Вместо предисловия
Пять публикуемых новелл об Америке связаны с последними шестью годами пребывания на той стороне земли. Я намеренно не рассказываю о первых семи с половиной лет жизни там – событий, и интересных и не очень, так же как и людей, в те годы было много, но само течение жизни и встречи с людьми были все больше и больше связаны с Православной церковью, что было, конечно, предопределено внутренними исканиями, которые начались еще до отъезда на ту сторону земного шара. В первые годы жизни в Америке они только выкристаллизовались в ясное и четкое понимание, что я стал верующим человеком, а сами жизненные обстоятельства укрепляли меня в моем ставшим уже сознательным выборе – связать свою жизнь с Православной церковью.
Через несколько месяцев после приезда в мае 93-го года меня взяли на работу в храм иконы Божией матери “Взыскание погибших” на должность рабочего, т.е. делал все необходимое по хозяйству, чтоб приход функционировал. Параллельно я воцерковлялся, участвуя в богослужениях в качестве чтеца, преподавал в воскресной школе. Летом 95-го я поступил на заочное отделение Свято-Тихоновской семинарии в Пенсильвании. Через два года я сдал оставшиеся семинарские курсы экстерном и был зачислен туда же на академическое отделение. Что касается людей, то, всех кого я встретил, с кем общался, я вспоминаю с теплом и благодарностью. Прежде всего – моего первого духовника отца Михаила Орлова, владыку Тихона, епископа Сан-Францисского и Западно-Американского, и давно уже покойную заведующую приходской канцелярией Маргариту Романовну Гизетти. Я не хочу рассказывать о них особо, могу сказать, что моя к ним любовь и мое уважение я сохранил и сохраню на всю жизнь, поминая их каждый день и на каждой совершаемой мной службе. Именно благодаря им я поступил в семинарию, а потом в академию, три года учебы в которой были благодатным, особенным временем, напитавшим меня радостной благодарственной верой, явившем мне мир любви и милосердия Христова, внутренне перевернувшим меня, изменившем мое мироощущение и мировосприятие. Впрочем, это будет ясно из опубликованных ниже новелл.
Сотворение веры
Поездка через всю Америку на машине сродни откровению. Каждая сотня миль наполнена гудением шин, мотора и биением сердца – за окном мелькает другая незнакомая интересная и уже понятная жизнь, в которую пусть и не всегда хочется окунаться, а вот прикоснуться, посмотреть желание есть всегда. Выходишь из машины на раскаленный паркинг у придорожного фастфуда, чтобы неторопливо, поглядывая в окно, съесть гамбургер и жареную картошку, заезжаешь на заправку, и пока заправляется машина, набираешь кофе и перекидываешься парой фраз с кассиром – кто, куда, откуда и какое милое место этот городок посреди пустыни, лесов, в горах или в пригороде очередного сити, и кажется, что тебе знакомы и города, и бесчисленные мелкие плацы и люди с их жизнью и интересами, и особенно, конечно, сам кассир. Иногда останавливаешься в зоне отдыха возле дороги – здесь столики под деревьями, чистые туалеты, даже бывают душевые кабины, но ни кафе, ни ресторана, ни фастфуда, только автоматы с кока-колой и пепси, поэтому через пять минут выезжаешь на федеральную трассу и нажимаешь газ почти до отказа – проскочить, пролететь пару десяток- другой миль и сделать остановку в более подходящем месте. И не только для того, чтобы передохнуть, расслабиться, а чтобы оглядевшись, подышав воздухом нового места, устремится вновь в путь, до следующей краткой остановки. Таково свойство откровения – всегда вперед, в надежде на лучшее.
Это безудержное стремление ехать все дальше и дальше, преодолевать, осваивать не милю за милей, лениво поглядывая то на часы, то в окно, то на спидометр, а сразу за один небольшой отрезок времени промчаться по отрезку в сотню миль сродни духу того непрерывного влечения на запад континента пионеров и первооткрывателей, их жажде преодоления пространства, которое до сих пор ощущается в людях и дорогах. Этот дух поиска и движения захватывает каждого, кто садится за руль, в самолет и собирается пересечь американский континент. В этом желании ехать, лететь, плыть, эта страсть к открытиям, поиск неизведанного, вечное человеческое стремление познавать, открывать, осваивать мир, делать его частью своей жизни, своего внутреннего мира и души составляет сущность пионерского духа, что выковал их волю и создал Америку такой, какая она есть – верующей в свое предназначение и миссию осваивать этот мир и переделывать его по образу своему и подобию.
Именно она, эта душа, как парус установленный на повозку, влекла их по безбрежным просторам нового континента, не насыщая, а все более увеличивая их жажду и стремление заглянуть, узнать – что же там за тем лесом, степью, горами, рекой, просто за еще сияющим слепящим глаза горизонтом, на тонкое лезвие которого вот-вот скатится солнце и обагрит весь запад своей свежей алой кровью. Они шли без устали и страха, влекомые только одним им понятным зовом земли и биением сердец, они их слушали, понимали и откликались. Рано утром, похлебав оставшейся с вечера нехитрой бобовой или кукурузной похлебки, они запрягали в покрывшиеся дюймовом слоем пыли повозки и кибитки лошадей и направлялись туда, где они надеялись рано или поздно закончить свой путь, достигнуть желанного места, своей земли обетованной, которой они призваны владычествовать. Может, она находится и на другом конце безбрежного континента, но тогда пройдя его, преодолев сопротивление пространства и времени, тем радостнее будет обрести ее, установив заодно свою власть и над всем самим континентом. Она будет окончательна, но границы ее можно будет расширять и далее, до пределов мира! Однако решение этой задачи пионеры оставили будущим поколениям, своим наследникам, если таковые захотят ими стать...
Я просыпаюсь рано, около пяти утра, июльское солнце пробивается даже сквозь плотные металлические жалюзи и узкая полоска света возле окна загнала остатки ночных сумерек за полки, шкафы и двери. Осторожно, чтобы не разбудить жену и детей, пробираюсь по скрипучим деревянным полам на цыпочках на кухню – дом еще не достроен окончательно, потому все скрипит, потрескивает, рассыхается, гудит. Он принадлежит нашей подруге-англичанке, бывшей русистке, вышедшей замуж за талантливого московского художника в начале восьмидесятых. История весьма поучительная.
После скромной свадьбы молодожены, естественно, уехали из Москвы, но не на родину жены куда-то под Лондон, а в Мекку всех современных по крайней мере бывших советских художников – Нью-Йорк. Однако семейная жизнь здесь не очень заладилась по причине высокой концентрации наших как всегда “непризнанных и великих” и просто любителей богемной жизни.
Дабы избежать ее пагубного влияния мужественная англичанка, продав какую-то недвижимость на туманном Альбионе, купила ферму с добротным амбаром типа нашего сруба, но гораздо больше по размерам, в восточной провинциальной Пенсильвании в трех часах езды от современного Вавилона. Она заставила переехать сюда и своего благоверного служителя муз. Здесь они занялись перестройкой амбара в дом, вернее англичанка занималась этим, а художник писал на пленере, благо пленер был восхитительный – восточные отроги Апалачей высотой всего лишь в несколько сотен метров, поросшие соснами, елями и неисчислимыми кленами и сикаморами, зеркальные озера, небольшие поющие и гудящие водопады, река Делавар с многочисленными кристально-прозрачными притоками и изумрудными лугами вдоль их берегов. Все это – играло, звенело, светилось от хрустально-белого зимой до баграяного-бордового-золотого осенью, всегда чуть укутанное туманами, а с ними грезами и надеждами, что вот наконец-то свыше послано место, где в тиши и уединении можно сотворить не один шедевр. Так почти и получилось, но не до конца…
Включаю электрический чайник, в тостере ставлю поджаривать хлеб, достаю джем и арахисовое масло – американский завтрак, мной не очень любимый, но еще идет Петровский пост, и поэтому яичница с беконом отпадает. Но так как путь неблизкий и надо подзаправиться, то варю классическую овсяную кашу – засыпанный в термос и залитый кипятком накануне вечером очищенный овес, перекладываю в чугунную кастрюльку, добавляю небольшое количество горячей воды и томлю на минимальном огне минут десять, потом добавляю немного меда, изюма, кураги.
Допивая чай, слышу тихий скрип половицы – из коридора появляется сонная жена. Мы уславливаемся, в какое время я буду звонить из придорожных автоматов, засовываю в бумажник квоттеры, двадцатипятицентовики , прощаюсь, выхожу на залитый солнцем дек и спускаюсь в двор. Брать и выносить с собою мне ничего не надо – еще с вечера почти весь наш нехитрый, но довольно объемный скарб, начиная от книг и старого компьютера до детских игрушек, тщательно уложенный и упакованный в ящики, загружен в наш Dodge Caravan, на котором я собираюсь пересечь Америку. Это будет моя третья поездка, но в отличии от двух предыдущих уже не с запада на восток, а в обратном, т.е. в первоначальном пионерском направлении, на запад. Там, на другом конце континента в городке Менло Парк недалеко от Сан Франциско я должен вступить в должность приходского священника.
