё и подбородком... Зато в тройном прыжке с места меня перепрыгивал только один Витя Шостак, и даже наш прославленный "Конь" Славчик Филипцев уступал в этом упражнении мне несколько сантиметров. Соревноваться же с Геной в ходьбе на десять километров никто из наших "физкультурных чемпионов" так ни разу и не решился, и Гена постоянно был лидером в этом далеко не простом виде спорта.
Учебно-боевая подготовка, физкультура и спорт — это, безусловно, важные составные элементы курсантской учёбы. Но главное, всё-таки, была наша военно-врачебная подготовка. И в этом виде нашей образовательной программы Савушка давал фору большинству из нас. Ему легко давались и зубрежная анатомия, и сложные химия и физика, и нудные марксистско-ленинские дисциплины, и остальные, близкие к медицине предметы. Из всех предметов нашей образовательной программы, по моему мнению, некоторые сложности он испытывал лишь с изучением иностранного языка (французского). И главным препятствием в его освоении было произношение. Французское картавое "ггг"... и особый носовой "прононс" почему-то не гармонировали со строением Гениного связочного-глоточного аппарата, и у него получалось нечто чрезмерно громкое и раскатистое. Но нас не готовили в переводчики, поэтому подобное всем прощалось.
Академическое образование в Военно-морской Медицинской академии в обязательном порядке предусматривало приобщение курсантов к высокой отечественной и мировой культуре. Отсюда были коллективные выходы в музеи, в Мариинку. На курсе была прекрасная самодеятельность: чтецы, юмористы, танцоры, акробаты, певцы, музыканты, фокусники. Были великолепные ведущие - В. Половинко и А. Ободов. Был организован курсантский хор, в который мы с Геной так и не смогли попасть (опять-таки в связи с особенностями строения нашего голосового аппарата). Но мы нашли иной способ приобщения к музыке, записавшись в курсовой (и академический) оркестр струнных народных инструментов. Там оба играли на четырех-струнных домрах и со второго курса даже выступали на вечерах художественной самодеятельности.
После выпуска мне удалось встретиться с Геннадием всего один раз. Встреча произошла случайно, на Рузовке. Я, уже демобилизованный по болезни, был проездом в Ленинграде по дороге в родное Иваново, и, как всегда, остановился на несколько дней на Рузовской 12. Сейчас там размещались курсы усовершенствования медицинского состава ВМедА. И дежурным по КуМСу, на моё счастье, оказался не кто иной, как Гена Савельев — подполковник, в армейской форме, физически заметно окрепший (не зря, видимо, занимался легкой атлетикой!). Мы, в те восьмидесятые годы, ещё не слишком изменились внешне и сразу узнали друг друга. Я был бесконечно рад этой встрече. Почему-то Гена, больше, чем кто-либо другой, напоминал мне о нашей юной курсантской жизни. К сожалению, поговорить много не пришлось. Гена уже сдавал дежурство и торопился домой. Но я успел узнать, что он уже начальник военного госпиталя, что у него прекрасная семья, в ней добрые, душевные отношения. И это, как я понял, было главное в его взрослой жизни. Всё остальное было хоть и важным, но всё же менее значимым. И я прекрасно его понимал и поэтому не настаивал на продолжении разговора, надеясь на будущую переписку. По каким-то причинам она не состоялась. И послеакадемическую судьбу Гены я не знаю. Но у меня остались несколько десятков его фотографии курсантских времён, которые возвращают меня в наше юношеское, в общем-то счастливое, прошлое и дарят радость бытия, открывая нашу историю и для следующих поколений.