Литературные разборы для старшеклассников

           Литературные разборы для выпускников общеобразовательной школы



1. Солженицын, «Архипелаг ГУЛаг» (конспект)
2. «А теперь умножьте…» (размышления о книге Солженицына «Архипелаг ГУЛаг»)
3. Солженицын, «Один день Ивана Денисовича», Шаламов, «Колымские рассказы», Трифонов, «Дом на набережной»
4. Замятин, «Мы»
5. Пастернак, «Доктор Живаго»
5.          Булгаков, «Мастер и Маргарита»               
6.          Распутин, «Прощание с Матерой»
7.          Некрасов, «В окопах Сталинграда»



  Солженицын, Архипелаг «ГУЛАГ» (конспект)

1 том  - в тюрьме:
а). Помимо истории своего ареста Солженицыным описывается, как вообще арестовывали людей. Чаще ночью, обыскивая квартиру (красочное описание обысков, когда могли даже гроб ребенка обыскать). Было и днем – в закрытых машинах, куда заманивали людей обманом через подставных лиц и увозили в тюрьму. Автора книги задержали за переписку со своим другом во время войны. Солженицын поливал грязью Сталина, называя его Паханом. Арестовали и его самого, и друга. И с фронта повезли в тюрьму.

б). Описание потоков арестантов – по версии Солженицына их брали просто так. Чтобы уничтожить классовых врагов революции (всех, кто были родом из обеспеченных семей, - дворян, купцов, а также верующих и священнослужителей – революция боролась с влиянием церкви). Коммунистов (по ошибке, ложному доносу или подозрению) сажали в 37-38 годах. Но до них были потоки – 29-30 годов, после них – 44-46 годов. Относились к политическим преступникам хуже, чем к уголовным. Уголовных можно исправить, политических – никогда. Солженицын утверждает, что уже с 18 года полился поток заключенных, которые не состояли в большевистской партии, а были меньшевиками, эсерами, кадетами, социал-демократами. Брали тех, у кого были деньги, золото, ценности, они могли ценой выкупа выйти на свободу. Брали представителей малых народов, которые сопротивлялись революции. До 22 года отсутствовал Уголовный Кодекс советской власти. Руководила арестами Высшая Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией. ОГПУ – объединенное государственное политическое управление. Раскулачивание – борьба с крестьянами в деревне, кулаками (зажиточными), которые были против советской власти. Их арестовывали, ссылали. Брали за мелкие кражи (колоски), за вредительство (подозрение, что человек специально вредит работе промышленности и сельского хозяйства). В 1926 году был принят Уголовный Кодекс. 58 статья: 14 пунктов – контрреволюция, антисоветская агитация, шпионаж (могли взять просто за знакомство с иностранцами). Могли дать огромный срок, могли расстрелять. Во время войны могли арестовать за то, что побывал в плену, оказался в окружении немцев, работал на немцев. По версии Солженицына те, кто соглашался работать на немцев, пытались их обмануть и тайно сбежать к нашим, но наши им не верили и наказывали их.

в). Следствие – вышибание нужных показаний с помощью пыток: не давать спать (извести бессонницей), обман (подпишешь – скостим срок или в лагере тебе якобы будет лучше), грубая брань, внезапные переходы в речи следователя (то мягкой, то жестокой), унижение, запугивание, шантаж судьбой близких, клопяной бокс, карцер (голод и холод), побои (не оставляющие следов).

г). Голубые канты – это сотрудники следственных органов с голубыми нашивками на одежде. По версии Солженицына – низкие, злорадые, злочестивые, запутавшиеся люди. Он объясняет массовые аресты – заданием партии сажать определенное число людей, органам якобы давали цифры, и они должны были эту цифру заключенных набрать. По его версии это потому, что надо было отправить их в лагеря, где они бы фактически бесплатно пахали на государство. Руководители органов – Ягода, Ежов, Берия. Будущие сотрудники органов учились в училище НКВД. И имели льготы. Их положение было почетно и выгодно. Солженицын упоминает, что и его туда приглашали, но он не захотел, хотя тогда еще не знал всей правды о репрессиях. Он рассказывает о том, как стал офицером, воевал и вел себя с подчиненными высокомерно и даже во время ареста велел другим нести его имущество, потому что он считал себя лицом привилегированным. В тюрьме он раскаивается в этом. Потому что это противоречило идеологии государства – равенства всех людей.

д). Первая камера – общение с разными людьми, узнавание разных историй для будущей книги. Поэтому он сравнивает первую камеру с первой любовью, настолько там хорошо после изоляции. Самая страшная тюрьма – Сухановка, ей пугают заключенных. В камерах бывают искренние люди, бывают притворщики, которые пытаются вас разговорить (наседки), и сообщить обо всем следствию. Солженицын чувствует фальшь в таких людях и отдаляется от них. В камере – стол, шахматы, книги из библиотеки (библиотека Лубянки описывается как ее украшение). Чистое белье. Излагаются подробные истории арестов людей. Молодой Солженицын страдает: война закончилась, весна на дворе, а они – в заключении, проходит молодость, жизнь проходит.  («Не для нас была та Победа. Не для нас – та весна».)

е). Весна 1945 года – весна русских пленников. Поток всех, побывавших в Европе: эмигранты гражданской войны, бывшие военнопленные во время Великой Отечественной войны. Солженицын обвиняет советское государство в том, что оно так относилось к военнопленным – не платило в Красный Крест (и они жили в лагерях в самых худших условиях, не получая гуманитарной помощи), после войны осудило пленников как изменников. Солженицын считает: это Родина предала своих граждан, а не они – ее: «Не они, несчастные, изменили Родине, но расчетливая Родина изменила им и притом ТРИЖДЫ». Первый раз – до войны правительство развалило армию, второй раз – покинула дохнуть в плену, третий раз – под видом прощения заманила и посадила в лагеря. По версии Солженицына это произошло потому, что Сталин испугался, решив: если в плену людям будет комфортно, они будут в массовом порядке сдаваться в  плен.  Оправдывается генерал Власов – излагается авторская версия его биографии и участия в войне.  По этой версии Власов после разгрома своей армии сдался в плен, и там нашлись русские генералы, которые были против Сталина. Немцы обманывали, когда писали листовки об «армии Власова». Власовские дивизии стали формироваться в 44 году. И пошли сражаться за на стороне восставших чехов против немцев. Потом отступили в сторону американцев, к Баварии. К концу войны эта «армия» рассеялась. С сочувствием описываются наивные эмигранты, которые решили вернуться на родину, а их всех посадили. (По версии автора.)
 

ж). ОСО – особое совещание при ОГПУ. Как они судили. Были вне Уголовного Кодекса. (До этого были Тройки ГПУ.)
За что судили политических:
АСА – антисоветская агитация,
КРД – контрреволюционная деятельность,
КРТД – контрреволюционная троцкистская деятельность,
ПШ – подозрение в шпионаже,
СВПШ – связи, ведущие к подозрению в шпионаже,
КРМ – контрреволюционное мышление,
ВАС – вынашивание антисоветских настроений,
СОЭ – социально-опасный элемент,
ПД – преступная деятельность (часто давали бывшим лагерникам),
ЧС – член семьи.
Официально ОСО давало не приговор, а административное взыскание. Но оно могло быть до 25 лет и включать в себя: лишений званий и наград, конфискацию всего имущества, закрытое тюремное заключение, лишение права переписки.
ОСО было создано для быстроты – осуждали мгновенно и оформляли быстро, иной раз даже не видя обвиняемого в глаза, даже не требуя фотографии. Приговоры предрешены – всех посадить. За редчайшим исключением. Проводятся параллели с либеральной системой правосудия при царе, когда адвокат мог выиграть дело. Наши политические суды были подчинены органам.
Описываются неправедные суды, скорые на расправу, работающие как машина – механически.

з). Как зарождался закон. Когда не было ни законов, ни кодексов, были гласные процессы – уже в 18 году. Были внесудебные расправы (официальный термин). Была ЧК. (Сокращенное название от ВЧК.) Были суды, была внесудебная расправа. 
Суды были трех видов: народные (бытовые и уголовные дела), окружные и ревтрибуналы (имели право расстрела).
Приводятся записи конкретных дел, речи прокурора Крыленко. Упоминание Дзержинского, Петерса.
Контрольно-Ревизионная Коллегия ВЧК (для проверки).


и). Закон мужает. Процесс Главтопа (21 год, инженеров). Плановая экономика не всегда учитывала реальные задачи производства – и специалисты оспаривали высшие рекомендации. Конфликт партии и спецов. Церковь не всегда отдавала свои ценности в помощь голодающим. Желание власти обвинить в голоде церковь.
Московский церковный процесс (22 г). Петроградский церковный процесс (22 г). Изъятие церковных ценностей.
Процесс эсеров (22 г.). Обвинялись в том, что в дни Октябрьского переворота вооруженно противились ему. Пытались поддержать Временное правительство. Углубили пропасть гражданской войны тем, что выступали как бунтовщики против власти большевиков. Не признали Брестский мир. Обвинялись в шпионаже, сотрудничестве с кадетами, даже с белогвардейцами.
Но с 19 года они не ведут борьбу с большевиками. И признали власть Советов. Но их руководителей арестовали, и стали сажать рядовых эсеров и отправлять в лагеря.

к). Закон созрел. Гуманитариев царского режима отправляют на пароходе в Европу в 22 году. УК утвержден в 26 году.
Стали искать вредительство.
Шахтинское Дело (28 г.). Всеобъемлющий вредительский процесс не удался – слишком много обвиняемых. Но все-таки в 30 году был разыгран, как утверждает автор, спектакль: процесс Промпартии. Вышинский, Антонов-Саратовский, Крыленко. Обвиняемых меньше, чем в предыдущем процессе. Вредительство в разных отраслях промышленности. Приводятся записи.
Процесс союзного бюро меньшевиков (31 год).  Обвинение в проникновении во властные органы с целью контрреволюции.
Анализируются биографии известных большевиков – по мнению Солженицына их ссылки и сроки заключения при царе по сравнению со сталинскими были ерундой. Поэтому они и сломались под пытками, дав показания против себя и других, и выяснилось, что это никакие не закаленные люди, а куда более слабые, чем казались.

л). К высшей мере. Смертная казнь при советской власти. Высшей мерой ее назвали большевики. В 27 году стали отменять. Но оставили для политических. Рассказы о смертниках – что они испытывают накануне казни, в каких содержатся условиях. Холод, теснота (камера набита), голод. Описание расстрелов – иногда они проводились в подземельях монастырей.

м). Тюрзак. Сравнение условий в заключении при царе и при большевиках. Как хорошо было тогда, и какие зверские порядки установились при советской власти. Раньше были забастовки политзаключенных, им помогали все, их уважали, они ставили свои условия тюремной администрации, объявляли голодовки по разным поводам, и с ними считались. Все это исчезло при большевиках  - условия стали угнетающими, пыточными.

н). Корабли Архипелага. От Берингова пролива почти до Босфорского разбросаны тысячи островов Архипелага. С острова на остров возят невольников. Крупные порты – пересыльные тюрьмы, порты помельче – лагерные пересыльные пункты. Стальные закрытые корабли – вагон-заки (столыпины). Воронки (машины).
Погрузки и выгрузки далеко от пассажирского перрона, условия, в которых держат и перевозят заключенных. Много народа, привилегированные условия для блатных (которые командуют всеми), ограбление – отнимание последних вещей у зэков, нищенская пайка (крохи хлеба и баланда).

о). Порты Архипелага. Зэки бывают на нескольких пересылках, многие припомнят с десяток их, а сыны Архипелага – полусотню.
Условия в разных бараках. Теснота, грязь, духота, путь к параше, воровство, болезни. Автор был на Красной Пресне. Временные пункты размещения бывают и под открытым небом на земле. Разные судьбы заключенных.
Совет автору от опытных людей: не попадать на общие работы любой ценой, занять место начальника. Общие работы настолько тяжелы, что это – быстрая смерть от истощения организма. 80 % работает на общих работах. Выживают те, кто на них не попал, занял привилегированное положение.

п). Караваны невольников. Отправка, минуя перевалы, на прямой пункт назначения. Красные эшелоны (красные телячьи вагоны), караваны барж, пешие караваны (где нет рельс и воды). Ужасные условия.

р). С острова на остров. Спецконвой – перевоз зэков в одиноких челноках. Автора так возили 3 раза. Чувствуешь себя обычным человеком, с тобой вежливо обращаются. Это потому, что он в лагере назвал себя ядерным физиком, и его вызвали по распоряжению в Москву. Он пишет, что выжил, потому что попал не в обычный лагерь, а на райские острова (шарашки на арестантском жаргоне). Там условия лучше.
Воспоминания о пребывании автора после лагеря в Бутырках – интеллектуальное общение с учеными, с молодежью.


