Она любила меня, любила самозабвенно, драматично. Что мне льстило и сильно пугало... Отчего? Наверное, потому, что наша взаимная любовь застила, перечеркивала моё туманное будущее, так казалось мне, - мою цель, поскольку я мечтал стать кем-то, мечтал не о карьере, нет, я мечтал, стремился стать каким-то очень значительным человеком в этой жизни, и порой я видел себя мужиком, сидящем на росстанях, у которого спрашивали прохожие - отчего он сидит вот так, погруженный в раздумья, а тот ответил: «Да вот сижу и думаю- то ли в монастырь итить, то ли в разбойники...»
Она пела мне перед расставанием у вечерней калитки, которая мне казалась живым и давно знакомым существом: «Володенька, Володенька, ходи ко мне зимой, Люби пока молоденька, хороший, милый мой!». В такие минуты хоть - стой, хоть – падай, иль « умереть, ромашки обнимая»... Страшно и сладко... и ... «росоносно»...
Я подозреваю, что наши заблуждения, несовершенство есть зерно некоего обмана, западни, а, может быть, провокации на глупость и невежество, заложенные в самом колосе жизни...
- Молодой ты ешшо, - резко заметил мне отец, женить бы тебя, как дядю твоего Жоржа, дед, когда узнал, что сынок его шестнадцатилетний почал ходить по девкам...
«Женить сукиного сына, сказал, и сделал...». Но я таким правом ныне не владею,- вздохнул он, метнув в меня синющий взгляд.
Отца я побаивался. Русские в древности придерживались правила: Слово должно не расходиться с делом, поскольку они обязаны быть едиными.
А Татьяна была жертвенной и для неё я был всем. Она ждала и чаяла встречи со мной до умопомрачения всей еще юной и божественной душой... Наверное, была бы хорошей женой, тем более, что её предки из одного происходили села, также как мои... Где она, правда-то наша, зарыта?
Но это было давно, давно и реалистически ушло, так же, как день вчерашний ушел, и это тоже уже «давно». Но «прежних сердца ран, глубоких ран любви, ничто не излечило...».
«Любви все возрасты покорны, её порывы благотворны...»- писал Пушкин. Онегин понял позднее, что потерял он, будучи юным и ветреным, так же, как Адольф Бенжамена Констана, и не только он. Вот уж воистину, порой мы бываем, как былинки, колеблемые ветром. А где же человек, на которого возложил надежды Господь наш?.. Он рядом.
Я полагаю, что любить в молодости это лучшее время восторга, благословение живущим, её молитва и подвиг. Иное дело семья. Но я не философ и не моралист... Но « с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю... но строк печальных не смываю». Что написано пером, не вырубишь и топором...
С другой стороны меня волнуют и строки бабушки Жор Санд из книги Андрэ Моруа: « Старый человек любит сильнее, чем молодой, и невозможно не любить того, кто любит вас так преданно... Я убеждена, что мне достался лучший период его жизни (господина Дюпена) и что никакой молодой человек не сумел бы дать мне столько счастья, сколько он давал мне ... Ваш дедушка, дочь моя, был красив, элегантен, выхолен, изящен, надушен,весел, приятен... в ровном расположении духа, был неиссякаемым источником ума, знаний, талантов... играл восхитительно на скрипке, а делал скрипки для себя сам... был столяром, композитором... изумительно вышивал гладью... В молодости он, наверно, был слишком очарователен и не мог бы вести тихую семейную жизнь...».
Наверняка, в этом содержится сермяжная правда жизни. Но я рассказываю, не о семейной жизни, но молодой, сокрушительной и полной глупости, мучительных надежд о будущем, поскольку настоящее оно в незавершенности, а рост - в зрелые годы. Отсюда неотвратимые ошибки в поступках, порой безжалостных, когда заветы предков были изжиты, тогда было просто, - созрел боец – женить, засылай сватов и дело с концом... Но это всё « Россказни моей бабушки» Мельникова- Печерского...
Я человек обычный, воспитан в центре самой великой стране в мире, где с одной стороны – большие сёла, станицы, деревни, хутора, хранящие в себе с усердием трудную, но не бесцельную в жизни радость, надежду и победу русского поселянина, его обычаи, культуру, язык и поведение...
С другой стороны – города: Харьков, Москва, Орск, Новосибирск, Липецк и Ленинград - это наша промышленность, интеллигентность, рабочие, ученые, медицына и космос...
Когда я жил в Софии в гостинице «Родина», построенной поляками, был поначалу в приподнятом настроении – всё-таки отдельный номер, удобным для обитания. Сияло солнце, съедая остатки снега, как и соли из человеческого тела... Густо коричневый цвет стен сочетался с коричневой плиткой санузла, унитаза, всё казалось в стиле едином и вкусе. Эта повторяемость, ритм хороши, как иллюзия красоты. Но не было в номере чувства воли и бытийности, так свойственной русичу, не было простого творчества, духа... Машина для жилья. А в музеях Болгарии были представлены национальные творения архитектуры прошлого, это была как разница между луной и солнцем, которое освещает луну...
А недавно, возвратившись в Москву, во время фестиваля присутствовал на «Ледовом балу» в «Олимпийском». Зрительно и фешенебельно блистал лёд, хрустальные каскады, вензеля в стиле снежинок, промышленная сказочность, с пышным холодком... Программа - так себе... Но сильная кузнечно-прессовая фонограмма сотрясала конструкции дворца. Пластмассовые сиденья под зрителями, как лепестки лилий содрогались, как желе, сказать по-нашему, как холодец... Суррогат «музыкальных» звуков, сотрясание воздусей, некая пепси-кола шума свирепствовала в инстинктах зрителей в атеистическом припадке... Этот комбикорм сжирался слушателями-зрителями дисциплинированно. Но на «чужой манер хлеб русский не родится»- сказал Шаховской. Ни сцена, где витали в танцах женские и мужские тела, не возвышали, а угнетали «псюхе» зреющих... Шаляпин Феодор предвидел это...
В этой бомбардировке, повергающей всех в сумятицу и наваждение, мне
представлялись наши солдаты под ураганной артиллерийской подготовкой врага, которые спешно залегали в траншеи, окопы и блиндажи... Репетиция ада. Я выскочил из него на улицы Москвы, которые ещё не были изуродованы как ныне жутким скопищем автомобилей. Я шел с гудящей головой, где еще корежились обломки ледового побоища... Да, здесь всё не наше, всё чужое...
Вспомнил я строки Юрия Кузнецова.
Я отбросил всю суету мира вместе с «новым мышлением» и погрузился в себя... Потом смотался в редакцию, оформил заявление на семидневный отпуск и в бюро пропаганды художественной литературы на Беговую, взял несколько путёвок на выступления в Липецкую область.
Я ехал не в Белгородщину, на сей раз, родину моих предков, а в Серговку, где пребывали мой тесть с тёщей, моя супруга Галина и дочурка Наташенька ещё малышка, ей шёл четвёртый годок... А вот и она деревня! Память – единственный проводник к прошлому! К Свету!
Здравствуй златое затишье,
С тенью берёзы в воде...
Позади осталась гордыня интеллекта... Мне были нужны слова русские, как слово из колядок: «Приветище!». Солнце шло к закату, по слову дочурки: Солнце растянулось... Хотя в народном говоре звук «л» опускался – сонце.
Утром следующего дня с тестем отправились на рыбалку в Проходню в трёх километрах от Серговки (по документам Сергеевки, то есть во имя Сергия Радонежского. На обратном пути по наказу тёщи мы закупили молока, яиц и мёду. В холщёвой сумке пошлёпывались шесть карасей и один карп... Но вдруг, откуда ни возьмись, обрушился ливень, да такой, что мои брюки взмокли, а далее спина. Мне показалось, что я был одет ливнем. Дмитрий Федорович только охал и тихо чертыхался, наверно клял свою супружницу... Впереди через частокол дождя на бугре мутно серела изба, в дверном проёме, закутанная глубоко в платок, стояла старушка и едва уловимым жестом позвала в избу, к себе.
- Я глухая стала, как пень горелый,- взяла она с ходу, весело, а глаза живые, даже несколько озорные. – Мне уже 75 лет, живу одна. Сама хозяйка. У меня много зерна и денег... Мы слушали её и с удивлением наслаждались радостью и самобытностью старушки. - У одной бабы, - продолжала она,-
в больнице каменья из почек выгружали. Другая - упала и селезёнку вдребезги разбила... Вырезали ей, ентову селезенку. Теперича
ходит и за бок хватается, ищет – где селезёнка. Ох, и смех, и грех... Я -то скотину всё свою стерегу, и в дождь и в солнце стерегу, и стерегу... Вот как совсем остарею, в Дом престарелых уйду,- заключила она, зажмурив глаза и поклонилась... Дождь, ливень смолк также внезапно, как и заговорил. Поблагодарив старую женщину, оптимистичного русского человека, за приют, мы отправились восвояси.
Нас встретили с беспокойной радостью всё население избы, моя дочурка, учуяв в сумке живую рыбу, принялась меня уговаривать, чтобы я показал ей настоящих живых рыб из Проходни... Я совершил, вернее, выполнил, просьбу ребенка. То-то было радости. Однако карп чуть было не сбил её с ног. На траве рыба почувствовала прилив сил, но дед схватил рабу божью за жабры и отнёс по месту назначения, на кухню...
Говорят, что дети – цветы нашей жизни. Мать моя, царство ей небесное, сказывала: Вовочка, когда бываешь в полях, лугах поклониться надобно всякому былию в природе, каждому цветочку, Иоанн Крондштадский говорил, что цветы есть остатки рая на земле нашей кормилице, и целовал их. Во как! Но это было давно, остались от прошлого только письмена, и того довольно.
