Глава тридцать девятая
Иосиф
Шалом, Ави! Добрый отец мой!
Вот уже десять месяцев, как твой сын не мог избрать ни минуты к тому, чтобы отписать к тебе и пары строк. Теперь же я, сопровождаемый возлюбленною супругой моей Цилей, застряв в ожидании лошадей на постоялом дворе, испросил у корчмаря перо, чернил, свечей и папиру и принялся за письмо. Сейчас я расскажу что должно показаться ужасающим, но еще более удивительным.
Однако, всё по порядку. Прошедшего года, мая второго числа, мы добрались до города Радома, что в полусотне верст от Варшавы. Бывы пропущены козацким розъездом, мы въехали в сей город. Полагая, что высочайшее поручение окончательно мною исполнено, я намеревался явиться к первому же военному патрулю, а далее к начальнику русскаго корпуса, графу Салтыкову. Где я был намерен испросить соизволения продвижения к графу Суворову для личного донесения. В том, думал я, и воспоследует окончание контракции и вознаграждение по моим трудам. Но судьба рапорядилась иначе.
На улицах Радома вовсе не было русских патрулей. Лишь компании в русских военских мундирах шатались навеселе, то тут, то там. Тревога охватило моё сердце – неужели разлад повсеместно случился со всем русским воинством. Так решил я, и ошибся.
Когда мы с Цилей спешились у колодца, некий кирасирский порутчик, казавшийся совершенно пьяным, полез ко мне обниматься. Меховая шапка с высокою тульей была в пыли, а некогда белые перчатки почернели. Было видно, что пьет он не первый день.
Вдруг этот наглый тип совершенно трезвым голосом прошептал мне на ухо: «Конкордия викториан гигнит». И повелел срочно явиться в костел святого Вацлава. Я догадался, что сие пьянство есть только видимость - за нами следили от самых городских ворот. Испросив у прохожего дороги, мы поспешили к костелу.
Костел оказался совсем древним, возглавляя вход в старое кладбище, окруженное низким каменным забором. Храм был почти пуст, лишь у исповедального места сидел седой старик, согбенный, как старый Быня. Сказав тайное слово, старик велел бросить лошадей, тайно покинуть Радом, и прибыть в Варшаву. Там же найти МечИслава Хованского в корчме «Красный Петух».
От него я должен был узнать остальное. С этими словами старик оставил мне изрядный кошель с золотом, и вышел вон, ответив на мой вопрос о нахождении графа Салтыкова без ответа. Со всеми предосторожностями мы незаметно покинули костел, оставив у старой стены своих лошадей и свои сомнения. Теперь у нас были деньги, и к вечеру мы покинули город. До Варшавы же нам удалось добраться лишь концу недели.
Пана МечИслава Хованского я нашел в варшавском предместье, именуемом здась Прахою, или Прагою. Услыхав заветное «Конкордия викториан гигнит », я всецело ему доверился. Пан МечИслав озадачил меня нимало, когда сказал, что лишь я могу помочь русскому воинству одержать победу.
Поляки, лишь не давно соединенные Косцюшкою, вновь вдрызг разругались, и, теперь, как и в прежние времена собираются пойти каждый своим путем. Часть вознамерилась пытать счастия у венскаго престола, некие же тяготели к Пруссии. Но многие намерены льстиво припозти к престолу российскому, и там не токмо остаться в живых, но и выдвинуться обратно в Польшу навроде наместников от России. Партия сочувствующих полячеству при русском дворе большая, а милосердие матушки-императрицы еще больше. И змеи сии, притворившись агнцами, устроятся на российской груди, оставаясь в душе своей самыми большими ненавистниками русских.
- Ты должен собрать бунтовщиков в одном месте. Не естеством, так колдовством. – Сказал сурово пан МечИслав. – Ты, один, кто остался в живых из-под начала Ахметова, тебе и думу думать, тебе и дело пытать.
С этими словами передал он мне записку, кою велел прочесть лишь на постоялом дворе. Уже тогда в моей душе шевельнулось предчувствие, что вскоре станется что-то важное.