Осторожно по грунтовой дорожке, покачиваясь, выруливаю на проселочный щебенчатый грейдер, притормаживаю, оглядываюсь на укутанный туманом двор инажимаю на газ – и из-под колес шлейфом поднимаеся густая красноватая пыль. Почвы здесь в основном глиняные и каменистые, видимо благодаря им листва осенних деревьев, особенно кленов, имеет все мыслимые и возможные оттенки красного цвета, от почти коричневого до алого, светло-розового. Поэтому и сама осень в Пенсильвании как и в других штатах вдоль Апалачей напоминает бесконечное карнавальное шествие, растянувшееся на десятки и сотни миль вдоль невысоких гор, по берегам бесчисленных рек, озер, вдоль обочин густой паутины местных дорог и федеральных трасс...
Когда почти три года назад в сентябре после двух с лишним тысяч миль пути по жаркой и пыльной Калифорнии, по выгоревшему Техасу, невзрачной желтой Оклахоме, никакому Теннеси, я достиг этих гор где-то в районе Вирджинии, я не мог оторвать глаз от этого бесконечного парада флагов, слово гигантская демонстрация вышла к обочине фривэя и безмолвно приветствовала всех ехавших по нему, невольных участников праздника ранней осени.
Я несколько раз тогда останавливался и выходил из машины, чтобы вдохнуть, вобрать в себя этот воздух осенней мистерии, пронизанный легкой дымкой клубящихся на солнце вершин, далеким гулом водопадов, напоминающим бой индейских тамтамов, и близким звоном горных речек – казалось вот-вот и зазвенит тетива, просветит над ухом стрела и задрожит, вонзившись прямо над моей в ствол придорожного клена или сосны. И хотя вокруг уже много лет не жгут костры – открытый огонь на территориях национальных парков и даже частных лесов запрещен и карается громадным штрафом – в воздухе чувствуется легкий запах дыма, печеной на костре картошки и поджаренного мяса, и не хочется даже оглядываться, чтобы не спугнуть прячущегося в кустах индейцац-охотника, которого интересует дичь, а не скальпом бледнолицого.
Потом мне сказали, что это время в сентября-октябре называется Indian summer, индейским летом, (аналог нашего "бабьего", но гораздо длинее), многим что-то в это время чудится, представляется и даже является. Оно – время и отдохновения, и подведения итогов, и приготовления и перехода к зиме, по нашим меркам недолгой и теплой, накануне которой празднуется нынешним населением континента День благодарения. В знак окончания одного земледельческого цикла, в благодарность Богу за его дары и милость американцы отмечают это праздник в кругу семьи. Правда, вспоминая милости и благодаря за них, они как-то не очень любят говорить, что посланцами Господа выступили индейцы, принесшие переселенцам, осевшим к востоку от реки Делавар, сладкий картофель, кукурузу и лесных птиц, позже названных в их честь, и научившие их приготовлять из всего этого пищу. Увы, как нередко бывало в отношениях пришельцев и аборигенов, через некоторое время честь и благодарность пошли на убыль. Жаль, исчезла огромная древняя континентальная цивилизация, жившая в гармонии с окружающим миром, не перестраивавшая и тем более разрушавшая его, а любившая его, и потому десятки миллионов жили в относительном материальном благополучии - народы не особо враждовали друг с другом, кровавых и долгих на истребление войн не было – они пришли с гостями из-за океана. А тогда земля по трудам живших здесь многочисленных племен давала им плод свой во благовремение, было благорастворение воздухов, а не просто хорошая погода…
Промелькнул Honesdale, городок маленькой медовой долины, еще несколько одно- и двухэтажных городков и мелких поселений из нескольких дворов типа наших деревень или небольших сел и вот я выезжаю на восьмидесятую федеральную дорогу – это северный путь на западный берег континента, мимо Питтсбурга, Чикаго, с Великими озерами справа и за спиной, и далее через долину северной части Миссисипи к Скалистым горам. Путешествие по последним занимает почти треть пути – на юге они некрасивы, безжизненно и пугающе высятся над дорогами и обрываются гигантскими каньонами, нависают мертвыми темно-коричневыми и черными скалами. Этот мертвый гигантизм, впечатляющий тех, кто ищет и жаждет острых ощущений и переживаний, на меня производит впечатление удручающее – так было при сотворении мира, так будет и при его конце. В таком мире жить не хочется. Я очень надеюсь, что на севере этих Скалистых гор все будет иначе.
Но пока до них далеко, а я мчусь по милой уже любимой и родной Пенсильвании – светящейся, изумрудной, звенящей, лесистой, с поющими скалами, с высокими облаками в легком голубом небе, где пространство окончательно утратило границы, так что переход он дольнего к горнему не составляет труда и не требует времени, только взгляни, и ты уже в высотах немыслимых. Эти границы там за спиной в Нью-Йорке и где-то далеко на западе, а здесь – выход в небо как на порог родного дома, щелк, и ты стоишь, задрав голову, и наблюдаешь вечность, потом оглядываешься – и слева, и справа, и впереди, и, наверно, за спиной, также она, ее дыхание, ровное, спокойное, ты, не вслушиваясь, слышишь его, и твое сердце начинает биться в его такт. Тогда можно остановить машину и выйти на заправке в окружении леса, и обрадоваться – здесь нет колючей проволоки, которой огораживают все частные владения в Америке, а они почти все – частные, за исключением национальных парков.
Я заправил машину, запарковал ее и через неглубокую канавку шагнул в лес. Здесь все знакомо, привычно, но по-прежнему удивляет и радует – каменистая земля почти без подлеска, полянки отцветших ландышей, добавляющих в мае десяток градусов к настойке весеннего воздуха на сосновых и еловых шишках, аккуратные кучи из валежника и сухих распиленных деревьев, что скоро измельчат и вывезут на переработку, а через сотню шагов – небольшое озерцо с кустами голубики. Срываешь ягоды – крупные как вишня, сладкие, чуть терпковатые, ел бы и ел, но замираешь услышав тихий осторожный шорох кустов за спиной. Да, местные жители – олень с оленихой и детенышем осторожно, но без особого страха приблизились к воде и начали пить, по очереди поднимая скульптурные головы, внимательно изучают меня, смотрят вверх и опять склоняются к воде. Они, конечно, не подпустят, но рассматривать их и восхищаться их достоинством и красотой они милостиво разрешают. Полюбовавшись оленями, сорвав еще несколько горстей голубики, я отправляюсь к стоянке – надо спешить. Время особенно ценишь в дороге – всегда не хватает пары часов, чтобы доехать до запланированной остановки вовремя…
С сэндвичем и кофе я выруливаю на пустую трассу, придерживая руль, неторопливо выжимаю педаль газа и приступаю к нехитрому завтраку путешествующих по бесчисленным дорогам, проложенным пионерами, праведниками, авантюристами, беглыми уголовниками, искателями и любителями легкой наживы и тихих уголков для трудов ради хлеба насущного. Их потомки о занятиях своих предков не вспоминают, хлеб едят с ветчиной, жарят барбекью, стригут газоны перед домом, но старые дороги покрыли асфальтом, залили бетоном, так что теперь можно без всякого труда, достичь любой точки страны за несколько дней. Спасибо им за это.
Пока я ехал, ел, оглядывался на горы в соснах, речки под парящими в воздухе мостами, городки под красными крышами, благодаря первооткрывателей и их потомков за живописные и довольно извилистые пути, появился указатель на Питтсбург. Как быстро! – три с небольшим часа, и вот уже склоняется в прощании Пенсильванщина последними кленами, пробегает легкой тенью облаков по лицу, душе и машине. И холмы, хоть и не Грузии, печально идут вдоль дороги на восток и юг, бередя память воспоминаниями и переживаниями, порой грустными и нелегкими.
Что помню о Питтсбурге? “Питтсбург Пингвинс,” НХЛ, битвы на льду ледовых дружин под лозунгом “Знай наших!”, суперсерии супербойцов. Была ли злость, ненависть? Нет, конечно. Но мы и они воспринимали все серьезно. Теперь забыли. Кому и чего доказывали? Ведь все пошло не так, как думали или хотели, ничего не осталось, кроме обрывочных воспоминаний.