Был-жил майский день, цвела черёмуха, о, как цвела она! Стояла она у самого дома в возрасте 60-ти лет от роду с небольшим, огромная, как облако, свисая над крышей и в погоду ветряную скорготила по железной кровле. Жаворонки трезвонят спасу нет. Соловьи, сукины сыны, даже днём в трёх шагах от меня, свирепствовали во всю, вот молодцы, туды их в качель. Ночью проснулся,- дождь. А соловьи поют, глубоко и звонко, объемно. Щелчки чистые, как родник, без помех, акустичны и могучи... Кукушка летела и куковала налету, большая, крупная птица, головастая, хвост большой, серый. Щеглов множество, клюют семена старых репейников. Пищи довольно, а потому и размножаются на приволье. Пёстрые, изящные красавцы, воистину щёголи, любимые птицы моего детства и отрочества...
Опосля вечери я уснул в амбаре, проснулся свежим, как огурец на грядке, как мальчик с пальчик. « Золотой голосок малиновки звучит невинной, болтливой радостью...»
Когда я нёс Наташу на плечах, она покачивала головкой, вторя моим шагам. Солнце закатное, круглое сияло в своей доброте и мудрости.
- Папа! Пойдём к солнышку, я хочу его потрогать,- проворковала она. Я восхищался, действительно, - устами младенца глаголет истина.
- Наташенька, ведь солнышко далеко от нас.- Далеко-далеко?- Очень далеко, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве. - Это далеко, - согласилась она.
Дети мифичны и говорить с ними следует на языке метафоры, мифа...
В Липецке я выступал, читал свои стихи вслух:
Мой дед родился на Николу,
По святцам – древнему закону
Крещёной матери-земли
Его Николой нарекли.
Внесли икону в отчий дом,
В углу поставили святом...
Затем из лирики нечто. Стихи в какой-то мере, может быть,– праздная забава, но в них есть память и судьба... Дух святой пребывает в нем.
Секретарём Липецкого отделения Союза писателей России, был в ту пору
Иван Завражный, хороший поэт и человек. Хотя одна из моих почитательниц, врач по профессии, утверждала, что слово поэт, означает - хороший человек...
Было видно по всему, что Ивану понравилось моё выступление, он был возбуждён и в добром настроении. Я с собой иногда брал в путь небольшую книжку «Афоризмы старого Китая», дал почитать Ивану. Когда я окончил свои выступления, он вернул мне книжицу, и на обороте обложки, перед титульным листом читаю:
Расцветают сады под весеннее пение птиц,
Словно в утренний снег нарядилися горы над нами.
Разорвать бы мне тело на тысячи зрячих частиц,
Чтоб под каждою вишней Лую любовался цветами...
Ниже - постскриптум:
Помощником глазу,
Свидетелем чуду,
Мне надо быть сразу
Везде и повсюду.
Павел Шубин – про тебя. И расписался.
Я был рад этому.- Как же ты, Ваня, уловил во мне нечто. Спасибище! -Я обнял друга!
Позднее, я вычитал, что подобное чувство овладевало также Иваном Буниным, на него накатывало эта же стихия - быть везде одновременно...
Но с годами я понял, что находиться надо там, где ты находишься, чтобы и духовное и материальное были одним. Место и время обязаны быть едиными... Так мне казалось.
Глава вторая
Живу в Харькове-граде... Нет, не прозябаю, живу. Я – студент строительного института. Достался институт мне нелегко. Как на грех вышло постановление,- вне конкурса принимались лица, отслужившие в армии, а также те, кто имел рабочий стаж не менее двух лет. Это обстоятельство меня беспокоило, но я с воодушевлением, в летнюю жару сокрушенно врубался в математику, физику... грамматику русского языка... И только, через год мне удалось проломиться сквозь конкурс...
Харьков - мой город, я родился в районе - Рашкина дача, в роддоме, а моя старшая сестра Людмила – ещё раньше, в бараке посёлка ХТЗ, куда мой дед со своей семьёй уехали от страха разгульного раскулачивания из Курской губернии,
Белгород был уездным городишком, также как Сумы... Укрупнились они позднее.
Это история – сельская посельщина-деревенщина, испуганная, рассыпалась по стране, беспаспортная, бепорточная... На Донбасс, на Дальний Восток, Урал, Сибирь «вербовался» русский люд. Промышленность «алкала» робочих рук. Но проскальзывала в этом и некое подспудное промыслие, - ведь срывали народ с корня... Дед мой по отцу, Кузьма, умер от печали, когда у него отобрали лошадь... Вообще, история России драматична, если не трагична. Но племя руссов, прорастало вновь и вновь, как овёс сквозь лапоть. Один дед, сторож пасеки, настоящий мудрец, сказал, мне, что Дух это - раззыженный огонь, и что русский человек, как ни кто в мире наделён мощью Духа этого самого огня. Сильные духом люди не болеют. И я лечу дух человека, а тело вторично.- Я плохо понимал тогда, что первично, а что вторично, но запомнил, что русский человек, словяне, имеют свой дух в слове... а потому писать надо не славяне, а словяне. Помню, что в школе я получил двойку, когда в диктанте написал словяне через «о».
Но меня потрясло то, что «колдун» добавил, « тот, кто говорит правду – его слова материализуются, сбываются... То что ты отдал обязательно вернётся, а что взял - придётся отдать». И ещё, что я до сих пор ношу в своём сердце, как опору, когда раздумываю о «судьбах моей Родины», слова: «Постоянные общественные перевороты происходят у нас потому, что русский народ является самым умным на всей Земле. И закон,- кому много даётся, с того и много спрашивается. Поэтому, милый мой, способны спасти планету можем только мы». Позднее, вспоминая эти слова, я произнёс, кажется вслух, строки Пушкина: «И внемлет арфе Серафима В священном ужасе поэт!». И только после этого я, кажется, понял силу молитвы... слова, как духа...
Улица Сумская, так же как центр, расположена на холме. Справа, если смотреть на северо-запад в сторону города Сумы, она протекает до границы Украины с Россией - Казачьей Лопани. В Сумах, уездном городке Харьковской губернии любил отдыхать Антон Чехов, мечтая там обосновать, говоря современным языком, – Союз писателей, мечта его сбылась, но и опять терзают сей Союз неимоверно. Идёт борьба якобы за собственность... Да ладно, - мало ли проблем нынче в «этом прекрасном и яростном мире».
Правее Пушкинская улица. В самом центре Обком партии, смотрящий на площадь Дзержинского и могучий памятник Ленину, пониже Госпром, здание, построенное в тридцатых годах в американском стиле кубизма.
О нынешней Украине показывали по телевизору молодую женщину Савченко. Глаза у нее крупные и раскосые по-азиатски, в её облике действительно было нечто от Жанны д,Арк, французской дворянки, в ней была духовная сила, упрямство, кажется неколебимая вера в своей правоте.
«Если не я, так кто же!»- восклицала Жанна. Облик Савченко выдавал в ней нечто арийское и от древних кочующих степняков ногайцев, половцев, дух ярости и неустрашимости, свойственно многим революционерам, которым «Сладко и славно погибнуть за Отечество», в таких людях есть нечно не земное... Показалось мне. Бог весть...
Справа от Пушкинской, холм полого спускался к Журавлёвке, расположенный на правой пойме реки Харьков. На левой стороне берега моя Рашкина и Тюрина дачи, это частные дома в основном кирпичные и железной кровлей. Садов - уйма. Сады фруктовые: яблони, груши, сливы, абрикосы, терен – «Цвитэ тэрэн, а цвит опадае, хто з любовью нэ знаеться, той горя нэ знае...». Неподалеку от нашей улицы стоял дом-музей Клавдии Шульженко, на улице Якира, бывшей Ворошиловской, ранее Цыркуновской, поскольку дорога улицы вела к посёлку Цыркуны... Политика вещь необычайно простая, - чтобы забыть ближайшее прошлое, утвердить настоящее требуется изменить название, или же вернуть его прежнее. Карты в этом тасуются просто: Калину- городу возвращается историческое - Тверь,
Вспоминается Грибоедовское - «если бы не я, коптел бы ты в Твери»... А ежели не так, то и улица Тверская логично должна быть не улицей Горького, а - Тверской. Прекрасно «Вдоль по Питерской, Ямской -Тверской с колокольчиком...» - пел кода-то Шаляпин, ныне забытый,- своих невпроворот.
Я встретился со своим другом Юрием, он был военным, в чине-звании майора, учился в Академии им. Говорова, рядом с медицинским институтом и площадью. Спустились мы вниз по древней Сумской к винному погребку с милым украинским названием «Затышок», на русском языке слова такого нет, только в Малороссии, у нас тургеневский «Притынный», уголок тихий, по-украински тыхэсэнький, то есть южная речь она более женственна, ласкательно-мягкая... Оттого и говорят: щирая Украина, это искренняя, исконная окраина Руси. Которая или соединится с Россией, как родные сёстры, или же станет хорошо ухоженным, дружеским государством.
Бог весть.
Напротив погребка, через дорогу, кстати, по Сумской ходил только общественный транспорт, иным видам было запрещено. Через дорогу прославленный старый ресторан «Люкс», там обслуживали «вышколенные» официанты, держащие на согнутой руке полотенце, застывши в глубоком «пардоне», не во фраке, но сохраняли русскую традицию, как в пьесах Островского.
В подвальчике блистали бутылки Крымских, Грузинских и Молдавских вин вкупе с бутылками шампанского Абрау-Дюрсо, импортных держать и ввозить не принято. Своих - девать некуда.
Выпили по два стакана портвейна, размешав его с шампанским. Закусили конфетами «Мишка на Севере».
