Комната смеха

 

      - Серый, не ной, всё равно я тебя не возьму! У нас есть Васька. Ты, конечно, ласковый кошак,  глаза, как фары, яркие, зеленые. Красивый черт!.. Хоть шерсть грязная, свалявшаяся, все равно красивый. Давно, наверно, приблудышем стал. Ну, да, не спорю! Ты лучше Васьки. И ешь всё, что не приколочено, вон, даже кашу кислую лопаешь. А Васька наш совсем зажрался, от «Вискаса» нос воротит, хотя по утрам истошно орет, зараза, жрать подавай. Хоть мертвого поднимет. Ты, правда, Серый, мировой кошак, трешься о ноги, глазищи умные!  Не могу, ласкуша! Ты замечательный, окрас редкий, серый с черными полосками, но у нас есть Васька.  Ласкайся ко всем, верь, не теряй надежды, может, кто-нибудь тебя возьмет! Понимаешь, два кота для меня роскошь, на «Вискас» разоришься, а Ваську-охламона девчонки котенком  принесли, вырос, теперь куда я его дену? Не выкину же на улицу, вместо тебя?.. Девчонки будут орать.  Прости, Серый, не могу! Иди, иди, ласкуша…  - Кот неохотно отошел, урча и выгнув спинку, постоянно оглядываясь, в надежде, что позову. Красивый, зараза!.. Иди, иди, пшш-шел!..  – Я грозно топнул ногой, чтобы отстал и пошел на остановку…

       Вечером после работы я неожиданно увидел его у дороги, похожего на кусок старой замызганной шубы. Глаза остекленели, из живота вывалилось нутро. Я встал как вкопанный над несчастным котом. Серого загрызли собаки. Двух громадных овчарок выгуливала толстая неповоротливая тетка. Они бросились и порвали бездомного, кроткого, ласкового кошака. Это со слезами рассказала мне соседка тетя Таня, которая его подкармливала, а теперь выкидывала миски в контейнер с мусором. 
      - Прости, Серый!..  – с искренним сожалением подумал я. - Была в твоей кошачьей бездомности какая-то обреченность. Подкармливали все, а вот взять, приютить  - никого не нашлось. Видно, судьба! – я тяжело вздохнул, в голове что-то щелкнуло. Кошак невидимым сжавшимся кольцом обстоятельств  напомнил мне другого Серого.  Моего школьного друга Сережку Акулова, Сергея Антоновича, Антошу Чехонте, попавшего в «капкан» обстоятельств нашей провинциальной тусклой жизни.  Помню, я также стоял как вкопанный и про себя повторял: «Прости, друг, прости, Серый!..» – в самый серый день в моей жизни.

                ***

        Мы сидели с Ольгой Львовной  в пятиметровой кухне, где было так тесно, что я как слон в посудной лавке, зажатый между  столиком и шкафчиком, боялся двинуться. Кривая полка, нависшая над столом, казалось, вот-вот шмякнется мне на голову, вместе с пузырьками с лекарством, пахнущими мятой. Время от времени я смотрел на полку, боясь, что это произойдет сейчас.  Солнце светило прямо в глаза, занавесок Ольга Львовна не любила. Я прищурился, в воздухе плавали, как золото, микроскопические пылинки прошлого. Когда-то мы с Сережкой, пацанами, также пили чай за этим столиком, ржали, елозили на шатких табуретках, на столе были лужицы от разлитого чая…  Вспомнил, пили из тех пузатых оранжевых кружек с отбитыми ручками, что стоят на полке и пылятся. А теперь нам  обоим за тридцать, как быстро летит время!..

       Истошно засвистел красный эмалированный чайник в белый горошек  на газовой плите. Ольга Львовна заварила китайский шприц-стекляшку с ароматным зельем, как старая добрая ведьма, широко улыбнулась вставными лошадиными зубами и всеми морщинами на неестественно белом сухом, как бумага, лице, и спросила:

      - Ты когда-нибудь бывал в Комнате смеха, Степа?.. - Несмотря на старость, глаза у нее были молодые и острые – впивались, как иглы, прямо в нутро.
      - Один раз, в детстве, - промямлил я. - Помню, маленький, сопливый... Кривые зеркала, моя кривая рожа. Кажется, я даже обиделся, что стал такой страшный, и громко заревел. Не думаю, чтобы мне было смешно!.. 
      - У тебя неадекватная реакция, Степушка! А Сережка часто просился туда и заразительно смеялся надо мной, над собой, когда мы смотрелись в зеркала. Просто заливался звонким, как колокольчик, смехом! Я только для того, чтобы этот счастливый беспечный колоколец послушать, с ним ходила. И сам он, как ангелочек был, золотисто-кудрявый, годиков пяти-шести… Жалко, что Люда, младшая сестра, не увидела его, умерла при родах. Так я и вырастила Сережку одна, и замуж не вышла с таким довеском, - вздохнула Ольга Львовна, задумалась и помолчала, разливая чай по кружкам. – Сережка знал, что его мама умерла при родах, и звал меня тетя Лёля… - Я кивнул.

      На самом деле мы с Серым звали ее тетя Лёва, за крутой характер, такой специфически советский: «Я за правду горой!» - и из-за этой горы ничего не видящей. Сидит теперь одна-одинёшенька у замшелой горы Правды и ждет  Сережку, который уже неделю дома не появлялся, не звонил. Пропал?..
      -   Комната смеха при Детском парке в дощатом балагане была, - продолжала она, присев на табуретку напротив меня. - А потом хулиганы доску отворотили, залезли и побили все зеркала. Да еще нагадили. Тьфу!.. У нас всегда найдутся гады! Удушила бы всех!  – она снова тяжело вздохнула, проследила за моим взглядом.  – Да не бойся, не шмякнется она тебе на голову! Уже шмякалась, я сотрясение мозга получила, легкое, правда, но в больнице полежала. Потом позвала Сан Саныча, что под нами живет, и он посадил ее дрелью вот на такие шурупы!.. Криво, но и на том спасибо. На мой век хватит! Чаю еще налить?
     - Спасибо, не надо! Что могло случиться с Сережей? Куда он пропал, Ольга Львовна?!  Может, он же взрослый мужик, к даме сердца какой-нибудь уехал?..
     - К какой даме? Не было у него никакой… бабы! В юности, ты знаешь, с Ленкой Паниной амур крутил. А потом она уехала, ему записку сунула с адресом. Я эту записку сразу нашла и выкинула. Еще письма она ему писала раза три-четыре. Я специально за почтой следила, чтоб к нему не попали. Не читая, рвала и выбрасывала в помойное ведро. Не нравилась мне эта девка, слишком молчаливая, всё глаза в пол. А в тихом омуте, ты знаешь, черти водятся!.. Да и какие амуры, парень только школу окончил, поступать да учиться надо, а не любовь крутить!.. Ты только ему не говори, что письма были. Он разозлится. А тогда месяц-другой потосковал,  поступил и не до любви стало. Хотя, кто знает, сейчас интернет, я слышала, все Вконтакте ищут друг друга, может, с ней списался?...


     Ольга Львовна промолчала, боком протиснулась к окну, заставив меня выдохнуть и вжаться в стол, потеребила красную герань в горшке, плеснув в нее  остаток чая. Сзади она казалась совсем старой, спина сгорбилась, шея в плечи ушла, только волосы прежние – пушистые, от солнца над головой золотистым нимбом стоят. «Уже не тетя Лёва, а старая, облезлая кошка»,  - грустно подумал я и вздохнул.
     -  Постарела я, Степа, не вздыхай, сама знаю. И не жалей, а то разбегусь и уроню!.. - чувство юмора у нее было отменное. – Сережка всегда был  упрямый, со своими тараканами в голове. Сам знаешь, если что задумает – не свернешь. Ты эвон какой генерал вымахал, остепенился. Женат,  двое детишек, в столице живешь. А он каким был, таким и остался. Тоже мне, учитель истории!.. Тощий, гол как сокол, даже смех с колокольчиком и тот треснул, тусклый стал…   Ребята его в школе знаешь, как обзывают? Он же Сергей Антонович, так и зовут между собой -  Антоша Чехонте, потому что рычать и кричать не научился, ездить на себе позволяет, не учитель, а размазня. Я так и говорю ему, когда они его допекут, и он еле живой от усталости из школы придет: «Ты размазня, а им только дай волю!..