Мальчишками, посмотрев очередной матч, мы шли на замерзший заброшенный карьер, где по неровному льду гоняли в хоккей, прикрутив веревками “снегурки”, размахивая самодельными клюшками, толкаясь и сопя. Вот шайба летит куском камня и ударяет младшего брата в грудь, он падает, ревет, я не знаю, что делать – то лиигра, то ли специально, но заступиться не смог – обидчик на два года старше, да и в ту же секунду все забыли про нас. Мы снимаем коньки и идем домой – сочувствие переходит в чувство вины, что не смог заступиться, вернее, струсил, испугался, а теперь иду и бормочу “Ну, не реви, успокойся. Чего ты ревешь?” Брат отвечает: “Больно,” я успокаиваю как могу и крепче сжимаю его ладонь. Сказать, что от воспоминаний слезы непрерывно заливают глаза, нельзя – они приближаются, уходят как дорожные указатели, но ты их всегда помнишь…
Вот уже и дорога летит, почти не отклоняясь ни влево ни вправо, вскоре появился указатель на Кливленд – здесь можно ехать через город, можно – по окружной. Но при дальнем приближении видно, что он – в ряду многих подобных типа Мимфиса с искусственными сфинксами или Лас-Вегас с фанерных пирамидами и дворцами, которые даже пьяный не примет за настоящие. Я оглядываюсь на мелькающие вдали городские контуры – да , удивится нечему, разве что белоснежным в виде причудливых гор облакам на севере – это клубится западный берег Эри. Была бы отличная возможность остановится, отдохнуть, искупаться, постирать уже сильно пропылившуюся одежду, поймать рыбу, зажарить на костре, погулять с детьми по берегу, посмотреть на запад и опуститься на колени – солнце садится уже в другом озере, и завтра будет новая цель... Это - если бы я был пионером в кибитке. Но я не в кибитке, а дорога – не выбоины и колдобины двухсотлетней давности, теряющиеся в траве с человеческий рост, а звенящая, широкая, бетонная полоса. Правда пыль, палящее полуденное солнце, небо те же самые, что двести лет назад, и цель у нас по сути одна одна – дойти до места своего назначения. Правда, они не знали, где оно, но надеялись, что это – их земля обетованная, до которой еще неизвестно сколько идти, и они были готовы до него дойти, невзирая ни на что. Они шли, искали, блуждали, сбивались с еще не существующей дороги, даже возвращались, но потом снова начинали свой путь, поразмыслив, что в этом и есть их предназначение, ведь они народ новый на новой земле…
Конечно, мой путь мне был ясен, я знал, куда еду и что в шестьдесят пять максимум в семьдесят часов достигну городка в окрестностях Сан Франциско, название которого я слыхал всего лишь несколько раз в своей жизни. Будет ли для меня и моей семьи место моей будущей службы землей обетованной? Да нет, конечно, я не за этим ехал на приход, вернее ехал не за чем-то, а для чего – служить. В конце концов, храм должен стать землей обетованной – кому-то здесь служить, кому-то быть прихожанином, все здесь нужны, желанны, все здесь будет дано и уготовано… …
Уже солнце перешло на другую сторону неба и слепит глаза. Почти восемь часов пути позади, ноги наливаются первой усталостью, спина начинает болеть, бензин уже меньше четверти бака. До Чикаго меньше двух часов езды, но хорошо бы остановится, поесть и заправиться. Еду помедленней в крайней правой полосе, вглядываюсь в указатели, и через десять минут появляется огромный придорожный молл – несколько заправок, весь набор фастфудных и прочих ресторанов, супер- и гипермаркеты, новомодные кофейни, и бесконечные линии магазинов, бутиков, просто лавочек. Торжество потребления, всегда вызывающее непростое к нему отношение. Этого ли хотели, этого ли искали? Видимо, да. Но начиналось все вполне разумно – хотели пусть и не райского изобилия, но твердой уверенности, что завтра будет хлеб и прочее, ведь это земля почти обетованная, и потому все посеянное, выращенное, убранное здесь – знак особой милости и присутствия Божия, знак Его простертой над головами первооткрывателей десницы. Но получилось, что о благословении и присутствии думали по мере нарастания благополучия все меньше и меньше. Не до этого, ведь никто не будет за тебя впрягать быков, седлать лошадей, поить скот и распахивать поле. Ты должен это делать, трудиться, добывать и так доказать, что ты – Его избранник, что Он – рядом, не отступил, не оставил и всегда пребудет с тобой. И ты – впрягаешь и впрягаешься. Вскоре и неизбежно желтеющие за окном поля – доказательство правильности твоего пути, и крепкий дом – свидетельство Его силы, и играющие перед домом дети – знак Его благословения. Так что на размышление времени не стало хватать. Да и что думать? Есть политики, журналисты, писатели, партии в конце концов!
Останавливаюсь возле “Subway”, открываю дверь и, неторопливо передвигая гудящие затекшие ноги, вхожу в прохладный полупустой зал. Сэндвич с тюной, салат, кофе.
Кассир, высокий, светловолосый парень, берет кредитку, потом смотрит на меня и, улыбнувшись как хорошему знакомому, спрашивает:
- Как дела?
С недоумением смотрю на его веснушчатое лицо – меня удивляет не столько его вопрос на русском, сколько акцент. Ага! Я чуть не хлопаю себя по лбу, ведь уже близко Иллинойс, а это земля обетованная польских иммигрантов.
- Вы из Польши, да? – вежливо интересуюсь, как и принято и здесь и по всей Америке.
- Из Польши, из Познани. Я изучал русский в школе.
Опять вежливо интересуюсь, как жизнь на родине. Услышав, что неплохо, спрашиваю, отчего же сюда приехал, если там можно жить. Теперь настала очередь удивляться ему – здесь лучше, больше перспектив, Америка – страна мечты. Ага, понятно. Раскланиваюсь и иду к столику возле окна.
Неторопливо удлиняя минуты короткого отдыха, ем, потом так же не спеша пью кофе, смотрю в окно, на залитый солнцем паркинг. Хотя в зале кондиционер, но запах пыли, нагретых солнцем шин, пластика и бумаги проникает в него. Бросается в глаза, что бумажными пакетами из фасфуда, салфетками, стаканами урны забиты до самого верха. Между ними ходят печальные Latinos с тачками, достают из урн гигансткие разбухшие черные пластиковые мешки, вставляют в них новые, едут дальше, изредка берут в руки совки, пластиковые метелки и сгребают микроскопические кусочки бумаги, почти раритетные окурки, пластиковые трубочки и на весь паркинг единственный бумажный стакан…
Из глубины русского бытия – это немыслимый порядок и чистота, все на своих местах, всё работает, неторопливо, непринужденно, размеренно и верно. Кто так установил и почему здесь так, а на исторической родине иначе? Установил? С одной стороны это – потребность, сформировавшаяся за прошедшие двести лет, с другой – когда много денег, то всегда хочется порядка, стабильности и чистоты на улицах, тем более что и работников из дружественной Мексики плата в пять долларов в час за их неспешный и умеренный труд вполне устраивает. И никак – иначе. Все определяется бытом. Торжество, никем не оспариваемое, позитивизма, прагматизма и марксизма в свою пользу…
Пора. Надо еще немного походить по паркингу, поразминаться, потом заправить машину и ехать дальше, не теряя дорогих минут, поминая совет приятеля Миши, программиста и аса трансконтинентальных переездов, – никогда не останавливаться больше, чем на полчаса за один проезд от заправки до заправки.
Проходя мимо стойки бросаю взгляд на кассира , он опять улыбается, кивает. Поднимаю ладонь:
- Bye-bye!
В ответ раздается:
- See you soon.
Может быть и не “soon,” может вовсе никогда. Он, конечно, это знает, но все равно – этикет и на всякий случай, а вдруг и проеду мимо, и заеду? В общем, так по-голливудски – никогда не говори никогда.
Я подъезжаю к гигантской развязке, что на пересечени 80-й федеральной трассы и 20-й дороги святого Иосифа, ведущей в штат Индиана, окидываю бесконечные парковки и моллы и нажимаю на газ. Господи, сколько понастроили, ведь через сотню километров будут очередное торжество потребления на десятках акров! Конечно, конец социализма был предрешен еще в рузвельтовские тридцатые года с началом общественных работ и с лозунга “каждой семье курицу в кастрюлю.” Конечно, курицу давали не даром, а за работу. Строили всё – дороги, небоскребы, торговые плазы, вокзалы, аэродромы, порты, молы, мосты, просто дома, магазинчики, склады, парковки. Строили все – белые, черные, азиаты, мексиканцы, бывшие клерки, рабочие, полицейские, бродяги, уголовники, и даже газетчики и актеры. Это был бетонный, асфальтовый, кирпичный, щебневый поток, который все покрывал, приводил в порядок, стал символом разумной организации труда, началом процветания, которого так хотела американская душа и которому завидует весь мир не один десяток лет.
Пока я ехал, разглядывая безбрежные просторы из стекла и бетона, сопоставляя их и вспоминая, я не заметил, как они сменились пустыми, брошенными, раскрашенными пяти- и шестиэтажными домами окраина Чикаго предвоенных лет. Дыхание перехватило – даже после нью-йоркского Бронкса с его трущобами эта мертвая окрестность оказалась просто марсианским пейзажем, что-то из “Войны миров”. Кто победил в этой войне можно было о не гадать, ибо за окном полностью отсутствовали каких-либо признаки жизни. Видимо, даже крысы покинули эти места. Далее потянулись коричневые полуразрушенные здания таких же мертвых заводов – цеха с провалившимися крышами, кирпичные и металлические трубы котелен, столбы и опоры линий электропередач без проводов и как случайный мазок безумного художника – редкие пыльно-зеленые деревья, чуть прикрывающие ржавый, кирпичный, коричневый хаос, вдоль заборов бетонных и растущие как украшение на крышах серебристо-пыльные кустики, по-видимому, полыни. Трудно представить, что еще что-то могло здесь расти.
Я, конечно, стараюсь проскочить эту зону предыдущего технологического цикла как можно быстрее, не вглядываясь, но в уголке сознания мелькает мысль, что и следующий этап закончится подобным образом. Что благополучие двухэтажных пригородов, городков, ранчо и ферм, окрашенных золотистым вечерним солнцем, обласканных теплом степей приближающегося среднего Запада – великой долины великой реки Миссипи, также может исчезнуть или превратиться в призрак.