Маленький постоялый двор, в коем нам с Цилей велено было остановиться, назывался «У вуджня», что значит «У копья», видно за то, что над воротами был намалеван рыцарь с непомерным копьем в деснице. И был он местом в крайней степени романическим.
Неровные, частью закопченные старые стены его были сплошь покрыты картинами, написанными прямо на стенах. На них некий крестьянский художник, не имевший понятия о перспективе, пропорции, свете и тени на холстах, изобразил сцены истории польской.
Неумение художника перекрывалось его необычайною экспрессией. Так в нижней зале, служившей едальней, на свободной стене возвышался Ян Собесский в черных латах, на ногах чуть не в два раза превышающих природные возможности, повергающий турков у стен Вены. Над лестницей – князь Мешко Первый со святым распятием у лба, принимающий святое крещение Папой, летающим над землей аки ангел Божий.
В нашей же комнатке сиял золотым панцирем и золотым мечом Болеслав Храбрый, увенчанный короной от императора Оттона. Болеслав протягивал Оттону руку святого Адальберта, в ответ получая от того гвоздь от креста Христова, больше похожий на наконечник пики.
И так – во всех комнатах. Обо всех событиях имелись подробные подписи, пестревшие ошибками. Из этих подписей только и можно было понять события, запечатленные с такой страстью. Хозяин, не без гордости, поведал, что этот дом был расписан по приказу его предка почти сто лет назад.
Там, в этой корчме, расположившись после ужина, я раскрыл записку, испещренную, несомненно, рукою покойного Ахмета. Прочел её, но ничего не понял. Прочтя же несколько раз эту тарабарщину, я внезапно склонился ко сну, и во сне со мною начало происходить то, что навсегда изменило мою жизнь.
В этом сне, больше похожем на горячку, я увидел Ахмета, и услышал слова, которые до поры забыл, а ныне вспомнил. Я вспомнил тот момент, когда Ахмет объяснял нам истинное утройство мира. Он поведал о том, что кроме видимого мира, существует незримый, доступ в коей по своей воле доступен лишь немногим. Ахмет полагает таковым одного из иудеев, призванных Светлейшим. Возможно, это есть я, Иосиф, сын Авеля из Херсона. В этом сне я, будто обрел силу повелевать силами, другим недоступным. Передвигаться с невиданной скоростью, перемещать великие тяжести, внушать людям страх. Я утвердился в своем предназначении, и превеликая гордыня овладела мной.
Проснувшись, день я провел в лихорадке, и Циля ухаживала за мной, как за больным. При свете дня я снова прочел тарабарскую записку, и снова ничего не поняв, углубился в тяжкий сон. На сей раз помимо людей, я узрел обитателей Изнанки мира. О, мой милостивый Отец Небесный! Эти существа были более, чем ужасны! Человеский язык не способен передать того страха, что испытал я, увидев этих чудовищ. Гордыня моя была сметена, подобно желтым листьям от порыва бури.
Проснулся я от таковой ночной чертовщины в холодном поту, и лишь забота супруги моей не дала мне лишиться разума. Я велел подать мне записку в третий раз, и мне показалось, что смысл ее начинает проступать в моей голове. Я вновь забылся тяжким сном. Ахмет, появившись в моем сновидении, сказал мне, что страх позволил обуздать мою гордыню. Ибо только страх держит в узде молодого багучи до того, как он обретет мудрость.
Проснувшись на третий день, я вновь велел подать себе записку Ахмета, и на сей раз внял её смыслу. Это было заклинание, которое я должен был использовать в своем задании. Дух мой был ясен, а тело свежо, как никогда. Я уединился, и произнес заклинание, услышанное в моем странном сне. Гром не грянул, и небеса надо мною не разверзлись, но события, последовавшие за этим, были более удивительными, чем библейские сказания.