     Женился да разженился. Говорила:  не женись на ней! Но у нас теперь сперва ребенка сделают, потом женятся и разженятся, чтоб ребенок без отца рос. Хороший малец, шестой год пошел, я иногда встречаю, конфету или шоколадку суну, а в гости мать не пускает. Да ты ее знаешь, в школе вместе с вами училась Ленка Сопелкина, за два дома отсюда живут. Я ее еще в десятом классе, красивую вертихвостку, заприметила. Всё около вас крутилась.  Помнишь? - Я вздрогнул, кивнул и опустил глаза в стол, первая моя любовь…  -  Терпеть ее не могу! -  разошлась Ольга Львовна. - Довела мужика, ни сварить, ни посолить, только курит и маникурится да по мобильнику трещит!.. Сына Степой назвали, отвлеклась я, прости. Наверно, в честь тебя!  – Она опять боком-боком протиснулась, села на табуретку и продолжила:
    - В августе, недели две назад, к нам цирк приехал с Комнатой смеха, как написали в афише: «Новый аттракцион, с супер-кривыми космическими зеркалами».  Конечно, Сережка по старой памяти туда пошел и мальца своего взял. 
Думаю, с этого всё и началось. Загорелся он купить Комнату смеха, и поставить балаган, как в детстве, в нашем городском Детском парке. С начальством парка поговорил, ему обещали выделить место. С директором цирка познакомился, справки навел. Тот согласился продать  аттракцион, мол, приносит мало прибыли, а возить с собой огромную кибитку да зеркала дорого.  Сережа забегал с горящими глазами, взял кредит в банке - и вдруг пропал…  Почти неделя прошла!..  По «ящику» теперь одни убийства да драки показывают... Я думаю, может, дорогу кому-то перешел? – голос ее дрогнул, но она сдержалась, молодец.  – Больше я ничего не знаю, Степа! Не трави старухе душу, а то укушу!.. Склероз у меня! Если что-то еще всплывет из памяти, сама позвоню и скажу! - и резко перевела тему:
     - Ты надолго приехал? Как жена, девчонки?
     - Всё хорошо! Дела с бабушкиной квартирой решу, и обратно… В полицию не заявили, что пропал? – спросил я уже в прихожей, надевая кроссовки.
     - Нет! – вздрогнула она. - А вдруг вернется?! Я, старая вешалка, всё еще верю в чудеса!..   

     Мы попрощались, я обещал зайти в полицию, заявить и позвонить, если что узнаю. Спускаясь вниз по узкой бетонной лестнице хрущевки с пятого этажа, грустно смотрел на старые стены с облупившейся зеленой краской знакомого с детства подъезда, пахнущего кошками.  Мне тоже хотелось верить в чудеса.  Но в 33 года больше верится в то, что все самое чудесное уже было, в детстве и в юности. Тогда мне и Сережке было семнадцать-восемнадцать, и мы влюбились в двух Елен – я -  в Ленку Сопелкину, а он - в Ленку Панину. Надо же, столько лет прошло с той поры, а, кажется, вчера было!..    


     Тогда я приехал в родной город из столицы по семейным делам, нужно было решать  вопрос с бабушкиной квартирой,  доставшейся по завещанию. Дома не был почти шесть лет, с той самой встречи одноклассников, которая прошла бурно и весело. Теперь мать сама приезжает в Москву к внучкам, а летом мы всей семьей летаем в Турцию.
    С Ленкой Сопелкиной мы тогда вдоволь наигрались в любовь. Никак не думал, что она выйдет замуж за Серого!..  Когда он по электронке пригласил на свадьбу, я отказался, сославшись на загруз, и неделю ходил как ошпаренный. Серый – на Ленке?! Было ясно, что это очередной Ленкин каприз, и они долго вместе не проживут.
    Ленка – женщина-праздник с модельной внешностью, высокая блондинка с глазами на пол-лица. Эта внешность сделала ее характер. Привыкшая быть в центре внимания, Ленка всегда предпочитает посиделки, кафешки, рестораны  домашнему очагу.  В нее можно сильно влюбиться, но жить с ней семейной жизнью почти невозможно: «Пойдем туда, поедем сюда» - разорит и замучает скандалами. Героическая жизнь на «костре» ее желаний не каждому под силу, а Серому и подавно.  Она уже была замужем три раза. И чего ему сбрендило?..
 

    Размышляя, я медленно шел по родному городу, которого не видел почти шесть лет. Ничего  не изменилось.  Те же старые пятиэтажки, стенка бетонных гаражей вдоль дороги в тусклой паутине «граффити», облупившиеся подъезды, гнилые  деревяшки на окраине, с покосившимися сараями, заросшими крапивой. Те же смешные магазинчики в деревяшках. Правда, вдоль центральной проспекта города выросло несколько кремовых кирпичных домов, все первые этажи  новоделов занимали стекляшки магазинов. По обеим сторонам  проспекта появились две солидные вращающиеся рекламные тумбы.  Большинство остановок превратились в стеклянные торговые ларьки, при которых пассажиры ютились  на паре скамеек под пластиковыми гнутыми крышами.
    Но это центр, а жилые кварталы как были, так и остались серыми, тусклыми и бесхозными, как в перестройку.  Изредка попадались яркие пятна детских игровых площадок,  рядом с разбитыми тротуарами и развороченными мусорными контейнерами. «Ясное дело, не Голливуд, а наша Раша!» - усмехнулся я, инстинктивно подался к реке и удивился.
     Знакомая  вытоптанная глиняная тропа  вдоль высокого обрывистого берега плавно переходила в недлинную  полоску тротуара из фигурного кирпича, с  перилами и скамейками. «Хоть что-то на пути к прогрессу!..» - оценил я, привычно вглядываясь вдаль, в знакомый с детства  рельефный контур  такого же высокого противоположного берега и широкий разлив серебристой реки на горизонте. Даль далекая - как она манила в детстве, будоражила воображение!..
    

     После Ольги Львовны я зашел в отделение полиции, чтобы подать в розыск, заглянул в полуоткрытую дверь.  Дежурный полицейский, вальяжно развалившись на стуле,  монотонно обрабатывал по телефону  какую-то явно надоевшую ему тетку. Было видно, что разговор пустой, но архиважный для того, чтобы ничего не делать.
       – Вам он мешает? Давно? А поговорить не пробовали? А уговорить не пробовали? По-чему сразу полиция?!  Как что – сразу полиция!.. Гражданочка, миром надо решать, миром, все мы люди!.. Погодите! Давайте с  начала. Вам он мешает? А вы ему?... - Терпения моего хватило на пятнадцать минут бесконечного разговора, потом я решил прийти в другой раз и ушел.
       Медленно шел, размышляя: «Куда же мог пропасть Сережка Акулов?! Жил тихо, незаметно. Работал в школе учителем. Не алкоголик, по ночам не шлялся, и вдруг…»
   
 
       Хотя однажды с ним такое «вдруг» уже случалось в 18 лет. Тогда Ольга Львовна всю милицию на ноги подняла. А он как Робинзона Крузо с Пятницей – с Ленкой Паниной, на лодочке без весел к острову прибились. Романтики, блин...  В лодку залезли целоваться, а ее унесло!
      Тогда мы только-только окончили школу, был выпускной. Всем классом: нарядные девчонки в воздушных платьях, пацаны, в рубашках, при галстуках - пошли в кафешку вместе с родителями. Только Ольги Львовны не было,  дежурила в больнице, она была врачом-терапевтом, и мамы Ленки Паниной, она  лежала в онкологии.  Даже Тихона Тихонова – Тишу пригласили. Все пришли, кроме Серого и Ленки Паниной.  А они незаметно в общей суматохе свернули к реке и закрутили  любовь!..