Но пока я стараюсь эту мысль отбросить – сейчас не до будущего, надо скорее проехать промчаться по пустыне прошлого, чтоб проникнуть в сердце и душу Америки – долину Миссисипи. Она – воплощенная и истинная ее мечта, оплот, форпост и кровеносная система. Она зовет, манит и притягивает своими голубыми, белыми, желтыми и алыми знаменами небес над музейными деревянными фортами в лучах вечернего солнца. Здесь очерченность и определенность земного круга бытия окончательно становятся плотными, зримыми и осязаемыми, горизонт ложится четкой, видимой границей между небом и землей, и именно здесь и теперь ноги ощущают твердую почву, здесь не хочется торопиться. Именно здесь поток с востока полторы сотни лет назад разлился, задержался, начал обустраивать становища, поселения, городки и большая его часть осталась здесь навсегда, напитала почву потом, перепахала ее плугом, перебрала ее руками, и она стала житницей всего континента...
Безбрежная равнина, плодородная, теплая, ласковая, тихая, стелет траву, поит ручьями, манит и укрывает рощами, над ними взлетают бесчисленные птицы, здесь зверье бежит неторопливо, не скрываясь, не пугаясь, ибо жители давно ведут образ жизни иной, чем первые поселенцы или тем более выгнанные или истребленные аборигены-индейцы. Глядя на укутанную ласковым теплом равнину, хочется прилечь, вздремнуть, отдохнуть, словно в кровати юности, когда после дневных важных, вечерних посиделок допоздна с друзьями есть одно желание – лечь и спать двенадцать часов подряд. Но юность закончилась, если не считать, что каждое изменение в жизни есть ее отблеск. Да, хорошо бы уснуть, отдохнуть от дороги, но я знаю, что сон будет недолгим и что засыпая, в полудреме я буду думать о следующем дне путешествия и предвкушать каждую будущую милю как возможность наслаждаться каждой минутой жизни, потому что лежащее вокруг пространство ощущается как вечный мир покоя и гармонии, данных здесь и сейчас на веки…
Возблагодарив и радостно вздохнув словно при открытых вратах рая, можно сойти с повозки, оставить седло, забыть усталость, сухость в горле, жжение век от солнца и многодневного пути и лечь, примять сухую, но чуть влажную при корнях траву и смотреть, вглядываться в темнеющее, наливающееся сном небо, подложив ладонь под затылок и чувствуя, как вены набухли в ногах, мышцы гудят в плечах, руки слабеют в локтях. Все. На сегодня исполнен долг, за спиной остались сотни миль и сделано почти невозможное – обрели то, чего искали – новую землю, плодородную, полную зверья, птиц и вод, и вдохнули чистый воздух новой жизни. Она замешана на надежде, страхах, радости и вере, что найденное будет всегда твоим, без всякой платы и условий, что спокойные, глубокие зеленовато-серые воды Миссисипи, несущие обломки досок, деревьев, кусты и островки травы, не уйдут, не исчезнут, не погрузяться в ночь как в Лету, а будут поить и питать...
Уже поздно вечером в великих кукурузных озерах Айовы, в окрестностях Дэвенпорта, под выстрелы петард и шипение фейерверков – местные фермеры отдыхали после пыльного рабочего дня – я съехал на первую попавшуюся плазу, припарковался возле мотеля под вывеской “6” и завалился спать, чувствуя не меньшую усталость, чем пионеры после многодневного перехода...
Всё следующие утро и день я плыл по бесконечным зелено-желтым кукурузным просторам в облаках пыли, под безжалостным солнцем и почти в полном одиночестве на прямом как струна гитары фривэе. Радость в сердце немного поубавилась, все стало вокру стало более однообразным. Уныло-желто-серая серая гамма окружающих полей начала заполнять сердце, настроение становится все более минорным, на плечи опускается усталость, начинает болеть затекшая, уже натруженная спина. К полудню в горле все пересохло, несмотря на опустошенные пластиковые бутылки, в голове начал усиливаться гул, сама она потяжелела, пошло шатание мыслей, непрерывный подсчет миль – когда доберусь до следующей остановки, заправки, перекуса, зоны отдыха.
Да, что-то я быстро спекся, это ведь вот на комфортном мини-вэне, всего вторые сутки и только вторая тысяча миль. Каково же было пионерам месяцами в повозках, под солнце-ветром, дождем-снегом и те же тысячи миль за спиной, но порой по впервые проложенной дороге?
Онемение, граничащее с безразличием, становится все ощутимей, тело тяжелеет, начинает пригибаться к рулю. Я пытаюсь разогнуться, откинуться на спинку кресла, но это не помогает, никакого облегчения не чувствуешь. За окном же стелется бесконечная картина с видами на сухие застывшее в пыльном мареве поля без признаков деревьев, облаков, хотя бы всхолмий, не то что гор. Это желтое безбрежье сильно надоело и начинает раздражать, давить на мозг, психику, вызывать иронию и сарказм по поводу славных тружеников полей Айовщины, таких вот реднэков, нынешних потомков отважных пионеров, первооткрывателей, покорителей просторов, их завоевателей и в конце-концов их пахателей. И зачем они нужны эти просторы? Сеять кукурузу, пшеницу, выращивать бесчисленный скот, все это перерабатывать, продавать, чтобы потом начинать все сначала. Изобилие ради изобилия, работа ради новой работы?
Мотаю головой, как бы стряхивая навязчивые и неизбежные мысли, и поворачиваю руль вправо, чтобы съехать на небольшую плазу на холме в окружение высоких застывших неподвижно тополей. Все, надо остановиться и поспать, чтобы ничего не видеть вокруг, не чувствовать и хоть на два-три часа позабыть о раскаленной алюминиевой сковородке над головой! Поворачивая, осторожно выруливаю на стоянку поближе к краю под тень деревьев, смотрю влево-вправо-влево, и что!? Где-то там, в бесцветном мареве на западе вдруг замечаю, как прорезаются контуры настоящих, теряющихся в высоте небесной, гор! Это – Скалистые горы, вторая половина пространства, которое надо одолеть на пути к берегам Тихого океана…
Проснулся я под вечер, было уже начало седьмого, жара немного спала, но дышать на улице по-прежнему было тяжело – воздух был густ, плотен как бетонная площадка под ногами. Но унывать по этому поводу некогда – на ужин в “Burger King” уходит десять минут, потом семь – на заправку машину, и – скорее в путь, чтобы до темноты успеть проскочить развилку в горах.
Дорога абсолютно, даже инопланетна пуста. Дневной сон хоть и не освежил, но отдых все-таки чувствовался, и я в который раз с упоением нажимаю на педаль в надежде, что путь мой быстро начнет сокращаться, благодаря тому, что мой “Караван” мчится выше предела допустимой скорости. Но мили убегают, столбы мелькают, а путь по прежнему долог. Впрочем, через полчаса я уже об этом даже не думаю, замечая только, что вокруг все так же – никого и ничего. Удивительно, даже машин почти нет – только столбы и редкие дорожные знаки. И зачем строили эту дорогу? Чтобы какой-то путешественник типа меня имел возможность пересечь эти горы на машине, унывая от усталости и однообразия местности вокруг или любуясь, кому что по вкусу, полным отсутствием красок и даже намека на ландшафт? Может, он построен для пары встретившихся скотовозов или странного раскрашенного автобусика, явно везущего престарелых, но все еще юнящихся хиппи? Но не для того же, чтобы пара ворон села на указателе, периодически подскакивая, чуть взмахивая крыльями и опять усаживаясь на место. Чего они ждут? Может, высматривают со своего места в придорожной траве какой-нибудь суслика, надеясь, что он выскочит на пустую дорогу, задерет голову, нюхая воздух и по стечению странных обстоятельств попадет под колеса машины и станет их обедом или ужином? Это невозможно – машин нет, совсем нет. А может, вороны предостерегают спутника, чтобы он был внимательней и осторожней, не сильно надеясь на свою технику? Странные вопросы кружатся, я устало смотрю на медленно приближающиеся горы с надеждой, что скоро всю эту унылость и бедность красок выжженной равнины сменит роскошь и насыщенная зрелая красота так полюбившихся по Пенсильвании гор, встречи с которыми я с нетерпением жду.
Открыв окно и с удовольствием подставив ладонь тугому ветру, я отмечаю, что воздух уже просто тепл и насыщен запахами отдающего дневной жар бетона, пыли обочин и улетающих вдаль, исчезающих последних кукурузных полей. Они почти как в кино быстро сменяются степными пастбищами, по которым бредут и слева, и справа, и до близкого горизонта черно-коричневые пятна стад, между которыми я по контурам угадываю редких ковбоев на лошадях.