Но, опять же, всё по-порядку. Вечером того же дня, хозяин корчмы, прежде веселый и обходительный, велел нам убираться подобру-поздорову. Плату вперед, что внесли мы с Цилей, он молча бросил на стол перед нами. На объяснения он не расщедрился, сказав лишь: «Это польское дело. Настоящих польских панов». Через пару часов, я уже наблюдал, разместившись неподалеку, как к воротам корчмы одна за одной подъезжают кареты, из которых паны один знатней другого. Пробыв там до заката, они также разъехались, без обыкновенных церемоний и долгих прощаний, что приняты у поляков, обожающих напустить пыли в глаза. Всё выглядело так, будто панове собираются таким манером много лет. Свершилося чудное чудо, почище золотых дождей и разверстых морей! Поляки, вовсе неспособные к любому роду единства, в единый миг стали действовать сообща, как артель плотников, или же волжских бурлаков, тянущие единую лямку. И всё это чинилось именно на том самом месте, где я прочел ахметово заклинание.
Я же поспешил поделиться новостью к пану МечИславу, коего едва признал в платье торговца рыбой. Пан МечИслав, на удивление, вовсе не поразился, но будто и ждал такового.
- Не дай, - молвил пан Мечислав, - разбежаться сим ненадежным в единении полякам. Зажги в них веру в победу. Внуши каждому из знатных бунтовщиков жажду в царствование, не явное, так хоть тайное. Вот тебе вексель на сто тысяч франков. Вручишь его лично казначею бунтовщиков, Коллонтаю. Всенепременно удовольствуйся личною распискою. От кого деньги, до поры молчи молчком.
ДОлжно же мне было явиться к казначею бунтовщиков, Хьюго Коллонтаю.
Итак, мне предстояло попасть в самое логово врага. Отогнав тяжкие мысли, я лег спать, не притронувшись к ужину.
Ранним утром я поспешил к цели. Все главные бунтовщики, не скрываясь, жили на широкой ноге в самых больших домах Варшавы. Найти Хьюго Коллонтая оказалось проще простого – он занимал доходный дом пана Яноша Буги. «Этого презренного инсургента, подавшегося к москалям». А вот попасть же к нему – совсем напротив.
Долговязый адъютант долее часу досаждал мне, устроив форменный допрос с пристрастием. Наконец, я был допущен в очередь из просителей к оному Коллонтаю. Просидев еще пару часов, я вошел к указанному казначею сих дерзких вольтерьянцев, и к моему нималому удивлению узрел, что сей тип, был тем самым нотариусом, что заверял мою купчую на венец. Коллонтай, конечно же, решил, что я прибыл получить свои доллары. Он взволнованно тряс мои руки, умолял подождать до среды.
И тут я огорошил Коллонтая словами, что прежнее моё дело может и подождать, и что мой визит для другого. Приблизившись, я прошептал, что некая особа, имя которой я не могу раскрыть, поручила мне обсудить вопрос Вольной Польши. Тут Коллонтай облегченно вдхонул, и приказал подать нам обедать, веля никого более к нему не пропускать. За обедом, как бы, между прочим, он поведал мне историю, что случилась после нашего поспешного бегства из Кракова.
Как оказалось, в ночь после того дня, генерал и командир Тэд Косцюшко, а с ним все его сторонники, включая и Коллантая, срочно покинул город. Косцюшко пошел на соединение с силами Мадалинского, почти окруженного силами прусскаго короля. Пруссаки же, видя многократно увеличившееся польское воинство, отступили. Теперь у Косцюшки стало в два раза более сабель, чем прежде. Свою речь казначей окончил словами: ныне Предприятие (здесь Коллонтай понизил голос), весьма и весьма имеет шансы на успех.
Отобедав изысканною трапезой в стиле франкских банкиров, мы перешли к делу. Пан Коллонтай тщательно отер руки, надел очки, и принял от меня вексель банка Чартер, выписанный на предъявителя. На миг он замер. Глаза его, округлившись, казалось, непременно прожгут и вексель, и стол, и паркет в кабинете. Когда же он немного успокоился, радость его сменилась неким родом благоговения, с коим он осмотрел меня, будто увидевши наново. Предложенную расписку Коллонтай сразу же подписал. Казначей предложил немедля переехать к нему, но я отказался.