                ***

      В  начале  одиннадцатого класса объявление о том, что в школу придет известных журналист Тихон Тихонов и расскажет о работе в городской газете «Вечерние вести», я пропустил мимо ушей и глаз. Оно висело огрызком белого листа на стенде «Новости школы», около него толпились ребята, когда я проходил мимо.  Была четвертная контрольная по математике, и все мои мысли были забиты зубрежкой формул, которые не держались в голове. Я настолько сомневался в своих математических способностях, что  тупел и глох до неприличия, даже складывая двузначные числа, например 5 и 8, 7 и 6. Впадал в ступор, благодаря нашей математичке Светлане Юрьевне, которая пятый год успешно внушала мне, что я в математике - ноль. В этом у нее был особенный талант педагога.
     «Не дана мне эта проклятая наука – и всё тут!..»  – с отчаяньем подумал я после контроль-ной, получив трояк с длинным минусом. И почти лоб в лоб  столкнулся с Серым, румяным, русоволосым и довольным, как Сергей Есенин после объятий с березкой. У него-то всегда по математике было  отлично.

     -  Степка, ты чего не пришел на встречу с журналистом?! – удивленно спросил он.
     - С каким еще журналистом, когда? – не понял я.
     – С Тихоном Тихоновым. Вот, чудак! Все вокруг галдят, полшколы на ушах стоит, а ты когда, с каким! Я думал, уж ты-то будешь точно.  – Я безвольно махнул рукой, покрутив у виска. – И как? – насторожил уши.
    - Интересно говорил, предложил записаться в кружок, который организует при газете. Я записался, первое занятие в следующую субботу в 15.00. Потом, говорит,  будет льгота при поступлении на журфак, если появятся публикации. Пойдем вместе, ты же здорово пишешь сочинения.
    - Так то сочинения... Интересно, зачем ему возиться с школотой? – удивился я, но при слове журфак сделал собачью стойку. Это было единственное, кроме английского, что отвечало «широте» моих воззрений на дальнейшую судьбу.
    - Скажешь, тоже, школота!  Весной экзамены сдадим - и на выход!  - Серый вздохнул. – Надо будет определять дорогу в жизни. Тётя Лёва хочет, чтобы я журналистом стал, на худой конец – историком, а я бы на психолога пошел. Только где потом работать? Она говорит, в тюрьме или детском доме. На психолога, говорит, идут те, у кого у самого с головой проблемы! Ну и что? Может, мне хочется понять себя и людей.
    - В тюрьме и детском доме тоскливо, - согласился я. – А кто из девчонок записался к Тихону?
    - Лена Сопелкина записалась и Вика с Олькой, и Лена Панина, - многозначительно сказал он и покраснел. Я отвел глаза, тут мы понимали друг друга с полуслова.

                ***

      После кружка Тише-Тиши многие поступили на филфак, на отделение журналистики.  У Тихона была своя метода натаскивания на работу.
- Мы должны прославлять сильных мира сего, прогресс и достижения человечества, а не нашу собачью жизнь. Ищите светлое, доброе, вечное во всем! – с пафосом говорил Тихон. Это был плотный, небольшого роста, стриженный под бобрик, почти  «квадратный» журналист-оптимист, который при любых обстоятельствах прочно стоял на ногах, потому что всегда поддерживал «сильных мира сего».

      Подходили к концу лихие девяностые. Моей матери выдавали зарплату стиральным порошком, а Ольге Львовне  опекунское пособие на Серого выдали диваном и банками борща. Чтобы подработать, мы разносили бесплатные депутатские газетенки и даже писали в них новости по протекции Тихона. Заметки про песочницу в детском саду, которую подарил детям депутат Етишкин, отремонтированный забор у старика-ветерана Елкина, новость про  День пожилого человека в Доме престарелых с пирогами от депутата Поповой, какие-то субботники, инициированные народными избранниками. В общем, всякую дребедень, за которую платили гроши.
 
     Была разруха, которая называлась перестройкой. Что построят, было еще неизвестно.  Все думали, что это вот-вот закончится, и мы заживем хорошо, потому что зарплаты и пенсии будут выдавать вовремя, - а это уже счастье.  Базары были плотно завешаны «импортными товарами» - вонючими китайскими тряпками, из которых безобразно торчали нитки, при покупке их нужно было состригать, и кожаными куртками всех видов и размеров. Прилавки на базарах и в магазинах были завалены «ножками Буша» - гигантскими морожеными окорочками, дешевым шоколадом с наполнителями и консервами. Всю зиму в открытых лавках мерзли тетки-продавщицы, а летом бронзовели, как мулатки, зазывая к прилавкам  прокуренными голосами, ярко-синими глазами.

     Помню, была очередная предвыборная кампания. В депутатской газетке «Трудовая заря» мне с Серым  дали задание: к выборам написать о праздновании Дня Победы в совете ветеранов Октябрьского района.  Туда мы приехали вместе с заказчиком - депутатом Етишкиным, за которым помощники внесли пироги с клюквой и водочку. Повеселевшие бабульки накрыли стол, нарезали пироги, высыпали в вазу депутатские конфеты, поставили несколько бутылок водки. Ветеран с баяном Иван Иваныч – единственный кавалер на  все женское чаепитие, весело раздувал меха, пробежавшись по кнопочкам с перебором. За праздничным столом депутат  Етишкин, похожий на борова, неловко поводя шеей, зажатой тугим галстуком, встал, держа стопку, сказал туманно нескладную речь, которую мы записали на диктофон, отметившись, сразу уехал, сославшись на дела.

     Румяные бабульки пили чай с пирогами, водочку понемножку. Гармонист Иван Иваныч, опрокинув стопку-другую, заметно повеселел и заиграл на баяне «Катюшу».  Нам тоже отвалили по большому куску пирога, налили по чашке чая.  Все хвалили депутата за щедрость и уважение, пока не пришла высокая носатая старуха из погорельцев, баба Катя. «Сбежал уже народный избранник, а я поговорить с ним хотела! Чего радуетесь? – ехидно спросила она. -  Купили вас Етишкин пирогами, водкой, завтра голосовать побежите за супостата?! А он третий год  нас расселяет, по углам ютимся у родственников, больше сил нет терпеть!  Да еще смеется на приеме, мол, квартиру самим заработать надо, а не у власти с протянутой рукой просить, будто я на советскую власть не батрачила. А просильщикам, говорит,  я только сарай предложить могу, потому как нету для вас домов, не настроили!!! Эх, власть, только деньги красть!», - расшумелась бабка, сердито плюнула в пол и ушла.
     Но праздник был испорчен. Бабушки притихли, совестливо глядя на двух совсем молоденьких корреспондентиков.  Иван Иванович, порядком захмелев, вскочил и рявкнул: «Стрелять их всех надо, гадов! За Родину, за Сталина!..» - и опрокинул стопку. В воздухе запахло скандалом, мы быстро допили чай и ушли.

    - Знаешь, все это походит на Комнату смеха, - задумчиво сказал Серый. – Не жизнь, а комната с кривыми зеркалами. Мне все кажется, вот-вот откроется дверь, и мы выйдем в настоящую жизнь. Где не будет по утрам снега черного от кочегарки, кривых сгнивших домов-деревяшек, в которых живут несчастные дети, из которых вырастают несчастливые люди... Только где она, эта дверь? Все мы в этом цирке живем и видим друг друга в кривых зеркалах! Или, может, рожи у нас кривые с рождения?!  - Он помолчал, а потом  вдруг вспылил:  - Короче, не буду я писать про толстопузого Етишкина, пиши сам! И на журфак поступать не буду! Решено!..
    - Ну и дурак! – обиделся я. - Зря что ли время тратили, так хоть деньгу получим!..
     Серый свое слово сдержал, я поступил на журфак, а он - на исторический факультет, потом  пошел работать в школу. 