Так проходит пару часов. Скоро горизонт начинает уходить, а горы подступают все ближе, небо на глазах темнеет, а солнце скрывается за вдруг появившимися густыми клубящимися облаками, чей светло-серый цвет довольно быстро становится темно-свинцовым, почти черным на заднем плане. Вот и пейзаж за окном стремительно меняется – громадные валуны и скалы вместе с отдельными высокими тополями и соснами подступают к дороге, кое-где уже нависая над ней. Вот и сам воздух вокруг густеет, становится холодным, влажным и плотным, видимость падает, и уже туман стелится вдоль обочин, подступая к дороге все ближе, и вскоре он начинает накатывать на машину, вскипать, пениться молоком под включенными фарами. Я с удивлением замечаю, что ближний свет не особо помогает, переключаюсь на дальний, но взгляд по-прежнему тонет, вязнет, едва различая что-то дальше пятидесяти метров. Я сбрасываю скорость до сорока миль. Да, недаром там на указателе сидели вороны!
Скоро, насколько я помню должен быть важный поворот. Начинаю лихорадочно шлепать по карманам курточки в поисках распечатки с маршрутом, заглядываю в бардачок, сумку и с удивление обнаруживаю только карту. Вот те на! Лихорадочно пытаюсь вспомнить, куда бы я ее мог подевать, и меня прошибает пот – я рассматривал ее в “Burger King” и видимо потом смахнул в урну вместе с салфетками, коробочками из-под картошки и гамбургера. Теперь надо где-то припарковаться, чтобы повнимательней изучить карту. Пристально всматриваюсь в дорогу и скоро облегченно вздыхаю – видимо, не я один такой забываха-торопеха, для нас предусмотрена зона отдыха, указатель на которую выплывает из тумана через несколько томительных и неприятных минут ожидания. Я искренне благодарю Господа за то, что он надоумил потомков пионеров построить эту зону, и даже оборудовать ее гораздо лучше, чем все виденные до этого – посреди большого паркинга, залитого желтым и серебряным светом фонарей высилось солидное двухэтажное здание из стекла и бетона в виде куба…
Когда я открыл легкую стеклянную дверь, то оказался внутри просторного холла с картой Скалистых гор во всю стену, с четко нанесенными на нее всеми трассами, дорогами, заправками, гостиницами, зонами отдыха, даже тропинками и смотровыми площадками. Справа от входа была дверь в туалет, а слева от меня стояли не только автоматы со всякими газировками, но и автоматы с кофе во всех видах и с сэндвичами. Рядом с картой висела дощечка с предложением посетить местную смотровую площадку на парковке и музей на втором этаже, рассказывающем о флоре-фауне гор, истории их освоения.
Что ж, спасибо за приглашение, за заботу о путниках и что, конечно, музей – замечательно, вот только надо исправлять собственные ошибки. Достаю блокнот, ручку, рассматриваю карту, записываю кратко свой маршрут, узнаю, что ближайшая гостиница будет через сотню миль. “Не очень далеко, даже по такому туману не больше двух часов езды.” Сейчас начало девятого, так что в одиннадцатом часу почти наверняка буду на месте. Вот теперь можно и пойти хотя бы на площадку, чтоб сквозь туман посмотреть на ближние скалы, оценить мощь и красоту этих молодых по возрасту гор.
На парковке немного посветлело, туман почти рассеялся или улегся, но еще струился по гигантским скалам, от которых отделял глубокая, глухо рычащая пропасть – ее дна не было видно все из-за того же тумана. В расщелинах скал, темно-коричневых, в ржавых и черных пятнах, росли небольшие сосны, можжевеловые кусты, какие-то карликовые серебристые топольки, отдельные кустики желто-бурой травы, в прогалины между этой растительностью видны были кустики светло-зеленых и грязно-белых мхов и лишайников. Да, постоять на площадке, посмотреть-поразглядывать, подышать влажным чистым горным воздухом – наслаждение, но каково было бы ехать по этим узким дорожкам, над обрывами и пропастями, под нависшими скалами, рискуя каждую минуту сорваться вниз или оказаться под камнепадом?! От этих даже сейчас безлюдных, молчаливых, и в своем молчании угрюмых и зловещих гор, стало не по себе – неуютно, одиноко и тоскливо становится здесь с каждой минутой.
Я стою, оглядываясь и хотя сумерки еще не очень густые и все видно четко, вдруг появляется желание скорее закончить знакомство с такой близкой и может потому гнетущей природой, сесть в машину и уехать. Разворачиваюсь и быстро спускаюсь по влажным и скользким ступеням металлической лестницы, что звонко гудят под ногами, и их гул перекатывается по площадке и сливается с шумом речки, доносящемся со дна пропасти.
На парковке стоит только мой минивэн, вокруг пусто, глухо, одиноко. Странно, ни одна машины не проехала, никакого человеческого или живого звука не слыхать, кроме моих торопливых шагов, нет ни птичьего карка, ни там хлопанья крыльев. И ветра нет, ни ветка, ни вершинка не шелохнется, не встрепенется, не задрожит. Царство мертвых? Да, нет, вот речка где-то на дне пропасти бежит, в ней может рыба есть, звери приходят на водопой, вот пара ворон застыла на проводах, значит, жизнь как-то копошится, существует. Да и кто-то присматривает за этой зоной отдыха, за музеем, убирает и вывозит мусор, заправляет автоматы, подметает площадку.
Но почему-то от этих кратких и обрывочных мыслей становится еще неуютней. Я почти бегом приближаюсь к машине, открываю дверь и впрыгиваю на переднее сиденье. Поворот ключа, пару раз нажимаю педаль газа, включаю фары и вижу как перед машиной спокойно и неторопливо идет обыкновенная домашняя кошка. Нет, ни черная, ни в полоску, ни со светящимися глазами, ни крадущаяся, ни фыркающая, а такая серая, буднично, неторопливо шагающая и даже как-то без особого любопытства поглядывающая на машину. На секунду остановившись, она чуть прогнулась, потянулась, словно она только что проснулась и вот сейчас вышла на прогулку, может, даже на вечернюю охоту. Тихо мяукнув в мою сторону, она повернулась спиной и пошла к зданию музея.
Мое торопливое и лихорадочное желание немедленно ехать мгновенно прошло. Появление кошки успокоило, отодвинуло странные страхи, вернуло ощущение реальности. Так, надо все-таки еще раз просмотреть маршрут, запомнить, где поворачивать, не проскочить место, где дорога раздваивается, иначе уйду на юг. ?
Главная цель на сегодня – выбраться на плато Скалистых гор. Это – их центральная часть, которая представляет огромную равнину на уровне около около трех тысяч метров, тянущуюся на сотни миль с севера на юг и с запада на восток. Я раскрываю блокнот, разворачиваю карту и последний раз просматриваю самый, как мне кажется сейчас, ответственный и трудный участок дороги – он кружит в горах, петляет между скал, над обрывами и пропастями, медленно забираясь вверх на заветное плато. Там я отдохну перед последним броском на запад. Путь закончится, начнется очередной новый отсчет времени.
Мои ожидания, как и положено им, оправдались только наполовину. Хотя я и не проскочил развилку, но из-за того, что дорога была незнакомой, извилистой, что временами неизвестно откуда, как тяжелый театральный занавес, внезапно опускался плотный туман, и уже не едешь, а пробираешься сквозь пространство почти наугад, сто несчастных миль мне стали казаться безнадежно-бесконечными словно я не еду, а набрасываю круги по гигантскому кольцу в горах. От сильного напряжения и потока теплого воздуха от обогревателя стали болеть глаза, хотелось спать, тело было сковано будто железными горячими обручами, шея, руки, плечи затекли и одеревенели. Где-то часа через два пришлось остановится и выйти из машины.
Дул холодный промозглый ветер будто на дворе была не середина лета, а последний месяц осени. Температура была плюсовая, но как только очередной порыв ветра налетел на мена и начал щипать и царапать разгоряченное после машины лицо, мне показалось, что он вот-вот начнет кидать в лицо пригоршни мокрого ноябрьского снега, чтобы залепить глаза, насыпать мне его за шиворот, похохотать надо мной, нелепым, вдруг озябшим человечком, глядящем в непроглядную тьму, кутающимся в легкую джинсовую курточку, бесконечно уставшим и никому не нужным в этих так и не обжитых по настоящему горах. “Stupid Rocky Mountains” как выразилась супруга одного из моих знакомых батюшек, когда узнала, что ее мужа направляют в небольшой городок в Скалистых горах севернее Денвера. Не знаю, насколько она была права в отношении гор, но тогда, стоя в безлюдном, пустом месте на высоте где-то двух тысяч метров я почувствовал, что уже почти ничего не соображаю и что мое единственное желание сейчас залезть в машину, откинуть кресло и попытаться уснуть, ибо от усталости и действительно некоего отупения, я уже не только ничего не воспринимал, но даже не мог смотреть вокруг и мой мыслительный процесс сводился к одному – как бы побезопасней припарковаться и хоть немного отдохнуть. Неподвижно застыв, я смотрел на освещенную моими фарами дорогу, на стену ночи вокруг и на черневший сбоку за ограждениями провал и понимал, что единственный выход – остановиться в ближайшей зоне отдыха и хотя бы полчаса полежать с закрытыми глазами.