У Юрия было свидание с очередной девушкой и отчего-то он потащил и меня с собой. Зачем? Может быть, хотел исподволь вручить её мне? Но я не нашел в себе мужества сказать ему о своих сомнениях... да и к чему это? Девчёнок у него было невпроворот. Тем более он был офицер, слушатель Академии имени Говорова, сын генерала. Я же – студент строительного института. В ту пору слово «нищий» было изжито из лексикона. А потому сказать «нищий студент», сказать не в дугу. Пенсионер тоже не был нищим, не было сочетания «нищенская пенсия»... Короче, в стране нашей этих слов не было в сознании народа. Строка Блока: «Россия, нищая Россия...», если воспринималась, то, во всяком случае, не крестьянами и рабочими, вышедшими из крестьян по своей сути... И мы считали, что это относится к России прошлого... Историю России преподавалась «классово». Мы по тем временам мало интересовались этим. Может быть, это и к лучшему, если иметь в виду молодость, хотя, как говорили древние, что молодость и зрелые годы надо отдавать Родине, а старость – себе.
Я был далёк от целомудрия, однако признаться, не так уж и далёк, поскольку в нашей семье было Евангелие с Псалтирью. Отец и мать были верны вере своих отцов и дедов. Это всё в совокупности воспитывало во мне почтение к старшим. Довершало моё целомудрие село Бутово на Белгородщине – родине моих родителей и предков... Там я проводил каникулы у тётушки Дарьи, старшей сестры мамы. Она осталась там, на корню...
Однако натура, молодость брали свое. Если дух первичен, то юность и молодость идут с духом об руку. Наверное. Надо оправдаться. Куда мне деваться от моих добрых и не добрых дел. Я говорил об этом выше, что я – человек простой... А потому «выходки» Юрия и мои, наши влюблённости, ветреность внушали девушкам наше превосходство и неотразимость. Юрка был- переборчив, он был несколько старше меня и был более опытным. Но я в опытности и не нуждался. Мне думается, что он всё же «подыскивал себе невесту», как и выяснилось позднее. Не может того быть, чтобы его отец и мать не внушали ему такого поступка, как жениться... Но мне тогда было все равно. «Вперёд, и танки наши быстрые...».
Но я знал одно. Я студент и мне надо учиться, и смотреть вперёд, тем более быть студентом - престижно. Студенческая стипендия не считалась «нищенской», а почётной, «троечник» лишался стипендии и жил на иждивении родителей, если таковых не было, стипендия им назначалась.
Стипендию повышенную, бывшую сталинскую, получали отличники, «сталинские стипендиаты». На нас «середняков» они смотрели несколько свысока. И вполне заслуженно. Эти пацаны были талантливы и способны именно к инженерной деятельности. Я их уважал, и часто прибегал к ихней помощи.
Если сказать объективно, то будь ты учёный, или как дядя Жора -конструктором, или другой дядя Михаил - рабочим на танковом заводе имени Малышева, или простая работница на фабрике «Красная нить», или же на шерстомойке, или швея на обувной фабрике, рабочие на конвейерах заводов «Серп и молот», Турбинного, Электромеханического,Велосипедного, Станкостроительного, Протезного... Трудно перечесть - Харьков самый промышленный город в нашей стране по её разнообразию... Словом, нищих не существовало. Работали все, даже пенсионеры, за исключением глубоких инвалидов, да и то некоторые из них работали сапожниками, закройщиками в индпошивах, скорняками... Об этом есть стихи у Анатолия Передреева...
Юрка росту был выше среднего, плечист, лобаст и так же, как я, темнорус. Со стойким, прямым взглядом. Он был слегка сутуловат, лишний раз не беспокоил свой стан. Характер покладистый, знал себе цену, друзей имел мало, был избирателен, знал себе цену. Ко мне относился великодушно, снисходительно воспринимал мои выходки, но почитал во мне начитанность
и некую породистость... И крестьянское происхождение. Его отец, генерал, так же, как маршал Жуков, происходил из крестьян. Женщинам и девушкам знал цену. Я был спортсмен, с хорошими бицепсами, легок на ходу... И Юрий,- которого я порой называл Долгоруким,- прислушивался к моим советам, ценил мою искренность и непосредственность.
Она подлетела к нему, как весенняя ласточка. Юная, красивая, в цветастой колокольчиком юбочке и сиреневой блузке, которая всегда утверждает грудь южанки, скажем так. Порывисто поцеловала Юрку, походя стрельнула в меня коричневыми каштановыми глазами, в густых и темных, как у бархатцах, чернобривцах, очами...
Хороша девка, хоть куды - сказала бы моя тётушка Дарья. Она уж-то понимала красоту девичью... - Красивою не была, а молодою была, - притворно говаривала она...
Мы шли так, как идёт всё на свете в природе. Незатейливо. Не было тесноты, тягучих подземелий – переходов... Змей- Горыныч – метро добирается ныне постепенно до всех нас, городских и негородских...
Никто из проходящих не торопился, но всегда и повсюду успевал... Елена, так звали подругу Юрия, была весёлой, и, я бы сказал, забавной. Во всяком случае естественной, простой, но не простоватой... Вдруг она, поводя искрящимися глазами, запела:
Саша! Ты помнишь наши встречи,
Вечер голубой,
Взволнованные речи
Любимый, дорогой...
И первое свидание в тиши аллей...
Я слышал эту песню на пластинке у соседа Виктора Чепыги. Исполняла её, вернее, пела, кажется Изабелла Юрьева... Прожила певица, слава Богу, Сто лет, ныне забытая. Может быть, всё забытое и выдающееся вспомнится, наверно, но тогда, когда власть денег ослабеет...
От пения Елены я радостно посерьёзнел, взглянул на Юрия, он также плавно и легко шел рядом с ней, сжимая ей руку. Голос Лены был певуч и красив, душевен по-молодому... Песня всегда несёт в себе тайну, вносит в душу некую целостность, смысл и откровение. И к тому, кто несёт песню, сердца слушателей исполняются любовью, раскрываются, как утренние цветы солнцу, кажется, я так высказал традиционное отношение к песне. Однако Юрий пожал мне руку, а Елена, обернувшись ко мне так, словно хотела меня поцеловать. Так мне показалось.
Мягкая меланхолия заката теплой волной расплывалась в теле. Мне было хорошо и покойно. Юрий то и дело прижимал осторожно Лену к себе, она клала свою голову в завитках чёрных волос на его надёжное плечо... Я улыбался, меня это радовало, забавляло, я был легок, «крылатея, аки орёл»в пространстве своей, как будто вечной, молодости. Может быть и так. Кто из молодых может мне возразить. Вот в чем вопрос.
Мимо проходили такие же молодые, как мы пары... Рассыпались в теплом и чистом воздухе смех, голоса, беззаботность.
Навстречу нам шли двое, парень и девушка. Девушка тонкая светловолосая, с голубыми, как подснежники-растики глазами, и влажными...
И эта богиня вдруг порывисто бросилась Юрию на шею. - Юра, миленький ты мой, зазнобушка моя... Где ты пропадал... Я звонила тебе, но всё напрасно... Боже, Боже, наконец-то я встретила тебя...»,- повторяла она, уткнувшись в широкую грудь своего Юрия...
По её белому с румянцем лицу покатились слезы. Я остолбенел. Парень, спутник этой незнакомки, сказать попросту, охренел. Один Юрий стоял не шевелясь, с некоей сияющей изнутри улыбкой...
Мне вспомнилось из П. Васильева:
С тёмными, спокойными бровями,
Ты стройна, улыбчива, бела,
И недаром белыми руками
Ты мне крепко шею обняла...
Спутник сей незнакомки стоял посинелый, как утопленник. Но я смотрел на всю эту сумятицу с юмором и забавностью... Юрий улыбался. Он и его, может быть, старая любовь, отошли в сторону. Мы остались втроем. Парень смотрел на нас настороженно. Елена стояла рядом со мной ни живая, ни мёртвая, держась за мою руку повыше локтя. Лицо бледное, застывшее... Сознание её, по всей видимости, не могло реализовать происходящего. Но мне до этого не было никакого дела... Юра знает, что делает и что ищет...
Я предложил незнакомцу сигарету. Покурили... Затем он попрощался и исчез.
«Видели, как на коня садился, но не видели в какую сторону поворотился...».
Река Лопань несла свои воды в речку Уды, которая неспешно извиваясь, падала в объятья Северского Донца...
Спустя несколько минут «нарисовался» Юрий, румян как яблоко «золотой ранет». И тихо, но чётко, наклонившись ко мне, произнёс: - Прости, Володя, будь другом, проводи Елену домой...». И бросил, не оборачиваясь,- у меня дела... «Дела у прокурора», - в раздумье произнёс я, поговорку мелких жуликов с нашей улицы... Это уже серьёзно.
Я взял Елену за руку и стиснул слегка её холодную ладонь... Не хватало мне хлопот, так на тебе... – Куда пойдём? - Не знаю, - ответила, опустив очи долу. Я пожалел, что в сумятице не схватил у Юрки денег... Надо бы слегка развлечь девчёнку, тут и дураку понятно. В кармане у меня скучало несколько рублей, но для ресторана этой суммы маловато будя... Кафэ-мороженное,- решил я... Проходили мимо Благовещенского собора...
- Лена, говорят, что время деньги, это правда? - Может быть, не знаю..,
но профессор на лекциях что-то говорил, когда мы изучали творчество Пришвина. – Михаила? – нарочито сказал я. – Кажется, да.- Она несколько оживилась: Михаила Михайловича! – Вы, Елена, меня потрясаете своей эрудицией. Так вот, он сказал, заметил, что деньги – это воровство у Бога времени. И добавил, посмотрев в её грустные красивые глаза, тёмные, как плоды каштана в Лесопарке. – А собственность по слову Василия Великого – воровство, кража.