                ***
      
     В другой раз в полицию  я так и не собрался. Замотался и не успел. Глодала совесть. Взяв билеты в Москву, позвонил Ольге Львовне, спросил о Сереге. 
     - Да дома он сидит, блудный сын! Явился, не запылился. Суп есть, будто сто лет не ел. Приходи, может, отговоришь от глупого героизма, -  буднично проворчала  Ольга Львовна. – Уму разуму научишь или по уху дашь. Я старая стала, поперек лавки не положить и ремнем не поучить. - Я помчался в знакомый подъезд, одним махом взлетел на пятый этаж, позвонил в дверь.
     - Привет, кого я вижу! – улыбнулся Серый, но глаза не смеялись.  - Проходи! – отступил, пропуская. С минуту мы разглядывали друг друга. Ну и видок был у него. Глаза лихорадочно блестели. Густые кудри, зачесанные назад, серебристой лохматой шапкой стояли над  высоким лбом, отчего лицо казалось совсем худым и узким, резко выступили скулы над впалыми щеками. Седеть он начал рано. Но эта молодая седина, как ни странно, придавала ему породистости, какого-то изысканной утонченности при молодом бледном  лице.
     - Раздобрел ты, Степка, плечи шире стали, животик, как бегемотик! – улыбнулся Серый.- Солидный дядька!
     - Зато ты всё худеешь-молодеешь! Где пропадал, бабу что ли нашел?! – ехидно спросил я.
     - Вот-вот, спроси его, где он пропадал! Молчит, как партизан в гестапо! – начала заводиться  тетя Лёва.  – Чемоданы пакует, на квартиру съезжать собрался, неизвестно куда и зачем?!
     -  Пойдем, покурим? – предложил он, показав глазами на дверь.
     - Не курю, может, прогуляемся?  - Серый кивнул.
Мы вышли из подъезда, ноги привычно несли к реке.
     - Где ты был, Ольга Львовна извелась?! – укоризненно спросил я. - Хоть бы сообщил ей, чтобы не волновалась.
     - Мобильник сел, - коротко ответил он. – Ты когда уезжаешь?
     - Завтра!
     - Ну, вот и не кипятись! Завтра уедешь и всё забудешь. Меня, Ольгу Львовну. Кстати, как там Москва, жена, дети?
     - Стоит Москва! Растет, пухнет небоскребами, шевелится, как большой муравейник. Жена работает медсестрой в поликлинике, я - в  фирме переводчиком, да еще в издательстве пристроился, не зря английский учил, ахинею всякую перевожу вечерами. Девчонки учатся в школе. Ипотеку платим, снуем, как муравьи,  присесть некогда, с электрички в метро и обратно…  Сам знаешь, у замкадышей своя жизнь: приехал, поел, осоловел  - и спать, вот живот и копится!..  А ты где был? Когда я пришел, тетя Лёва места себе не находила.
     - В комнате смеха.
     - Брось дурить! Это даже не смешно! Я серьезно спрашиваю! - разозлился я. – Тридцать три года, а ты всё, как пацан, дурачишься! Тоже мне учитель истории!..
     - 33 года, возраст Христа, учеников не собрал, учения не создал, - грустно  усмехнулся Серый, будто не слышал упреков.
     - Проснись, Антоша Чехонте! В школе у тебя учеников море! – возразил я.
     - Три-четыре мои – точно…  А остальные так, для профилактики.
     - Для профилактики чего? Не понял?..
     - Для профилактики равнодушия, Степа. Всё, что природа и общество в них закладывает, мне не исправить. А четыре апостола Петр, Денис, Даниил и Машенька да, может, еще несколько ребят  – мои точно, - усмехнулся он. – Тяжело им в жизни будет, но, верую, выдюжат и, может, когда-нибудь вспомнят и скажут спасибо...
     - Интересно, получается! – удивился я. - Детей истории учишь больше пяти лет. А учеников, что научил, четыре штуки? Остальные что – балалайки пустые?!  Машенька! – засмеялся я. – Она уж точно – апостол!..
     - Чего смеешься? – он вдруг стал серьезным. - Эта девочка лейкоз пережила. Я все силы вложил, всю душу вытряс, чтобы ее вытащить. Так в глазах и осталось: палата белая, в углу девочка белая, худющая, как  скелет, с огромными черными глазами, в них столько боли, большой, серьезной, взрослой, утонуть можно… Я тогда на Новый год свой класс сагитировал подарки для детей онкологического отделения сделать. Пришел, принес как Дед Мороз, смешную куклу. А она не берет, смотрит сквозь меня, как будто уже ушла в мир иной. Сердце во мне перевернулось. Я потом к ней стал приходить, тормошить,  общаться, принесу чего-нибудь, потихоньку тащил-тащил и вытащил. Мать ее уборщицей работает, много ли дать могла и подарков принести? Отец - пьяница…   
     А с теми тремя пацанами мы волчонка подобрали на окраине, грязного, истощенного с перебитой лапой. Возились долго в сарае, выходили, а потом в лес отпустили. Так что мои «апостолы», не штуки, а родные души. Остальные не мои, потому что для них я чудак Антоша Чехонте. Конечно, все они разные: практичные, умные и дураки, есть наглые, тупые. В общем, разные, как все мы люди.  Их – Вера Кузьминична, Татьяна Львовна, Светлана Николаевна и прочие штампуют для ЕГЭ. А ты что думал?.. Школа всегда штампует то, что государству надобно, и учителей, и учеников.  Она главный общественный конвейер, так сказать.  Мне иногда кажется, что я в школу, как клоун Батька, по ниточке хожу, работаю, потому что работать надо, для пропитания. Не пью, правда, как он… Эх, натянул я себя на эту школу, как пленку мыльного пузыря. Иногда думаю, и зачем мне эта круговерть?.. Времени нет подумать, жизнь понять, в себе разобраться…
     - Хреново, так и лопнуть можно или запить с тоски, - посочувствовал я. – Кажется, книжка такая есть, учитель глобус пропил…
     - А мне даже пропить нечего!  - грустно засмеялся Серый. – Тетя Лёва тебе, наверно, говорила, что я хотел бизнесом заняться, Комнату смеха купить у заезжих циркачей. Даже кредит в банке взял. Накануне встретились мы с директором цирка, договорились на сделку. Ну, обмыли, пошли еще раз на нее взглянуть. Хотелось мне увидеть, так сказать, товар лицом.
 
     Комната смеха у них хитрая была. Не просто по кругу, как у нас в детстве, в парке, а  большущий балаган, поворот загогулиной. В одну дверь заходишь – с двух сторон зеркала, в другую - выходишь.  Я по ходу за директором иду, в зеркала кривые смотрю, а он, толстяк с лакированной лысиной,  руками машет, шаром бесформенным в зеркалах катится, как  инопланетянин! Рассказывает байки про своего канатоходца-клоуна Батьку.
      Тема у него такая, как что - сразу Батька. Как он, выпивши, по канату ходит лучше, чем трезвый. Видел я этого Батьку, знакомился. Тощий, словно из проволоки сделан, и вечно пьяненький. Ему что земля, что небо – всё одно. И пьет от страха, потому что упасть боится. Он, когда падать начинает, за канат рукой цепляться научился,  ловкач. Смотришь на него и думаешь, пьяному не только море, даже небо по колено… Вечный парадокс русской души.
     В общем, директор - болтун, циркач, устал я от него, выпил лишку, голова закружилась. За поворотом присел на стул, где днем бабка-смотрительница сидит, задремал. Директор  вперед ушел,  оглянулся, позвал, тишина. Решил, что я ушел. Закрыл за собой дверь - и домой.


