Лишний рот.
Училась я тогда в старших классах. Возвращаясь домой я старалась быстрее перебежать то место у дверей, где почти у порога, на железной кровати лежала эта старуха. Когда мамы не бывало дома, она целыми днями грызла семечки, щелуха от семечек сначала копилась горочкой на нижней губе, а потом сыпалась на ее плоскую грудь, дальше падала на одеяло и на пол.
Вроде мама сама и съездила в райцентр, и привезла ее на машине «Скорая помощь». Скорее она поехала по своим делам и по своей сердечности, решила облегчить чью-то жизнь. Мы старуху эту до этого дня никогда не видели, но она, оказывается, приходилась дальней родственницей нашему отцу. Когда ее привезли к нам, мы все молчали, только мамочка угодливо суетилась. Умывальник переставили, за жарко натопленной печкой поставили для нее железную кровать с ржавыми набалдашниками. Пока собирали кровать и стелили, носилки с ней стояли на полу. Ходили туда- сюда и холодный воздух из дверей покрывал ее с ног до головы.
Потом «Скорая помощь» уехала, а бабушка осталась, лежала, тупо уставившись на потолок, когда не грызла семечки. Она никогда не ходила, ни с кем не разговаривала, только мамочка могла с ней общаться. Глазами. А мы в четырнадцать лет глазами разговаривать ещё не умели и поэтому быстро перебегали на свою половину.
Нас не напрягали, родители сами водили ее в баню, отец носил на руках, а мамочка, видно, обмывала, обстирывала. Они, наверное, понимали, что мы можем любить только свою бабушку, по матери, которая была с нами с рождения, к которой мы ходили ночевать, строго по очереди, часто доходило до скандала, если вдруг, кто-то, по каким-то причинам нарушал эту очередь, состоявшую из пятерых.
Эта, чужая, жила у нас долго, очень долго — всю зиму и всю весну.
Потом ее забрали, приехала за ней её единственная дочь, на машине «Скорой помощи», потому что работала она в больнице, в процедурном кабинете. Переложили старуху с кровати на носилки и с трудом спустили вниз по нашим крутым ступенькам. На улице светило солнце, с крыши свисали сосульки, и везде капало, текло, шумело. Я даже не запомнила ее имени, то ли ее по имени никто не называл, все говорили только“мать Зэйнаб эбэй”.
Когда нам нужно было поехать в райцентр, чтобы выдернуть зубы, то мамочка, давая по 45 копеек на автобус, говорила:
—Прямо идите к Зэйнаб эбэй, только — к Зэйнаб эбэй!
Если даже зубы болели только у меня, отправляли нас с младшей сестрой, одну, боялись хором: «Не дай, Бог! Не дай, Бог!».
А зубы тогда не лечили, а только дергали, и очередь была такая, что ты могла просидеть целый день и не попасть. Вот тут то и выручала нас она, Зэйнаб эбэй:
—У кого болят? У тебя?— спрашивала она, показывая полный рот блестящих зубов, похожих на елочную игрушку, какие мы делали сами, заворачивая тугие, пахучие шишки в блестящую фольгу из-под чая. Мамочка, развернув пачку и
прогладив ладошкой, прятала их под клеенкой, а мы потом доставали.
Зэйнаб эбэй брала нас за руки в свою шершавую ладонь и вела по длинному коридору на самый конец, где людей было больше всего. «Посидите!» То ли она просила кого-то встать, что для нас находились и места. Потом она одна(!) проходила в кабинет и выходила оттуда с медсестрой и подводила ее к нам и показывала пальцем: «Вот!» Та поднимала высоко подведенные брови:
—Обе, что ли?
—Да, не-е-ет! Вот эту!
Иногда тыкали на меня, иногда на сестру. Зубной пасты и щеток мы не знали, и зубы болели часто.
Потом мамочка переспрашивала подробности. Рассказывать могла та, здоровая, а та, у которой выдернули зуб, сразу падала на подушку, не убирая ладошки с лица.
Про гостью, неожиданно появившуюся в нашем доме, мамочка рассказывала следующее:
—В Кзылбаево у нее был большой дом. Ка-а-акой дом! Она всегда жила богато. Дед держал пчел. А дочь, Зэйнаб апа, училась на фельдшера, потом дальше. Родители ей всегда помогали. Она вышла замуж, родила сына. Потом началась война, её забрали. Сына она оставила родителям. Вернулась уже с другим человеком.
