– То есть, чтобы заставить человека оплатить, например, публикацию, которая, как они считают, этому человеку необходима, они не гнушаются никакими способами? Я правильно понимаю?
Стажёр выглядел растерянным, не знал, на чём остановить свой взгляд, и заторможено водил в воздухе руками.
– Ага, – подтвердил Розен, стряхивая с пиджака крошки стажёрского печенья. – При этом они знают, что у человека доходы скромные. Но они всякими мошенническими способами вытягивают из него определённые суммы, чтобы намекнуть, мол, вот – отдал же, и ничего, не умер. Такой скрытый месседж.
Он отставил в сторону кружку и облокотился о спинку дивана, подперев висок указательным пальцем. Взгляд его стал мечтательным и далёким, а улыбка загадочной, как у Джоконды.
– К примеру, у человека «вдруг» ломается компьютер – чрезвычайные обстоятельства, форс-мажор. Он вызывает мастера, выгребает все свои сбережения и отдаёт ему за эту фейковую починку. Или деньги просто снимают с карточки – крадут, проще говоря. Или разводят на жалость тупейшими легендами, вроде истории про несчастного заключённого, которому срочно надо спасти свою жизнь, сунув «кому надо» определённую и немалую сумму. Или приходят менять счётчики/трубы – нужное подчеркнуть. У одной из наших подопечных ребёнок так остался без подарка на день рождения…
– Да я бы за это их просто загрыз! – в сердцах выпалил Георгий.
– Боец! – с беззлобной усмешкой оценил его благородный порыв Розен. – Но этого не требуется. – Он вздохнул и сел, ссутулившись и зажав ладони между колен. – В этой сфере Контора работает без сбоев. У меня как-то был знакомый, который подрабатывал на заправке. И там он… немножко недоливал, немножко обсчитывал. И скопил, таким образом, приличную сумму. Так вот, когда он отправился на рынок (тогда, знаешь, это было самое понтовое место), чтобы что-то себе из техники купить, деньги у него украли. Причём не все. А ровно ту сумму, которую он у клиентов натырил. Но он был человек неглупый и к духовному внушению чуткий, поэтому выводы сделал правильные и урок усвоил.
– А эти тролли – как они себя оправдывают? У них совсем что ли – не знаю – соображения нет? Или там – жалости...
Розен мелодично засмеялся, закрыв лицо руками.
– Пустоту нельзя разжалобить.
– А почему они прямо не скажут тем, кого троллят, чего от них хотят? По-человечески.
– Религия не позволяет, – сухо закашлялся смехом Розен.
– Львович, ты здесь? – в стажёрский кабинет заглянул Гранин. – Ты чего человеку работать мешаешь? Пойдём, я тебя чаем напою. С пирожками.
– Я не мешаю, я консультирую, – насмешливо ответил Розен. И откинулся на диванную спинку вальяжно. – И ребёнку, – он показал на стажёра, – пирожки тоже не помешают.
Гранин заметно смутился.
– И Георгий, само собой, тоже приглашён.
– Нет, спасибо, – отмахнулся стажёр. – Я через час обедать пойду.
– Вот мы вместе с ним и пойдём, – оскалился фальшивой голливудской улыбкой Розен.
Гранин сдержанно опустил взгляд, выдохнул раздражённо.
– Так, Розен, ты мне детский сад тут не устраивай. Встал, вышел. – И он распахнул пошире дверь и посторонился, чтобы Розен мог пройти.
Тот вздохнул смиренно, состроил жалостливую мину стажёру и пошёл на выход.
***
– Убогая какая-то организация!
Гранин в сердцах отшвырнул свои очки куда-то в бумаги и резко отодвинулся от монитора – кресло лихо крутанулось, будто Пётр Яковлевич решил в нём покататься.
– Согласен, – не отрываясь от чтения, любезно подтвердил Розен. Он лежал на гранинском диване с книжкой в руках, удобно устроив свои длинные ноги на сложенных горкой диванных подушках.
За окном было темно от набухшего влагой неба, так что даже непонятно было – день сейчас или дело уже к ночи.
– Такое впечатление, что эти люди вкуса настоящего не знают. Как такое может быть? – потрясённо восклицал Гранин. – Ведь у каждого, кого отправляют сюда, обязательно есть хотя бы один момент встречи с судьбой! Эти ощущения ни с чем не перепутаешь. Вот ты помнишь – не знаю… – первый раз, когда «включился»?
– Конечно, Грунечка. Конечно, помню, – не отрываясь от чтения, отозвался Розен. Его тонкие пальцы перелистнули и огладили очередную страницу и снова, как корни диковинного растения, оплели корешок книги изящной подставкой.
– И?
– Что – и? Это всегда воспоминание о том, чего как бы не было. Кратковременное вспоминание себя настоящего. В нём всегда больше жизни и яркости, чем в повседневности. Изнутри приходит чёткое понимание, или хотя бы волнующее ощущение, что ты всегда знал, что именно эта вещь, эти слова, это лицо или это место обязательно в твоей жизни будут. И это важно. Судьбоносно. Такое нельзя пропустить. Потому что это всегда особая метка лично для тебя. Ориентир.
– Ну?
– Что – ну? – Розен, наконец, оторвался от чтения и положил книгу обложкой кверху себе на грудь.
– Какой смысл в этих убогих попытках имитации того, чего нельзя подделать по определению? – Гранин возмущённо воздел кверху руки, будто призывал проклятие на головы шутников.