     Проснулся я ночью, голова раскалывается. Еле сообразил, где нахожусь. До двери на ощупь добрался, закрыто. Вспомнил: одна дверь снаружи закрывается, а вторая - изнутри с защелкой, за поворот надо идти. Выключатель нащупал, включил свет, до другой двери медленно иду.
     Жуткое это дело: ночью в кривые зеркала смотреть! Словно внутри своего черепа ходишь, и мысли, как ожившие фантомы, медленно собираются вокруг тебя. Вся  жизнь твоя в этих перевертышах вдруг, как цыпленок в перышках на ладони лежит, наивная и… чужая. Даже крест впереди… маячит. В пору умом тронуться!..
Словно морок на меня нашел, идти не могу. Опустился на скамейку и смотрю в зеркало напротив, а там урод  - плоской головой на длинной шее качает,  лягушачьи глаза таращит, а вокруг шары  огромные в мерцающей темноте медленно на меня летят, приближаются: тьма засасывает, а шары летят и летят. Жуть! Словно я из тела своего вышел и туда пошел.  Чувствую каждой микрочастицей души, что  нет меня, отсутствую я как индивидуальный элемент в моей реальной жизни, в ее состоянии и движении. Головой я в ожидании чего-то главного, важного, настоящего!..
      В общем, от непонятных ощущений трясет меня, сердце колотится. Думаю, сейчас рванет оно, как граната, и уйду я ТУДА, откуда не возвращаются… Еле до двери добрел. Толкнул,  закрыто, защелку повернул, открыл - и вон оттуда.
      Вышел, небо звездное, глубокое, я его как из ковша воды глотнул, легче задышалось. Спрашиваю себя, умер я или живой.  Все чувства смешались, и открытый я стал, необыкновенный, каким я себя никогда не ощущал.  Будто действительно из Комнаты смеха в настоящую жизнь вышел, как мечтал. Мне ведь, если честно сказать, все мое существование в последнее время Комнату смеха напоминало, жизнь серая, в телевизоре страсти-мордасти кипят, ведущие завывают, как шаманы, или играют на нервах, как на дудочке заклинатели змей... Ненастоящее оно - это настоящее, карикатура, спектакль какой-то, от которого я устал я и жду перемен, или финала, когда спектакль закончится…
 

      Вышел, иду, деревья шелестят, редкие машины шинами по дороги вжикают. Иду, не останавливаюсь.  Лицо мокрое от слез, фонари от этого в глазах, как солнца вдоль дороги висят, в сиянии радужном огромные лучи пускают. Со стороны, наверно,  на сумасшедшего похож, наркомана, или святого…  Даже не иду, ноги меня сами несут над землей. Будто душа гравитацию потеряла, не держит ничего на этой земле, а идти нужно, потому что самим процессом движения увлечен. Словно по ниточке иду, которую нащупал, как клоун Батька… судьбу.
      Так и шел  - ничего не боюсь, всю ночь не знамо куда, в лес забрел, на какую-то дорогу вышел и дальше иду. Наконец, в село какое-то попал.
   
                ***

           Светать стало. Странное это было село.  С десяток домов, заборы покосившиеся, все старое, будто во время, как в сугроб, провалилось.  Сугроб стаял, а оно в провале пространства на земле осталась. Собаки не лают, вымершее село…  Присел я на кучку старых дров у кривого забора сваленную, усталость накатила, голод.  Привалился к сарайке и глаза закрыл. Чувствую, кто-то за руку трогает, теребит. Сплю – не сплю… Приоткрыл глаза,  мальчик передо мной стоит. Волосы светло-русые, кудрявые, глаза голубые.
        - Ты чей? -  спрашиваю? Я, говорит, твой сын.
        - У меня только Степка, говорю.
        - Степка не твой, любишь ты его вместо меня.
         Вздрогнул я, открыл глаза, огляделся – нет никого. Ворота заскрипели, старуха выходит, высокая, я - среднего роста, ей по плечо.
       - Бабушка, -  говорю, - это ваш внучок здесь был, я прикорнул, меня разбудил?
       - Нет у меня внучка, одна я тут в деревне осталась, вековуха. Никого нет, - нахмурилась, говорит сурово.
       - А я мальчика видел…
       - Приснился, может. Нет в деревне никого, померли да разъехались, одна век доживаю, - старуха пристально разглядывала меня, а я ее. Кряжистая, седая, лицо широкоскулое, на мужика похожа. Бывают к старости такие лица, то ли бабка, то ли дед ряженый, по лицу пол не определишь. Такая и она, большая, могутная.
       - На бандита не похож, - наконец, вздохнула. – Глаза добрые. Пойдем в избу, чаем напою. Как тебя занесло сюда, сердечный, расскажешь.  Я как завороженный за ней иду.  Изба простая, печь стоит, русская, с лежанкой. Икона в углу, большая, Богородицы. Глянул я, обрадовался, перекрестился, легче стало. На лавку у порога опустился, голову руками зажал, будто выгнать хотел весь  морок, что под черепом скопился после ночи странной в Комнате смеха.
       - Давно вы здесь одна живете? – спросил.
       - Да уж десятый десяток разменяла. Немного еще: девяносто два годика давеча исполнилось, а может больше, может, меньше, счет потеряла, - вздохнула. В русской печке бойко огонек захрустел, защелкал, пошел гулять,  закопченный чайник к нему подвинула.
- Не скучно одной?
          - Я людей не люблю, - говорит. - Сейчас больше лиходеи, а не люди наведываются. Да с меня взять нешто, если есть что – и так отдам. А сама с собой жить я привыкла, и поговорить можно и чаю попить. Собака Дружок была, сдохла в прошлом году.
          - А на что живете, пенсию получаете как?
          - Машина раз в месяц прикатит. У меня с почтальонкой уговор. Заплачу ей, она мне с большого села продукты привезет, муку. Хлеба сама напеку. А ты-то как сюда попал?
         - Шел я, говорю, шел, вот и пришел случайно. По наваждению…
         - По наваждению говоришь? Не Сергеем зовут? – прищурилась она.
         - Сергеем? – вздрогнул я, чувствую, сердце в пятки ушло.
        - Да ты не бойся! – говорит. – Я от одиночества иногда наперед вижу или догадываюсь, что будет. Сижу иногда на крыльце, ранёхонько утром встану, часов в 5-6, еще туман над травой клубится, и вижу прошлое. Оно поверх тумана  плывет картинами...  Какое тут рядышком село большое было, церковь куполами блестела, народу много жило.  На угорах в праздники хороводы водились. Девкой я красивой была, коса белая вот такая, в кулак толстоты.  Приглянулась парню с соседнего села, свадьбу сыграли и в солдаты ушел. Убили Пашу. Так я вдовой осталась бездетной на всю жизнь вдовью. Мой-то иногда наведывается, сядет на скамейку тут,  поодаль, посидит, вздохнет. Я к нему, Паша, говорю, возьми меня с собой, а он от меня  прочь и нет уже. В тумане растаял.  - Мне стало жутко, и впрямь сумасшедшая, подумал я. А она словно мысли мои слышит, чуткая.
      - Не тронулась я умом, говорит, не смотри так. Это век мой кончается, и Паша меня ждет, да видно не кончился еще. Знаю, как совсем рядом сядет, значит за мной пришел. Душа-то моя все время с ним.
      - Откуда вы знаете, что меня Сергеем зовут? – спрашиваю.
      - Не знаю, показалось…  Подумала, Сашей или Сережей зовут. В тридцати пяти километрах отсюда село большое современное Захарьевка,   - говорит. – Оттуда автобус рейсовый в город ходит, домой уедешь.  Кажется мне, не зря ты бродишь. Ждут тебя где-то… По виду несчастный ты, может, жизнь переменится. А может, нет, от тебя зависит.
     - Кто ждет? – пробрала меня дрожь от темени до пяток, аж по сердцу мурашки пошли.
     - Это тебе знать, - помолчала она. - Прямо на дорогу выйдешь, иди через лес да полем до поворота, а там будешь идти-идти, пока не увидишь избы первые. Большое село. Оттуда мне пенсию возит почтальонка, девушка молоденькая.
       - Не пойду, - упрямлюсь. - Не знамо куда смешно идти.
       - А ты посмейся и иди. Много ли в жизни мы знаем куда идем и зачем? – как ворон вещий  каркает. – Отдохни и сходи, милок! Больше мне сказать нечего!
       - Можно, бабушка, я у вас тут в холодке полежу, устал я сильно? – спрашиваю.
      - Вон там на диван ложись в горенке, поспи, - говорит. – С устатку-то ноги не свои. – Прилег я и уснул как убитый до позднего вечера. Проснулся, присел, не пойму, где я. Огляделся - вспомнил. Засобирался идти.
      - Ты в ночь-то не ходи, до утра дождись, - бабка с печки кряхтит. – А то заблудишься. Утречком кашей накормлю, и пойдешь.
Утром наварила она каши пшенной, чайник вскипятила.  Поели мы.
     - До свидания, бабушка, дай Бог вам здоровья. 
     - Да всё уж, наверно, выдал здоровье-то,  помирать пора, а ты иди. Может, я из-за тебя тут сижу, наверх не пускают, чтобы это тебе сказать. А завтра Паша придет, сядет совсем рядышком, возьмет за руку и уведет меня с собой. Сердечушко шалит, щиплет так, хоть плачь. Со мной и село наше старое помрет, изба завалится…
      - А зовут-то вас как?
      -Серафима Никитишна.
      - Ангел значит,  - вздрогнул я, и сердце предчувствием заныло. Вспомнил про другую Серафиму,  Аристарховну…