2 том – в лагере:
а). История Архипелага
После революции – необходимость принудительного труда заключенных, считалось, что труд исправляет человека. Кто не работает, тот не ест. Организационное оформление лагерной сети – постановления ВЦИК о лагерях принудительных работ  в 19 году. Лагеря создавались в каждом губернском городе, в некоторых уездах. В черте города, в монастыре, в близкой усадьбе. Лагеря должны были содержать не менее 300 человек. Трудом оплачивалась и охрана, и администрация. Лагеря находились в ведении Губернских Карательных Отделов. Рабочий день – 8 часов. Не было классовой дифференциации заключенных. В 18 году был введен термин концентрационные лагеря для изолирования классовых врагов революции. В 21 году основаны Северные  Лагеря Особого Назначения – СЛОН. Первые – в Пертоминске, Холмогорах, близ Архангельска. Соловецкие острова – далеко от материка. Соловками пугали народ. Лагеря возникали в бывших монастырях.
Кормили так: полфунта хлеба, утром и вечером – кипяток, среди дня – черпак баланды (зерна и картофельные очистки).
Были перебраны разные формы заключения: для неопасных трудколонии, исправтруддома, исправдома, домзаки, труддома, труддома для несовершеннолетних, для политически чуждых – изоляционные тюрьмы, Изоляторы Особого Назначения. 
Руководят три ведомства: ВЧК (Дзержинский), НКВД (Петровский), НКЮ (Курский). В НКВД – то ГУМЗак (главное управление мест заключения),  то ГУПР (главное управление принудительных работ), то ГУМЗ.
Перестройка лагерной охраны – войска ВОХР (внутренней охраны республики), ВНУС (внутренней службы). Они соединились с корпусом ВЧК в 19 году, и председателем Воен. Совета стал Дзержинский. В  24 году в корпусе Конвойной Стражи введена военная дисциплина  и укомплектование через Наркомвоенмор.
Создаются Центральное Бюро Дактилоскопической регистрации и Центральный питомник служебных и розыскных собак.
ГУМЗ переименовывают в ГУИТУ (главное управление исправительно-трудовых учреждений), а затем и в ГУИТЛ ОГПУ (главное управление исправительно-трудовых лагерей). Его начальник – одновременно Начальник Конвойных Войск СССР. Затем появилось название – ГУЛАГ.
 Дореволюционная история Архипелага. Как там жили монахи и занимались хозяйством.  О нравах в соловецкой тюрьме до революции. Еретики церковные, еретики политические.
Соловки времен диктатуры пролетариата – как там обращались  с зэками, пользуясь удаленностью этих мест.  Люди одеты в мешки, вещи воруют. Антисанитария.  Жестокие наказания.  Расстрелы. Смерть от истощения организма, инфекционных заболеваний.
Лесоразработки – удаленные командировки заключенных.
Визит Горького и других писателей. Солженицын упрекает их в том, что они побоялись написать правду о лагерях и все представили в радужном свете.
 Возникновение все новых и новых островков, развитие Архипелага (Солженицын сравнивает это с метастазами).
Первая великая стройка ГУЛАГа – Беломорканал. И в дальнейшем заключенных использовали для работы на крупных объектах государства – создании каналов, железных дорог. Не имея необходимой техники, заставляли работать руками во славу нового государства.
Теория перевоспитания преступника в коллективе – бригады, где все наблюдают друг за другом.
Постепенное ужесточение порядков в ГУЛАГе.
Теория Солженицына – зачем нужны лагеря: дешевая (практически бесплатная) рабочая сила, неприхотливая (готовая к перегону с места на места в любой момент, свободная от семьи, не требующая ни устроенного жилья, ни школ, ни больниц, ни кухни и бани в их полноценном понимании). Он называет это рабским трудом. Сравнивает с крепостными, считая, что даже те жили лучше и так не надрывались. Но многие работали в лагерях, не стараясь (чтобы не умереть от истощения, берегли силы), и конечный результат получался не самым лучшим. Беломорканал получился слишком мелким.
Фашисты – кличка тех, кого арестовали по 58 статье.

б). Тюремный быт
Голые вагонки (четыре деревянных щита в два этажа на двух крестовидных опорах) – для сна. Матрацы, мешки для набивки не выдают. Что на себе привез, то и будет. Спят в обуви – чтобы не украли, все держат при себе. Еда – из котла. Мелкая картошка, капуста черная, свекольная ботва. Но люди предпочитали есть меньше, не брать лишнюю порцию, лишь бы сэкономить силы и не перерабатывать.
Блатным – самые лучшие места, им прощается почти все, они ведут себя нагло, для них это дом родной, они помогают администрации поддерживать порядок. Инженеры, бухгалтеры, врачи, полезные для лагеря мастера (шить,  столярничать и т.п.)  жили в привилегированных условиях. Кормили их отдельно.
Мостырка – люди калечили себя, чтобы их не гоняли на работу.
В лагерях были и инвалиды.
Солженицын описывает, как хоронили: были безымянные могилы, никто потом не знал, где похоронен тот или иной человек. Их просто быстро закапывали. И не всегда в гробах.

в). Женщины
Врачи утверждали, что от истощения их женские функции прекращались. Но не у всех – какие-то женщины беременели и рожали детей. Кто-то это делал, чтобы попасть в более комфортные условия. Сначала женщин содержали вместе с мужчинами, потом разделили.
Когда они жили в одном лагере, сходились с мужчинами, образуя лагерные семьи, вдвоем выжить было легче (трудно было уединиться, жизнь была на глазах у других). Вынуждены были соглашаться на сожительство с охранниками, иначе им могли отомстить. В изолированных от мужчин лагерях развилась однополая любовь.
Антисанитария, грязь для женщин тяжелее, чем для мужчин, в связи с особенностями их организма. Тяжело было женщинам из интеллигентных семей, посаженных «за политику» или за религию, жить с матерыми уголовницами.
Лучше всего было в бухгалтерии, в санчасти, на кухне, в швейной или прачечной, стать прислугой для начальства.
Но молодым хотелось радоваться жизни – и они веселились, вопреки всему.


г). Придурки
Те, кто сумели избежать общих работ и заняли привилегированное положение. По версии Солженицына только они и выживали, и среди них – сам автор. По его подсчетам – это одна шестая часть среди всех заключенных.
Рабочий хоздвора (слесарь, столяр, печник, сапожник, портной), прачка, санитарка, судомойка, кочегар, рабочие бани, кубовщик, пекари, дневальные бараков, повара, хлеборезы, кладовщики, врачи, фельдшеры, парикмахеры, воспитатели КВЧ (культурно-воспитательной части), заведующий баней, заведующий пекарней, заведующие каптерками, заведующий посылочной, старшие бараков, коменданты, нарядчики, бухгалтеры, писаря штабного барака, инженеры зоны и хоздвора. Производственные: инженеры, техники, прорабы, десятники, мастера цехов, плановики, нормировщики, бухгалтеры, секретарши, машинистки. Бывают конструкторы, технологи, геодезисты, мотористы, дежурные по механизмам. Музыканты (баянисты). Жестянщики, стекольщики, автомеханики.
Бригадиры – по-лагерному они не считаются придурками, но и обычными работягами их не назовешь.
Гуманитарии (кроме музыкантов, да и то – не всех) на начальственных постах были не нужны и отравлялись на общие работы, как правило, не выживали.
Повальное воровство в лагерях, желание начальства урвать от того, что положено заключенным.
Доходиловка – тех, кто лишался сил из-за усталости от тяжелого труда и скудного кормления, называли доходягами.
Во время войны в лагерях видели спасение от фронта, это касалось и надзирателей, которые выдумывали истории о заговорах заключенных, чтобы их самих не призвали на фронт.
Реальные истории разных заключенных. Истории попыток бегства и редких удавшихся побегов.

д). Благонамеренные
Люди, которые не отказались от коммунистических убеждений. И подчеркивали, попав в лагерь, что они – коммунисты. По Солженицыну: ортодоксы. Причем они верили не тихо, в глубине души, а так, чтобы это было видно окружающим (Солженицын считает, что они хотели устроиться в лагерях получше и бравировали своей верностью партии). И, как он утверждает, действительно к ним относились лучше. И они в лагерях могли выжить. Среди них были те, кто на воле занимали высокие посты.  Они старались не смешивать себя с теми, кто был против режима.
Автор заводит разговоры с такими людьми, они, вопреки его аргументам, отказываются признать недостатки политического строя или идеи.

е). Стукачи
Те, кто шпионили по заданию ЧК-ГБ. Сексоты – секретные сотрудники. Но применялось это название только на воле, в тюрьме – наседка, в лагере – стукач. По версии Солженицына людей вынуждали это делать угрозами и шантажом, но были и особо подлые, которые с удовольствием это делали. Пересказывали содержание обычных разговоров, анекдотов, любых упоминаний имен вождей, политиков. Чтобы потом состряпать дело.
Солженицын пишет, что ему по этой теме не хватает материала. О таких вещах люди рассказывали неохотно. Самому автору предлагали сотрудничество и вынудили дать подписку: он будет работать под фамилией Ветров. После смерти Сталина его вновь вызвали, но он отказался, принеся справку о тяжелой болезни (болезнь и, правда, была).

ж). ШИЗо, БУРы, ЗУРы
Штрафные Изоляторы (дают за пустяки, там холодно, сыро, голодно, темно – могла быть простая яма), Бараки Усиленного Режима (может быть самый обычный барак, отделенный колючей проволокой, работа предлагалась самая тяжелая и неприятная), Зоны Усиленного Режима (штрафные зоны с худшим питанием, худшими условиями).

з). Блатари
Солженицын ненавидит уголовный мир и его представителей (блатных, блатарей), он категорически против романтизации этих людей в произведениях искусства. Но советская власть считала их социально близкими, способными перевоспитаться. И относилась к ним терпимее, чем к политическим. В результате, как пишет Солженицын, не эти люди перевоспитались, а страна пропиталась блатной культурой и эстетикой. В этом он прав.
Многие из них не стремились стать крупными собственниками, они могли все пропить, прогулять, прокутить, проиграть – жили одним днем. Поэтому они действительно этой власти были не опасны.
Их психология: хочу жить и наслаждаться, на остальных – плевать; прав тот, кто сильнее; не заступаться за тех, кого обижают. На зоне их все боялись, им все подчинялись.
Но есть у них и свой своеобразный кодекс: последовательные и исключительные материалисты, хотят жить только в свое удовольствие, не признают института собственности, не любят труд, у них нет понятия родины. Последнее спорно, потому что были и те, кто воевали. Но Солженицын утверждает, что они мечтали смыться, схитрить так, чтобы вернуться на зону. У них есть свои суды, основанные на воровской «чести».
Фраерский – общечеловеческий мир, не уголовный (на жаргоне блатных).

и). Малолетки
В Уголовном Кодексе 26 года разрешили сажать детей с 12 лет. За воровство. Но в том числе и по 58 статье. Они составляли в 27 году, как утверждает автор, почти половину всех заключенных. В 35 году Сталин решил, что детей надо судить на всю катушку кодекса с применением всех мер наказания. В деревнях был голод – дети воровали то, что могли съесть, их за это сажали.
Содержали их в отдельных детских колониях (до 15 лет) и в смешанных лагерных пунктах (чаще с инвалидами и женщинами).
Их кормили чуть лучше, чем остальных. В них не стреляли, даже если они бежали. Друг в друге они врагов не видели, они тянулись к уголовникам и подпадали под их влияние. Мстили и гадили воспитателям, изводили других зэков издевательствами. Указы Сталина насчет малолеток просуществовали до 54 года.

к). Музы
КВЧ – культурно-воспитательная часть. Должны были приобщением к искусству (пению, спектаклям) перевоспитывать зэков. Начальник – из вольных, с правами помощника начальника лагеря, он подбирал себе воспитателей (один на 250 опекаемых) из близких пролетарию слоев (воров, мошенников, растратчиков). Формировались агитбригады. Готовили номера и выступали.
Солженицын пишет, что никого они не перевоспитали. Если ставили спектакли, то таких авторов, которых на воле не почитали. Но туда тянулись зэки для хоть какого-то «душевного общения».
Впоследствии остались такие формы работы КВЧ: раза три в год концерты самодеятельности, художники писали картины для начальства и оформляли зону, поэты под карикатурами на заключенных сочиняли частушки.
После войны в лагерях были известные артисты: Токарская, Окуневская, Зоя Федорова, Русланова.
Некоторые начальники из тщеславия создавали себе подобие крепостных театров и демонстрировали их. Артисты чувствовали себя униженными.

л). Псовая служба
Так называли лагерное начальство, сравнивая их с злыми псами. Они называют себя чекистами, хотя эта работа легче следственной (здесь «достаточно быть тупым и не промахнуться по черепу»). С ранних революционных лет на курсах при Центральном Карательном Отделе и губкаротделах готовился для тюрем и лагерей младший адмстройсостав (внутренний надзор). К 25 году осталось только 6% от царского состава. Они продолжали учиться – на факультетах права Наркомпроса, с 31 года это стали исправ.-труд-отделения  институтов Права НКЮ в Москве, Ленинграде, Казани, Саратове и Иркутске.
Их черты (по авторской версии): спесь (им униженно все подчинены, их власть не имеет  границ), тупость (нежелание прислушиваться к  более компетентным или развитым людям), самодурство (бессмысленные распоряжения с целью показать власть), ощущение вотчины (все принадлежит им), стяжательство (черта поголовная – желание что-то урвать из причитающегося зэкам), похоть (можно создать гарем), жестокость (неограниченные возможности ее реализовать).
Младший командный состав МВД – гулаговские унтеры. У них прав меньше, нет таких возможностей, но вымещать зло на зэках они могут.
Конвой – всякий стреляющий прав, ему не страшны никакие разбирательства. Всякий убитый виноват по определению.
 


м). Прилагерный мир
При лагерной зоне – поселок вольных. Иногда исчезает вместе с лагерем, иногда остается, становится поселком, городом. Знаменитые города: Магадан, Дудинка, Игарка,  Темир-Тау, Балхаш, Джезказган, Ангрен, Тайшет, Братск, Сов. Гавань. На диких отшибах, у донецких и тульских шахт, близ торфоразработок, близ сельскохозяйственных лагерей. Бывает и в больших городах, но не особым поселком, а теми отдельными людьми, которые приезжают в место заключения, осуществляют связь с волей.  Крупнейшая провинциальная столица Архипелага – Караганда. Создана ссыльными и заключенными. В ней несколько лагерных управлений.
Жители прилагерного мира: коренные местные, военизированная охрана, лагерные офицеры и их семьи, надзиратели с семьями, бывшие зэки, репрессированные с запретом жить в некоторых городах, приехавшие на заработки (там платят больше). Они могут работать в одной производственной зоне с зэками. Отношения с зэками – дружеские.
Есть главные Чайные, Клубы – места общения. Возможность потанцевать, повеселиться.

н). Путь к богу
Солженицын описывает, как душа человека, лишенного земных благ, тянется к богу, приходит к вере, постигает смысл жизни. Это произошло с ним. Человек перестает бояться что-то утратить (у него и так все отобрано), исчезает страх смерти, и его душа устремляется ввысь.
Он раскаивается во всех своих грехах (называет себя насильником и убийцей – очевидно, имея в виду то, что было совершено во время войны), осуждает себя за прошлые ошибки и возвращается к идее бога, которую когда-то отринул.