Розен слегка обозначил губами дежурную улыбку:
– Я думаю, Бога они не уважают. Вот и резвятся. Да и людей по-настоящему не любят. Но это, как всегда, в комплекте идёт. Я говорил тебе уже: смирения в них не хватает, трепета перед красотой божественного замысла. Ну, и Бога они, соответственно, не знают. Просто не знают. Это сразу было понятно.
– Поэтому они держат наших людей за идиотов – ты так считаешь?
– Я в этом и не сомневаюсь. Они лгут исключительно бездарно. Это возможно только при условии, что ты изначально считаешь собеседника тупым и уверен, что он не поймёт, что его дурят.
Гранин, вздыхая, поднялся с кресла нарочито по-стариковски – грузно опираясь на подлокотники и распрямляясь со стоном. Прошёлся по комнате взад-вперёд, остановился перед диваном.
– Подвинься, – потребовал он.
Розен подтянул к себе колени, освобождая для Гранина место. Потом отложил-таки книгу и тоже сел – тесно плечом к гранинскому плечу. Так получилось.
– Чему ты удивляешь? – Розен сочувственно посмотрел на поникший гранинский профиль. – Это я наивный-доверчивый. Но ты-то – ищейка конторская – ты, небось, и похлеще чего насмотрелся.
– А ты доверчивый? – Гранин с полуулыбкой глянул в непривычно близкое розеновское лицо.
– А ты до сих пор не понял? – тоже расплылся в улыбке Розен. – Каждый раз, как первый…
– Но ты же… чувствуешь – ложь? – забеспокоился Гранин.
– Ага. Если бы я кино снимал, я бы придумал массу спецэффектов, – лениво взмахнул рукою Розен, откидываясь на диванную спинку. – Например, в письме: определённые слова вдруг становятся больше и выделяются цветом. Потому что ложь всегда маркирована. Или ещё: человека застукали на горячем, он пугается, но всё равно отпирается и тогда его силуэт расслаивается, и – тот второй, призрачный – резко дёргается в сторону, выдавая внутреннее смятение. А в особо вопиющих случаях я бы сделал так: внутреннее отделяется и отлетает. И остаётся пустая оболочка, которая что-то говорит, но всё – пустое. Ничего за этими словами не стоит. Условно говоря, душа уходит, потому что не желает иметь с гнусной ложью ничего общего.
– И почему же ты не снимаешь кино? – без стеснения разглядывая розеновские губы, скулы, прямой длинный нос и крылатую линию бровей – как будто не смотрел, а гладил – нежно поинтересовался Гранин.
– Не судьба, видимо? – Розен улыбнулся ему в ответ широко и душевно, но как-то... хищно слегка. И в глазах на секунду блеснул лёд.
Гранин намёк уловил, устыдился, отрезвел, пусть и не до конца, но в достаточной степени, чтобы помрачнеть и нахмуриться.
– А гидре этой лернейской кровушку пустить – судьба? – не отводя прямого и честного взгляда, хмуро спросил он.
– А для чего ж тогда наши с ними пути пересеклись?
– Считаешь, что сможешь разметать это осиное гнездо?
– А ты не веришь? – поразился Розен.
Гранин отрицательно чуть качнул головой.
– Но ведь тебе сомневаться не положено – сразу выговор или премии лишат!
– Я просто трезво смотрю на вещи. Мы можем своих защитить и оградить – в этом и смысл. Всё.
– Пари?
– Хорошо. Если, благодаря тебе, эта организация загнётся или, хотя бы, придёт в упадок, я на тебе женюсь.
Глаза у Розена сделались мультяшно-круглыми, бровки поднялись домиком. А Гранин и сам не знал, зачем это сказал – понесло его, что и говорить. Наверное, это Розен на него так деструктивно влияет. Про себя Гранин тут же придумал себе оправдание: мол, условие невыполнимое, поскольку цель недостижима, и это надо было подчеркнуть – например, вот таким вот оригинальным образом. Но на самом-то деле… Господи, как стыдно! А Розен всё ещё пытается понять, насколько собеседник серьёзен.
Глаза у Розена сделались мультяшно-круглыми, бровки поднялись домиком.
– Что? – не выдержал Гранин. – Ты же этого хотел? Соблазнял…
Розен ещё на секунду завис, но потом закашлялся-засмеялся:
– По рукам. – Он протянул Гранину раскрытую ладонь, тот крепко сжал её своей. – А разбить-то некому! – умильно улыбался Розен, потрясая их сцепленными руками.
Гранин перевернул розеновскую руку тыльной стороной кверху и почтительно её поцеловал.
Розен выдернул кисть из захвата, отскочил, как ошпаренный, хохотнул с опаской:
– Уйди от меня, Гранин! О, Господи! Я боюсь тебя теперь.
Гранин по-барски раскинулся на диване(а что делать? соответствовать теперь надо!), вытянул губы трубочкой, посылая Розену воздушный поцелуй. Всё-таки он в своих прогнозах был уверен. Похоже, и Розен теперь хотел, чтобы они сбылись. Во всяком случае, уходя из комнаты, он периодически нервно оглядывался, как будто боялся, что Гранин сейчас на него кинется с недвусмысленными намерениями.
Однако пришедшее пару минут спустя сообщение, отправленное с розеновского телефона, ясно доказывало, что Розен неисправим: на фото был одетый монахом нищий, перед которым лежала картонка с надписью: «Обвенчаю педерастов». И цена в рублях. И недорого так…