Вот такими коротенькими предложениями она рассказывала о долгой жизни нашей тетушки.
И как будто запрудили ровно журчащий ручеёк:
— Вот мать-то ей трогать не надо было. А она после смерти отца, дом продала. Зачем? И живут теперь в одной комнате. Что за жизнь? Муж, сын, мать, сама…
Про нее же отец рассказывал так:
— Мальчиком я на улице остался. Отец заболел и умер. Мать вышла замуж. Дом наш они продали. И мы, с Джамиля апа стали никому не нужны. Ходили по деревням. Тогда много ходило. Потом сестру взяли нянькой. Я летом нанялся пасти. Наняться-то нанялся, а не кормят совсем. Поругался, ушел. Рыбу ловил. А зимой пришел к ним, —отец мотнул головой в сторону, где лежала наша гостья, и грызла семечки, даже не убирая шелуху с нижней губы, —в Кзылбаево, родственники же. Пожил сколько-то, слышу, бабай говорит ей: «Давай, возьмём его в сыновья. Он мне в хозяйстве помогать будет. Я его научу работать» А старуха эта, —отец снова бровями указал к дверям, —защипела: «Зачем он нужен? Лишний рот! Будет от него толк, какой! От бродяги!» Ну, я собрался и вернулся к себе. Тут позвали посидеть с мальчиком, ну я и «сидел» до весны. А война уже началась. А тут вербовщики ходят, на ФЗО записывают. Молодежь с радостью идёт. Будут кормить, обувать, одевать. В колхозе- то не платили, за трудодни работали. Джамиля апа взяли, ей 16 лет, а меня, нет, говорят, маленький еще. В детдом Малоустикинский отправили. Знаю, что там тоже не кормят. Иду я пешком, вдруг слышу, мотоцикл едет. Редкость в наше время, ну я и засмотрелся на это чудо. Пролетел мимо меня, заметил я, обронил он что-то. Смотрю сумку обронил, через плечо носят такие, ремень оборвался. Открыл, посмотрел. Деньги, документы с фотографиями. Гляжу, Джамиля апа на одной. Значит, сумку-то уронил вербовщик тот. Только успел все это сунуть к себе в мешок, слышу снова, затарахтело. Остановился возле меня и этот, урыс, очки снимает и говорит: «Мальчик, ты тут сумку не видел? Обронил вот». Расстроенный, чуть не плачет. «Видел, говорю. Но я тебе его не дам, потому что ты меня в ФЗО не записываешь, где и кормят, и одевают». А сам —в безопасное расстояние, если что помчусь. Он засиял, говорит: «Ну, ладно, садись. Возьму я тебя». Отдал я ему сумку. Он посмотрел, увидел, что все цело. Поехали мы с ним в райцентр. Он исправил мне метрику, прибавил еще три года и я уехал с сестрой. Приехали мы в Куйбышев. А меня никто не берет, маленький, ну он и взял к себе кучером, возил я его, за лошадью смотрел. А потом его отправляли куда-то по работе и он говорит: «Давай —в хлебозавод, хоть голодать не будешь». Устроил. Так я Джамиля апа еще подкармливал. Договорились, чтобы подходила после шести, а я через забор, буханку, сначала заверну и кину.
Тут я вспомнила, как они, отец и ее сестра, приезжавшая к нам из Иркутска, в редких встречах, вспоминали, как однажды чуть не попались. Она к счастью, заметила, что следят, и потопала, как будто, мимо шла, хотя видела, что буханка полетела. Испугалась. Вспоминали с накипевшими слезами.
После этого разговора, когда я проходила мимо нашей гостьи, с семечковой шелухой на нижней губе, думала, а знает ли она, где оказалась, кто ее кормит. Помнит ли того довоенного мальчика, о котором просил ее бабай, просил оставить, а она: «Зачем — лишний рот!»
Все-таки, помнила, думаю я. Потому что, я же не забыла, как проходила мимо нее,оглядывая с чувством брезгливости , как шелуха из нижней губы падает на плоскую грудь, потом — на одеяло, и при малейшем шевелении все это на пол. А пол-то приходилось мыть мне.