       Иду я по дороге через лес. Знаю, куда и кому иду в село Захарьевка. Словно сошла с меня старая кожа, как кожура с апельсина, легкий я стал, не иду, а лечу над дорогой, не чуя ног, как в восемнадцать лет.
 
       В те самые восемнадцать, когда я был в Лену Панину влюблен. Помнишь? Все до мельчайших подробностей всплыло, очистилось от пыли под теплым дождем,  лес шумит, а я иду. И вспоминаю, как тогда  мы с Ленкой  не пошли в кафешку, свернули к реке и,  взявшись за руки, пригнули в лодку без весел. Пока целовались,  понесло ее течением по реке. Прибило к островку. А там только что сено кто-то скосил, стожок первый поставил и уплыл. Остро пахло травой, дурманило, голову кружило.  Холодать стало, залезли мы в стожок. Когда целовались, в том стожке Лена сережку потеряла, а потом случилось самое главное…

      Я тебе этого никогда не рассказывал. В себе держал, в отдельной коробочке на дне души… Помнишь, у Лены Паниной в то время мать в больнице лежала, а через два месяца умерла от рака. Осталась она круглая сирота, и к бабке после похорон в деревню засобиралась. Я тогда еще глупый пацан был, чтобы удержать, только оперился. Встретились мы с ней в последний раз перед отъездом.
     - Прощай, Сереженька, - говорит, - ты будешь меня помнить, письма писать?! - Тогда еще  компьютера у меня не было и интернета. Смотрю я на нее, а она светло-русые волосы длинные с лица за плечо смахнула, сутулая, длинноногая, коленки голые розовые из-под короткого платья торчат,  а глаза как у щенка потерянного, влюбленные, преданные и виноватые. За руку взял, ее руку своей прикрыл. Чувствую, как пальцы у нее дрожат, и мне передалось, заколотило…  Обоих трясет. Удивительные у нее были руки, как только прикоснется, меня замкнет, и сердце тает, тепло по нему расходится. Ничего не нужно было, только бы рядом быть и за руку держать. Ни с кем я больше такого не испытывал.
      - Конечно, буду, - бодро отвечаю. - Денег заработаю и приеду за тобой!
      - А село какое, не забудешь? Я тебе адрес написала – записку сует. Она отсюда не очень далеко. Будем  ждать!
      - С бабушкой вместе? - улыбаюсь я, а она покраснела до слез, глаз не поднимает. – С бабушкой... – Чувствую, еще хочет что-то сказать, но не решается. Руку выдернула из моей руки, покраснела и глаза ладонью закрыла.
     - А зовут-то ее как, приеду, надо знать, чтобы представиться?! – спрашиваю, а сердце камнем  вниз тянет.
     - Серафима Аристарховна, - бормочет. Руку от лица отняла, в глаза смотрит и молчит.
     - Серафима, ангел что ли?! Вдруг шестикрылый серафим на перепутье мне явился!– пошутил я, чтобы разрядить обстановку. А она тяжело вздохнула,  меня в щеку быстро чмок и шепчет: 
     - Сейчас для меня почти что ангел! – и в сторону. Так и попрощались.
     Самое ужасное,  записку эту тетя Лёва на следующий день выбросила, когда прибиралась на моем столе, вместе с остальным мусором. Привычка у нее такая до сих пор осталась - за меня порядок в моей жизни наводить! Пометался я первое время, помню, что село Захарьевка, а дом, улица, куда писать? Думал, сама напишет, письма ждал. Поступил, учиться стал, о Лене думать некогда. И она молчит, молчит - и всё, будто нет ее!.. Наверное, меня забыла!.. – решил. Так и затерялись мы в стоге жизни, как в том стожке на острове ее сережка. Но меня все время тянуло куда-то, звало, казалось, будто я не своей жизнь живу, а настоящая жизнь где-то там… - Мы помолчали.
            
      - Так вот, шел я долго из того забытого села в Захарьевку. Одну ногу до крови стер, хромаю. Оттого, что незнамо куда, еще дольше, казалось, иду. Вдруг за спиной машина сигналит. Вздрогнул  -  в сторону подался, машина продуктовая остановилась, водитель - крупный щекастый парень в красной бейсболке спрашивает:
      - Куда путь держишь, в Захарьевку? – я кивнул.
      - Садись, подвезу, немного осталось. Не признаю чей и к кому?
      - К Серафиме Аристарховне, есть у вас такая? – спрашиваю. – Внучка у нее еще, Леной зовут, Панина.
      - Кто бабку Серафиму не знает, когда чирей вскочит, узнает! – фыркнул он.      – Травками она лечит да заговорами, все к ней дорогу топчут, если хворь какая, а медицина  беспомощна. А ты кто ей будешь?
     - Родственник, - смутился я.
     - Что-то не слышал я про такую родню! – хохотнул. – А чей будешь, деда Митрича что ли племяш?!   
     - Ну да, племянник. Наказ исполнить родители просили, - сказал туманно и отвернулся к окну, чтобы отстал. - А Лена с бабкой живет?
     - Ленка уже год как замуж вышла,  в другое село уехала, на Красную горку. Только, говорят,  не зажилось ей там с мужиком.  Радовалась бы, что взял с довеском. Хотя если с другой стороны посмотреть,  шальной мужик Тимоха-мотоциклист, врагу не пожелаешь. Он и раньше за ней ухлестывал, когда в село к нам на своей тарахтелке приезжал. Ленка - девка интересная. Он к ней, а она его боком обходит.  Жила тихо с бабкой, в магазине продавщицей работала, серьезная,  лишний раз не улыбнется. Я тоже пытался к ней клеить, но она себе на уме, рта не разомкнет, холодная, как ледышка. Видать,  эта неприступность Тимоху и привлекала по контрасту с другими бабами.  Накуролесил он по пьяни, с дружками мужика избили крепко, не насмерть, а все равно групповуха. Отсидел срок, теперь снова на мотоцикле носится – и опять к ней прилип. Люблю, не могу - и точка.  В общем, пала крепость! Увез он ее на Красну горку вместе с пацаном.
     - А пацан откуда?! – вздрогнул я.
     - А ты что не знал, родственник?! Она к бабке из города беременная приехала, когда мать от рака умерла. Наверное, любовь-морковь в городе крутила. Парень теперь уже подросток.  Шустрый, Сережкой зовут, за мать заступается, когда Тимоха пьяный на нее с кулаками лезет. Недавно на каникулах приезжал к бабке с фингалом под глазом, отчим залепил. Ты чего потемнел с лица? Зацепило что ли?! Вон бабки Серафимы дом за кривым забором. Приехали, вылезай!
Я поблагодарил его, хотел расплатиться, но он покачал головой и крикнул, отъезжая:
      - Бабке Фиме привет! Свои люди, сочтемся!..

