От публикаторов:
Весной 1876 года Надежда Степановна Кохановская (1823 – 1884) вместе со своею спутницей отправились в Крым, чтобы самим осмотреть развалины Севастополя, следы ожесточённой битвы наших воинов с полчищами иноземных пришельцев, стремившихся унизить Россию, лишить её собственного флота. Замыслы врагов героически срывал Севастополь – русская твердыня на Чёрном море. Коалиция стран-захватчиков столкнулась с беспримерным сопротивлением защитников, вдохновлённых всенародным сочувствием и помощью. А когда город-герой всё же пал, вместо него остались опаленные огнём руины на перепаханной взрывами земле, где два десятилетия спустя потом ничто не росло. Такой в прямом смысле убитой и предстала перед глазами писательницы-патриотки поверженная Севастопольская земля, взывающая к возрождению.
Не прошло и года, как в газете «Русский Мир» начали появляться крупные публикации Н.С. Кохановской с описанием впечатлений от посещения Крыма. Пропитанные терпкой горечью обиды очерки затрагивали читателей правдивостью и сожалением. Чувства писательницы переполнялись, очевидно, стойкостью и храбростью севастопольцев. И впечатления эти усиливались при осмотре Малахова Кургана, изрытого воронками от взрывов снарядов, оборонительными сооружениями и не извлечёнными пока тяжёлыми пушками, затащенными на высоту с затопляемых кораблей, остатками сметённых с лица земли строений. Богатырская грудь Кургана была изъязвлена ранами и глубокими шрамами, как у побывавшего в бою героя. В своём очерке «Малахов Курган» Кохановская всё увиденное мужественно описала, затем она отправилась на место захоронения героев, и там, в «Стотысячном», оглядела бесконечные ряды могил защитников Севастополя, участливо справляясь о том, как помечают и берегут дорогие братские захоронения. Очерки Н.С. Кохановской внимательно читались по всей России, и повсюду вызывали жажду мщения вероломным врагам и скорейшего прекращения препятствий унизительного Парижского трактата 1856 года, чтобы снова под Андреевским флагом плескалось Русское море.
А.Н. Стрижев, М.А. Бирюкова.
(Опубликованный ранее очерк Н.С. Кохановской «Севастопольские впечатления» можно прочитать здесь: http://www.voskres.ru/literature/library/kohanovskaya.htm )
МАЛАХОВ КУРГАН
Очерк Н.С. Кохановской
(Примечание редакции "Русского Мира": Этот отдельный очерк составляет как бы продолжение "Севастопольских впечатлений" нашей известной писательницы, печатавшихся в №№ 36 и 37 "Русского Мира")
- А, Малахов курган? - я будто забыла о нем?
Забыть? Нет! «Аще забуду тебе, Иepyсалиме»... - заклинали самих себя древние израильтяне в плену Вавилонском; а для нас Малахов - даже и не Иерусалим, а сама наша Севастопольская Голгофа, как и назвал его кто-то прежде меня. И забыть нашу русскую Голгофу, на которую одиннадцать месяцев восходили умирать мучениками долга наши братья, отцы, дети!.. Что же ты будешь помнить, после этого, наша короткая, человеческая память?
А ведь странно сказать: Малахов-таки забыли, т.е. не дальние, которые приходят с запада и моря взглянуть на него, а свои, ближние, которые говорят: «Зачем вам ехать на Малахов курган? Там ничего нет и смотреть нечего». Но со мною была чуткая душа, которой можно было сказать: «Поедем, посмотрим это запустелое ничего там, где в кровавую пору войны было все наше! Куда миллионы-миллионов воздыханий, стремлений, помышлений, взглядов душевных неслись такою непроглядною тучею, что она могла бы покрыть видимое солнце и не дать светить луне - неслись и слагались у башни Малахова кургана в иную Вавилонскую башню, несравненно выше и прямее досягавшую небес!».
К Малахову можно проехать морем, вдоль северной бухты; но там далеко и не по силам каждому взбираться на крутизны, и более предпочитают окольный путь в экипаже. Им я и поехала. Из города спустилась в самую вершину южной бухты к Пересыпи и, мимо железнодорожной станции, перебралась с западной на восточную сторону бухты, остатками прекрасной, обработанной дороги, местами прорубленной в береговых скалах, которая все выше и выше, крутыми подъемами забирает в гору - и вдруг вы, как-то незаметно для глаза, потеряли торный путь. Глядите - и видите, что вы двигаетесь по мало-наезженному следу - и какому следу!.. Повсюду, по всей местности - вдали и около - провалы, ямы, бугры, рвы, косогоры... - «Остановись, остановись!» - готовы вы вскрикнуть; но извощик и сам останавливается, потому что дальше ехать нельзя, да и некуда: вы приехали на Малахов курган... Выходите, выходите!.. Остальной путь на вершину нашей русской Голгофы нельзя совершать в экипаже, а должно его пройти пешком.