Но у нас земля принадлежит народу... Глаза её потеплели... «Так подумал я. Всё идёт по плану, не зря у нас экономика планомерная».
Чрез мост, минуя Клочковскую, где родилась прекрасная актриса и певица Людмила Гурченко, мы повернули на улицу Свердлова. И там неподалёку от гостиницы «Интурист», в нескольких шагах сияло «кафэ-мороженное» в стеклянных витражах. Свердлова улица напоминает мне московскую Сретенку... Вошли. Я заказал бутылку «Шампанского» попроще, и две порции мороженого, пломбира. Мороженого, которым в детстве я объедался, в праздники, когда ходил на демонстрацию с родителями, постарше - со сверстниками...
Молча, наполнил бокалы. Посмотрел в глаза Елене. Мой взгляд она стоически выдержала. Уже лучше. Человек я не рациональный, однако обстоятельства иногда вынуждают. – Что, Елена! Выпьем с горя, где же кружка... Сердцу будет веселей! Она мучительно улыбнулась. Глаза увлажнились. Этого ещё мне не хватало. И я невольно представил усмешку Юрия... Шампанское - так себе, но покалывало нёбо, и это хорошо...
- Мне нравится милая улица Свердлова, пустился я в разговор, подале прекрасный погребок «У армян», где хорошее вино и весёлые разливальщики. - Доведут вас эти погребки, - произнесла с неким подъёмом Лена. – Да, всё куда-нибудь и когда-нибудь доводит. Вот я тебя по наказу твоего Юрия должен довести до дома. – Он уже не мой,- произнесла она с
некоторой покорностью перед случившимся. – Это ещё неизвестно. Она промолчала. Не глупая всё же эта Елена. Подумалось мне. - А погреб у нас есть. Мама в нём хранит картошку. В бочках помидоры, огурцы солёные, томат... Лена, мне показалось, не вникала в мою болтовню.
- Туда повыше – Холодная гора, - продолжал я,- справа гора Лысая и посёлок Залютино, где живёт мой старший дядя Андрей с двумя сыновьями, дочерью и супругой Марфой. Дядя, когда собираются все братья моего отца, пел всегда одни и те же строки из песни: «Девушки, девушки, где вы?- Тута! - а моей Мархуты да нету «Тута». Я развеселился. Елена улыбнулась... Говорить мне не хотелось. Она помалкивала, ковыряя в вазочке мороженное... На её щеках мало-помалу вырисовывался румянец. У неё были полноватые белые руки, как у итальянки на картине Брюллова «Полдень» или же юной русской жницы. Грудь хороша, как два воркующих голубя под сиреневой блузкой.
- Кстати о голубях. Нынче развелось в городе голубей уйма. С голодухи они иногда роются, как бездомные за границей в помойках. Мой двоюродный брат со свистом выстреливал взмахом руки вверх вожака, и двупалым свистом изгонял стаю, размахивая, как баба-Яга помелом, палкой с полотнищем... Все белые, они трепетали в синей вышине, как ромашки...
Я прервал свои воспоминания. Оказалось, что Елена меня внимательно слушала и мечтательно улыбалась. – Бывало, тёмная туча заслоняла птичью стаю. Такое обстоятельство печалило голубятников, а меня повергало в некое страдание. Я любил голубей. После ухода тучи не все голуби возвращались домой, ветром их уносило далеко и тогда они опускались туда, где узревали своих собратьев...
- Допьём?!
- Допьём.
Вышли на улицу. Звенели трамваи. Прошмыгивали, как мыши, машины. Было часов девять вечера... - Детское время, скоро спать - сказал я, чтобы что-то сказать.
В небе носились летучие мыши... Они почему-то угнетали меня эти нетопыри. «Не птица в птицах нетопырь, и не скот в скотах ёж...».
- Что ты обо мне думаешь? – спросила она, возведя очи свои на меня. И чуть-чуть улыбнулась.
- Ничего не думаю. - Не может быть. Шла она уже более раскованней. Я взял её под руку. Надо быть кавалером, - поучала меня сестра старшая Людмила.
Все меня поучают... Елена посмотрела на меня широко раскрытыми каштановыми глазами в тёмных виях, ресницах... Во мне нечто шевельнулось, но тут же погасло. Я любил сходу девушек, когда завоёвывал сам. В этом, хотя есть и внешняя таинственность, но она заработанная тобой... Случай с Еленой иное... И я пытался её проводить до дома на улице Клочковской. «Лена, Лена с улицы Клочковской, я не знаю где тебя искать. Со своей кудрявою причёской Ты приснилась нынче мне опять...». Нечто подобное писал я спустя годы.
- Ну что,- погнали! Мне поручено проводить тебя. Мне Юра друг. Друзей в беде не оставляют. – Она хотела что-то сказать, но промолчала.
- Хорошо! – В ней обнаружилась некая строптивость. « Избави Бог. Надо отваливать» - сказал я себе. Скорее проводить бы пока, как говорят провористые хлопчики: «Чеши воруй, пока трамваи ходят».
Домой надо, а на такси денег нет. А завтра в институт. Отгородиться от сегодняшнего вечера и забыть. Забыть то, что мешает моей мечте и цели...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На тротуаре поблёскивала гололедица, как голая леди, так я шутил иногда. «Едут леди на велосипеде, Едут и смеются и песенки поют» пели иногда девчонки с нашей улицы.
Проснувшись рано, размялся. Отца уже не было, он вставал с зарёй, чтобы доехать на работу в свободном трамвае. А вчера вечером, поджидая меня, с необычайной любовью угощала меня ужином моя родимая матушка.
Что может быть выше этого. Разве это не чудо? А свет в окне, а ходиков святая простота? Как музыка священного писания, как молодость, как крынка молока, как мёд пчелиный и Пушкина строка... Лирика иногда мешает жить...
В трамвае было тесновато, поджав живот, я протиснулся сквозь молчащую толпу к передней двери, к выходу. – Выход через переднюю дверь!- покрикивала кондуктор. Вышел на площади Тевелева, ныне площадь Труда. Я не знаю как за границей, но у нас меняются названия по нескольку раз, шиворот на выворот. Господи прости. Минуя могучие здание универмага и Пассажа, вверх по Сумской я вспарил к своему институту. Дело не хитрое, когда тебе двадцатник с небольшим. По широкой лестнице шумно поднималась смешанная студенческая братия. Девушки покачивались выразительно и легко... Парни хохотали и болтали, некоторые беззлобно ворчали себе под нос. Здоровались. Я подумал о Елене. Несколько дней назад мы расстались у её поъезда. Она зачем-то дала мне свой телефон. Распрощались сухо. И я забыл о ней.
Следом за мной, шагая через ступеньку, шёл хлесткий Колька Беседин, друг и помощник. Напевал: «Расцвела сирень в моём садочке, ты пришла в сиреневом платочке, ты пришла и я пришёл, и тебе, и мене – хорошо». Он рыжевато-волосый, высокий, талантливый, ученье ему давалось легко от гидравлики до сопромата, а чертить курсовые работы - его любимое дело.
На общих лекциях было шумновато. Лекцию по водоснабжению читал наш декан Проскурин, фронтовик, москвич, узколицый с усиками. Был он элегантен, как рояль, ему было лет этак под шестьдесят. Старый интеллегент, свой предмет знал, как свои пять пальцев и был небрежен в подаче материала, а поскольку его «угнетало» декантство, он почти всегда, не дожидаясь звонка, бросал: - Господа студенты, дальнейшее прочтёте в моей книге, слава Богу, в библиотеке она есть, и, захватив тонкую папку, с поклоном удалился.
- Надо смываться в кино, - произнёс торжественно Пётр Курносов, где в проёме окна через дорогу, накинув на могучие плечи солдатскую шинель и тяжело опустив голову, стоял бронзовый Тарас Шевчеко. Порхали воробьи, и бойко и забавно чистили, оттачивая, свои короткие клювы, суетились голуби, шумно похлопывая, широкими, как дамские «театральные» вееры, крыльями... Теперь они вольные, городские и добывали хлеб свой в трудах праведных и неправедных... Вспоминалась строки песни А. Фатьянова «На этой улице подростком Гонял по крышам голубей...». А когда отгремела экзаменационня сессия, мы пели «со слезой во взоре» волнительную песню:
Дорога, дорога
Нас в дальние дали завёт,
Быть может, до счастья осталось немного,
Быть может, один поворот.
Как знать, может быть студенческая житие – это и есть счастье, поскольку она, студенческая жизнь, несётся в одной, незамутнённой упряжке с молодостью, так же, как школьные годы, в простой и замечательной песне на слова М. Матусовского «Школьный вальс». Забыть эту песню невозможно никому... Это было недавно, это было давно...
Итак, ближе к телу. Поесть в студенческой столовой - недорого, копейки. Но мы и тут старались съэкономить. Жадность, конечно фраера губит, а что делать. Это надо спросить у писателя книги «Что делать». Вступительные экзамены были забыты... Бурю в тощем желудке мы успокаивали вполне питательными пирожками с ливером. Ливер был настоящим, как в Ливепуле.
Кино, студенческие вечера с самодеятельностью, танцами по субботам были во многих ВУЗах города, которых не счесть, кадры «ковались» во всевозможных училищах, техникумах и курсах... Моя сестра Людмила в свое время училась в женской школе, созданной по типу женских гимназий, на вечера школьные приглашались из военных училищ артиллерийских, лётных... из спецшкол, словом, - юнкера. Танцевали в основном бальные танцы. Вальс «бостон», кроковяк, кадриль, мазурку... Она была «от балов без ума». Дома учила меня танцевать вальс, вращение мне давалось трудно, но бостон, он помедленнее, я усвоил легче.