               
                А теперь умножьте…

размышления о книге А. Солженицына «Архипелаг ГУЛаг»



        Эта книга в свое время претендовала на то, чтобы стать Библией диссидентов, бомбой, которая должна была взорвать сознание советских людей, навсегда отвратив их от идеи коммунизма, внушив, что он был хуже фашизма. В какое время ее не прочти (а это два огромных тома), вникнув в каждое замечание, каждую сноску и каждое уточнение, впечатление она производит убийственное. Психотравматическое.  На это-то и рассчитано.
       Я  - не профессиональный историк, полемизировать – это их стезя. (Моя – история искусства.) И есть авторы, которые вступали в полемику с этим произведением: А. Островский, В. Бушин. Один из этих авторов (Островский) пишет о том, как он когда-то был заворожен личностью Солженицына, воспринимая его как уцелевшего в чудовищных лагерях святого, а потом произвел свое собственное расследование и ахнул! Книга ценна не только профессионализмом Островского, но и тем, что он – отнюдь не фанат коммунистической идеи. И вовсе не идеализирует Красную армию и вообще советский период. Бушин иронизирует по поводу личностных качеств автора «Архипелага», считая его не тем, за кого он себя выдает: мужественным борцом за высшую правду. Солженицын утверждает, что ему помогали в работе 227 человек. Есть гипотеза (у Островского), что текст написан разными людьми и скомпонован в нечто единое, глобально антисоветское.
      Можно ли рассказать правду об ужасном государстве, умолчав столь многое о самом себе? В книге меня (как и других читателей) насторожило дозирование сведений о своей личной истории. Александр Солженицын рассказывает подробно (да и то не все) лишь о своем аресте. Его дальнейший путь заключенного несколько мутноват. И это еще мягко сказано. Его все время перевозят из одного места в другое, бросают то туда, то сюда, причем на условиях некого возвышения (он начальник). Почему это происходит? Солженицын это объясняет просто нелепостью самой системы – надо людей перебросить из одного места в другое, их перебрасывают на новый участок работы. Без объяснений. И все-таки… Создается странное впечатление, что человек там не умирает на работе (а если верить автору, большинство попавших на общие работы и не сумевших получить начальническое место, умирают очень быстро), а МАТЕРИАЛ собирает. Дотошно и кропотливо. Для будущего повествования, у которого должна быть определенная историческая миссия. Тогда, когда многие вещи уже невозможно будет проверить!
      Солженицын уверяет, что до ареста человек не знает о том, что представляет собой пенитенциарная система в СССР. И только тогда сталкивается с ужасной правдой. Как это было с ним самим. Получается,  он в открытую поносил Сталина в переписке со своим другом, о репрессиях ничего и не зная! Тогда за что же он ненавидел Сталина (будучи не в курсе его дьявольских замыслов и решений)?
        Это обсуждение имело место во время войны, когда Сталин был Верховным Главнокомандующим, как к нему ни относись. Я не считаю, что за такие вещи надо сажать, но во время войны это выглядит далеко не так невинно, как в мирное время. И может вызвать подозрения в диверсии, изменничестве, разложении боевого духа армии и т.п. При этом друг Солженицына (который не поддерживал этот диалог) получает 10 лет, а сам автор – 8. «Наивный» Солженицын подставил своего друга, как бы не понимая, что втягивает его в историю, которая может закончиться очень плохо. (Как ни странно, такие случаи встречались – людей с откровенной антисталинщиной судили почему-то снисходительнее, чем тех, кто лишь ПОДОЗРЕВАЛСЯ в этом.)
  Он был тогда слишком, слишком наивен, чтобы понять это! Ну, допустим… А что обозначает его признание в том, что до ареста, воюя, он совершал преступления? Речь вряд ли идет о том, что происходило на поле боя – это был его долг как военного. Но армии имеют дело и с гражданским населением врага и иной раз ведут себя не лучшим образом – мародерствуя, убивая, насилуя. Солженицын говорит, что в тюрьме уверовал в бога по-настоящему, и называет себя насильником и убийцей. Это его собственные слова! То есть, что-то серьезное на его совести есть, но тогда он рассчитывал на безнаказанность! Наша армия побеждает, и мы (не все, разумеется, но Солженицын исключением не стал!) ведем себя так, как хотим. И, ища свою подлинную вину, он упрекает себя именно в этом. Поверив в искреннее раскаяние, зададим вопрос: а может такой человек быть наивным?
        Впрочем, «преступления» свои против людей (мужчин, женщин, детей?) он не описывает. Я думала, что ознакомлюсь с его личной историей ареста и заключения подробно, детально и обстоятельно. Уж если бы она была «кровавой», беспощадной со стороны государства, он с удовольствием описал бы все, что только возможно! Пыток не было, об избиениях не говорится, о карцере не упоминается, «общие» работы были, но как долго? Он тут же соображает, что надо спасаться от них любым способом, иначе не выжить, и готов соврать, что у него медицинское образование – место врача в лагере было самым льготным в то время. Это ж как надо стремиться во что бы то ни стало спастись (не в духовном смысле, как предпочел бы истинно верующий), чтобы допустить такую ложь! Ведь от неправильного «лечения» могут погибнуть люди, это уж точно бы было убийством! За которое никто не судил бы его – он это понимал. Потому и все думал: решиться на этот обман или нет? И все же, поняв, что уколы сделать не сможет, отказался от этой идеи.
         Он в открытую ведет антисоветские разговоры, смеется над «ортодоксами», которые отвечают на его вопросы о жизни в стране, и никто его за это не хватает, не бьет, не тащит в ужасное место, не морит голодом. В него никто не стреляет!
        Солженицын понимает, что его личная история выглядит несколько… скромной. Она не обрушится кровавым потоком на сознание современников и потомков. И потому решает написать труд не о себе. А о тех, кого нет в живых. А их дела задним числом можно трактовать как угодно – никто уже не возразит!
        Он описывает тот или иной судебный процесс и предлагает: а теперь умножьте… Приводит цифру, на которую нужно умножить. Это его любимый прием. Мы умножаем, и получаем гигантское число жертв. Причем тридцатыми – пятидесятыми годами он не ограничивается. Все это началось с первых лет Советской власти. И все время истории ареста, следствия, суда, наказания – с предложением умножать, умножать, умножать и умножать… Называя предположительную цифру 66 миллионов. Оппоненты Солженицына репрессии не отрицают, но их цифра другая: 3 миллиона. Главный спор как раз о цифрах-то и идет, а не о том, были репрессии или их не было.
      Я бы поняла, если бы Солженицын ограничился описанием пенитенциарной системы, желая ее улучшить, очеловечить, либерализировать, - этого хочет любой человек, у которого нет кровожадных инстинктов. В скотских условиях люди не исправляются, а звереют. Или мгновенно ДОХОДЯТ на сверхтяжелых работах без соответствующего кормления – их называют «доходягами».  (Хотя в книге ВДРУГ появляются люди, которые 8 лет вот так проработали, и почему-то прекрасно себя чувствуют, и их любит начальство.) Солженицын описывает, как людей даже без рук и без ног гоняли! Ну, может, и были садисты среди надзирателей, но я бы не предлагала в этой ситуации взять некую цифру, умножить, и получить чуть ли не триллионы инвалидов, над которыми издевалась система. А разовые случаи беспричинной жестокости есть в любое время, в любом государстве. Насчет инвалидов – я сама в детстве читала книги и о летчике, который летал без ноги, и о девочке, которая без руки прекрасно училась. У нас этих людей превозносили, считали героями. Может, и были недалекие чиновники, которые считали, что своим видом они портят праздничные церемонии, но такие есть и сейчас. Они всегда есть.
      Главная мысль книги – все государство представляет собой большую зону. Здесь автор снова противоречит себе – до ареста человек ничего об этом не знает, так почему же живет в жутком страхе? Никто из моих родственников в жутком страхе не жил, а мать (1949 года рождения) всегда говорила, что думает,  даже в идеологических инстанциях, и никто никогда ей не мстил, не вредил, не мешал свободно высказываться. А наивные иностранцы думают, что ВЕСЬ советский период – это тотальная несвобода. Так же думает теперь нынешняя молодежь. Они и года при этой власти не жили! А я практически до совершеннолетия при ней дожила и тоже болтала все, что хотела.
         За границей в интервью (если их не искажали журналисты) Солженицын говорил, что с шести лет знал всю жуткую правду, видел очереди из жен заключенных, верил в бога и т.п. В «Архипелаге» он пишет иначе – АРЕСТОВАЛИ, и я, наивный, узнал. Надо как-то определиться с версией своей жизни, чтобы не возникало столько недоуменных вопросов! Впрочем, деятели Перестройки, которые о капитализме в восьмидесятые годы и не заикались, за границей говорят, что чуть ли не с рождения ненавидели социализм и сознательно разрушали систему.
     Я не из тех, кто смотрит на мир через розовые или через черные очки, в любом государстве, в любой политической системе есть разные периоды, есть плюсы и минусы. Вот, к примеру, творчество Диккенса. Тридцатитомник. То, что он сделал при жизни, - это без преувеличения можно назвать нравственным подвигом. Человек изучил и предъявил обществу все социальные язвы своего времени! Для того чтобы их исправляли. Но отнюдь не желая этим показать, какая ужасная страна – Англия. ТАКОГО подтекста в его произведениях нет!
       Любимой темой либералов, пишущих книги и сценарии для антисоветской пропаганды, была наша следственная, судебная, так называемая «исправительная» система. Придя к власти, они кинулись ее исправлять? Или им все это надо было только лишь для того, чтобы побороть власть предыдущую, влезть наверх и поживиться… чем только можно? Изменилась ли наша пенитенциарная система к лучшему с 1991 года – это вопрос к специалистам. По телевизору регулярно показывают, как арестовывают случайных людей, стараются им «пришить» дело, во что бы то ни стало обвинить и посадить. Причем игнорируются все возможные несостыковки, доводы адвокатов не учитываются, не принимаются во внимание даже явки с повинной! Люди приходят к следователю, в суд и признаются: виновен я, а не он! И на это не обращают внимания. Кого первым схватили, того и посадим. А наши либералы в своей массе озадачиваются этим вопросом, только когда в СИЗО сел олигарх.  Права человека при нашем либерализме – это права богатого человека. И я не слышу их возмущенных воплей по поводу других осужденных, допустим, невинно! А сколько их, начиная с 1991 года, когда они пришли к власти? Или мы будем говорить, что и в этом Сталин виноват? Он в 1953 году умер. Интересно, а в его время тоже игнорировались явки с повинной? По бытовым, уголовным делам?
         Теперь, когда мы пытаемся сравнивать свою жизнь с жизнью позднего социализма или более ранних эпох, нам в ответ предъявляется: вы хотите в «ГУЛаг»? Любая критика либералов оборачивается возражением: ведь сейчас нет «ГУЛага»? В понимании сталинской эпохи. Да нет ли? По отношению к тем, кого судят не за политику, а предъявляют им рядовые будничные обвинения… Каждый день, каждый час, каждую минуту.
      Я не знаю, правильно ли было преподносить марксистско-ленинское учение как нечто святое, что нельзя критиковать. Ведь именно это когда-то отвратило многих от церкви. Нельзя запрещать людям думать и возражать – это естественно для человека. Касается ли это партии или истории церкви, которую в наше время стали преподносить как некую святыню. В обществе формируется стереотип: у той или иной партии руки в крови, а история церкви якобы чиста и незапятнанна, она была абсолютно бескровной и исключительно гуманной. В советские времена о церкви говорили всю правду. Забыто все: и инквизиция, и религиозные войны, конфликты, отлучение от церкви Толстого… Забыты случаи, которые сплошь и рядом имели место в жизни тех, кто отрицал науку и превозносил мракобесие: люди отказывались от лечения врачами и говорили, что их спасет бог. Естественно, умирали. Неужели мы в двадцать первом веке будем думать и говорить, что гром и молния – это гнев божий? С достижениями современной науки? Умберто Эко всю жизнь посвятил истории церкви, и книги его – откровенно иронические. 
        Солженицын пытается создать стереотип: верующий человек – это такой, как Алеша Карамазов или князь Мышкин. Но это в реальности совершенно не так! Кто только ни называл себя верующим! Даже пособники Гитлера в концлагерях. Правда, можно возразить, что это – не православие, но тем не менее – ветвь христианства. И сейчас люди из любого политического лагеря себя считают религиозными, каждый вкладывая в это понятие что-то свое.  Да и сам Солженицын – был ли он подобен Алеше или князю Льву Николаевичу? До «обретения бога»? А после? Сталин, так проклинаемый автором, религиозное воспитание получил.
         Я вовсе не против «низменных истин», не красящей конкретных людей правды… И не нужен мне «нас возвышающий обман». Это как раз-таки слабость – нежелание видеть мир таким, какой он есть. Но, если уж говорить правду, то не избирательно. А всю. И обо всех.
        Царская власть действительно была терпимее к политическим оппонентам, нежели советская. Но терпимость эта была – классовая, люди принадлежали к привилегированному классу, поэтому их не судили, как «чернь». А если бы они были простолюдинами? Та власть тоже бы церемонилась с ними?
        Если бы партии обладали способностью признавать свои ошибки – правые, левые… какие угодно! Да и та же церковь… Но – нет! Апологеты того или иного «святого учения» яростно борются с совершенно естественной критикой или самокритикой, которая как раз помогла бы смягчить мнение населения и привести к подобию консенсуса по важным вопросам. Я сама с возрастом стала понимать правоту Тургенева, который был за спокойное эволюционное развитие общества, а не рывки, чреватые кровопролитием. Когда людей, не подготовленных к этому, заставляют выполнять функции, которые им пока еще не по силам. И они больше зла делают, чем добра. Я против «шоковой терапии», не важно, идет ли речь о построении социалистической или капиталистической модели. Об этом – его роман «Новь», где описываются люди из народа, которые ПОКА ЕЩЕ совершенно не готовы управлять. И должно пройти много времени, прежде чем будут готовы потомки этих людей. Дело не в том, что они не способные от природы, а в недостаточной компетентности, отсутствии кругозора, практики, опыта.
        Когда говорится о том, что люди не рождаются равными, это не значит, что им не должны быть предоставлены ВОЗМОЖНОСТИ самосовершенствования и роста. И если при наличии этих возможностей (равного доступа к образованию) человек не подает больших надежд – это одно. И совсем другое  – когда эти возможности не предоставлены. И учат его от силы – писать-читать кое-как. И никто никогда не узнает, способный он или нет - от природы. Он и сам не узнает себя. Борьба была именно за равенство этих возможностей! А уж как кто ими распорядится – дело другое.
        В книге «Архипелаг» дается своя версия такого количества «посадок»: нужна была бесплатная рабочая сила для амбициозных проектов государства – каналов, железных дорог, предприятий. Осуществлены эти проекты должны были быть в кратчайший срок (как  в  СССР иной раз иронизировали – пятилетку в три дня). При этом заключенных, как утверждает автор, практически не кормили, все время старались ударить, что-нибудь у них отобрать, изолировать, запугать. Они чуть ли не мгновенно вымирали – прожив от силы несколько месяцев. Работать не старались – понимали, что чем больше сил приложат, тем хуже будут себя чувствовать. При таких условиях жизни и мизерном пропитании. Делали вид, что работают, а сами берегли драгоценные силы. Потом выяснилось, что все они делали плохо, потому что не было мотивации, а было желание самосохранения. И вроде как эту затею признали невыгодной для государства.
     Есть здесь некоторое противоречие. По идее и так понятно, что если людей почти не кормить и держать в одном белье в холодной палатке на деревянных досках, они быстро ДОЙДУТ – и какие из них работники? И не нужны для этого многолетние эксперименты, можно любого врача спросить, и он за пару минут объяснит, что будет. Это объяснение мне представляется слишком простым. А это было сложное время.
        Когда Солженицын жалуется на суровый климат, то надо понимать, что уж в этом-то никакая партия не виновата. У нас один из самых холодных климатов в мире – это биологическая данность, от «режимов» не зависящая. Об этом писал Паршев в книге «Почему Россия не Америка»? Очень многое объясняя банальными климатическими условиями, не выгодными для инвестиций и дешевого производства, потому что есть страны, у которых проблема отопления так, как у нас, не стоит. И территории куда меньше.
       А то у нас что получается? Дождь пошел? Это такая страна. Снег пошел? Ну, не страна, а какая-то катастрофа! Град? Нет, из этой страны пора уезжать. И вся «либеральная критика» в таком духе. Беспристрастным сравнительным анализом систем разных держав они себя не утруждают. Зачем теперь? Та власть-то свергнута… А если сейчас что не так, опять можно на «прежних» списать… А  мы не виноваты.
      В результате общество убедили, что за границей – рай земной (Солженицын в интервью говорил, что Америка выиграла две мировые войны, будучи очень благородной страной). Люди поверили. Ринулись туда. И обнаружили, что это вовсе не так. И проблем там хватает, причем тяжелейших. И больше уже создать ложную картину мира (когда Россия – это черная дыра, а Запад – это Эдем) не удастся. Как бы ни старались нанятые пропагандисты понятно, какого толка.
        Островский в своей книге о Солженицыне пишет, что разговоры о свободе и демократии – предлог для развала той или иной страны. Иностранцы ставят перед собой конкретные финансовые цели. А отнюдь не альтруистические. Ими они прикрываются. Разрушая одну за другой – стабильные политические режимы. Желая на этом заработать – вогнав страны в хаос и кровь гражданских, межнациональных конфликтов, которые искусственно провоцируются и раздуваются. Как Ретт Батлер – типично американский подход: а почему бы не заработать денег на крахе системы? И кто циничней, они или гипотетический Сталин? Это еще вопрос.