Веceнний день, ясный и теплый, вечерел в таком пустынном безмолвии на всю даль, на всю окрестность холмов, что ноги тихо шли и мягко ступали по густой зеленой траве; а воображение отказывалось следовать за ними. В самом деле, для внешнего взгляда, какое полнейшее ничего на вершине Малахова кургана! Мне вспомнились ряды наших исторических курганов, которыми древняя Русь стереглась от набегов татар и шаг за шагом приурочивала себе великую ширь теперешних южно-русских степей. Еще царь Грозный и Борис Годунов замышляли эти сторожки на курганах; а наши первые Романовы, сказать бы: просто с киркою и лопатою вышли в степь и, как жемчугом, унизали, этими насыпными сторожевыми курганами все пространство дикого поля Московского государства. Следовательно: молодшей из этих служилых казацких сторожек, покинутых и возвращенных раздолью степей, - молодшей из них будет не менее двух сот с прибавкою лет. А приведите вы стратега, поставьте его на видном месте, и он не заикнется назвать и указать вам чертеж и распределение частей передового казацкого укрепления древней Руси, хотя оно стало сплошным степовым курганом, задичалым и заросшим колючими шиповником и терном.
А здесь, на этом великом кургане, едва ли не последнем, который приурочивал новейшей России не степь, а наше древле-Русское море, - здесь едва ли какой-либо стратег посмотрит и скажет, без плана и чертежей: что здесь и как оно было только за двадцать лет? Невообразимо, как вся поверхность, окружность - вся святая земля Малахова кургана рыта-перерыта, копана-перекопана, вся выворочена и брошена в запустении! Вы думаете войною? Да и нет. После войны явились другие воители - нахлынули целые орды, за объявленную от казны плату, собирать и доставлять военные снаряды, которыми, как нива зерном, усеяно было все мертвое поле Севастополя. Собравши верхнюю жатву, должны были вспомнить и о нижней: о том, что множество бомб, ядер и другого смертоносного снаряда попало в землю и засело в ней. А где та другая земля у Севастополя, в которую бы могло более попасть и засесть неприятельских снарядов, как не в бока Малахова кургана? И вот вся стая мелких любостяжателей, как одна спущенная свора, набросилась на место, к которому приникала вся Россия с трепетом благоговения. На этом смертном одре Севастополя жадные гробокопательские руки поставили все вверх дном. Святыня засыпана, попрана; простая глина поднята на верх и порыты иные, неисчислимые ямы, которые знать не знала и не взрывала война.
И на это безчинство любостяжания, на этот святотатственный грабеж, смешавший все высочайшее жертв с прибылью гроша от добытого чугуна, ты пришла, мать природа, - и на опозоренное святое место простлала свой зеленый ковер! Только зная и веруя, что зиждительным глаголом мироздания дана земле сила из самой себя произращать всякую траву зеленую, можно не остановиться в загадочном изумлении на этом очаге смерти, который пылал, стонал и содрогался, как другой ад; который - мало сказать: «окурен был», а - прокурен, прокопчен именно адским запахом серной вони, порохового дыма - на местности Малахова кургана, которую бороздили выстрелы более ста орудий и конические пули сеялись безсчетно, как сев на ниве, где даже самая земля выворочена была на изнанку и подняла на верх свой подпочвенный непроизводительный суглинок, - где и какою тайною растительной жизни могли сохраниться эти злачные семена, чтобы - пусть и через два десятка лет - но взойти на Малахов курган и по колени утонуть в самом тучном пастбище, густом и шумящем, как камыш под ногою?
Обсеменилась земля?.. С моря, что ли? Но море само для себя хранит свой океан жизни и не делится с сушею жизнодательною силою своей водной стихии. А эти нагие, окружные, известковые холмы - им ли давать семя, когда они сами просят его, и семя не дается им по безплодию почвы? А здесь: на этих ямах, глыбах, рытвинах, холмах Малахова кургана, точно совершено какое-то образцовое травосеяние - не ближе ли всего английское? Но, от самого усовершенствованного английского травосеяния до совершенства природы - еще есть шаг. И вы в-очию видите его на изумительной густоте, ровности, силе зеленеющей, все проросшей травы! Хотя так едва ли говорят, но положительно можно сказать: на запустелом величии Малахова кургана, каждая землинка дала травинку, и одела природа наготу родимого богатыря, как мать наряжает, во что может лучшее, свое мертвое дитя!
Но что это за трава? Хорошо знакомая с обильною разновидностию наших степных злаков, я не встречала травы в более совершенном образе и подобии хлебного растения.
- Вы как называете эту траву, по-своему, по-просту? - спросила я сторожа.
- Да называем ржанец-трава...
В названии звучала рожь, и не сказать ли к слову: что я видела ее, мать-кормилицу нашу, северную рожь - в долинах южно-Крымских гор - это сено, которое косят на цвету, как мы косим траву... И что в том дивного, и ничего чудного нет, что подобие ржи уже настоящей травою запленило весь Малахов курган и, прислушиваясь, от нее слышен был какой-то гармонический неустанный шорох, как который жил в этой мертвой тишине, как он живет, в самый жаркий и тихий полдень, над колосистою нивою ржи великого урожая...