Кино и студенческие вечера – основное развлечение студентов среди грызни гранитных граней наук... Выступление нашей хоровой капеллы было великолпным. Исполнялись старинные песни «Вниз по Волге-реке»... нечто из репертуара хора им. Пятницкого и Военного ансамбля песни и пляски им. Александрова. «Роспрягайтэ, хлопци, конэй, та лягайтэ спочивать...», повергало нас в неописуемый восторг.
В математике, как дисциплине и предмете науки, изгнана напрочь поэзия и жизнь, как в таблице умножения, которая с трудом великим «вызубривалась» детьми. Чтобы преподавать математику, особенно Высшую, надо родиться... математичным. Однако же без неё, невозможно стать инженером. Она везде, в сопромате, в гидравлике, в расчётах колец водоснабжения, мостов, гидростанций, да мало ли чего... Беседин Колька помогал мне и в освоении математики и в черчении. Я сдал курсовой проект и экзаменационную сессию без троек. Стипендия была в кармане...
По случаю сего мы всей группой собрались в общежитии отметить это событие. На этот «междусобойчик» я пригласил и своего друга Юрия. Он с радостью согласился и принёс значительную выпивку. - Господи, избави нас, студентов, от политики и забот житейских! – произнёс я первый тост. Грянуло всеобщее «Ура». Слово взял Юрий:
- Кстати, возглас «Ура» принадлежит нашим древнейшим предкам ариям и древним египтянам. Ур – бог солнца. Ура - это солнце победы, Свет. Наполеон перед Бородинским сражением промолвил пред собранием офицеров клич: «Да здравствует солнце Аустерлица!»- имея ввиду победу французов под Аустерлицем (деревней)... А далее вы знаете из истории, что Бородино было Солнцем победы наших войск и народа! Я хочу выпить за Солнце Бородина».
И вновь, сотрясая стены, взорвалось дружное «Ура». Студентам, молодым, дай только порвать, покричать, а там и травка не расти... Содвинули стаканы.
«Вот каков Юрий Николаевич! Не зря учится в Академии... Таковые познания возвысили его личность в моих глазах ещё более надёжно». – проговорил я в себе. Да арийские племена были предками древних руссов, это подтверждено сходством арийского языка - санскрита с древнерусским. Нос- дри, то есть «дри – дырки» в несущемся, выдающимся, носе...
Из задумчивости меня вывела рука Николая, которую он вознёс надо мной как стрелу автокрана. Володя! Ты сказал, чтобы нас Господь избавил от политики, это хорошо. И тишина опустилась на наш праздничный стол. А как же быть с Политической экономией, которую ты сдал на пять? Я рсхохотался: - Молодец, Мыкола! Дай пять! Что ж, тебе - орден, а я согласен на медаль.- Мы, рисуясь, пожали друг другу руки под общий хохот.
Распахнули окна. Закурили... Я раскрыл «Шипку», Юрий папиросы «Богатыри», на коробке сияли Илья Муромец, Могучий на могучем коне, по левую руку Добрыня Никитич, рядом с ним – Алёша Попович, в некоем унынии, так же как и его конь, опустивший шею долу. Картина Васнецова. Вечная, она живёт в галерее Третьякова, в Москве. Она меня всегда возвышала так, что я не чувствовал расхождения во времени. Так может влиять только художник истинный. Об этом я сказал Юрию. Он дружески похлопал меня по плечу: - Володя, я люблю тебя за то, что ты человек глубокий, у тебя грядущее будет замечательным, ты своего добьёшься. - Я поблагодарил его. Он с улыбкой взял сигарету «Шипка», а я папиросу пахучую «Богатыри». Тамада Михаил Жук велел наполнить бокалы «Мадерой». Студенты, привыкшие по своему статусу к дисциплине безропотно повиновались. Сказано – сделано.
- Чтоб хорошо жить, надо хорошо мыслить, - сказал я для затравки.
Братва жадно жевала сосиськи. - А что значит «хорошо»? – хитро улыбаясь, спросил Жук. – Читай внимательно Маяковского и ты утвердишься в том, что есть хорошо, а что такое плохо.
Мыкола Жук встал, обшарив с благоденствующее общество с улыбкой, тихо произнёс: «Люблю украиньську прыроду и повну пазуху цыцёк!.. Ну ты даёшь, пацан, оскалился Беседин.- Я хотел сказать что такое хорошо для меня, вот. – Не густо. Если так, то ты счастливейший человек на свете... Но хочешь многого, большого. Это похвально, - ответил Беседин. Мыкола рухнул на стул и запел: «Повий, витрэ з Украины, дэ покынув я дивчыну, дэ покынув кари очи, повий, витрэ о пивночи...». Глаза его увлажнились.
- Чего тебе надобно, старче? Ведь ты и так на Украине. – Да истинно я на Украине, но она - в Черкасах. – Хорошенькое дело, смотайся к ней на каникулах,- дал ему дельный совет Павка Нечипорук. – И то, правда, Павко, поеду, вот клянусь, друзья, поеду. Я все смогу, я напористый, я обязательно
заставлю полюбить меня.
Мне ничего не оставалось, как выручить сотоварища. Я сказал, что надо выпить за успех Жука в его любви, пожелать ему, чтоб его возлюбленная услышала молитвы его верного сердца, сердце не мальчика, а мужа, сержанта нашей великой армии. Будем здоровы!
- Так, господа студенты, как говорит наш незабвенный декан, прошу прекратить попойку, вдруг произнёс Беседин. Было исполнено.
Честно сказать, мы в ту пору не пили «по-настоящему», это была игра.
Это не были даже лицейские забавы во времена Пушкина. На брата нашего приходилось не более поллитровки вина...
Убрали со стола, навели порядок. Руководил процессом сам Мыкола Жук, он был необыкнно хозяйственным мужычком. Мы расслабились. Пошли разговоры о том о сём. Юрий вольяжно вынул из кармана пиджака папиросы и выложил их на стол. – Угощайтесь, пановэ! – Вот что мне хотелось сказать, выразить. Он придвинул стул поближе к столу: - У нас ныне принято поругивать И. Сталина... Он ведь через все ужасы строил новое социалистическое государство, в окружении врагов внешних и внутренних...
Затем мы, наш народ вёл тяжелейшую войну с Германией и со всей Европой, покорённой гитлеровскими войсками. Это вам известно. Союзники и не союзники наблюдали жестокие сражения нашей страны, как обезьяны, сидя на ветвях, наблюдают схватку тигра со львом. Это свойственно в некой мере
«конфуцианству». Теориям древних народов Востока.
Иосиф прекрасно знал Библию, историю народов, Гегеля, Ницше... Борьбу Света и Тьмы... Зла и Добра... Он не внимал равнодушно добру и злу. В его политике управления великой социалистической системой видел одну цель, это - благоденствие народов. Но каким образом сие совершить? Добро и Зло, это идеальные противоположности, их единство и борьба, по-Гегелю и по-Марксу... Но в реальности это уже страшнее. Как воплотить в жизнь дух правды? Хотя, правда у каждого своя, так считают некоторые. Отнюдь! Правда одна – это справедливость, которая вычисляется в сердце человека, в искре божьей, которую зародил в нас Создатель. Сталинский гений, отвергая себя, а всё великое совершается в самоотвержении, как подвиги наших солдат, Матросова, Зои Космодемьянской, панфиловцами под Москвой... Почитайте его сочинения. – Когда их нам читать, среди потока наших технических наук, дорогой Юрий, Георгий Победоносец, слушатель Академии? – воскликнул Николай Беседин. - Тише,- промолвил Жук.
- Его некоторые, не понимают, отчего он не поехал на похороны своей матери, или не выручил своего сына из немецкого концлагеря, когда ему предложили обмен. Кто может в этом разобраться?.. Оттого, что его личность, приблежённая к идеи бессмертия, как наши отшельники, понимая, что жизнь, мир - едины, а в нём и наши братья, и народ, и родители существуют безраздельно: «Вы – во мне, а я в Вас!». Он этой идее, сущности отдавал всего себя. Он отдавал полный отчёт себе как, отца нации. А после победы над всемирным злом, о которой иногда слышны высказывания некоторых, что мы «потерпели» победу, а немцы «одержали поражение».
После этих слов Юрия, воцарилась «химическая» тишина.
Он вдохновенно продолжал, папироса в его руке давно погасла, и он отбросил её в пепельницу... Сталин понимал и чувствовал горе народа, который бросил на алтарь победы лучших сынов Отечества. Он стоял перед неизвестностью.
«Некоторые наши коммунистические руководители стали толстыми, как бояре, жирными, как свиньи. И мы будем, как Иван Грозный, рубить боярские головы без сожаления»,- писал он. Юрий окатил своими крупными глазами присутствующих, - извините, я цитирую по памяти... Божья кара и Божий суд циркулирует в народной крови, всех народов.
- Вот мы находимся сейчас на улице Артёма, где и ваше общежитие. В Харькове почитают эту личность. В партии большевиков были истинные революционеры, которые за рабочее дело, за справедливость могли работать денно и нощно, и где угодно, куда пошлёт партия. И вот Артём, Сергеев Федор Андреевич, парень из крестьян, родился в Курской губернии. Учился Артём в МВТУ (нынче имени Баумана), исключён был оттуда за революционную деятельность. Арестован был за участие в политической демонстрации студентов на Тверском бульваре у памятника Пушкину.