Солженицын, «Один день Ивана Денисовича», Шаламов, «Колымские рассказы», Трифонов, «Дом на набережной»

Я не буду подробно разжевывать сюжет этих произведений. Но, учитывая познания современных школьников, я бы их объединила и изучала одно за другим. Солженицын, Шаламов, Трифонов – в таком порядке. Сравнивая и сопоставляя этих авторов.
Поколение времен Перестройки росло на фильмах о репрессиях сталинской эпохи – этих кинолент было очень много: «Покаяние», «Завтра была война», «Софья Петровна» и пр. Как талантливых, так и не очень.  В этих фильмах показывали арест, допрос, суд… но не лагеря! То есть люди как бы «исчезали»… оставалось ощущение, что тюрьма – это ад. О подробностях лагерной жизни люди, не тянущиеся к книгам, не знали. У автора саги «Дети Арбата» тоже о лагерях ничего нет. Но сам Рыбаков там не находился, он был сослан, поэтому всех подробностей и не знает, а кто-то из героев наивно полагает, будто в лагере лучше, чем в ссылке, потому что там все равны, а ссыльный выделяется и привлекает лишнее внимание власти и населения.
Из описаний Солженицына, которые почти во всем совпадают с версией Шаламова, следует, что тюрьму люди, прошедшие лагеря, воспринимали уже потом, задним числом, вовсе не как ад, а как отдых. Блаженное место! Потому что людей не заставляли работать. А именно работа (десятичасовой, шестнадцатичасовой рабочий день) угробляла людей больше любых побоев. Шаламов пишет, что советская агитация прославляла труд как средство исправления, а на самом деле лагеря прививали ненависть к физическому труду. Формально особенности организма, состояние здоровья должны были учитывать, но именно что – формально. По сути этим пренебрегали. Умирающих гнали на лесоповал. Надо понимать, что там было людей умственного труда, слабых физически, нездоровых, для которых это стало реальным адом. Учитывая, как их кормили – кусочек хлеба, да несколько ложек супа в день (и то – их могли украсть). Шаламов расходится с Солженицыным в вопросе о медицинском обслуживании – сам он прошел курсы фельдшеров и работал медиком. Может быть, ему больше повезло, он встречал хороших людей среди медработников, которые искренне сочувствовали покрытым язвам истощенным заключенным и давали им возможность отдохнуть в больнице, погреться у печки, получить лишнюю порцию еды.
По стилю Шаламов и Солженицын расходятся. Солженицын пишет обо всем с личным отношением – возмущаясь, высмеивая, у него повышен эмоциональный градус. Шаламов более спокоен, отстранен, беспристрастен. Поэтому и доверия у многих он вызывает больше. При этом рассказы его производят иной раз куда более жуткое впечатление. Он затронул тему, особенно болезненную для лагерников. Многие ужасались даже не жизни в таких условиях, а тому, что и отказано в праве умереть и быть похороненным в могиле, пусть не с памятником, но хотя бы с дощечкой, крестиком. И это страдания уже за гранью всех пониманий добра и зла – читаешь и содрогаешься. Расстрелы, братские могилы – невозможность узнать хотя бы, где похоронен твой родственник, друг или знакомый, который тебе небезразличен. Самый последний человек на земле уж могилу-то персональную заслужил.
Но понятно, почему это происходило – не хотелось, чтобы реальные масштабы репрессий стали известны. И все имена были обнародованы.
Шаламов в отличие от Солженицына не пишет о духовном просветлении заключенного, он рассказывает о том, как все человеческие эмоции (любовь, ревность, честолюбие и т.п.) исчезают в человеке, он становится подобным зверю или камню. Строит планы только на один день. Выжить сегодня, а завтра – посмотрим. Учится хитрить, изворачиваться, обманывать – симулировать, калечить себя, делать все, чтобы не попадать на «общие работы». Потому что это, согласно двум авторам, была верная смерть. Но герои Шаламова не пытались стать начальниками, они искали легкий физический труд – мыть полы, стирать и т.п. Но не таскать тяжести, уродуя позвоночник и наживая грыжи. Об обмороженных на севере пальцах рук и ног вообще никто даже не упоминал, это не считалось болезнью.
Были суициды. Но это осуществить достаточно трудно, когда за тобой наблюдают. Я представляю такой вариант: можно изобразить попытку побега, тогда в заключенного выстрелят, и его мучения на этом закончатся. Это тоже – вариант суицида. Но чужими руками.
В вопросе о блатном мире Шаламов и Солженицын единодушны – это не люди, нет в них ничего человеческого. Они спорят с Достоевским, считая настоящих представителей преступного мира неисправимыми (профессиональных воров в законе и их свиту). Шаламов не верит в дружбу в лагерях – в его понимании писатели, которые утверждают, будто горе сближает, настоящего горя не испытывали, не понимают, что значит существовать за гранью любого понятия о нормальности. Человеческие отношения здесь вырождаются, люди готовы съесть друг друга в буквальном смысле.
Самый удачный, как мне показалось, рассказ Шаламова, - «Детские картинки». О том, как заключенный нашел альбом детских рисунков. И ребенок старательно изобразил окружающий мир: зону. Бараки, колючую проволоку, охранников. Не сказки рисует он, а ту реальность, которая за окном:
«Ребенок ничего не увидел, ничего не запомнил, кроме желтых домов, колючей проволоки, вышек, овчарок, конвоиров с автоматами и синего, синего неба.
Товарищ мой заглянул в тетрадку и пощупал листы.
– Газету бы лучше искал на курево. – Он вырвал тетрадку из моих рук, скомкал и бросил в мусорную кучу. Тетрадка стала покрываться инеем».
Вообще у Шаламова, вопреки всем ужасам, есть лирические страницы – описания северной природы. Растения под названием «стланик»:
«На Крайнем Севере, на стыке тайги и тундры, среди карликовых берез, низкорослых кустов рябины с неожиданно крупными светло-желтыми водянистыми ягодами, среди шестисотлетних лиственниц, что достигают зрелости в триста лет, живет особенное дерево – стланик. Это дальний родственник кедра, кедрач, – вечнозеленые хвойные кусты со стволами потолще человеческой руки и длиной в два-три метра. Он неприхотлив и растет, уцепившись корнями за щели в камнях горного склона. Он мужествен и упрям, как все северные деревья. Чувствительность его необычайна».
«Один день Ивана Денисовича» Солженицына – это история о человеке другого характера (по сравнению с главными героями Шаламова). Иван Иванович Шухов – деревенский мужик, хозяйственный, рукастый, хитрый, изворотливый. Он научился выживать в лагере. И описывает Солженицын многочисленные примеры его изворотливости. Автор не стал выводить главным героем политического, интеллигента… Он знал, что человек из простой среды, без претензий на исключительность своей личности, вызовет всеобщую симпатию и понимание. В то время это был правильный, возможно, продуманный ход. Статья-то у Ивана Денисовича формально и политическая, но это за то, что случайно попал в плен немцам во время войны (причем очень ненадолго). После рассмотрения общих положений «Архипелага ГУЛАГа» можно прочитать это произведение и как частный случай, и как еще одну иллюстрацию.
Станет понятно, что лагеря – хуже войны. На войне кормили, лечили, относились куда более человечно. Описания войны в литературе гораздо менее тягостны. К тому же там есть понятие общего врага, это сплачивает людей. В лагерях все разобщены, каждый думает только о своем выживании. Шаламов считал, что в будущем писатели станут больше писать о том, через что сами прошли, и документальная правда вытеснит фантазии.
«Дом на набережной» Трифонова – произведение очень сложное. И понять его можно, только зная о том, чего боялись люди того времени. Прямо ни об арестах, ни о местах заключения не говорится. Упоминается СТРАХ как движущая сила, которая управляет главным героем. И только поняв природу этого страха, можно воспринять причинно-следственную связь в произведении.
Повествование идет то от третьего (авторского) лица, то от первого лица некого свидетеля тех событий. Жильцы огромного дома, люди, занимающие крупные посты, вселяются – и вызывают всеобщее уважение или зависть. Или вдруг исчезают - и как будто перестают существовать. Главный герой, живущий рядом, дико завидует своим ровесникам из этих в его понимании роскошных квартир. Отец его поучает: не высовывайся. И хитрый мальчик интуитивно чувствует: отец прав. Надо быть как можно незаметнее, стать фоном. Это происходит в тридцатые годы.
          После войны из эвакуации возвращаются повзрослевшие ребята. Они становятся студентами. Мальчики-романтики искали себе испытаний, мечтали о подвигах, хитренький главный герой мечтал хорошо устроиться в жизни. Он описан автором как «никакой» персонаж, но при этом не лишенный внешнего обаяния. Со всеми ладит, под всех подстраивается – этакий Молчалин. Он находит выгодную невесту – зовут ее Соня… Но здесь нет намека на Грибоедова, Соня скорее получила свое имя в честь ее героини Достоевского из «Преступления и наказания». Характер у нее точно такой же, даже внешнее описание во многом совпадает.
Персонаж, от лица которого время от времени ведется повествование, искренне любит Соню. И не он один. Этим героям больно наблюдать, как она все готова отдать тому, кто связался с ней ради выгодного положения ее отца-профессора, живущего в квартире, о которой он мог только мечтать.
Над профессором сгустились тучи, его хотят выжить с работы, уничтожить морально (а, может, и физически). Естественно, жених Сони тут же думает, как бы теперь дистанцироваться от этого семейства. Очень интересны здесь рассуждения автора о характере этого хамелеона: людей «никаких» (не добрых и не злых, не подлых и не благородных, не трусливых и не смелых, а просто ко всем подлаживающихся) часто любят, потому что их внутренняя пустота дает возможность фантазии влюбленного нарисовать в своем воображении все, что угодно. Таких людей «выдумывают». Так и его Соня – выдумала.
Жених Сони – по сути, буржуазный мещанин, мечтающий о комфорте, но он подделывается под лозунги советской власти, делая успешную блестящую карьеру. И о таких людях – произведение Трифонова. К сожалению, часто бывает так, что власть не ценит искренность тех, кто действительно бескорыстен и хочет жить во имя великой идеи, и «покупается» на притворство молчалиных нового времени. А им вообще все равно, что говорить, как говорить – лишь бы это соответствовало конъюктуре. Такие люди эту власть, возможно, и погубили.
Отец Сони – фигура спорная, он сам многих погубил, искренне веря, что так надо было. Но его не посадили и не убили, всего лишь перевели на другую работу в другом месте.
Главная мысль романа – нежелание людей, которые пошли на компромисс с совестью, вспоминать об этом. Не хочет вспоминать прошлое бывший жених Сони, не хочет в свою очередь вспоминать свою молодость ее отец, который некогда воспевал свое прошлое, но сам став жертвой системы, понял что-то и содрогнулся. А самой Сони, сошедшей с ума от горя,  давно уже нет на свете. Как, впрочем, и многих других.               