      Постучался я в калитку раз, другой. Не идет никто. Открыл, пошел к дому, просевшему на один бок. В огородце - бабка ко мне спиной, нагнулась, сорняки рвет.
     - Здравствуйте, - говорю, - Серафима Аристарховна! Сергеем меня зовут, поговорить мне с вами надо. – Разогнулась она, смотрит на меня, маленькая, круглая, лицо коричневое, как печеная картошка, а глаза синие, яркие, будто на прокат взятые. «Ленины глаза», - вздрогнул я.
    - Уж не тот ли Сережа?.. – осеклась и поправилась. – Тот, по глазам вижу, тот…  В дом пойдем, голову нагибай, не зашиби лоб о перекладину.   Что ж ты, парень, собирался долго, как с войны? Ленка-то моя все глаза высмотрела, ждала, а потом в интернете, говорит, нашла, узнала, что ты женился, год назад замуж вышла. За тридцать бабе, по ласке соскучилась. Теперь не живет, а мучается, горемычная… - бабка вытерла глаза углом выгоревшего платочка. Сын-то твой тебя сюда не тянул?
    - Не знал я, бабушка, про сына. Не сказала она и не писала. Тогда я дурак еще был, молодой. Теперь заберу ее, вместе жить будем. Тянуло меня к ней все эти годы…
    - Дурак не дурак, а ребеночка сделал, - покачала головой. – А письма она писала тебе, что сын родился, растет, не один раз. Вместе с ней от тебя ответа ждали, да не было ни одного.
    - Не получал я, Серафима Аристарховна! Не верите?! – изумился я.
    - Что было, то прошло… Как же ты теперь ее заберешь? Замужем она, и мужик лихой, из тюрьмы недавно вышел. Разве позволит? Ты не кипятись. Надо по-умному сделать. Подумать надо, как. А то чует мое сердце, беда будет…
    - Не боюсь я его!
    - Знамо, голубь, не боишься! Только ты поди и драться-то не умеешь, кем работаешь? Учитель истории?!  Вот что, поезжай-ка ты домой, учитель! Я Лене позвоню, скажу, что прихворнула. Она приедет, мы вместе обговорим всё, как быть подумаем.
    - Не поеду, ее дождусь! – встрепенулся я.
    - Нет уж, сегодня поздно, заночуешь, а завтра домой поезжай, в три часа дня автобус в город идет. Не то деревня быстро разнесет, что у меня мужик гостюет и ко мне Ленка приехала. Тимоха  ее к каждому столбу ревнует, быстро на мотоцикле прилетит.  Убьет тебя или девку! Лена сама тебе позвонит, скажет, как сделать надо.  - На этом мы и решили. Мне ее телефон бабка не дала, побоялась, что позвоню при муже. Уехал я, звонка жду…
     - А сейчас куда чемодан собираешь? 
     - В свою жизнь! Квартиру хочу снять, чтобы привезти семью. Понимаешь, сын у меня родной и женщина, которую я, наконец-то понял,  всю жизнь одну люблю…
     - Ну ты даешь! – вырвалось у меня. Серый пожал плечами и улыбнулся:
     - Посмотри, как хороша река с нашего угора. А ширь какая! Вода голубая и розовая одновременно, оттенок такой только на закате бывает, когда весь день солнце жарило, - он глубоко и счастливо вздохнул. -  Как парит! Лепота! Как птицы поют! Это только мы, люди, бомбы делаем, землю взрываем, друг друга убивать научились. Разве в твоей Москве такую красоту увидишь? – я согласился и вздохнул: - Нет, не увидишь!..

     Вдали по реке плыл крохотный теплоходик. Он вонзался в полосу заката на воде, похожий на маленькую серебряную рыбку и, разбивая спокойствие глубокой воды, долго качались на голубых и розовых волнах  золотые ленты уходящего солнца, в белых каемках пены, веером отходящие от его бортов.
     - А как же тетя Лёва? – спросил я, помолчав.
     - Ты это серьезно спрашиваешь? – удивился он и в недоумении пожал плечами. – Тетя Лёва  ни одного письма от Лены мне не отдала!..  А как же твоя мать? Ты в Москве промышляешь, а она здесь одна, отец умер… Не могу же я всю свою жизнь около тети Лёвы прожить, а потом хрипеть  над стаканом с водкой: «Одинокий мужичок за пятьдесят, неухоженный…».  Нашлись мы с Леной Паниной… Понимаешь, нашлись!  Это ли не счастье: сына она мне родила, из того стожка Сережку.
     -  А Степка как теперь? – спросил я. Серега помолчал, потом глубоко вздохнул:
     - Помнишь, как шесть лет назад ты на встречу выпускников прикатил из столицы? Как вы с Ленкой Сопелкиной куролесили, друг на дружке висли? – я покраснел и смутился.
     – Школьная любовь все-таки… Не удержался. И выпивки было много…
     - Степка не мой сын, а твой.
     - Ты что с ума сошел?!  Тогда почему молчал?! – испугался я.
     - Сопелкина, когда ты уехал,  ко мне на шею села, любовь разыграла, как в театре. То ли решила тебе отомстить, то ли живот пристроить хотела.  А я, глупый, женился, когда сказала, что беременная от меня. Так вот и появился Степа, хороший малец. Ольга Львовна так и думает, что мой. И я поначалу думал, потом Сопелкина  при ссоре  мне всё выложила. Разошлись, пацана жалко, полюбил я его, папой зовет. В общем, запутались мы с тобой в Ленках, Степка, и в сыновьях тоже, как в индийском кино!.. Помнишь, как-то с тётей Левой в кино ходили, там все пели, терялись и рыдали, а она слезы утирала.  В общем, я молчал, думал, что так лучше будет. Тебе спокойней девок растить, а ты меня сейчас, как инквизитор, пытаешь. Вот и знай правду!..
      - Может, и мне в твою Комнату смеха сходить?! – сраженный, тоскливо спросил я. – Чтобы по-другому на жизнь свою взглянуть?..
      - Тебе?.. Что ты, Степа, зачем?! Ты в Москве неплохо устроился,  - усмехнулся он. – Это у нас цирк уехал, а клоуны остались! Да и поздно, укатилась она, сложили в коробочку и увезли. А вообще, я вот что вдруг подумал… Может, мне только кажется, что я вышел из нее? А Комната смеха… как была, так и осталась. И я в ней?.. Только переход с загогулиной прошел ... – он запнулся и вдруг как-то странно посмотрел сквозь меня. – … До другой двери?  - От этого отрешенного взгляда мне стало не по себе, и я зло отшутился:
      -  А там еще дверь и еще!.. Все мы - скоморохи, черт возьми, ртом смеемся, а кулаком слезы утираем!  Мне-то, что теперь делать прикажешь?! Разве я знал, что у меня сын родился?!
      - Тебе?! Не знаю. Степу с Ленкой навести, поговори, худой мир лучше доброй ссоры. Она хоть и артистка из погорелого театра, но тебя по-своему любит…  Может, что-то и решите вместе.
 

      Ленку с сыном я так и не навестил, смалодушничал. На следующее утро укатил в Москву к жене и дочкам. Жизнь снова стала привычной, вошла в колею: работа, дом, работа…  Ну, получи-лось случайно, растет малец, что теперь делать? Пускай растет. Были бы деньги, помогал…  А так, чем поможешь?.. Судьба.
 

      Недели через две после этого Серый написал мне по электронке, что не смог дождался звонка от Лены, решил, что завтра поедет в село Красная горка сам. Что произошло потом, рассказала Лена Панина.
   