Утром следующего дня я вновь был у дверей Коллонтая, и на сей раз был без промедлений препровожден в его кабинет. Сам хозяин источал радушие и благость. Через минуту я узнал, что деньги за вексель были получены сразу и без изъятий. После обеда мы предались разговорам о деле. Коллонтай отсчитал две тысячи франков, и протянул их мне «за труды». Я принял деньги молча, с видом, что этого и предполагал. В глазах Коллонтая отразилось непомерное стяжательство, и он радостно оговорился, что, мол, наконец, их успехи заметила действительно значимая особа.
Затем, за бутылкою хереса, цыганское умение, какому научил меня Ахмет, принялось приносить свои плоды. Коллонтай, допрежь осторожный, разговорился. Он поведал, что после победы под Рацлавицами, приезжий выскочка Косцюшко стал очень заметен, а получив венец Болеслава, и вовсе первым. Косцюшка любим народом, но финансист из него совсем пропащий. У восставших вовсе нету денег, а магнаты не торопятся раскрыть кошели. Да и то сказать, напирал Коллонтай, тех денег, что могут быть у польских магнатов, для нашего общего дела совсем недостаточно.
Мадалинские и Чарторыйские протягивают руки ко Франции и Голландии, но всё тщетно. Печатание же своих ассигнаций вскоре будет дороже товара, что за них выручается. Когда же я спросил его, что же он понимает под «нашим делом», Коллонтай с жаром ответил, что мы присутствуем при рождении новой страны, с новыми законами и новыми правителями. И предприятие сие будет почище какой-нибудь сахарной фактории.
- Это будет как открытие Новаго Света! – вскричал казначей. – И того, кто выпустит свои акции здесь, ждет воистину золотой дождь!
Снизив голос до шопота, Коллонтай спросил, кто же стоит за моей спиной. Я отказал, ответив, что своей выгоды не упущу, и другого представителя к своему патрону не допущу. Коллонтай зауважал меня еще крепче, хотя и хотел показаться обиженным. Я твердо заявил Коллонтаю, что тому следует неукоснительно выполнять приказы моего патрона, передаваемые через меня, а когда «дело» разрешится, то векселя будут предъявлены сполна. На что старый лис засмеялся, и ответил, что получает деньги он, а платить будет «новая Польша».
Что касаемо моей выгоды, Коллонтай намекнул, что мы с ним суть лишь приказчики, и что нам самим не грех улучить своей доли. Поколебавшись некоторого времени, он выдал мне еще три тысячи франков.
Вечером того же дня сам пан МечИслав неожиданно нашел меня. Одет он был старьевшиком, и я лишь по голосу смог узнать его. В этот раз моей целью был очень знатным пан. Мазовецкий воевода, бывший маршалок сейма, Антоний Малаховский. Я получил портрет его души и ума во всех деталях, а также одну занимательную историю, которая случилась с прапрапрадедом доброго пана, сокольничим у короля Сигизмунда Старого.
- Невместно – Таков был мне ответ на просьбу об аудиенции, переданный через дворецкого. Таковым словом в Польше показывают презрительное отношение к кому-либо незнатному. Воистину, когда в поляке борятся разум и чванство, в поляке завсегда победит чванство.
Я округлил в ярости глаза, схватил дворецкого за горло, пару раз приложив затылком к косякам, и протащил обмякшее тело в самый кабинет старого маршалка. У меня с собою был перстень, добытый еще в Исакчи. Он был настолько древним, что нанесенные буквы нельзя было прочесть. Подскочив к самому носу старика, я вскричал, бросив бедного дворецкого к ногам, чтобы достопочтенный воевода немедля наказал глупого слугу, который осмелился по своей глупости не допускать встречи двух господ. Я кричал о древности родов, отпрысками коих мы с маршалком являемся. Я махал перед его слепыми глазами своим перстнем. Я призывал в свидетели всех древних христианских королей, каких мог вспомнить, сказал, что я – последний отпрыск младшей ветви Каролингов, Что древние Малаховские и древние Каролинги пировали за одним столом, а подлый дворецкий не достин даже веревки.