                Замятин, «Мы»

Фантастика – «антиутопия»: издевательство над идеей всеобщего равенства и социальной справедливости (не обязательно – советской). Произведение, написанное от лица «человека будущего», который воспринимает всю предыдущую историю как несовершенную, как путь к некому математическому совершенству – превращению людей в роботов, лишенных всякой индивидуальности. Которые признают только логику, молятся на разум и сверхрационализм, отрицают все иррациональное, не вписывающееся в законы логики, математического подхода к исследованию проблем человека.
Замятин в теории ратовал за революцию, но ему не понравилось то, как идея революции осуществлялась на практике. Так же, как и его другу – Горькому (он только в 30-е годы, приехав в Россию, решил, что путь все-таки правилен, в 20-е ему все не нравилось). Им не нравилась и западная модель, не нравилась и большевистская.
«Мы» - произведение, написанное в 1920 году. Многие вещи Замятин предугадал: формальную уравниловку, борьбу с инакомыслием, желание все просчитать и продумать логически. Свести к некой «формуле счастья», когда государство предоставляет человеку «его порцию» жизненных благ, отмеряя все, вплоть до интимной жизни, с математической точностью до секунды. Замятин больше всего издевается над просчитыванием, высчитыванием всего абсолютно, утрируя советские лозунги и установки, доводя их до абсурда, который частично имел место быть. Он стал воспринимать идею равных прав и возможностей как убийство индивидуальности, «смерть души», роботизацию.
Замятин – не первый из писателей, который издевается над «рациональным подходом» к жизни, рационализацией, «машинизацией». Тот же Достоевский полемизировал с Чернышевским на эту тему и вообще едко высмеивал любителей такого подхода и таких теорий.  Но есть люди, у которых рационализм – это нечто естественное, так они созданы, это не привнесено им воспитанием и не навязано никем. (В английской культуре вообще был культ «рацио», и высмеивались вплоть до жесточайших карикатур как раз эмоциональные крайности – Джейн Остен, «Чувство и чувствительность», роман, название которого переводится и как «Разум и чувство». Причем люди это отнюдь не бесчувственные, но любящие дисциплину и как высшую добродетель признающие самообуздание, чувство долга. Замятин в Англии жил и работал – ему там тоже жутко не понравилось. Так что сатира его –  еще и на этот менталитет.) И вот этого, как мне кажется, не понимают люди гиперэмоциональные и признающие только «порывы». Может быть, это русский менталитет, национальная особенность.
Герой Замятина обращается не к потомкам (он не может представить, какими они могут стать), он апеллирует к далеким предкам. Понятно, что те, кто давно умерли, никак не могут стать его читателями. Может, это проявление сюжетного абсурда, комический прием. Для него жители даже двадцатого века – это дикие необузданные существа, которых еще не успели воспитать и образовать по математической модели. А теперь все в этом идеальном государстве – сплошная математика. Он использует математические термины с явной издевкой, желая показать, как они вытесняют все человеческое. Нет никакой стихии в жизни героев, регламентируется все – любовь сводится к свиданиям с разрешения государства в определенные дни и часы,  искусство становится звуковой математикой. Из людей вытравляется даже намек на иррационализм – им «удаляют» фантазию. У героев даже нет имен – их называют по буквам и порядковым номерам (Д-503, О-90, I-330). Шпионы следят за теми, кто сбивается с пути, и удаляют их из жизни идеального государства.
И вот такой персонаж вдруг безумно влюбляется, воспринимает это как болезнь, считает, что сходит с ума. Врач ему объясняет, что у него, как оказалось, есть душа. И что же теперь с этим делать? Настроение скачет, то ему кажется, что он в раю, то – в аду.
Здесь проводится аналогия с религией. Люди утратили счастье, когда предпочли свободу – изгнание Адама и Евы из рая. И «мудрые» политики поняли, что свобода не нужна для счастья людей, надо вообще ее отменить, тогда и наступит всеобщее счастье, для которого желание свободы – только помеха. Речь идет не о счастье одного, а о счастье всех, которое тоже просчитывается математически как сумма определенных благ. Даже природу сумели «приручить», она теперь стала как будто стерильной, лишившись своих живых красок. Среди обитателей есть и роботы. Люди носят юниформу (юнифу). Хранители (шпионы) летают на аэро. Это вообще – способ передвижения героев.
Д-503 встречался с О-90. У них были ровные отношения. Он знакомится с I-330 и теряет голову, но пытается прийти в себя, вернуть себя прежнего, «вылечиться». В то же время О-90 пишет ему письмо с признанием в любви, готовая от него отказаться, принести себя в жертву. Тоже неслыханная вещь для менталитета граждан этого государства. Она хочет забеременеть, зная, что ей не позволят растить этого  ребенка – потому что эта часть жизни просчитывается государством. Ни у кого из персонажей нет детей, нет родителей. По приказу государства после рождения ребенка мать умерщвляют.  Но ей хочется испытать, что такое материнство. Д-503 соглашается на ее просьбу. Но все мысли его о I-330. Та лукавит с ним, просит делать вид, что у них свидания, сама занимаясь неизвестно, чем в это время. Д-503 понимает, что она его использует, но не ясно, с какой целью. Выясняется, что она – против власти, в оппозиции. Она голосует против главы государства. Главный герой мечется, не зная, какую позицию ему теперь занять, поскольку он без ума от нее.
Она связалась с ним, потому что он математик, строитель – «Интеграла». Фантастического изобретения государства, которое должно полететь на другие планеты и утвердить там те же порядки, что в этом государстве. Государство отделено Зеленой Стеной от «диких людей и дикой природы». Главный герой попадает за эту стену и колеблется – его влекут никогда ранее не испытанные ощущения «дикой свободы».
I-330 уговаривает его в день полета «Интеграла» сделать так, чтобы она и ее единомышленники-оппозиционеры, мечтающие о «дикой свободе», захватили Интеграл и использовали его так, как хотят этого они. Но в решающий день все срывается. Главный герой подозревает, что его записи (дневник) прочитала Ю, которая следит за ним, и доложила руководству. Оппозиционеры подозревают его самого в шпионаже.
Главного героя вызывают к Благодетелю (руководителю государства). Он открывает ему глаза: эта женщина связалась с ним только потому, что он работал над строительством «Интеграла». Д-503 растерян. Он не знает, чью сторону выбрать. Его влечет то туда, то сюда. О-90 перешла Зеленую Стену, чтобы спасти свою жизнь, ей помогла скрыться I-330 со своими друзьями.
Ученые открыли, что мешает человеку наслаждаться просчитанным наукой счастьем. Такой элемент, как «фантазия». И именно ее нужно хирургически удалить, чтобы человек стал нормальным и перестал беспокоиться. Д-503 колеблется – пойти на операцию или нет. Ему и хочется вернуть прежний покой, и не хочется терять новообретенную способность испытывать острые ощущения.
Вся книга – о сомнениях и колебаниях Д-503. Его душевное состояние описано очень образно, ярко, интересно, со множеством нюансов. Он понимает, что I-330 всегда его обманывала, но продолжает ее любить.
В государстве много «противников счастья», тех, кто предпочитает механическому разуму стихию чувств. Д-503 все-таки решается на операцию по удалению фантазии (понимая, что это убийство всего живого, что есть в нем), но он больше не может терпеть душевную боль.
Вот, что он пишет после операции: «Неужели я, Д-503, написал эти двести двадцать страниц? Неужели я когда-нибудь чувствовал – или воображал, что чувствую это? Почерк мой. И дальше – тот же самый почерк, но – к счастью, только почерк. Никакого бреда, никаких нелепых метафор, никаких чувств: только факты. Потому что я здоров, я совершенно, абсолютно здоров. Я улыбаюсь – я не могу не улыбаться: из головы вытащили какую-то занозу, в голове легко, пусто. Точнее: не пусто, но нет ничего постороннего, мешающего улыбаться (улыбка – есть нормальное состояние нормального человека)». На самом деле в произведении – около 160 страниц, видимо, Д-503 заполняет страницы меньшего объема, поэтому у него получилось больше.
Он досказывает историю о том, как явился к Благодетелю, выдал всех противников государства. Привели его бывшую любовницу I-330 – он ничего к ней не почувствовал, как будто увидел впервые. Ее подвергли пытке (три раза отправляли под колокол, из которого выкачали воздух, в Газовой комнате). Но она ничего не сказала. Ее сообщники дали показания о заговоре.
Вот последние слова Д-503: «И я надеюсь – мы победим. Больше: я уверен, мы победим. Потому что разум должен победить». Это финал романа. Свои записи главный герой называет «конспектами», всего этих записей – 40. Понятно название «Мы» - растворение личности с ее особенностями в коллективном «мы».
Автор с удовольствием иронизирует над «потерей самобытности», эмоциональной уравниловкой. На самом деле идея глобализации – это гораздо более глубокое уничтожение индивидуальности, это уничтожение наций, навязывание всем одних и тех же звезд массовой культуры (если утрировать: 10 актеров, 10 певцов на всю планету), упрощенчества в сфере искусства, разрушение традиций. Если бы Замятин дожил до этой эпохи, мог бы написать гораздо более уничижительную сатиру. Как Салтыков-Щедрин с «Историей одного города», где тоже есть попытка заглянуть в будущее.
Деиндустриализация общества, развал культурных организаций (творческих союзов), сокращение рабочих мест на производстве, сокращение педагогических часов – массовая безработица (с биржами труда, где числятся люди годами), умирающими городами-призраками (где закрываются предприятия), национальные конфликты, терроризм, наркомания на фоне общей деградации (капитализм не заинтересован во взыскательных потребителях, этому строю нужен «пипл», который все «схавает», просвещать культурно никто никого уже и не хочет). После таких высот индивидуализма иначе посмотришь даже на утрированную «математическую» утопию, нарисованную воображением автора. При нынешней «свободе умереть с голоду» - там даже захочется жить! При всех издержках существующего, процветающего… производства!
Для современных школьников язык Замятина с его изысками и полетами метафор сложноват (чтобы воспринимать его как привычный, надо читать много произведений 19-начала 20 века, тогда это будет «родная» стилистика). Они скорее поймут математические термины, чем сумятицу в душе героя.
 


                Пастернак, «Доктор Живаго»