Но едва я тронулся со скоростью близкой к скорости велосипедиста и прополз по дороге пару минут, как фары выхватили из густой тьмы синий придорожный щит, сообщающий, что через сто футов будет смотровая площадка с незабываемым видом на окружающие горы и парковкой автомобилей, так что этими горами можно будет полюбоваться не выходя из машины. Действительно, появляется довольно широкий съезд, я паркуюсь в первом попавшемся кармане и глушу двигатель. В навалившейся тьме последние силы оставляют меня и я впадаю в полусон, в полузабытье, когда кажется, что ты все слышишь и чувствуешь, а на самом деле ты все-таки спишь, так как сознательное восприятие внешнего мира отключилось и уже это кажущееся восприятие является сном, от которого не сможешь пробудиться, пока мозг не отключится окончательно. Тогда через несколько минут поступает команда на пробуждение, и ты открываешь глаза и не можешь несколько секунд сообразить, где ты и что с тобой произошло, спишь ты еще или уже проснулся? Но вот щелчок, мозг включился, ты все вспомнил, расставил, сообразил и смотришь на часы – начало двенадцатого.
Включив свет, достаю карту, плохо слушающимися пальцами раскрываю ее – сон еще живет в крови и мышцах – глаза с трудом различают мелкие буковки, обозначения. Приходится подсвечивать фонариком. Вот и значок, обозначающий, по-видимому, мою площадку, прикидываю – до ближайщего мотеля порядка двадцати пяти миль, подъем должен вот-вот закончится, особо опасных поворотов на трассе уже не видно. “Хорошо,” – вздыхаю с облегчением и медленно трогаюсь. Но также и еду – нога устала жать педаль газа, руки вращать руль. Собираю последние силы, чтобы не потерять из вида правую линию, так как оградительные бордюры почти исчезли.
“Да, действительно, где бордюры?” – вдруг в усталом мозгу мелькает мысль и тут на сердце становится легче – видимо, подъем заканчивается, скорее всего сейчас выеду на плато. Насколько возможно вглядываюсь вперед, смотрю по сторонам, но вокруг по прежнему плотная черная мгла, в которой фары продавливают небольшой тоннель метров пятьдесят глубиной – ни звезд, ни луны, ни тем более отсвета от человеческого жилья или фонарей вдоль трассы. Господи, когда эта дорога закончится? И тут, что-то мелькает впереди, я притормаживаю, всматриваюсь – олень, может больше олененок едва проступает застывшим силуэтом, голова повернута в мою сторону, глаза фосфоресцируют. Я останавливаюсь – хочется подойти и погладить его, положить руку на подрагивающую шею, почувствовать его мягкую теплую кожу, послушать его быстрое сердце и прерывистое дыхание в надежде, что это поможет хоть на несколько минут забыть усталость, долгий, бесконечно-тяжелый путь со сместившемся в пустоту временем по ставшему плоским пространству. Я смотрю на олененка полузакрытыми глазами – нет, все-таки еще есть мир и жизнь, наверняка олень пахнет лесом, где он бродил целый день, срывая листья и тонкие веточки с деревьев и кустов, склоняясь к прозрачным ручьями или озерцам. Господи, яко олень на пристанище водное желает душа моя отдыха и покоя! На всяку нощь призову Тя!
Опираюсь с трудом на руль и локтем случайно нажимаю на звуковой сигнал – олененок вздрагивает, смотрит на машину, поворачивает голову, подпрыгивает и скрывается в только ему одному знакомых окрестностях...
Господь милостив – буквально через пять минут впереди появляется слабо светящееся овальное пятно оно понемногу растет, расширяется и вот оно для меня уже становится облаком, маревом, заливает часть неба, образует купол и прямо передо мной вырастает плаза с заправкой, двумя одноэтажными мотелями, какими-то еще зданиями и парковкой с десятком фур. Она вся залита неоновым ртутным светом, но мне она кажется огромной, уютной, пахнущей человеком, домом, почти родной. Даже врывающийся в кабину холодный ветер не пугает меня, не меняет впечатление, но встряхивает мои чувства, приводит в сознание, и я, выключив двигатель, торопливо захлопнув кабину, спешу к ярко освещенному входу в мотель…
Сон без сновидений, как полет в бесконечную темную бездну отделяет меня от мира, вводит в гигантскую пещеру, придавливает вход черной гранитной плитой – у меня нет другого выхода как попытаться пройти по этому бесконечному коридору, пробраться сквозь эту беззвездную тьму, чтобы найти другой выход в мир – пусть даже это будет иной мир – и начать жить в нем. Очень хочется, чтобы эта новая жизнь была дарована пусть не как награда, а по милости, по беспредельной милости. Ни награда, ни милость, ни дар не могут быть существенны сами по себе, вне Его, ибо Он всякому благу промысленник и податель. Но если кто-то решит, что вот все исполнилось, все в его руках, и теперь он может сам определить направление и смысл своей жизни, своей деятельности, своих поступков, он – хозяин судьбы, то как он ошибется! Тогда упадет камень, и раздавит, ибо забыли, что Он есть краеугольный! И дом без Него – дом на песке, в поле, на краю пропасти. И подует ветер, и налетит гроза, и смоют потоки водные глиняные стены и жалкие деревянные подпорки. И жена твоя, и дети твои, и скот твой исчезнут, и станет имя твое посмешищем, ибо – “несть Бога” рече безумец в сердце своем, забыв о своих надеждах, обещаниях и любви…
Просыпаюсь от света, неяркого, но заполнившего всю комнату. Ранее утро? Или день? Но тогда – где солнце? Да, вчера вечером оно исчезло в предгорьях. Поднимаю жалюзи – небо покрыто плотными, светло-серыми облаками, ползущими так низко, что кажется вот-вот они зацепятся за невысокие крыши. Показавшаяся вчера такой желанной, такая уютной плаза была всего лишь небольшая разбитая асфальтовая площадка – пыльная, грязноватая, с парой больших мусорных контейнеров под окнами мотеля напротив и с закусочной, на вывеске которой нарисованы коричневый ковбой, выцветший зеленый кактус и желтое самбреро. За парковкой – пустырь в коричневого и серого цвета кустиках, похожих на наше перекати-поле, так что по сравнению с ними даже нарисованный кактус кажется более живым и настоящим. Дальше – почти ничего, кроме какой-то гигантского холма из щебня над крышей соседнего мотеля и высокой ржавой металлической трубы, за верхушку которой кажется вот-вот зацепится облако и безжизненно повиснет как знамя над покоренным фортом. Заводик какой, что ли?
Подойдя к умывальнику, замечаю, что лицо мое соответствует расцветке местности, глаза потухшие, выцветшие от усталости. Хотя после сна мне лучше, но ломота в костях, тяжесть в теле еще сильно дают о себе знать. Единственный выход принять душ, что и делаю – сначала минуту под горячей струей, потом – под прохладной и несколько секунд под холодной. Проделав это любимое американское упражнение, чувствую, что в теле появляется некое подобие бодрости. Конечно, я знаю, что это обманчиво, что такой бодрости хватит на пару часов, но и это малое облегчение много значит, ведь еще впереди почти сутки пути.
В закусочной под кактусом заказываю тостаду для вегетарианцев – рис и фасоль вместо мяса и овощи на зажаренной и завернутой по краям в виде раковины тонкой кукурузной лепешке – плюс легкое мексиканское пиво и как всегда кофе. В кафе никого кроме меня нет. Спрашиваю официанта-мексиканца, почти мальчика, худого, низкорослого с загорелым и обветренным лицом:
- Как дела?
Он смотрит на меня улыбается, кивает головой, типа все хорошо, но ни слова в ответ. Видимо, не понимает по-английски или стесняется говорить. В провинции на западе страны такое встречается нередко.
Пока ем, рассматриваю карту, намечая примерно, где надо будет остановиться, высчитываю, сколько мне придется ехать по плато. Да, получается, часов семь, может и на большее растянуться, ведь усталость накапливается, и кто знает, в каком состоянии я буду к вечеру. Но, размышлять на эту тему, еще не проехав и мили, занятие опасное – потеряешь часы из-за отсутствия сосредоточенности и нацеленности на поездку и постоянного желания остановится, отдохнуть от шума колес, гудения мотора, просто размять ноги. Такую ошибку я уже свершил, когда первый раз пересекал континент, из-за чего ехал лишний день, и в результате только через несколько дней смог прийти в себя. Главное – не позволять себе расслабиться, особенно это опасно и трудно сделать, когда уже большая часть пути позади. Ничем здесь себе помочь нельзя, только сцепить зубы, упрямо давить на газ, не отвлекаться, не оглядываться по сторонам, смотреть вперед.
Последнее оказалось достаточно просто – местность, открывшаяся за окном, была не просто неприглядна, а бесконечна однообразна и уныла, она более напоминала пейзаж безжизненной планеты, какую-то натуру из фантастического старого фильма о полете на Марс, чем пространство нашей Земли. Серо-коричневые кустики, которые бросились мне полчаса назад в глаза, простирались до горизонта, тут и там торчали небольшие валуны, обломки скал, покрытые пятнами ядовито-оранжевых лишайников и нашлепинами бледно-зеленых мхов. Вокруг не было ни одного зеленого деревца или кустика, никаких признаков живности или птиц, даже вездесущие вороны не появлялись ни на столбах, ни в небе. Что удивительно, мелкие насекомые, от бабочек и мотыльков до пчел и жуков, обычно покрывающие за несколько часов пути от заправки до заправки тонкой пленкой лобовое стекло, отсутствовали – помытое на последний раз стекло оставалось идельно-чистым.