В воронежской тюрьме изучал книгу Ленина «Что делать». Освобожден был по амнистии. Руководил вооруженным восстанием в Харькове. Артём наладил снабжение красногвардейцев Харькова и Донбасса оружием с Тульского оружейного завода... дальше вы знаете, что когда Центральная Рада была изгнана из Киева, те попросили помощи у Германии. Как не порадеть «родному человечку». Германские войска двинулись на Донбасс. Артём не допускал разрушение шахт... В 1921 году он погиб трагически... Против Донецко-Криворожской республикинекоторые были против. Как отмечает Владимир Кравченко, - большевики во главе с Лениным, представляли границы Украины туманно, но готовы были признать, хотя бы частично, национальный статус Украины в её этнических границах...
-У меня усё - прохрипел докладчик. Колька Беседин обнял Юрку и велел, оставшуюся выпивку, вернуть на стол. Жук опрометью бросился на балкон и выполнил приказ. Зашумели... Отхлебнули «модерцы»... Мне, не знаю почему, но вспомнился Потёмкин, когда был у него в гостях писатель знаменитый Фон-Визин, почему-то писателю «вздумалось» посоветовать Князю не принимать у себя «подлых», т.е. незнатных, простых людей, находящихся «подле» господ, т.е. рядом, но не всегда ладом. На такой недобрый совет князь не ответил ни слова, но распорядился так, что не велел более впускать самого Фон-Визина. Намёк на то, что он внял его совету - не принимать «подлых» людей. Потёмкин – гений, обустроевший и населивший русскую землю, лежащей «в пусте». Россию позднее, так же обусроить мечтал Пётр Столыпин... «Вам нужны великие потрясения, а мне нужна Великая Россия»...
- Все народы, демос, охлос и наши руководители,- начал Никита Цыганчук, молчавший до сего времени,- истощают свою землю-кормилицу до изнеможения, и она уже, наверное, не способна к самовосстановлению, ради своего якобы благополучия, ради жизни на земле, опять-таки за счет своей матери... По словам философа Н. Федорова, используют сие от своего неведения, и что возмущаться этим – дело пустое, «ибо мы имеем дело с детьми, которые всё пускают на свои игрушки». Это вопрос прогресса. А что есть прогресс. А что такое прогресс? Кто мне ответит? - Он стер пот с лица. И сокрушаясь, молвил: - Запутался... – Да, ладно тебе, не кипятись, - сказал я сочувственно. - Всё идёт по плану. - Какому? - спросили голоса. - По семилетнему!- раздался общих хохот. – Государство существует не для того. чтобы превратить земную жизнь в рай, а для того, чтобы помешать ей превратиться в ад... Дорогой Никита Кожемяка...
- Господи, как вы мне надоели,- нервно сказал Беседин, подняв очи горе,- тернист путь к истине, наш народ несёт в веках этот крест. И хватит об этом разглагольствовать. Это расслабляет всех нас. Это не занятие для будущих инженеров... Мы люди практики. Всё суета сует!
- Всё суета!- ответил Никита. - Да пошёл ты...- и Николай накатил шампанского в стакан и единым духом выпил.- Разволновался, едрёна корень. – И улыбнулся светло. Затем громко чихнул. - Будь здоров, Коленька,- ответил я, и пригубил недопитый стакан...
Разошлись, как в море корабли. Всем вам – приветище,- пожал я руки своим любимым друзьям.
Трамвай дрожал, как бабьи груди,
И спину чиркали мою,
Как пузырьки неуловимой ртути,
Как яблоки в моём саду...
Сочинил я стихи. По своей дурости я прочитал эти строки сестре Людмиле... Она, наведя на меня свои прекрасные глаза, подаренные ей отцом, сказала строго: - Стихи порочны, излишняя откровенность всегда пошлость. Да и по форме несовершенны весьма. Нет гармонии. Не путай грешное с праведным.
Учись, работай и думай о хлебе насущном. Тебя ведь всегда наставляет мать, молится за тебя. Ты читаешь Библию, а сам пишешь непонятно что. Возраст у тебя такой.
После этого я не «баловался» стихами, хотя эти строки понравились моим сокурстникам. «Прошла любовь - явилась Муза». Но у меня ещё любовь не прошла... «Володенька, Володенька, ходи ко мне зимой...»
- Людмила! У меня скоро каникулы. Практика будет длиться не более двух недель, может, поехать в Бутово? – Не знаю, посоветуйся с мамой... ответила она мягко.
Вошла мама, усталая, но с доброй и молодой усмешкой.
- Вовочка, а где ты был вчерась вечером?
- Да... праздновали успешно оконченную сессию. Стипендию получать буду.
- Это хорошо, сынок, а как там твой Коля Беседин? – Хорошо, по-прежнему влюблён в нашу Людмилу... Мама, склонив голову, отвернулась. Выложила из сумки, помидоры, которые я мог есть круглые сутки. Молодой лук, скрипящий, как телега, огурцы и французскую булку...
-Мам! – Аюшки,- откликнулась она. – В Людмилу влюблён Гришка Тертышников, что живет в конце нашей улицы у Калининского моста через реку Немышль. Да ещё Олег Парамонов из высшего артеллирийского училища...
- Хорошо. Женихов хоть отбавляй! Но отцу об этом не кажи.
- Само собой, мама... Через несколько дней, после практики у нас небольшие каникулы, может мне поехать в Бутово. Лицо мамы просияло. – Да, как там живётся Дарьи-то. Давно не было от нее письма... Она призадумалась.
и сказала: - крышу надо бы покрасить, сынок. – О чём речь, мама, я люблю быть на крыше. Оттуда видать вся наша Рашкина, её дома, сады, песни...
«У самовара я и моя Маша, а на дворе давно уже темно. Маша чаю наливает, а взор её так много обещает, у самовара...»- пропел я. Хорошая пластинка. Её крутит наш сосед через двор Чечельницкий. Поёт её Леонид Утёсов у него задушевный голос с цветистой хрипотцой. Мама оживилась, она сама ведь певунья несравненная, она напевала мне песни «Уральская рябинушка», «Соловей мой соловьюшка, соловей мой молоденький, а молоденький дробненький, голосочек тоненький, а да как тебе не скучится, а да как не сгорюнится, да на зелёной ветке сидючи, да на темный лес глядючи... далее параллелизм: «А молодая молодушка, молодая хорошая, да как тебе не скучиться, а да как не сгорюнится, да в высоком тереме сидючи, да на старого мужа гледючи». Эту песню заводила всегда мама, когда всё папино братовьё собиралось у нас в выходные. Песня эта всегда сопроваждалась притопами по-белгородски. А ещё : «Ох, Пораня, ты Пораня, ты за что любишь Иваня? – Я за то люблю Ивана, что головушка кудрява, бородушка кучерява. Кудри вьются до лица. Люблю Ваню молодца...»
И мою любимую:
Ох, матушка, скучно мне
Боярыня, грустно мне.
Резва ноженька болит,
Ретиво сердце стучит.
А я брошу, брошу лемешки,
Возьму в руки, в руки гребешки,
Расчешу кудри-виски.
Сам да поеду во Лужки.
А в зелёных, во Лужках,
Одна девка краше всех,
В косе лента – алей всех...
Вот она моя родимая матушка любезная, как пелось в казацких песнях.
Утром-светом я вынул из сарая краску, масло и сурик. «Сурья намаскар!-приветствуют в Индии. Сурья- солнце красное. Санскрит. «Да здравствует солнце». Крышу я старательно и существенно выкрасил, предварительно соскрёб старую краску в местах потрескавшуюся. Вдали - крыши домов зелёные, красные, но все железные. Шифера тогда, кажется, не было. За рекой Харьков, лежала Журавлевка, взбегающая на центральный холм... Сады благоухали. Ласточек видимо-невидимо, а на закате - стрижей невпроворот.
Ныне в Подмосковье они погибли, дачники, побросав кошек и собак, а те разоряли гнезда соловьев и ласточек, гнездящихся на склонах холмов. Человек современный эгоистичен, и никакие законы его не останавливают. Закон, для них, что дышло, куда не поверни, - всё вышло.
Глава четвёртая
Практику я проходил в Су- 2, треста «Сантехстрой» дублёром мастера. Работа и весёлая и интересная. Забавные девчёнки, красивые штукатурши и маляры. Наша бригада устанавливала и «объвязывала» ванны.
Мой начальник отпускал меня пораньше. И я неподалёку от лесопарка и парка им. Горького зашёл в пивную. Там у меня была назначена встреча с Юрием. Он уже пил пиво и терзал тарань азовскую.
Я уткнул нос в пивную пену, как в подушку, утоляя с жадностью жажду.
Юрка был в хорошем настроении. Спросил о Елене. Я сказал, что мы с ней несколько раз встречались. - Это хорошо! - весело ответил он. – А я, наверное, женюсь вскорости. - На той, что тебя обнимала? – Да... баба хорошая и красивая. Нежная, самостоятельная. – Да куда уж! Сколько я тебя знаю, ты обо всех говоришь одно и тоже. - Володя, на сей раз, я уже спёкся. Осталось доучиться месяцев шесть, и я или останусь в Харьковском округе, а может, уеду в Москву. Ты хотел бы в Москву. - Не знаю, ещё не думал. Да всё равно придётся ехать по распределению. Только женатых оставляют здесь, в Харькове...
- Вот именно. Ладно поговорим об этом позднее, время терпит. - Мы еще заказали по одной кружке. Пиво было настоящим.
Юрию понравился мой рассказ о поэте-фронтовике Николае Старшинове, когда я ездил в Москву. Они, солдаты, после боя под Калугой идут на марше, вдруг видят: деньги, вихрем кружатся у ног, как осенние листья, солдаты отбрасывают их, и топчут ногами. И вот заключительные строки: «Здесь ничего не покупают, и ничего не продают...»
Юрий записал полностью это стихотворение в свою записную книжку.