        Он приехал в село днем. Спросил у прохожих, где живет Лена с мужем.  В доме  она была одна, сын уехал к бабушке, Тимоха ушел в баню.
        - Господи, это ты! Сережа, ты с ума сошел! Зачем ты приехал? Уезжай немедленно, пока не ушел автобус в город!  Пойдем, я тебя провожу! – испугалась Лена. – Почему ты не дождался звонка? Я хотела приехать сама!..
       - Поедем вместе! Я  устал ждать, когда ты позвонишь! Без тебя никуда я не поеду! – твердо сказал Сергей  и сел на стул. – Лена заметалась.
       - Устал ждать! Горе ты мое, Сережа! Надо хоть вещи какие  собрать, чтобы ехать! – глянула на часы:  - Нет, уже некогда!.. Что ж, пойдем, надо быстро, пока не ушел автобус. Обними меня, чтоб я не боялась, крепко-крепко, за руку возьми! Вот так! Пойдем!.. – решилась, и они быстро вышли из дома.
На автобусной остановке было пусто. «Объявили, что автобус сломался и в город не пойдет», - сказала идущая им на встречу с остановки бабка, подозрительно разглядывая Сергея и Лену.
     - Ну что ж пойдем пешком, - решительно сказал Сергей. – Больше я тебя не отпущу! Когда ты держишь меня за руку, я чувствую себя самым счастливым человеком на свете.
     - Пойдем, - покорно согласилась Лена. – Я тоже больше без тебя не могу. – На секунду припала к его плечу и отстранилась. –  Где ты раньше был, как я ждала, письма писала. От тебя ни словечка?! Господи, какие мы с тобой все-таки глупые!..  Сейчас интернет, написать могли друг другу каждый день, каждый час… Когда я узнала, что ты женился, во мне ровно что оборвалось…


      Когда они вышли за околицу за поворот, сзади послышался рев мотоцикла. Сережа только успел оглянуться и  оттолкнуть в сторону Лену,  как черный мотоцикл рычащим зверем налетел,  всей мощью ударил в спину и распял его на асфальте. На секунду остановившись, Тимоха прохрипел: «Жди, сука, теперь твоя очередь!..» - и полетел на разворот. Лена бросилась к Сергею, потрясла за плечо, с трудом перевернула, глянула в окровавленное лицо любимого, остановившиеся глаза и заплакала, сотрясаясь от рыданий, прижимая ладони к теплым впалым щекам. Мотоцикл приближался,  ревел разъяренным вепрем.
 
      Лена выпрямилась. Чтобы лечь рядом, отступила на шаг от Сережи,  и спокойно ждала свою смерть, глядя прямо в лицо озверевшему подонку. На расстоянии четырех-пяти метров Тимоха не выдержал,  дернул руль и с диким воплем пролетел мимо.  Она  снова опустилась на колени, подняла ищущие глаза в небо, ей казалось: сверху смотрит на нее Сережина душа.

                Эпилог


       Дней через пять после этого мне позвонила Ольга Львовна, сказала, что Сережа погиб, похороны тогда-то…  На мой вопрос, что случилось, отключила телефон. Я отпросился на работе и полетел в родной город.
       Когда прилетел, позвонил Ольге Львовне и сразу поехал на кладбище. Был конец августа, учебный год еще не начался. Народу было немного, пришли несколько бывших наших одноклассников, учителей, десятка два ребят принесли цветы и венок от школы.  Директор школы – высокая строгая женщина  с короткой стрижкой сказала заученную речь о том, что Сергей Антонович был хорошим  учителем и школа скорбит, что он умер в расцвете лет. Школа его не забудет. Потом сказали речи еще два педагога.
 
      Ольга Львовна, пока они говорили, не поднимала глаз, лицо ее словно окаменело. Большой рот с плотно сжатыми губами, как шрам, обозначился на восковом лице. Она не плакала, только сморкалась время от времени в большой темный платок со звуком, похожим на всхлип.  Подошла попрощаться бывшая жена Лена Сопелкина со Степкой, ребенок испуганно шарахнулся от гроба, потом робко вместе с мамой положил гвоздики. Позднее всех подошла  Лена Панина, положила цветы и встала в тени березки,  застыв статуей скорби. Рядом с ней  стоял сын Сережа, сутулый кудрявый подросток, со сдвинутыми высокими бровями, очень похожий на отца. По скованному выражению его лица и неспокойному ищущему взгляду было ясно, что он всё знает, но до конца не осознает, что покойный – был его отцом, ведь ему так и не было дано встретить его и полюбить. Для сына он остался чужим человеком.

      Я оглядел притихших ребят, и сразу выделил тех четырех «апостолов», о которых говорил  Сергей: Петра, Дениса, Даниила и Машеньку, стоящих у гроба. Особенно Машеньку – милую девочку лет двенадцати,  с симпатичным лицом. Из ее больших карих глаз текли слезы, худенькие плечи сотрясались от рыданий.
     Казалось, она, со всей детской непосредственностью  влюбленной в Учителя души плачет за всех: за смущенных и оробевших ребят, за  хмурых строгих учителей, за меня, за себя, за Ольгу Львовну и даже за Лену Панину.  Мне хотелось подойти и, как дочку,  погладить ее по голове, но я не сдвинулся с места. Эта пронзительная почти недетская скорбь и  боль в ее глазах со слезами выливалась наружу, и эти слезы были нужны ей, чтобы эту боль избыть. Никто не решался подойти и утешить ее.  В голове мелькнуло: наверно, так плакала дева Мария, скорбящая по Христу… 

       В какой-то момент  у песочного холмика с поставленным свежеструганным желтым  крестом стало тихо-тихо, раздвинулись  времена, столетия,  и проступила  мрачная тень Голгофы… 

       «Тридцать три года, возраст Христа, учеников не собрал, учения не создал», - вспомнились мне как эпитафия грустные слова учителя Антоши Чехонте. «Прости, друг, прощай, Серый!.. – повторял я про себя. - Плакать я разучился, но это будет самый серый день в моей жизни».


                ***

         Жизнь берет свое. После похорон перед отъездом я серьезно поговорил с Леной Сопелкиной. «Буду помогать, чем смогу! Не забывай, я не миллионер и не депутат, две девчонки растут…». 
       Ольга Львовна, чтобы скрасить свое одиночество взяла кошку  Нюрку и прилепилась душой к внуку Степе, без конца вяжет ему носочки, рукавички, дарит сласти, берет его в гости поиграть с кошкой. Об этом мне написала Лена Сопелкина. Она не возражает, по-своему жалея старуху. К тому же у Сопелкиной новый роман с каким-то полисменом, и она собирается очередной раз замуж. Я  искренне рад, что Степка будет под строгим присмотром  тети Лёвы.
      Лена Панина (она у меня Вконтакте) в село Красная Горка не вернулась. Сняла квартиру, устроилась работать продавщицей в новый открывшийся торговый центр, в отдел детских игрушек. Лена  хочет, чтобы сын Сережа выучился в городе и получил хорошее образование. Ольга Львовна долгое время считала ее виновницей всего произошедшего и ничего не хотела знать о ее существовании. Лену она видела только раз, на похоронах, издали, не разглядывая, на внука Сережу даже не взглянула. Ни Лену, ни ее сына она твердо решила не пускать в свою жизнь, но всё изменил случай.
      Ольга Львовна случайно зашла в отдел детских игрушек, чтобы купить внуку Степке подарок на день рождения. Лену Панину в молчаливой продавщице, которая показывала игрушки, она не узнала. В это время распахнулась дверь, и влетел Сережка. Он весело смеялся, за ним летел его друг. Пацаны дурачились. Ольга Львовна обернулась на смех, схватилась за сердце, и медленно начала оседать. Лена испуганно закричала: «Сережа, Сережа, помоги!» - он подскочил, вместе с матерью усадил бабку на стул. Ольга Львовна не сводила с него глаз. Сходство с отцом было столь разительным, что она пролепетала:   «Сережа, вылитый Сережа, даже смех с колокольчиком его…  А ты, значит, та самая Лена Панина? Ну, вот и познакомились…».

август, 2018