Может, окружающая местность не производила бы такое безрадостное и гнетущее впечатление, если бы хоть иногда сквозь облака проглядывало солнце. Но небо было плотно обито низкими серыми облаками, казалось до них можно достать рукой, как в комнате с низкими потолками – притронься, проведи пальцем и темный след останется на них. Они не двигались, как бетонные плиты, а временами казалось, что они даже опускаются на землю, и вот-вот я услышу скрежет на крыше машины от соприкосновения с их слегка рваными краями, а в следующуию секунду она начнет прогибаться…
Открываю немного окно. Хотя воздух и холодный, свежий, но дышать тяжело, даже трудно, сказывается, конечно, и высота и замкнутость, закупоренность пространства сверху, даже линии горизонта похожи на металлические обручи или скрепы – не вырваться, не преодолеть, ни глубоко вдохнуть, можно делать только маленькие глотки, потому что в легких при каждом вдохе возникает давящая боль, будто многие мили бежал, гонимый ужасом наваливающегося неба и следующего неотступно за тобой одиночества мертвой пустыни. Если присмотреться, то и низкорослые кустики кажутся сплетенными из металлической проволоки – по клеткам их веточек никогда не потечет сок и на них никогда не появятся листья, а тем более цветы. Только вгляделся в них – тут же спешишь отвернуться, потому что они поражают своей безжизненностью. Но куда же смотреть?..
Господи, может и вправду Ты был здесь только единственный раз, когда сотворял мир, и оставил нам это в назидание – смотрите, вот так было в начале!? Чтобы показать нам, дерзнувшим взойти на это безжизненное плато: оглянитесь и поглядите, что осталось за вашей спиной, поройтесь в своей уже онемевшей памяти и застывших душах и вспомните красоту дольнего оставленного вами мира, наполненного жизнью, цветением, плодоношением, радостью каждодневных осмысленных трудов! Вы забыли возблагодарить своего Творца за то, что Он даровал вам землю в долинах в вечное пользование, дерзнули подняться сюда в место пусто, безлюдно, безжизненно, и вот лицезрейте плоды вашего непослушания!
Но в душе, сердце, уме идущих по этому пространству людей – пустота, гулкое эхо усталых шагов, скрип колес, скорбное молчание спутников и их безжизненные, смертельно усталые глаза – они изредка их поднимают, чтобы тут же опустить и сделать очередной шаг, они уже оглохли и почти ослепли! Куда идти? Где цель путешествия? Там на западе? Но что ждет там и сколько сотен усталых, безнадежных миль надо еще преодолеть, чтобы сказать: “все, мы пришли, мы нашли то, что искали и чего жаждали наши души!?” И что они искали? Только знамения Его милости и любви, снисхождения, помощи, участия и прощения. Его не будет – нет смысла делать следующий шаг, делать вдох, есть высохший и твердый как камень хлеб, пить уже протухшую и зацветшую воду. Вместо нее иногда в неглубоких, всего в несколько футов, расщелинах попадаются лужи – вода застоявшаяся, слегка солоноватая, но все-таки пригодная для питья и приготовления пищи. Можно ли ее назвать знамением? Нет, скорее знак, что Он еще окончательно не отвернулся от них, что у них есть надежда все-таки достичь долины обетования, землю которой можно будет распахать и засеять и из ее ручьев можно будет напиться чистой воды, умыть ее лицо и возблагодарить Его за то, что Он не оставил их и дал им возможность в своих усталых песнях и псалмах прославить Его…
Встряхиваю головой, ну, вот не хватало, чтобы еще начались галлюцинации и радения! Чувствуя, что усталость наваливается на меня быстрее, чем я ожидал, быстро съезжаю на как мне показалось на внезапно выросшую как из-под камней заправку из двух колонок.
Вставив в бензобак пистолет, я оглядываюсь – может хоть здесь, на этом малюсеньком островке человеческого присутствия что-то отвлечет или даже порадует глаз. Да, вот газончик десять на двадцать футов, какое-то деревце, похожее на яблоньку и все. Н этот скудный вид успокаивает и притягивает, так что совсем не хочется ехать дальше – остаться бы на этом малюсеньком обжитом островке из пары домиков и непрезентабельной деревенской заправки. Вот сесть бы на тот пластиковый стул на узенькой веранде, надвинуть на глаза ковбойскую шляпу, дабы ничего не видеть, а слушать. И так задремать и в полудреме видеть зеленый, изумрудный залитый небесным золотом лес, бесконечные желтые пшеничные и кукурузные поля, там подставлять под солнечные лучи спину, вдыхать пыльный, жаркий воздух и слушать редкий клекот парящего над домом степного орла. А потом пойти принять холодный душ и лечь спать в прохладной затененной комнате, чтобы забыть о безжизненной и пустой равнине…
Завинтив крышку бензобака, я не спеша иду к маленькому деревянному домику, похожему на вагончик с надписью “Shop.” Но прежде, чем открыть дверь, я углядываю на ней небольшую металлическую пластику с надписью “Way of Mormons.” Выгравированная готическими буквами, она означает, что на этом месте мормоны по пути на запад континента разбили лагерь. Теперь мне все становится понятней – и угнетенное мое состояние накануне, и быстрая усталость сегодня связаны с особым духом этого места, “место пусто.”
Я вспомнил рассказ из истории религии о том, что мормоны, перед тем как они достигли места своего нынешнего места пребывания и основали штат Юта на той стороне Скалистых гор, долго блуждали по ним, пережили во время своего похода тяжелые лишения, многие умерли от голода и болезней, часть вернулась назад на равнину, но самая сплоченная и фанатично преданная своему учителю Джону Смиту группа поборников новой религии продолжила свой путь в сторону западного побережья континента. По всей видимости, трасса 80-го фривэя по плато частично пересекалась с исторической дорогой мормонов.
Пока я расплачивался за бензин, наливал кофе и размешивал сахар, невысокий коренастый американец охотно просветил меня насчет мормонских перипетий в горах, в общем, подтвердив известные мне события. Выслушав его, я спросил, как долго еще мне ехать до Юты? Он засмеялся и сказал, что не так долго как кажется и не так близко как хотелось бы. “Но в любом случае, часа через три, а может и четыре, смотря как будешь ехать, ты кое-что увидишь и многое поймешь. Как всегда, сюрприз в конце пути. Приятного путешествия!”
О том, что меня может ждать что-то в конце пути, кроме его такого желанного завершения, я даже и не думал. Меня больше беспокоило странные слова о недолгом пути. Я шел и гадал, почему он решил, что дорога будет недолгой – ведь до окончания плато еще миль триста, судя по указателю, и это как минимум – четыре часа, так что будет совсем не близко. Выехав на трассу и поставив машину на cruise control, я вытянул и почти распрямил ноги – так они меньше затекали, чем в полусогнутом состоянии – и принялся в задумчивости потягивать кофе, даже не всматриваясь в прямую как доску дорогу, упирающуюся в бортик горизонта. Пока я пил кофе, я вспоминал продавца с бензоколонки и размышлял о странном и загадочном феномене мормонской религии, о том, как причудливо сочетались в ней христианские, ветхозаветные традиции и какие-то фантастические представления об истории человечества после рождества Христова и о якобы его явлении и жизни на американском континенте. При этом все вспоминалась потусторонняя и немного пугающая архитектура их храмов – белокаменных, устремленных в небо как гигантские перевернутые сталактиты, почти без окон, с острыми отточенными углами и высокими шпилями. Она несла неъа себе отпечаток непохожести, особости и избранничества, даже непоколебимой уверенности в этом избранничестве, и, конечно, пусторонности. Да, место пусто, обиталище духов поднебесных…
Пока я думал, отхлебывая давно остывший кофе, пролетело часа два, усталость незаметно подступила и навалилась на меня, внимание притупилось и наступило очередное оцепенение. Я снова не смотрел ни по сторонам, ни на небо и лишь краем глаза заметил, что плато становится плоскогорьем – вокруг появляется высокие скалы и валуны. Скоро дорога побежала немного вверх и выскочила прямо на как бы вершину невысокого холма, похожее на небольшую казарменную равнину, этакую нашлепину сверху старого плато. Тут горизонт стал расширяться, пространство вокруг начало терять границы и при этом обретать четкие очертания, а в глаза ударил тонкий солнечный луч, на мгновение ослепив! Удивительно, что я сразу не заметил, как облака, хоть и продолжали низко нависать над гигантской каменной равниной, стали светлеть, монолитные стыки небесных плит стали расходиться, и в них появились щели, в которые проглядывало голубое как бы выстиранное небо. Нет, ничего резко не изменилось, но стало легче – усталость вдруг немного отошла, боль в отекшей шее стала меньше, мышцы спины расслабились.