- А вот о Потёмкине. Аничкин дворец, за обеденным столом Григорий Потёмкин, и его друг Яков Булгаков, русский посол в Турции. Потемкин был весьма задумчив, и вдруг проговорил: «Вожди слепые,- комара процеживающие, а верблюда поглащающие». В мелочных делах они совестливы, а в важных – бессовестны. Слуги двух господ».
Яков, немного помолчав, сказал, что англичане говорят, что время – деньги...
Потёмкин бросил: - Не ври, Яшка! «Время деньги, а мы, сермяжные, считаем, что жизнь копейка...»
Юрий записал. - Ты, что готовишься в аспирантуру, или как там, по-военному... Юрий молчал и тянул пиво. Да, Володя, Лев Толстой всю свою жизнь мучился в своих мыслях о собственности на землю... и всё же в итоге сказал, что когда-нибудь земля будет общей, поскольку Земля принадлежит Богу... – Ну, ты, Юра меня сшиб с ног, я этого не читал. Есть книга «Толстой о жизни», я тебе дам почитать. Хорошо. Спасибо.
- Куда «побредем?»- Не знаю,- ответил я, слегка захмелев.
Вышли. Сеял дождь. Мелкий, но не холодный, спокойный, как сурок. Запах травы и цветов, соединялся со стихией воды в любви и благоденствия. Струи дождика, как струны арфы, тонко звучали и чем тоньше, тем печальнее...
- В такую погоду хорошо сидеть у окна и читать хорошую книгу... – мечтательно произнёс я.
- А молодому человеку, скажем, такому, как мы с тобой, быть с девушкой, девицей или девой, как сказать не знаю... – С женщиной! – подхватил я.
С бабой, но не в современном смысле, а в историческом. Баба, Бабу в Индии на санскрите обозначает высшее начало. В этом слове – широта, объемистость и даже некая вездесущность. – Ты меня, Володя, уморил,- захохотал Юрий, что с ним редко случалось.
- Я вынужден повторить, куда пойдём? - Сверкнув дугой, подкатил трамвай.
- Давай, Юра пойдём, куда глаза глядят. – В трамвае было свободно относительно и мы присели на деревянные сиденья. – А мне думается, что в такую погоду хорошо находится в укромном, располагающем заведении, типа ресторации, конечно не в Аничкином дворце, но гораздо скромнее, однако - укромном. – Всё ясно, как в тумане... Выходим.- За спиной возвышался Дворец Труда. Напротив ресторан «Центральный». По бокам «Телеграф» и магазин «Автомобили». – Вова, автомобили нам не нужны, а посылать телеграммы некому и незачем.- Меня удивило остроумие Юрия словесное. Он был остроумен в поступках чаще, нежели в словах... Я об этом ему сказал. Он меня похлопал по плечу, это считалось с его стороны уважение за понятливость.- Нам, Юрий, не нужен «Яр» или же некие «варьете», мы люди простые и говорим стихами. Нам нужно заведение упорядочное...
Вошли. Поднялись на верхний этаж в зал. Приземлились за столом... у стенки. Эстрадный оркестр настраивался... Юрий углубился в изучение меню. Это не ушло от внимания официантов. К нам подошла девушка в накрахмаленном белом в кружевах переднике с покачивающемся на бедре штопором. - Что будете заказывать, молодые люди? - Бутылку водки, из холодных закусок, - две порции чёрной икры, салат «Центральный», отдельно две порции свежих огурцов и помидоров. Из горячего – соответственно два бифштекса, бутылку «Харьковской» номер один, а далее будет видно, сказал Георгий. Официантка записала и, улыбнувшись, ушла...
Мы закурили. Помолчали. В ресторанах в ту пору алкогольные напитки стоили по магазинным ценам, так же и курево...
- Юра, ты знаешь, что в некоторых житейских обстоятельствах, иногда затруднительных для индивидуума, не хватает чего-то... чтобы прояснился тёмный ум... – Да, да! – улыбнулся мне друг, поощряюще. Я внимательно слушаю тебя, мой дружище! - Все русские народные сказки - это шедевры. – Однозначно! - Так вот, сказка и её парадокс. Сказка о репке. Репа соотносится с землёй посредством тонкого усика, корешка. И только ленивый её не выдернет. И только сказитель нас уверяет, что выдернуть её стоит непомерного труда и физической силы. И пошло поехало: дед за репку, баба за дедку, тянут-потянут – выдернуть не могут... внучка, жучка за внучку, все тянут-потянут, вытащить не могут. Проблема! Но вот прибежала мышка, хвостиком махнула и репка выдернулась... Мышка - это искра молнии, вспышка и завершённость сознания. В этом заключена великая истина мудреца -сказочника, который в образах простых, но мифических открыл её нам. Вот она - истина, берите её. В мире всё просто, несложно, оттого, что ум человеческий захламлён безнравственностью его дел, совести, а также неверными представлениями, суетой, заграждающими истинность вещей, их божественность, а потому достаточно искры Божьей, прозрения, и тебе истина откроется. Ведь Иисус Христос сказал, что если вы будете во Мне, то и Я буду в вас...». Ведь всё едино. « Если око ваше чисто, то и тело ваше будет светло». Вот о чём и что хотел сказать сказочник... Смысл этой сказки лежит на поверхности, но он затемнён во времени. Оттого человек блуждает в мире, и пожинает бесконечные ошибки... Всё. - Юрий несколько минут смотрел на меня с удивлением. Так мне показалось. Принесли заказ. Водка блистала, как нержавеющая сталь.
- Володимир, ты – необыкновенный человек. – От такого же слышу.- Ладно, тебе. Я не могу так говорить, как ты, но это я всегда чувствовал и чувствую, в этом, наверно, и заключается корень нашей дружбы. Он наполнил хрустальные рюмочки, выпили и закусывали «репкой», поскольку всё во всём. После салата, мы пропустили еще по одной. – Захорошело- произнёс Юра и откинулся на спинку стула...
Заиграли вальс. Закружились пары. Заскрипели стулья. И как тут не вспомнить легкие волны вальса, счастливые лица... В нашем джазе, хорошей «бациллой» ютилась американское. А вот в танго, которое стало музыкальной основой для романсов - Италия, Аргентина. Проникновенная густота танго, мягкая чёткость и порывистость, захватывающая эмоциональность, чувственность, сближение, погружало и танцующих, и слушателей в мир далёкий от реальности, и с реальностью сливающийся...
В оркестре состоял саксофонист Лёнька Баринов, мы вместе с ним после окончания школы учились играть на саксофоне. В клубе Велозавода. На заводе он работал слесарем, а я строгальщиком в ремонтном цехе... Он был на два года старше меня и прошёл службу в армии. На трубе - мой сокурсник - Николай Цыганчук. Подхалтуривали. В джазе нет разделений между инструментами, каждый есть солист. И каждому даётся в процессе игры соло, и одинаковое денежное вознаграждение. В духовом оркестре подобной «демократии» нет. Хотя исполнение того или иного музыкального произведения, несравнимы ни с какими иными оркестрами. Духовые оркестры играли в парках, в домах отдыха, а на демонстрациях – они были верховными главнокомандующими. Они возвышали Дух. Джаз – инстинкты.
Главное в джазе – ритм. Держат ритм, ударник, пианино или рояль, контрабас, гитара, аккордеон... Саксофон ведёт основную тему, а иногда «подсюсюкивает». В мелодии участвует труба, иногда тромбон и, конечно, скрипка... Всё разнится только в составах.
От вальса, танго, фокстрота, буги-вуги, румбы негров, твиста, - явился рокен-рол. В Америке, вообще поначалу джаз был запрещен. У нас он был под контролем, но талантливые музыканты, слушая его по приёмнику, переносили игру западных оркестров на бумагу нотами. И разучивали. Таким образом, джаз проникал на студенческие вечера, в парки культуры и отдыха, на танцплощадки. Он гонял молодую кровь новых поколений.
И вот пошло, поехало. Заказов на рок было много. Вступал ударник, лаская бычью шкуру барабана металлическими щётками. Его ритмическое шуршание соединялось с бархатом контрабаса. Легкое, как колокольчики, раздавались позвякивание латунных «тарелок»... Через минуту, как слоны в джунглях, вламывались согласно-несогласные звуки всех инструментов. В какой-то степени, создавая некий иномир (как и всякое искусство). Однако в джазе совместность, унисон, - редкость, тем более в ресторане, где оркестр работает на публику, он терзает её. Саксофон рычит, «то как зверь... завоет, то заплачет, как дитя»... Это буря, её завывание, но «задник»,- ритм ударника, контрабаса... поддакивание тромбона - держат эту «какофонию» звуков.
С мест срывались даже старики и, как могли, двигались в разгулье звуков. В их души вселялся первобытный оптимизм, доселе дремлющий. Осторожно!- искусство – говорил Образцов, руководитель Кукольного театра на Садовом кольце. Искусство, в этом слове, кроме рукомесла, содержится и умение и слово- корень, - искушение, я бы сказал так.
Поплыл «блюз».
Я и Юрка пригласили на танец девушек от соседнего столика, их «телохранитель» посмотрел на нас равнодушно. Блюз порождал «рой желаний, но и тут же, как Сатурн, их сжирал»... Моя напарница трепетно прижималась ко мне животом. Это всегда опасно. Овидий говорил, что женщины в любви более страстны, нежели мужчины. Младенец Амур не дремлет... Саксофон выл, как раненный бык, рыдала скрипка...
Мы спустились вниз с двумя девицами. - Окончен бал, погасли свечи, - произнес Юра... Швейцар щёткой провёл по плечу его пиджака. И вдруг в мою челюсть, подбородок врубился мощный удар, я слегка присел, но не упал. В голове пронеслись, не мысли и не чувства, а нечто похожее на искру мысли или её тень, а потому провёл языком по нижнему забору зубов – на месте. Яблоки, коренья и хлеб моей родины – устоял. И тут же раздался дикий хряск. Это Юрий, как мощным колуном, сцеплением рук, врубил в шейный позвонок моего «обидчика». Тот распластался на кафельном полу...