Смутить старого пана оказалось трудно, он встал, видно, чтобы выставить меня за дверь, и тут я вытащил свой козырь. Я напомнил пану историю древнего предка пана маршалка, о Сокольничем Сигизмунда Старого, о его молодой жене, и об одном юном шляхтиче, который спас пана Сокольничего. Я представился потомком того бедного шляхтича, и дело пошло на лад. Через некое время старый пан обнимал меня, как сына.
Возбудить честолюбивые мечтания старого пана оказалось совсем не трудно. Я передал ему сто тысяч и намекнул, что некий орден не может оставаться в стороне от судьбы истинного короля Польши. Тут бывший машалок сейма помолодел лет на двадцать, и очи его заблистали. Тайныя мечтания пана маршалка превратились в цель, а я подумал, что получил верного союзника.
Под разными предлогами, то же самое я проделал и с Игнатием Потоцким, и с Иеремией Зайончеком, и с Игнатием Дзялынским, и с Якубом Ясинским – главными заправилами бунта. Каждый из них, исключая лишь Косцюшку, был убежден отчасти мною, а более своим честолюбием в несомненном первенстве. Каждый из них втайне мечтал возглавить великую Польшу. Каждый из них скрывал встречи со мной. Да и я пребывал в маске и в темных местах, дабы не быть узнанным. Каждый из них скрывал источники денег.
Союз бунтовщиков креп, ибо каждый понимал, что сейчас нужны все. Главари бунта отложили своё собственное возвеличение до желанной ими победы.
В Прагу варшавскую, что была за Вислою как бы пригородом, свезли почти все пушки, забранные у генерал-майора Тормасова. Сюда привезли оба парома с захваченным прусским порохом. И даже обоз с ружьями для генерала Ферзена, отбитый Сераковским. Мелкая шляхта со всей Польши, видя, что жалованье бунтовщики положили знатное, начала стекаться к столице тонкими ручейками.
Ави, отец мой! Всё шло, как задумывалось, удача не покидала нас. За месяц пан МечИслав и я прибрали к рукам почти всю верхушку бунтовщиков, кроме Косцюшки. Настала пора мне самому войти в состав Тайного совета новой Польши. И совет принял меня за взнос в сто тысяч франков. Твой сын преисполнился беспечнаю гордыней. Но фортуна не терпит постоянства, и всё переменилося в единый миг.
Уговорившись с моим патроном, паном МечИславом, о встрече в корчме «Нибески Янек », я поспешил туда. Но лишь я приблизился к моему патрону, за его спиной раздался выстрел, и тот вдруг пал мертвым.
Одновременно, несколько десятков рук ухвативши меня, свалили на пол. Я выказал сопротивление столь ничтожное, дабы во мне нельзя было заподозрить человека военнаго. Сообразно с новою своею ролью в сей пиесе, я умолял отпустить меня. Я клялся, что меня перепутали с кем-то. Чрез пол часу ко мне явился пан Маршалок. Я недооценил старого лиса. Вельможный пан долго кричал на меня, желая получить назад свои расписки – новому королю Польши зазорно иметь тайных кредиторов. Я ответил, что у меня их нет. Мысли мои были только о том, как спасти мою верную Цилю, которую тоже могли схватить. Но судьба повернулася вовсе наоборот.
Вельможный пан приказал своим слугам сечь меня кнутом, покуда я не отдам бумаги, и вышел вон. И тут раздались два выстрела, подвал заполнился дымом. Раздались истошные крики смертельно раненых. Когда пороховая гарь рассеялась, я открыл глаза и не поверил им – надо мною стояла моя возлюбленная супруга, одетая пажом для верховой езды. В руках ея чернели английские пистоли.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/10/07/1333