Сложнейший философский роман. Главный герой, Юрий Живаго - врач, натура творческая (пишет стихи, которые приведены в конце романа – многие из них на евангельскую тему, образ Гамлета – сравнен с Иисусом, которому тоже предстояло участвовать в заранее кем-то продуманной трагедии, вопреки собственному желанию). Живет он в начале 20 века, наблюдая войны и революции.
«По свидетельству писателя В.Шаламова, Б.Пастернак так объяснял выбор фамилии для своего героя: “Фамилия моего героя? Это история непростая. Ещё в детстве я был поражён, взволнован строками из молитвы церковной Православной Церкви: «Ты есть воистину Христос, сын Бога живаго». Я повторил эту строчку и по-детски ставил запятую после слова «Бога». Получилось таинственное имя Христа «Живаго». Но не о живом Боге думал я, а о новом, только для меня доступном его имени «Живаго». Вся жизнь понадобилась на то, чтобы это детское ощущение сделать реальностью — назвать именем героя моего романа” Итак, Живаго… Фамилия эта появляется уже в первых строках романа: - Кого хоронят? – Живаго», - пишет автор статьи «Семантика имени в романе «Доктор Живаго» Елена Коровина.
Очень важно его мировоззрение, вот один из фрагментов романа:
«Воскресение. В той грубейшей форме, как это утверждается для утешения слабейших, это мне чуждо. И слова Христа о живых и мертвых я понимал всегда по-другому. Где вы разместите эти полчища, набранные по всем тысячелетиям? Для них не хватит вселенной, и Богу, добру и смыслу придется убраться из мира. Их задавят в жадной животной толчее.
Но все время одна и та же необъятно тождественная жизнь наполняет вселенную и ежечасно обновляется в неисчислимых сочетаниях и превращениях. Вот вы опасаетесь, воскреснете ли вы, а вы уже воскресли, когда родились, и этого не заметили».
Юрий поясняет свою мысль: «Человек в других людях и есть душа человеческая. Вот что вы есть, вот чем дышало, питалось, упивалось всю жизнь ваше сознание. Вашей душою, вашим бессмертием, вашей жизнью в других. И что же? В других вы были, в других и останетесь. И какая вам разница, что это будет называться памятью? Это будете вы, вошедшая в состав будущего». Он говорит, что смерти нет, по словам Иоанна Богослова: «Смерти не будет, потому что прежнее прошло. Это почти как: смерти не будет, потому что это уже видали, это старо и надоело, а теперь требуется новое, а новое есть жизнь вечная».
У Юрия своя трактовка Евангелия, образа Христа, религии вообще. Позже это, возможно, назвали бы религиозным экзистенциализмом. (В случае Юрия это творческая интерпретация религиозных идей человеком искусства сквозь призму собственных ощущений, понимаемых как индивидуальный диалог с богом.) Видимо, это ему помогло примириться со смертью матери и отца еще в детстве, со своим одиночеством. Его свободомыслие сформировалось под влиянием дяди, бывшего священнослужителя, который развивал свою мысль «об истории как о второй вселенной, воздвигаемой человечеством в ответ на явление смерти с помощью явлений времени и памяти». В романе говорится: «Душою этих книг было по-новому понятное христианство, их прямым следствием – новая идея искусства».
Пастернак, по утверждению критиков, всю жизнь колебался между поэзией и прозой. И это отразилось на стиле романа – ощущение, будто читаешь белый стих, поэму. И поэтические ассоциации иной раз заслоняют смысл происходящих событий.
Два главных героя романа, Юрий и Лара, движутся навстречу друг другу. Им пришлось многое перенести, выстрадать, и потому их жизнь сложилась несколько искусственно. Не так, как сложилась бы она в обстоятельствах благоприятных, когда они имели бы больше свободы выбора, больше возможностей.
Юрий, оставшись сиротой, рос в семье, которую он воспринял как единственную свою семью, невольно сблизился с дочерью хозяев Тоней – зацепился за нее в своем одиночестве. Женился на ней, стал отцом. Но чувствуется, что, несмотря на симпатию к Тоне, она  - не великая любовь всей его жизни, не его судьба, не его половинка. И в другой ситуации он за нее не цеплялся бы, не думал бы связать с ней свою жизнь.
Жизнь Лары Гишар (дочери бельгийца и обрусевшей француженки), несмотря на то, что у нее были мать и брат, еще трагичнее. Нищета, антисанитария их жилищных условий, полная зависимость от «благодетеля» семьи адвоката Комаровского. Лара становится объектом страсти этого человека, который тайно ее соблазняет и вынуждает сожительствовать с ним на протяжении полугода. Наивная недалекая мать и брат не могли бы стать ей опорой и защитой. Первые же подозрения, которые появились у матери, заставили ее в отчаянном порыве отравиться йдом. Лара понимает, что правда ее просто убьет. Она скрывает это ото всех, не решаясь ни с кем поделиться.
Религиозной Лара никогда не была, но она ощущает себя великой грешницей. Старается учиться лучше всех, зарабатывать на жизнь уроками, получить возможность стать преподавательницей, чтобы прожить самой. Ее жизнь тоже складывается искусственно под влиянием обстоятельств – Лара цепляется за друга наивного чистого Пашу Антипова, который для нее является бегством от Комаровского, возможностью освободиться от него. Неудачное покушение на Комаровского пугает его самого – ведь правда может уничтожить его карьеру и репутацию, он соблазнил несовершеннолетнюю. И он перестает домогаться Лары, предлагая ей бескорыстную помощь.
Лара выходит замуж за Пашу Антипова, уезжает с ним в город своего детства, рожает дочь Катю. Все с виду благополучно. Но Паша, узнав всю правду о прошлом жены, понимает, что Лара настоящего чувства к нему не испытывает, ей просто надо было отделаться от своего преследователя. У них сложные отношения – Лара чувствует, что должна помочь очень способному мальчику из простой семьи подняться на другой уровень, и делает все для него, испытывая материнскую привязанность. Паша перестает ей верить. Он уходит добровольцем на фронт.
В романе Лара и Юрий виделись, еще не зная друг друга. Когда ее матери потребовалась медицинская помощь, и Юрий подростком отправился вслед за хозяином дома в гостиницу. Уже взрослыми, в доме, где она пыталась выстрелить в Комаровского. Чувствуется, что автор постепенно сводит этих героев, приближает друг к другу.
Знакомятся они во время Первой мировой войны, когда Лара, став медсестрой, работает с доктором Юрием Живаго. Оба не свободны. У нее – дочь от Паши, у него – сын от Тони. В этом четырехугольнике нет плохих и хороших, черных и белых, Юрий и Лара искренне привязаны к своим спутникам жизни. Но чувство их зарождается и развивается.
В душе Лары, которая верующей не была, социальный протест низов общества связывается с собственным угнетением и униженным положением рабыни Комаровского, она еще тогда ощущала выстрелы представителей народа как «Христово мнение», так своеобразно для нее слилась идея христианства с идеей революции, освобождение народа с личным освобождением от этого человека. С наивной верой в то, что при другом строе такие истории станут невозможными.
Сам Пастернак был евреем, и устами героев-евреев (Миши Гордона) он явно высказывает свои мысли о судьбе этого народа (как я их поняла): по его мнению рамки «народности» слишком узки, надо было их преодолеть, принять христианство, слиться с христианским человечеством, а не быть гонимой кучкой, исповедующей свою религию. Я поняла так, что он выступает за христианизацию евреев. Вот цитата: «Отчего, рискуя разорваться от неотменимости своего долга, как рвутся от давления паровые котлы, не распустили они этого, неизвестно за что борющегося и за что избиваемого отряда? Отчего не сказали: «Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь. Будьте со всеми. Вы первые и лучшие христиане мира. Вы именно то, чему вас противопоставляли самые худшие и слабые из вас». Евреи могли воспринимать революцию как новый миропорядок, при котором не будет дискриминации, антисемитизма, а они спасутся от гонений.
Юрий Живаго по характеру (не на работе, а вне профессиональной сферы) – философ, созерцатель, он не любитель спорить, яростно отстаивать свое мнение, навязывать его другим. Если он сталкивается с непониманием, с ситуацией, когда чувствует, что любые слова бесцельны, он уходит в себя. Утешением для него является мир природы, которую он очень любит. В романе нередко желание героя обратиться к образам природы, когда люди его раздражают или разочаровывают. Это ощущается и в стихах Живаго, приведенных в конце романа. Вот цитата, хорошо характеризующая его: «Вчера я ночной митинг наблюдал. Поразительное зрелище. Сдвинулась Русь матушка, не стоится ей на месте, ходит не находится, говорит не наговорится. И не то чтоб говорили одни только люди. Сошлись и собеседуют звезды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания. Что-то евангельское, не правда ли? Как во времена апостолов. Помните, у Павла? «Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования». Из этого видно, что революция поначалу вызывала у него поэтический восторг, соединяясь отчасти с идеей нового христианства, нового слова, нового мира. И как постепенно менялось его восприятие – это одна из основных идей романа.
В Ларе он интуитивно чувствует что-то не то. Как когда-то князь Мышкин в Настасье Филипповне. Но она свою драму скрывала. Что-то исказило внутренний облик этой сильной, решительной, энергичной женщины. И это же сломало ее некогда очень наивного мужа, который, узнав все, будто состарился на много десятков лет, утратив веру в людей.
Юрий Живаго – человек, который принимает все таким, какое оно есть. В том числе и Ларису – причем не «очищенный» ее образ, а настоящий, с грузом ее прошлого.  Он легкостью относится к «обреченности» своего класса (интуитивно понимая, что этот класс обречен, уже в первое время революции). С его точки зрения эти люди жили с излишествами – они были чересчур утонченными, образ жизни у них был чересчур роскошный.  Надо сказать, что даже в проявлениях высказанного оптимизма, восторгах у него всегда ощущается грусть. Природный фатализм – он предвидит гигантские жертвы, понимает, что вслед за революционным подъемом следует «иезуитство истории» - искажение основного замысла, его измельчание, извращение. Похоже, он вообще не сильно удивляется чему бы то ни было – возможно, сказался, опыт войны. Спокойно воспринимает несправедливость по отношению к себе, как будто готов умереть в любую минуту. Этот человек живет в своем мире, даже когда формально кажется, что он активно участвует в жизни. Эта раздвоенность помогает ему не впасть в крайности, не озлобиться. Такие люди просто спасаются в своем внутреннем измерении, исчезая для окружающего мира, когда им этого хочется. Тем, кто любой ценой хочет сделать жизнь такой, какой она должна быть в их представлении, этого здорового фатализма, умения принимать и смиряться, может быть, недостает. Он наблюдает за теми, кто цепляется за отжившие формы другой жизни и понимает: не надо за это цепляться, спасение – совершенно в ином. Как обновляется природа, так же обновляется и история.
Юрий Живаго, вернувшись в Москву после службы в военном госпитале, решает уехать – пережить трудные времена на Урале, где жили когда-то предки его жены. Рядом с Ларисой (хотя тогда еще у них отношений не было). Встретив Ларису в этом городе, он узнает, что ее муж Антипов инсценировал свою смерть и объявился под фамилией Стрельников, желая стать героем революции. И уже прославился своими расследованиями и приговорами, хотя слухи о том, кто он такой на самом деле, ходят по городу. Лариса считает, что это для того, чтобы вернуться к семье героем, самоутвердиться. Юрий рассказывает, что изменил отношение к революции – теперь он думает, что только добром можно достичь чего-то хорошего. Вот его слова: «За это время пора было прийти к чему-нибудь. А выяснилось, что для вдохновителей революции суматоха перемен и перестановок единственная родная стихия, что их хлебом не корми, а подай им что-нибудь в масштабе земного шара. Построения миров, переходные периоды это их самоцель. Ничему другому они не учились, ничего не умеют. А вы знаете, откуда суета этих вечных приготовлений? От отсутствия определенных способностей, от неодаренности. Человек рождается жить, а не готовиться к жизни. И сама жизнь, явление жизни, дар жизни так захватывающе нешуточны! Так зачем подменять ее ребяческой арлекинадой незрелых выдумок, этими побегами чеховских школьников в Америку?»
Теперь понятно, почему роман не хотели печатать в России. Первая его половина – революционная, абсолютно лояльная к советской власти, только в середине начинается настоящая критика. Здесь не только жизненный опыт Юрия, а его знания истории – чем оборачиваются революции на деле, он понимает и иллюзий уже никаких не строит. Ларисе революция ближе, она выросла с детьми из простых семей.
Юрий вовсе не был сторонником свободной морали и свою измену он переживал тяжело. Кроме того, жена его ждала второго ребенка. Он обнаруживает у себя признаки сердечной болезни, сведшей в могилу его мать, и понимает, что, наверное, не проживет долго. Ему хочется пожить здесь свободно, он не афиширует свою профессию, чтобы его не призвали военным медиком. Но в момент, когда он решается порвать с Ларой и объясниться с женой, его все-таки призывают – снова на фронт. К партизанам.
Доктор испытывает двойственные чувства. Он видит в белых войсках противников революции мальчиков, похожих на него и его друзей детства, он не хочет быть их противником. Ему даже хочется перебежать на их сторону. Но он понимает, что этот поступок никто не поймет. На поле боя ему пришлось стрелять, когда убили телефониста. Он старался ни в кого не попасть, но все-таки ранил двоих и, как ему показалось, убил одного человека. Когда Юрий Живаго осматривает тело мертвого телефониста, он обнаруживает бумажку с молитвенным текстом. Потом он замечает парня, которого считал убитым. Но тот выжил. На груди у него – бумажка с той же молитвой. Это символический момент в романе – вот она, трагедия гражданской войны, когда свои против своих же.
Доктор с символической фамилией Живаго (несущий жизнь) выхаживает этого парня, выдавая его не за белого, а за примкнувшего к партизанам единомышленника. Тот, когда его вылечили, не скрыл, что вернется в ряды Колчака и будет сражаться против большевиков.
Узнав, что Красная армия победила, доктор Живаго решается на побег к своей семье. Он долгое время идет пешком вдоль железной дороги и уже истощенным находит Лару и узнает, что жена его родила дочь, а отца ее призвали в Москву, и все родственники Юрия уехали в столицу. Лара советует ему присоединиться к своей семье не сразу, а поработав по специальности, чтобы документы у него были в порядке, и он не вызывал никаких подозрений.
В этот момент произносятся самые важные слова, которые характеризуют обоих героев, их взгляд на людей, отношения между ними. Юрий говорит Ларе: «Я не любил бы тебя так сильно, если бы тебе было не о чем сожалеть. Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся. Их добродетель мертва и малоценна. Красота жизни не открывалась им».
Лара и Юрий не перестали по-своему любить и ценить своих спутников жизни. Разных людей можно любить по-разному, особенно если сам человек многогранен, в нем не одно «я». Мелочная ревность не омрачает их отношения, они не пытаются принизить людей, с которыми связаны. Лара говорит о муже: «Но он огромного значения, большой, большой прямоты человек…» Восхищается женой Юрия Тоней, с которой много общалась.