Его «подельник» смылся. Где, что, когда – нас не интересовало. Спутниц мы оставили. Юркин дом был не далеко. Мы покурили...- Пропили всё, - сказал весело Юрий...- Но спасибо тебе, Георгий, ты хорошо отделал его... -привычное дело, - хохотнул он. – Ты как сам-то? – Нормально. – Ладно,
повторим как - небудь, ещё, вечер провели с толком. Распрощались.
Я хотел сесть в трамвай, но решил пройтись по свежему вечернему воздуху. Пошевелил языком, и обнаружил, что нижняя часть губы, её, внутренняя изнанка была срезана зубами, и тонкий «язычёк» её «телепался». Сочилась кровь. Я попробовал откусить её, но тщетно. Навстечу мне шла женщина в годах, сказочная Баба-Яга. – Сынок, травмпункт налево, по улице Руставели... – Спасибо, сказал я ей с поклоном. И она исчезла, как и появилась. Вошёл. Встретила меня медсестра в белом халатике. Весёлая девушка и смазливая. – Откройте рот. –Я повиновался. В яркоосвещенной операционной меня встретил хирург, оказалось мой друг Леонид, студент четвёртого курса Мединститута... Он, как оказалось, подхалтуривал по ночам в этом спасительном заведении. Я лёг на стол операционный. Леонид ловко пришил мне оторвавшийся «стебель». Ввалился, поддерживаемый мужик с раненной головой. Его жена осталась сидеть на лавке в приёмной. Леонид провёл меня в приёмную, и , взлянув на весьма симпатичную женщину, подмигнул мне. Вообще врачи народ необычайно собранный и по своей профессии вынуждены быть спокойными и необычайно реалистичными, ибо имели дело с человеческим телом, его недугами, болезнями... Смотрели на жизнь реалистически, но имели природное сопериживание... Я поблагодарил его... Договорились созвониться. – Как там Юрий,- спросил он.- Да вот выпили с ним и ... – Не продолжай дальше... Всё и так понятно. Попрощались. – Всэ жажывэ, як на собаци! – говорят хохлы. Пока! – И он отправился в операционную...
Нас, русских, старые харьковчане именовали «кацапами», то есть как цап (козёл с бородою), а мы их - хохлами, поскольку украинцы, вернее, древние запорожские казаки, носили чубы, «осэлэдци», селёдки, как индийские ортодоксы «чоти»... Я вспомнил строки из песни, которую неповторимо пела Алла Баянова: «Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, ты развивайся, чубчик по ветру, раньше, чубчик, я тебя любила, да и теперь забыть я не могу...»
Утром, светом, после окончания практики, я умчал в село Бутово. Всё начиналось с плуга и борозды. Крестьянин человек,- погруженный во крест. Русский крестьянин, - особенный, он и воин и пахарь. В войну молодые парни из деревень, косцы могучие, выносили из непролазного чернозёма и болот увязшие пушки, подпирая их бессмертными плечами...
Сама деревня приобщала меня к святости, цельности, народной устойчивости, там наш коренной язык. Крестьянин сам по себе немногословен. На некоторые вопросы отвечал кратко, а порой пословицей.
« Взялсмя за гуж, - не говори, что не дюж...», да мало ли ещё чего...
- Ой, глянь, Дашка, глянь, чи Володя приехал, вот и ухажёр для моей Катьки,- промолвила соседка Настя. Тётушка сияла. Меня она любила до без конца. Её муж, Никита и старший сын погибли на Курской дуге. Живым вернулся только Дмитрий, ослужив еще три года бессрочно, поскольку не было замены в рядах поредевшей армии...
Я ел с жадностью лепёшки, широкие, как шляпы подсолнуха, с мёдом и молоком... Вечером клуб, кино, танцы и песни... Это было давно...
* * *
Наконец Людмила поступила в Торговый институт. Она боялась технических ВУЗов. Грызла химию и физику, давались они ей с трудом. Когда же дневное отделение перевели в Донецк, она перевилась на - заочное. Устроилась продавцом в книжный магазин на Московском проспекте. Вот тогда и пополнялась наша библиотека. Для меня она покупала поэзию, книги ещё запланированные Горьким под рубрикой - «Библиотека поэзии». Людмила очень любила Афанасия Фета: «Рояль был весь раскрыт и струны в нём дрожали, как и сердца у нас за песнею твоей...». «Только песне нужна красота, Красоте же и песен не надо»...
Вернувшись, из Бутово, я настроился проведать Татьяну.. Пересёк улицу Котовского, через квартал – Семиградскую, которая через мост, взбегала на холм центра города, а направо, шумела Сумская...
Поднялся на тротуар. Остановился у заветной калитки. Нажал кнопку. Двери открылись, вышла мать Татьяны. Она приветливо меня встретила, наверно надеялась, что я стану её зятем. Повода к этому я не давал, но матери все одинаковы. Они желают счастья своим дочерям, и засиживаться им «в девках» для них всегда огорчительно... Она с пониманием ответила мне, что Татьяна ещё в институте. И будет позднее, часам к семи. - Спасибо, - улыбнулся я...
Дома увидел на столе увесистый том стихов Валерия Брюсова рядом с чертёжной доской. Прикрепил кнопками ватман. Был в волнении...
В «глубокой скорби пребывая», принялся ходить по комнате. Тишина давила на сознание... «Осёл»,- сказал я сам себе... Время тянулось. Стрелки настенных часов, кажется, совсем не двигались. Выпил из кружки молока. Вышел и закурил. Дома я обычно не курил. Только в компаниях...
Приоделся, окинул себя в зеркале и причесался. И вновь пустился вдоль по Люсинской, вверх... Удачно. Вышла моя Татьяна! Глаза её сияли. Она бросилась мне на шею. Мне было замечательно хорошо... – Где ты пропадал, мой хороший? – Да я всё в суете, сессия, практика... И всё такое,- бормотал я.
Вошли в дом. Мать ушла во флигель, где они пребывали с её отцом. Целовались долго и мучительно. Она упала на прибранную постель, и неопытными, но всё же не совсем слепыми руками, я снимал всё лишнее одежды... Она позволяла это с некоей жертвенностью. Я удивился её, наверное природной «опытности». Прекрасная моя Татьяна! – Володенька, любимый мой, радость моя, сладкий мой... Длилось и стояло время. Я полностью потерял себя, как личность. Во мне ожил какой-то другой человек. Незнакомец невиданный мной. Она была искренней во всём своем девичестве... Так любить еще никто не мог меня, как мужчину...
Мы говорили долго, кажется обо всём. Она взяла гитару и спела мне несколько романсов... Мне запомнился: « Я - ехала домой, я думала о Вас, в моей душе всё путалось и рвалось...». Встречались мы каждую неделю. Учёба мучила и её и меня. Но это хорошо.
Дипломы защитили мы с ней почти одновременно. Но я почему-то не женился на ней. Отложил на потом. Не оставляйте любовь на потом, а водку на утро, - прочитал я позднее у Юрия Бондарева... Уехал в Орск, она в Новосибирск... Я, наверно, оскорбил её чувства ко мне, Её любовь ко мне. Нашу с ней любовь!
Любовь эта стоит во мне как образ самой любви. Это была «звонкая» и настоящая страсть. «Помнишь ли меня, моя Татьяна, Мою любовь, наши прежние мечты»... Вот она настоящая лирика. От неё не убежишь. Мы переписывались...
ГЛАВА ПЯТАЯ
Я долго не мог понять, что Церковь – это тело Христово, не мог войти в состояние небесности, которую ощущал Феодор Шаляпин. Гений, как человек и певец. «Когда священник,- вспоминал он,- выходил на амвон и, подняв обеими руками золотой крест кверху, восклицал: - Христос воскресе! Смертью смерть поправ, - мои ноги отрывались от земли и я возносился»...
Позднее я нечто подобное испытал этот «эффект небесности», испытал это Чудо, когда идеальное совпадает с реальностью, по-Лосеву...
Тело же Христово – Церковь, оттого, что наши прадеды более сильно ощущали свою неотделимость от природы, гармонию мира и его красоту, непосредственно, и идеи Христа воплощенные в самой архитектуре церквей, и её внутреннее – иконы, лампады, свечи – дух Спасителя, это Он, и церковь – Тело его и Дух его, они сосуществуют, вместе, это священная целостность Вселенной... Они в образе просфоры, куличе, в постах...
Москва златоглавая,
Звон колоколов,
Царь пушка державная,
Аромат пирогов...
Гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные
Грациозно сбивают белый снег с каблучка...
«Всё прошло, всё промчалося, да в туманную даль...»
Конечно, жить надо там, где родился. Но это не каждому удаётся...
«Не каждый может петь, не каждому дано падать яблоком к чужим ногам...». Переводчики Библии, Кирилл и Мефодий, сохранили музыку речей и молитв. Русские поэты учились писать стихиры от молитв. Так же как певцы, учились у церковного хора, лика, певчих...
В молитве на сон грядущий читаем: Мирен сон и безмятежен даруй ми.
Звук «м» - в начале посередине и в конце. Также, по замечанию Ходосевича, в строке Пушкина: «Роняет лес багряный свой убор»- звук «р» вначале, посередине и в конце. Поскольку стихи не всегда «делаются», но по-настоящему, с отречением от себя, когда вселяется в поэта гармония природы, Бога...
Господи! – обращается верующий,-
Хлеб наш насущный даждь нам днесь! И не введи нас во искушение, И Избави нас от лукавого...