Я откинулся на спинку кресла, покрутил головой – все время отдававшиеся в ней гул мотора и шелест шин тоже куда-то исчезли, и в самой голове почувствовалась легкость. На обочине появились невысокие в пару футов кустики серебристо-зеленого цвета, похожие на полынь, но если на крышах чикагских разрушенных заводов они были знаками запустения, то здесь среди серых камней они радовали глаз и казались предвестницами цветущих долин, полных солнца, растений и животных. Появление серебристых мазков на темно-буром полотне пейзажа Скалистых гор подняло настроение. Я приоткрыл окно, и знакомый с детства, горьковатый, чуть пряный запах обдал мне лицо, заполнил легкие и казалось прочистил их – стало легче дышать, давящая немного саднящая боль в них почти ушла. Воздух по-прежнему был холодным и влажным, но им я дышал уже все с большим и большим наслаждением, пробуя его на вкус как чистую родниковую воду. И с каждым глотком нарастала уверенность в скором и благополучном завершении пути, что еще немного и вот-вот горизонт расступится, небо раскроется, и явятся новое небо и новая земля, где всякий странствующий в том числе и я обретет радость и покой для своего уставшего тела и обессилевшей души…
От одной такой мысли, нога все сильнее нажимает газ, и машина уже мчится явно выше разрешенного предела скорости – за полчаса я пролетаю почти столько же, сколько за предыдущий час. Но я вовремя спохватываюсь и немного сбавляю скорость, тем более что, судя по знакам, означающим высоту над уровнем моря, я уже приближаюсь к западному отрогу Скалистых гор.
Однако прошло еще полчаса, но никаких радикальных изменений не произошло – небо стало выше, облака еще более посветлели и поредели, но плоскогорье почти без растительности по прежнему сопровождает меня и никуда особо деваться явно не собирается. Становиться даже немного грустно – жаль, я надеялся, что все вот-вот закончится, что усталому утомленному путнику будет хоть небольшое душевное отдохновение, и я покину наконец это “место пусто”.
Я решаю, что надо бы остановится на ближайшей заправке, купить кофе и сэндвич, немного выйти походить. Но ни через пять, десять, двадцать минут ни заправки, ни какого-либо указателя не появляется. Ну, вот все повторяется – долгий и уже безрадостный путь впереди, до ближайшего города ехать миль семьдесят, опять – усталость и тяжесть, которые после ожидания и надежды, что скоро станет легче, что свет в конце туннеля вот-вот должен забрезжить, особенно тяжелы. Мысль снова возвращается к мормонам – каково же им было в этих горах зимой, когда негде укрыться от ледяных в это время года ветров, швыряющего снег словно горсти мелкой дроби, двигаться по бездорожью, увязая в сугробах, сгибаясь под режущими колющими ударами?..
Над головой – только рваный парусиновый тент повозки, нет никакого топлива для костра, кроме как за несколько минут сгорающих кустиков полыни и перекати-поля, по-прежнему ничего не видно и непонятно, что же там впереди и есть ли что там вообще? Веры в благополучный исход и спасение меньше, чем слез – последние капли от бессилия, страха и отчаяния катятся по щекам. Впереди – смерть. Может, это и хорошо, что жизнь закончится, ведь с ней закончатся страдания, мучения, болезни. Ведь всякий, кто пострадал на этой земле, получит награду в жизни вечной как обещал Господь. Может, даже и лучше получить ее сейчас, чем цепляться за жизнь как за борт едва скрипящей повозки – тощая, почти как картинка из анатомического атласа, лошадь останавливается каждые двадцать-тридцать шагов, наклоняется, пытается отыскать хоть какой-то пучок травы, потом хватает стебель полыни и начинает его жевать из последних сил. Но нет, ведь так хочется жить, получить то обетование, что святые будут царствовать на земле со Христом, хочется вкусить благ земных, которые Он дарует всяким верующим в него. А ведь они верующие, они же святые последних дней, им дано последнее Откровение! Ведь для них Христос прибыл в Америку и проповедовал здесь, основал здесь истинную религию, даровал верующим в Него новое писание!..
Бедные мормоны, они веровали в то, что земное благополучие есть особый знак богоизбранности, что радость о богатстве и могуществе есть радость о Господе, что процветание на земле означает спасение и они, святые последних дней, уже вошли в царство Его, и скоро с Ним будут править миром. Они верили, что Бог пришел в этот мир, чтобы даровать им материальное благополучие и процветание…
Смертельно уставшие, умирающие на ходу они делали уже последние шаги по этой каменной безжизненной земле, как впереди послышался едва слышный, далекий гул. Что это? Шум бегущей воды? Но откуда она здесь среди мертвых скал? Послать разведчиков, как когда-то израильтяне посылали их в землю Палестины?..
Что произошло дальше, я почувствовал через несколько минут, когда неожиданно – ничего, кроме небольшого знака, не предупреждало об этом – дорога довольно круто побежала вниз. Сделав всего лишь несколько мягких поворотов, она поравнялась с неглубоким каньоном, на дне которого бежала быстрая неширокая горная речушка, походившая больше на ручей. Но несмотря на свои небольшие размеры, она шумела довольно громко, кое-где она срывалась со скал, перегораживавших ей путь, и грохот этих водопадиков, отражаясь от уже невысоких отрогов гор, многократно усиленный эхом, царил уже и над отрогами каньона и над зеленой долиной, неожиданно открывшейся за очередным поворотом.
Если откровение как некая земная картина возможна, то оно в этот момент совершилось. Оно явилось моему взору, поразило и ум, и сердце внезапно, как вспыхивает молния и с небес слышится глас Божий! Всего десять минут назад я безнадежно глядел на пустоту вокруг, желая увидеть хоть какие-то признаки человеческого присутствия на этом во многом еще инопланетном ландшафте, да что там следы человеческие, признаки хотя бы нормальной биологической жизни, и не находил их. Просил, и не открывалось, слушал, и не было ни звука! Казалось, так было и так будет, ничего не изменится. И когда после стольких часов пути, усталости, напрасного ожидания и переживаний на гранях уныния, отчаяния и надежды, когда отмирают все чувства, кроме желания закрыть глаза, дабы не видеть, и заткнуть уши, дабы не слышать, вдруг раздается как грохот обвалившейся скалы: “Виждь!” И следом: “Имеяй уши слышати да слышит!” Внезапно до самого небо разбегаются покатые горы, их склоны покрываются густыми елями, кутаются в изумрудно-хрустальный туман, а сверху льется потоком бирюзовое и золотистое сияние, смывая со скал коричневые, ржавые, ядовито-оранжевые мхи и лишайники! У подножия скал бегут, журчат все новые и новые ручейки, весело вливаясь в речушку. И вот она уже расширяет свои берега, течет медленней, омывая и питая пойму, заросшую кленами, сикаморами, ветлами, кустами барбариса и можжевельника, звенящую птичьими голосами, гудящую пчелами и всевозможными насекомыми, пестрящую бабочками. И пусть сама речка по прежнему не велика, но в своей величавости она уже обретает значение Нового Иордана, становится местом крещения нового народа, границей его земли обетованной. И новый народ божий вступает в ее пределы!
И не беда, что нет ни грозди винограда , так что двоим бы взрослым пришлось бы нести ее на палке, ни смокв размером с кулак, да и виноградников и смоковниц что-то не видно по берегам. Не беда! Умирающим от голода и жажды, уже не имеющим сил людям чистая вода, луговая трава, какие-то не пугливые кролики, заменяют и манну, и куропаток, и воду живую, потекшую из скалы от удара Моисеева жезла! Какие нужны еще доказательства, какие еще примеры, какие гласы должны зазвучать?! Вот сам Бог в грохоте вод, в шуме ветра говорит: “Ты есть мой народ! Тебе дам достояние, ты – Мое обетование!”
У изможденных умирающих от голода людей начинается эйфория, переходящая в исступление и экстаз, и у всех, кто уже может или не может двигаться, кто стоит, покачиваясь на земле или лежит в повозка. Вот, эта долина и есть подлинное доказательство нашей особости, что Бог избрал нас, дабы мы имели великую миссию в этом мире – быть его властелином!..
Что было дальше, не так интересно, ибо главное совершилось в момент спуска мормонов с гор – они нашли свою землю обетованную, обрели внутри себя статус избранников божиих, начали строить потусторонние храмы и проповедовать свое избранничество соотечественникам. Немногие им поверили, но и не отторгли их, ведь фактически мормоны были последними пионерами. Они завершили великий американский поход на запад континента, завершили идеологически и метафизически историю его покорения. Они, и пионеры, и мормоны, обустроили его, привели его в порядок, как они это понимали, и сделали этот порядок орудием, содержанием и конечной целью своей веры – веры в человеческое могущество на основе богатства и процветания. Именно для этого, по их мнению, Иисус спустился на землю, побывал и на американском континенте, основал здесь церковь, а потом вывел мормонов в эту долину на западном отроге Скалистых гор, которая стала для них новой Палестиной, символом и смыслом их религиозного поиска.
Итак, испытав то, что испытали мормоны, я проехал по земле их мечты, через их стольный град, Salt Lake City, который по месту положения на берегу их нового мертвого моря ассоциировался с другим городом, посмотрел на безжизненные соляные просторы вокруг и окончательно осознал простую евангельскую истину – елицы остоят востоцы от запад, тако отстоит царство земное от Царства Небесного.