«Удивительно. Мне кажется, сильно, смертельно, со страстью я могу ревновать только к низшему, далекому. Соперничество с высшим вызывает у меня совсем другие чувства. Если бы близкий по духу и пользующийся моей любовью человек полюбил ту же женщину, что и я, у меня было бы чувство печального братства с ним, а не спора и тяжбы», - говорит Юрий. Он сравнивает это с превосходством одного художника над другим, которое готов признать, если оно справедливо.
Лара и Юрий рассказывают друг другу о себе все, выясняется, что адвокат Комаровский вел дела отца Юрия, он их запутал, спаивал своего клиента и довел его до самоубийства. Получается, что соблазнитель Лары – это «злой гений» в жизни семьи Живаго. Честно сказать, мне такое совпадение в жизни главных героев показалось излишней демонизацией этого заурядного персонажа.
Разочарование в революции у Юрия – это отчасти разочарование натуры творческой, обнаружившей, что вокруг много посредственностей, которые искажают, измельчают, уродуют здоровую идею. Но это можно было предвидеть, мир не состоит из гениев, их – единицы. Но сталкиваться с диктатом посредственности, конечно же, грустно, это доводит человека склада Юрия (творческого свободолюбивого интеллигента) до депрессии.
Очень важно общение Лары с Симой, местной жительницей, которая проводила параллели между Ветхим заветом и Евангелием, образ Магдалины, ее общение с Христом (напрашивается аналогия с жизнью Лары). Сима считает, что большевизм – это шаг не вперед, а назад по сравнению с христианством. Это уничтожение личности и диктат вождей по аналогии с ветхозаветными народами и вождями. Юрий соглашается с такой трактовкой.
Он получает письмо от Тони. Она дает понять, что все знает о нем и Ларе, и несмотря ни на что, продолжает любить его. Жена сообщает Юрию, что всю их семью насильственно отправляют в эмиграцию вместе со многими другими людьми. Она считает, что им еще повезло -  не посадили, не расстреляли. Тоня прощается с Юрием навсегда. Она не смеет надеяться на то, что ему когда-нибудь разрешать выехать за границу. Она хочет ехать с отцом и детьми в Париж. Для Юрия это – страшный удар. Как бы он ни любил Лару, семья Тони – это его единственная семья, к которой он душой прикипел с самого детства и без которой не мыслит жизнь. И Лара это понимает, она никогда не претендовала на место Тони в его жизни, это значило бы переписать прошлое, что уже невозможно сделать в зрелые годы: «Разве я не понимаю? Строить счастье на чужом страдании, топтать то, что душе дорого и свято. Я никогда не приняла бы от тебя такой жертвы».
В один прекрасный день появляется Комаровский, который говорит, что может помочь Ларе, ее мужу Паше (скрывающемуся от властей, потому что стал неугоден) и Юрию скрыться за границей. Через Монголию. Комаровскому предложили стать и юстиции в правительстве Дальневосточной республики (на смешанный состав руководства которой пока советская власть закрывает глаза). Они отказываются. И принимают решение пока укрыться в некотором отдалении от города, чтобы «не мозолить глаза» властям. В доме, который покинул бывший управляющий родственников жены.
«Как бы мне хотелось говорить с тобой без этого дурацкого пафоса! Но ведь у нас действительно нет выбора. Называй ее как хочешь, гибель действительно стучится в наши двери. Только считанные дни в нашем распоряжении. Воспользуемся же ими по-своему. Потратим их на проводы жизни, на последнее свидание перед разлукою. Простимся со всем, что нам было дорого, с нашими привычными понятиями, с тем, как мы мечтали жить и чему нас учила совесть, простимся с надеждами, простимся друг с другом», - говорит Юрий. И в этот, кульминационный момент романа, он делает ей самое важное признание: «Часто потом в жизни я пробовал определить и назвать тот свет очарования, который ты заронила в меня тогда, тот постепенно тускнеющий луч и замирающий звук, которые с тех пор растеклись по всему миру существования и стали ключом проникновения во все остальное на свете, благодаря тебе». Чувствуя, что скоро они расстанутся навсегда, Юрий осознает, что любовь к Ларе зародилась в нем, когда он стоял у истоков взрослой жизни, в ее начале, еще тогда, в гостиничном номере, где он наблюдал за ней, еще совсем ему не знакомой, угадывая движения ее души сердцем.
Чувство к Тоне было братского оттенка – отчасти как к любимой сестренке, любимой родственнице, оно было спокойным, будничным, обыденным. Лара – поэзия, опасность, риск, ощущения на грани, она кажется ему «заряженной всей мыслимою женственностью на свете».
Сама Тоня определяет разницу между собой и Ларой так: она упрощает жизнь и ищет правильный (удобный) выход, Лара усложняет жизнь и сбивает с пути. Разумеется, не специально (намерения у Лары всегда наилучшие), но так выходит. Ее сущность оказывает именно такое влияние на людей. На Комаровского, Пашу, Юрия (которого взяли партизаны тогда, когда он возвращался домой после свидания с Ларой, а иначе он бы остался с семьей и эмигрировал с ними). Но Юрий считает, что она обогатила его внутренний мир, чувство к ней стало частью его личного мученичества на земле, иначе он очень многого никогда бы не понял.
В этом доме у него небывалое вдохновение. И он пишет свои самые лучшие стихи и исправляет ранние. Всю жизнь он стремился к простому стилю, когда о сложнейших вещах говорится так, что они становятся понятны разным людям. Стихи Юрия Живаго приводятся в конце романа. Его любимый круг тем: предопределенность пути Христа, образ Магдалины, мир природы, женские образы. Когда-то, еще не зная о том, что Лара любит разговаривать при свете зажженной свечи, он, как будто угадав это, написал стихотворение «Зимняя ночь»:
«Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела».
В доме появляется Комаровский, говорит по секрету Юрию, что Стрельникова расстреляли, и теперь жизнь Лары и Кати в опасности. Юрий соглашается на то, чтобы Лара с дочерью уехали с Комаровским в Дальневосточную республику, и по просьбе Комаровского делает вид, что он тоже потом к ним присоединится. Это была ложь во спасение жизни женщины и ребенка.
После прощания с Ларой (он знает, что окончательного) Юрий пытается запечатлеть ее образ в стихах, но ему не хочется, чтобы слишком личные воспоминания бросались в глаза, поэтому стихи его – это не кровоточащие раны, они умиротворены. И он этому рад. Сам он хочет уехать в Москву и работать до полного изнеможения.
Появляется Стрельников, выясняется, что в этом доме раньше обитал он, скрываясь от властей. Он и Живаго откровенно рассказывают друг другу о себе. Стрельников признается, что хотел вернуться в семью героем, свою битву с врагами революции он впоследствии воспринимал как месть за страдания не только угнетенного класса, но и своей жены. Ему хотелось снова завоевать ее. Но получилось так, что он стал жертвой клеветы. И пришлось скрываться. Юрий рассказывает, как Лариса восхищалась мужем и как она мечтала вернуть его таким, каким он был когда-то в юности. Стрельников потрясен. Но у него нет выхода – он знает, что в любой момент его могут схватить. Утром Юрий находит его тело – Стрельников застрелился.
Юрий возвращается в Москву, большую часть проделав пешком и видя разорение деревень и жертвы гражданской войны. Он исхудал и надорвался, болезнь сердца дала о себе знать. Ему предстояло прожить еще несколько лет, о которых автор рассказывает достаточно коротко. По пути он прихватил с собой осиротевшего юношу Васю из сожженной пожаром деревни, с которым когда-то он ехал в поезде в Урал. Мальчик жил с доктором в разных съемных комнатах, выучился типографскому делу и печатал труды Юрия Живаго – статьи, стихи. Несмотря на то, что они не вписывались в революционную пропаганду, их охотно покупали люди. Но впоследствии Вася увлекся идеями новой власти и разошелся с доктором, которого перестал понимать – его взгляды на жизнь и политику представлялись теперь ему сложными и путаными. Доктор Живаго поселяется у бывшего дворника Маркела. Несмотря на его слабое здоровье и нежелание работать по специальности, депрессию, он привлекает внимание юной Марины, дочери Маркела. И она становится его гражданской женой – официально они пожениться не могут, так как Юрий женат на Тоне. У них рождаются две девочки. Марина терпит все причуды опустившегося Юрия, она скрашивает его последние годы жизни. Из Парижа он получает известия о том, что у его детей и жены все хорошо. Юрий внезапно встречает своего сводного брата по отцу Евграфа. Тот предлагает ему помочь устроиться на работу, улучшить свои условия жизни, возможно, воссоединиться с первой семьей. Юрий соглашается. Он переезжает в комнату, снятую братом, посылает деньги Марине и дочерям. Хочет побыть один, собраться с мыслями, понять, как жить. Пытается писать, чувствует вдохновение. Считает, что пастушеская простота современного искусства неестественна, поддельна, люди совсем не такие простодушные, какими их изображают советские писатели того периода.
Внезапная смерть настигает Юрия, когда он впервые едет в больницу, куда устроился на работу. В вагоне ему становится плохо с сердцем, он пробивается сквозь толпу на улицу, падает и умирает.
В Москве появляется Лариса, чтобы устроить там свою дочь учиться вокалу – у нее обнаружились способности. Она видит дом, в котором когда-то комнату снимал ее муж Антипов, идет туда и случайно натыкается на гроб с лежащим Юрием. У нее появляется возможность побыть с ним, проводить его в последний путь.
Брат Юрия, Евграф, рассказывает ей о встрече Антипова (Стрельникова) и Юрия, о том, что ее муж застрелился, и Юрий хоронил его. Лариса рада, что это объяснение состоялось. Она думает о том, что из-за Комаровского пострадали и Паша, и Юрий. Эти двое теперь мертвы, а тот прекрасно устроился: «Никого не осталось. Один умер. Другой сам себя убил. И только остался жив тот, кого следовало убить, на кого она покушалась, но промахнулась, это чужое, ненужное ничтожество, превратившее ее жизнь в цепь ей самой неведомых преступлений». Она вспомнила, что сидела в этой комнате с Пашей на Рождество, а Юрий случайно с улицы обратил на свечу внимание, написал стихотворение и считал, что это было началом его поэтического пути. С Пашей она ощущала себя более скованной, а в Юрии ее привлекал свободный дух, и она как будто парила, сбросив с себя оковы прошлого и все предрассудки.
Вот как изображает это чувство автор: «Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улице, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и встречались. Ах, вот ведь и было главным, что их роднило и объединяло! Никогда, никогда, даже в минуты самого дарственного, беспамятного счастья не покидало их самое высокое и захватывающее: наслаждение общею лепкою мира, чувство отнесенности их самих ко всей картине, ощущение принадлежности к красоте всего зрелища, ко всей вселенной». Очень показательна роль природы в момент прощания Юрия с Ларисой, когда она уезжает с Комаровским. Тогда природа как будто бы «утешает» Юрия, несет ему соболезнование. Поэтому модное в то время превознесение человека над природой не нравилось им, они его не принимали.
Лариса расспрашивает брата Юрия, Евграфа, о том, можно ли разыскать отданного на воспитание ребенка. Судя по всему, это намек на ребенка, которого она сама тайно родила от Юрия и, не желая подвергать опасности, отдала в чужие руки или в интернат, но боится признаться в этом. И у его гроба она намекает на какую-то тайну: «Назвать это я не могу, не в силах. Когда я дохожу до этого места своей жизни, у меня шевелятся волосы на голове от ужаса. И даже, знаешь, я не поручусь, что я вполне нормальна. Но видишь, не пью, как многие, не вступаю на этот путь, потому что пьяная женщина это уже конец, это что-то немыслимое, не правда ли?»
Лариса отчасти помогла брату Юрия разобрать его архив. О другом разговоре (насчет поисков детей) здесь не упоминается. Автор пишет: «Однажды Лариса Федоровна ушла из дома и больше не возвращалась. Видимо, ее арестовали в те дни на улице и она умерла или пропала неизвестно где, забытая под каким-нибудь безымянным номером из впоследствии запропастившихся списков, в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера». Понятен подтекст: уничтожение уникальных личностей в безжалостной машине коллективизма (самих большевиков, вышедших из рабочих, автор сравнивает с машинами – их механистичностью и утратой человечности).
В эпилоге действие переносится в 1943 год. Друзья Юрия, Гордон и Дудоров встречаются на войне. Выясняется, что оба пострадали от репрессий тридцатых годов. И войну восприняли как избавление от непонятных страданий ради страданий понятных и очевидного врага. Война морально была легче, чем лагеря, где понятия добра, зла и справедливости размылись, и людям психологически было тяжело.
Они упоминают о бельевщице Тане по кличке Танька Безочередева. Она родилась без отца, и потому эта кличка к ней пристала. Внешне девушка удивительно напоминает Юрия Живаго. Полковник Живаго (брат Юрия), услышав ее историю, понимает, кто она, и предлагает ей заботу и помощь. Она рассказывает Гордону и Дудорову о своей жизни.
Таня считала себя внебрачной дочерью жены Комаровского (она называла его Комаровым), скрывшегося в Беломонголии. Говорила, что он терпеть не мог детей, и мать вынуждена была ее отдать сторожихе Марфе на время. Жилось ей в этой простой семье тяжело – Марфа ее невзлюбила, потому что девочка была здоровая, а ее родной сын больной. Но ее научили управляться с хозяйством – Таня все умела делать. В один прекрасный день муж Марфы, продав корову, встретил в лесу бандита. Тот убил его и пришел в дом Марфы с желанием ограбить избу. Он взял в заложники ее маленького сына и спустился в подвал. Та прикрыла выход из него сундуком. И бандит убил мальчика. Таня побежала остановить поезд, чтобы люди ей помогли задержать бандита. Был самосуд: бандита переехал поезд. Марфа то ли сошла с ума, то ли вылечилась в больнице и пришла в себя. А девочка уехала на поезде с беспризорными. Ей так не нравилось жить в той семье, что эту свободу она восприняла как счастье.
Гордон и Дудоров понимают, что Таня – дочь Ларисы и Юрия Живаго. Она выросла простой девушкой. Вот как они это комментируют: «Так было несколько раз в истории. Задуманное идеально, возвышенно, - грубело, овеществлялось. Так Греция стала Римом, так русское просвещение стало русской революцией». Это невольная печаль по поводу того, какими становятся потомки таких людей, как Юрий и Лара, в новых условиях. Но Евграф обещал дать Тане образование, возможно, ее ждет благополучная жизнь.
Последняя сцена книги – послевоенная, Дудоров и Гордон читают записи своего друга Живаго. Они ощущают, что после войны атмосфера стала несколько более свободной – для них это ассоциируется со свободолюбивым духом Юрия Живаго. Это не та свобода, о которой они мечтали, но уже предвестие ее.
Подытожив все прочитанное, можно предположить, что ни одна политическая система не показалась бы Юрию Живаго с его поэтической натурой идеальной, соответствующей его понятиям, гармоничной. Он мог бы раскритиковать западное общество ничуть не менее убедительно. Потому что истинная свобода (свобода души творческого человека) – это явление редчайшее, она не определяет ни одну политическую систему из существующих в мире и возможна только на уровне ощущений человеческого существа, которому претят лозунги, трафареты и примитивизация жизни. С этой же примитивизацией он бы столкнулся и на Западе – только это было бы упрощенчество по другой модели, на иной лад.


               

                Булгаков, «Мастер и Маргарита»

Ощущения, что писал человек тяжело больной и знающий это, не возникает. У романа на удивление молодая (даже можно сказать – мальчишеская) здоровая озорная искрометная энергетика. Тому, что его так любят самые разные читатели, удивляться не приходится – так же, как и героев романа, автор энергетически подзаряжает читательскую аудиторию, встряхивает, как будто чудодейственным образом дает ей новые силы.
  Идея книги, как кажется, мне – противопоставление некой исторически значимой Вечности и сиюминутной суетливости. Булгаков не был сторонником советской власти, разделяет кто-то из нас его позицию или нет, для того, чтобы понять замысел романа, надо постараться взглянуть на происходящее его глазами. Понять, что он хотел нам сказать.
Советскую жизнь на относительно раннем этапе с ее культом обновления, переименований, перетолкований он воспринимает с юмором. Люди демонстративно отворачиваются от всего, что нельзя объяснить разумом. Они отвергают религию, мистику, колдовство, приметы, суеверия, предрассудки. В этом автор видит некую ограниченность и высокомерие  - они-то теперь умные, просвещенные люди, а верят во что-то иррациональное, во всякую нечисть одни дураки.
И вот те силы, которые советские граждане в те годы с упоением отрицали, решили дать знать о себе. Показать свое могущество, величие, превосходство перед сиюминутными явлениями новой мировоззренческой моды.
В самом этом отрицании было много всего – как борьба с действительно мешающими современным людям жить нелепыми предрассудками, так и некий барьер, которым люди пытались оградить себя от всего, чего пока не в состоянии усвоить их разум. Все непонятное они объявили несуществующим. Даже слова «вдохновение», «интуиция» - и они внушали советской власти чуть ли не подозрительность. Крайний материализм в своей воинственности не менее нелеп и карикатурен, чем религиозный фанатизм.
Мог ли христианский бог появиться перед этими людьми? Нет, потому что только языческие божества способны были на месть, наказания, те или иные проделки. Бог христианский признает только добро как метод внушения. Тогда какая сила должна была поразить граждан, устроить свой собственный самосуд? Условно говоря – дьявольская.
И сила эта обрушивается на сознание читателей энергетическим ураганом, все больше запутывая его, мистифицируя, сбивая с толку, а людей того времени – просто сводя с ума (они по очереди оказываются в психиатрической больнице все у того же гениального доктора). Вот пример такой «выстреливающей» стилистики:
«- Бал! – пронзительно взвизгнул кот, и тотчас Маргарита вскрикнула и на несколько секунд закрыла глаза. Бал упал на нее сразу в виде света, вместе с ним – звука и запаха».
Характерно именно это выражение – «бал упал». Вот так «падает» на изумленных читателей и неподготовленных к этому персонажей романа событие за событием, превращение за превращением, чудо за чудом. В таком количестве, что ни на секунду не расслабляешься, ожидая все нового подвоха и причудливого поворота сюжета, рожденных богатейшей фантазией глумливой свиты сатаны, который фигурирует в романе под именем Воланд. Эта свита не состоит только из Кота Бегемота, Фагота (Коровьева) и Азазелло. В полном составе она появляется только на балу сатаны, когда ошарашенные люди двадцатого века воочию видят его торжество.
Стилистический контраст с такой манерой повествования представляет роман о Понтии Пилате, написанный мастером. В него как будто вселился дух кого-то из евангелистов, свидетелей жизни и деятельности Иисуса Христа (в романе – Иешуа Га-Ноцри). И он старательно воспроизводит дух той эпохи, будучи историком по образованию. Мастер – не борец, он умеет только кропотливо делать свое дело, но не готов отстаивать его плоды. Да это и невозможно – силы не равны. Не может один человек противостоять системе. И мастер, столкнувшись с враждебностью современного литературного мира, укрывается в психиатрической больнице, предварительно уничтожив свою рукопись практически полностью (Маргарите едва удается спасти кое-какие места романа).
Почему он выбрал главным героем Понтия Пилата, сделав его сложным и неоднозначным персонажем, который пытался защитить Иешуа, но, поняв, что рискует своим положением, дает согласие на его казнь, при этом приняв тайные меры, чтобы избавить его от лишних мучений (послав человека, который ускорил бы его смерть)? Ответ на этот вопрос мы находим в конце романа. Это приближает героя к современникам Булгакова, которые отрицали бога. Понтию Пилату для самоуспокоения не хотелось верить в миссию Иешуа, а потом – в то, что он был орудием для осуществления этой миссии:
«-Боги, боги, - говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, - какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, - тут лицо из надменного превращается в умоляющее, - ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?
- Ну, конечно, не было, - отвечает хриплым голосом спутник, - это тебе померещилось.
- И ты можешь поклясться в этом? – заискивающе просит человек в плаще.
- Клянусь, - отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.
- Больше мне ничего не нужно! – сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес».
Так же не хотели верить в реальность происходящего на их глазах люди двадцатого века – те, над кем так остроумно, порой и жутко посмеялись люди Воланда. После его исчезновения со всей своей свитой люди растерялись настолько, что не могли понять, было все это или им померещилось. И испытывали смешанные чувства – как Понтий Пилат, мечтая о душевном покое, который был у них до всей этой истории.
Соотношение сиюминутного (преходящего) и Вечного в романе показано, чтобы продемонстрировать ничтожность моды того времени и грандиозное величие «вечных» сил Света и Тьмы (а они не могут существовать друг без друга, поэтому в поединке с материализмом, отрицающим всех, невольно должны заступаться друг за друга).
Но эпоха, которая так не нравилась Булгакову, тоже была великой, при всех ее нелепых крайностях и перегибах. У нее сложился свой эпос, своя героика, этика. И объять ее можно по-настоящему, только проследив весь советский период с его грандиозными достижениями и завоеваниями.
Люди той эпохи, принимающие советскую власть частично или не принимающие ее вообще, были блестяще образованными, действительно талантливыми. И вне зависимости от их политических пристрастий и метаморфоз, собственного понимания, что есть благо для родины, а что – величайший из тупиков, развивали русскую мысль, культуру и образность. Судьба Булгакова неординарна. Он зарабатывал на жизнь тяжелым трудом, а не был барином, которому помешали барствовать. И за это заслуживает уважения. Надо сказать, что ярко выраженной мизантропии  по отношению к простым людям, на мой взгляд, в этом произведении нет (идея «Собачьего сердца» - другой разговор). Воланд обличает типичные пороки разных людей – но с долей комической терпимости. Люди думали, что строят новое общество, в котором не будет преступности и алчности, а эти пороки никуда не делись, они все так же процветают. Воланд ничуть этому не удивляется – так было испокон веков. Он куда старше, чем «молодое» советское государство, знает, что рай на земле невозможен. И грешники других эпох, присутствующие на балу сатаны, демонстрируют «вечные» пороки, о которых им не дает забыть история человечества.
Все «хулиганские» колдовские эпизоды Коровьева, Кота и Азазелло в Москве  – не случайны, если проанализировать каждый из них, всплывет ясная логика: люди «наказываются» за те или иные грехи. Жадность, вороватость, ложь (измены женам), пьянство, глупость, невежество и т.п. Всегда это происходит с таким юмором, что дидактический смысл как бы отходит на второй план. Вот как повеселились напоследок великий артист Коровьев и  Кот Бегемот (артистичный как все обычные и волшебные коты) в валютном магазине:
«Бегемот, проглотив третий мандарин, сунул лапу в хитрое сооружение из шоколадных плиток, выдернул одну нижнюю, отчего, конечно, все рухнуло, и проглотил ее вместе с золотой оберткой».
Коровьев вступился за «друга», устроив представление:
«- Граждане! – вибрирующим тонким голосом прокричал он, - что же это делается? Ась? Позвольте вас об этом спросить! Бедный человек, - Коровьев подпустил дрожи в свой голос и указал на Бегемота, немедленно скроившего плаксивую физиономию, - бедный человек целый день починяет примуса; он проголодался… а откуда же ему взять валюту?
Павел Иосифович, обычно сдержанный и спокойный, крикнул на это сурово:
- Ты это брось! – и махнул вдаль уже нетерпеливо. Тогда трели у дверей загремели повеселее.
Но Коровьев, не смущаясь выступлением Павла Иосифовича, продолжал:
«- Откуда? – задаю я этот вопрос! Он истомлен голодом и жаждой! Ему жарко. Ну, взял на пробу горемыка мандарин. И вся цена-то этому мандарину три копейки. И вот они уж свистят, как соловьи весной в лесу, тревожат милицию, отрывают ее от дела. А ему можно? А? – и тут Коровьев указал на сиреневого толстяка, отчего у того на лице выразилась сильнейшая тревога, - кто он такой? А? Откуда он приехал? Зачем? Скучали мы без него, что ли? Приглашали мы его, что ли? Конечно, - саркастически кривя рот, во весь голос орал бывший регент, - он, видите ли, в парадном сиреневом костюме, от лососины весь распух, он весь набит валютой, а нашему-то, нашему-то?! Горько мне! Горько! Горько! – завыл Коровьев, как шафер на старинной свадьбе».
 И люди кидаются на другого человека, видя «истинное зло».
 Но Иисус (Иешуа) считает самым страшным из человеческих пороков – трусость. Именно это помешало Понтию Пилату спасти его и отстоять другой приговор. С одной стороны, поведение его абсолютно понятно: если представить человека, который в наши дни занимает пост, равный президенту или премьер-министру, неужели он рискнет своим положением ради отстаивания своего мнения по конкретному вопросу? Власть – это сплошные компромиссы, там человеку с верой в непогрешимость своих принципов вообще места нет. И это вечный вопрос… С другой стороны, религия в глазах верующих стоит выше всех земных почестей. Но тогда еще не было христианской религии.
Вот сцена ближе к концу романа, в которой проясняется авторская идея:
«-Я к тебе, дух зла и повелитель теней, - ответил вошедший, исподлобья недружелюбно глядя на Воланда.
- Если ты ко мне, то почему же ты не поздоровался со мной, бывший сборщик податей? – заговорил Воланд сурово.
- Потому что я не хочу, чтобы ты здравствовал, - ответил дерзко вошедший.
- Но тебе придется примириться с этим, - возразил Воланд, и усмешка искривила его рот, - не успел ты появиться на крыше, как уж сразу отвесил нелепость, и я тебе скажу, в чем она – в твоих интонациях. Ты принес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп».
Однако – мы видим, что и последователей Христа (как и слепых последователей революции) можно упрекнуть в ограниченности, желании все упростить. Почему-то этот момент у Булгакова многие верующие как будто не замечают… Нет у него противопоставления хороших верующих плохим безбожникам! Он для этого слишком сложен. Недостатков хватает у представителей самых разных взглядов на жизнь и смерть.
Вот с какой просьбой явился Левий Матвей:
«- Он прочитал сочинение мастера, - заговорил Левий Матвей, - и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно сделать?
- Мне ничего не трудно сделать, - ответил Воланд, - и тебе это хорошо известно. – Он помолчал и добавил: - А что же вы не берете е8го к себе, в свет?
- Он не заслужил света, он заслужил покой, - печальным голосом проговорил Левий».
Он добавляет, что просит и Маргариту взять тоже, на что Воланд издевательски отвечает:
«- Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи».
Почему мастер не заслужил свет, а заслужил только покой? На этот счет могут быть разные мнения. Он не боролся за правду, а жил отшельнически, и его это устраивало. Но такой у него характер. Мне кажется, дело в том, что в минуту слабости (может быть, страха) он сжег рукопись – вроде как «отрекся» от своего детища, своей позиции. Но при такой хрупкой психике, как у мастера, - покой это и есть рай, а рая с его ослепительным светом он может и не вынести. Слишком сильные эмоциональные ощущения (со знаком «плюс» или «минус) – не для него.
То, что люди могли бы назвать Чистилищем или Адом, создает Воланд, а не Иешуа. Без наказания нет осознания преступления. Наказание это для каждого – свое, индивидуальное, чтобы человек лучше разобрался в ситуации.  И Понтий Пилат около двух тысяч лет сидит в безрадостном месте и вспоминает Иешуа. С ним рядом – лишь преданный пес. Мастеру, которому говорят, что роман его не закончен, предоставляется возможность отпустить Понтия Пилата на свободу – и тот устремляется по лунной дороге навстречу арестанту Иешуа Га-Ноцри, как было во сне, приснившемся ему после той казни. У мастера была заранее придумана фраза, которой он должен был закончить роман – последние слова ее были «пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат». Этими словами Булгаков заканчивает главу, в которой прощается с этими персонажами: «Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье, сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат».
В этой же главе выясняется, кто такие были Коровьев (мрачный рыцарь, который когда-то неудачно пошутил, и он был обречен прошутить дольше, нежели он предполагал, и в современной Булгакову Москве он свой счет закрыл, больше его шутить не заставят), Кот (худенький юноша-паж, один из лучших шутов мире, потешавшим князя тьмы), Азазелло (демон-убийца). Как это часто бывает, персонажи комические становятся самыми любимыми у читателей – такие, как Шут в «Короле Лире», Меркуццио в «Ромео и Джульетте» и т.п. В этом смысле роман Булгакова не стал исключением.
Писатель много описывает разные места Москвы, роман этот стал очень любимым москвичами, которые считали его «своим» писателем. Но биографы Булгакова утверждают, что любимым городом автора был Киев, и к Москве он таких чувств никогда не питал.
«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его», - в этих строках заключительной главы впервые прорывается страшная усталость самого умирающего Булгакова, который ждал смерти как избавления от страданий. Но другая сторона натуры писателя – юмористическая, хулиганская в хорошем смысле – в этом романе взяла верх над трагической. И осветила даже самые грустные сцены повествования неподражаемым светом.

               
                Распутин, «Прощание с Матерой»

Произведение не настолько простое, как может показаться на первый взгляд. Казалось бы – жители деревни страдают из-за того, что их малая родина будет разрушена, не хотят перемен в силу привычки. Но для автора деревня – это не просто скопление домов, населенный пункт, который может выглядеть обезличенно. У нее есть индивидуальность, есть душа. Он одухотворяет все, что видит вокруг себя: избы, принадлежности быта и само собой – природу. У этого места есть свой Хозяин – животное, которое охраняет деревню, присматривает за ней. Подход этот несколько сказочный, повествование окрашено фантазией автора в такие тона, что, кажется, и облака могут спуститься на землю и материализоваться на ней. Хороводы, танцы природы, некие духи, которые обитают в этом месте – старожилам дорого все. Они ощущают это, но не могут выразить: за них говорит автор.
Герои с недоумением воспринимают желание власти построить новый населенный пункт в месте, которое совершенно не урожайно. В этом проявляется критика советской власти, которая могла принимать решения формально, не учитывая местные особенности.
Автор описывает одну драматическую сцену за другой – героям предстоит проститься даже с кладбищем своих предков, его уничтожит наплыв воды. Могилы уничтожают, разоряют по приказу властей. Их жилища тоже сожгут. Жильцы настолько сроднились с этим местом, как будто вросли в него, что для них «пересадка», пусть даже с удобствами, немыслима. И они оплакивают свою прежнюю жизнь так, как будто переезд в новые комфортабельные дома означает смерть.
За историей Матеры стоит постепенное отмирание деревни вообще, переезд жителей в города – большие и маленькие. Новые поколения не так ощущают магию этих мест, их тянет туда, где проекты будущего. Старые жители разрушение деревни отождествляют со своим внутренним разрушением, увяданием, они клонятся к земле как растения, уставшие от всего.
Как живые автор воспринимает улицы, мельницу, все образы, с которым у него ассоциируется деревня. Деревня – живое существо, это не просто доски. У нее свой неповторимый дух.
Современная городская мораль с ее суетливостью и желанием жить, не задумываясь, все упрощать, раздражает жителей деревни. Их Матера – единственная, никогда такой не было и не будет. Они верны ее духу, их жизнь неразрывна связана со всем тем, что они наблюдали в детстве и будут хранить в памяти тогда, когда деревню уничтожат.
Старожил Дарья идет на могилы предков, которые вскоре будут уничтожены, и будто слышит их призыв: надо убрать избу перед тем, как она умрет (как живое существо). Она делает это – описано это как религиозный обряд, будто изба – это церковь. Это одно из самых мощных мест повести, ее эмоциональная кульминация, напоминающий то, как украшают покойников перед захоронением.
Вот как заканчивается эта повесть – старожилы деревни ждут, когда за ними приедет молодое поколение, и до последней секунды хотят ощущать свою связь с этим святым для них местом:
«Богодул протопал к двери и распахнул ее. В раскрытую дверь, как из разверстной пустоты, понесло туман и послышался недалекий тоскливый вой – то был прощальный голос Хозяина. Тут же его точно смыло, и сильнее запестрило в окне, сильнее засвистел ветер, и откуда-то, будто споднизу, донесся слабый, едва угадывающийся шум мотора».



                В.Некрасов, «В окопах Сталинграда»

Интересный автор. Парень из обычной семьи, обласканный Сталиным за свою первую повесть о войне. Затем – изменивший свои политические взгляды либерал, политэмигрант, скончавшийся за границей еще до развала СССР, выступавший против фигуры Сталина. О чем это говорит? О доступе к информации, которую он в какой-то момент жизни мог получить, и о способности подпадать под влияние (а либералы тех лет были весьма убедительны и аргументированы, это потом их риторика превратилась в антигосударственную – борьбу с государством как с институтом вообще, русофобскую – все в нашей истории плохо, черным-беспросветно, причем при любом режиме).
Но книга Некрасова интересна сама по себе, в ней не отразились все эти метания личности автора. Роман – молодое упоение жизнью, дружбой на войне, ощущением мужского братства, природой, мелкими радостями жизни, которые так ценятся, когда их утрачивают.
Сюжет прост: инженер (сапер) ищет занятости во время войны, когда кажется, что вот-вот немцы нас совсем одолеют – перелом в войне наступил после Сталинградской битвы. И вот метания героя до этого перелома в судьбе нашего народа. Он страдает от отсутствия востребованности, нелепой чехарды и беспорядка на войне, формально вроде бы мобилизован, но используется по назначению крайне редко. Их отказываются брать в свои ряды войска, говоря, что и так людей занять нечем, девать некуда. И главный герой со своими сослуживцами меняют начальников, места назначения, пункты, инструкции, страдая от общей неразберихи. Они и едят неплохо, и живут в неплохих условиях, но все это не в радость – уныние из-за общей атмосферы обреченности, уверенности, что немцы нас сломают и одолеют. Перелом в войне описан очень хорошо – это совпадает с боевыми задачами героев, которые прикладывают свои инженерные познания, попадая в точку, чувствуя себя «настоящими военными». Герой многому учится, больше всего – наблюдать за разными людьми, познавая их в беде.
Нелепая речь Гитлера о том, что русские побеждены, и непонятно что они там вообще еще делает в своих домах, очень показательна для Германии того времени. Немцы дорого заплатили за то, что верили такому лидеру. В том числе своей славой великих войнов. Потому что в конце концов в дураках оказываются именно они, попадая к нам в плен и стараясь услужить нашим не самым жестоким завоевателям.
Повесть лаконична, порывиста, поэтична и представляет собой сплав зарисовок автора – с его способностью наблюдать и фиксировать ощущения из него получился бы прекрасный военный корреспондент. Но тогда будущему архитектору это и  в голову не приходило.