И точно: стоя на лугу в траве, на этом удивительном подобии ржаного поля, я смотрела вокруг по Малахову кургану, в чего-то недоумевала, - чего-то искала и ожидала видеть, и не видали мои глаза... Да башни-то, башни Малахова кургана! ее нет на поверхности ни следа! Ведь башня была. В самую последнюю минуту штурма, в нее засели, или вернее сказать, забежали человек сорок и продолжали упорно держаться и отстреливаться, когда уже Малахов был взят и наводнен неприятелем, и на самой башне развевался французский победный флаг. И неужели это была такая малость, что, через двадцать лет, от башни Малахова кургана не осталось даже жженого кирпича на виду!
- Покажите башню. Где башня была? - обратилась я к сторожу.
И он нас повел тропинкою по самой окраине зеленеющего холма. Тропинка извивалась гребнем южной стороны кургана, которая сохранила здесь свою значительную высоту, обращенную к глубокой лощине, откуда наступали французы. Ямы, провалья, полузасыпавшиеся погреба - зеленые воронки, выверченные каким-то странным буравом глубоко в земле, окаймляли дорожку в две стопы ноги и, когда менее всего ожидалось встретить что-либо воинственное в этой мирной траве - вдруг явилась, глубоко в яме, громадная пушка, вероятно одно из тех тяжелых морских орудий, которыми был вооружен Малахов курган; чрез несколько шагов еще два таких же чудища войны запрокинулись на дно широкой воронки и близнецами лежали и зарастали. Видно, частная промышленность не осилила поднять этих гигантов с их великого смертного ложа, и они оставались в покое воинственного запустения Малахова лежать и громко говорить...
И только благодаря их немой, но местной красноречивой речи, можно было придти на маленькую площадку, усыпанную песком, и поверить словам: что этот четвероугольник, обложенный ядрами и крест, посредине его на песке, есть место, на котором упал смертельно раненый Корнилов; а другая площадка, точно так же обозначенная ядрами, и другой крест из ядер - тот тяжелый крест, который понесла вся Россия в смерти Нахимова, здесь, у самой башни Малахова, получившего свою смертельную пулю. Затем, вот и место башни, как карточного домика, сдунутого с лица земли. Она сохранилась только в подземной части, куда свободно войти и пройти блиндажами; постоять у затворенной двери порохового погреба, почитать несколько имен на стенах и выйти наружу с чувством, похожим на то, с каким русский человек выходит крестясь из святых Киевских пещер.
И мы вышли, и шли в молчании на возвратном пути к сторожке. Что сказать? О чем говорить в этом великом безмолвии места, которое стало всемирным словом... Да! Севастополь и Малахов курган, кто их не узнал и не услышал?.. Ни птички, ни какого-нибудь свистунка - ни даже трещащего кузнечика в траве! Одна она сама собою - один этот колосистый ржанец с каким-то особенно кажущимся шелестом замирал под ногою. И чем меньше было звука и слова снаружи, тем более сама в себе говорила душа.
С силою, с ясностию почти слышимой речи, поднималось со дна памяти где-то и когда-то читанное, предание о святой Палестинской земле.
Усердный средне-вековый поклонник, возвращаясь в свою страну, обратился к одному старцу-иноку высокой духовной жизни, и просил его дать ему на благословение что-либо из Святой Земли, какую-нибудь святыню, чтобы принести ее в свое отечество. «Сын мой! - сказал старец. - Какой тебе нужно святыни, когда ты стоишь на земле, залитой мученической кровию? Возьми этого праха из-под твоих ног...». И с этими словами старец наклонился, взял горсть земли, сжал ее в руке - и из руки показалася кровь...
Я шла, ускоряя шаги, чтобы, пока еще не совсем стемнело, осмотреть у самой сторожки памятничек, не то наш, не то французский, который я видела мельком, всходя крестным голгофским путем по приезде к Малахову.
Совсем приближаясь к сторожке и завидев беленькую фигурку памятника, за оградкой, на расчищенной дорожке, обсаженной деревцами, - я обратила туда все мое внимание, как вдруг у самых моих ног, в траве, что-то метнулось, бросилось в сторону; ржанец, в своей густоте, зашелестел, и по нем разбежались как бы струи... Я готова была вскрикнуть от неожиданности; но, удержавшись от крика, я смотрела и не знала: не то рассмеяться мне, или не заплакать ли вместе? Так вот жильцы и возобладатели геройского места: вы, безобидные кролики сторожа, которых в просторечии зовут трусиками, и трусики, вы родитесь и множитесь на Малаховом кургане! Больше этой издевающейся жизненной игры противоположностей не придумать, не пригадать, ни рассказать в сказке нельзя!
Мы направились за оградку памятника. И что же? Это оказалось что-то в роде трусика. На памятнике надпись гласит на двух языках. По-русски просто: «Памяти воинов русских и французских, павших на Малаховом кургане при защите и нападении, 27 августа 1855 года».
Не то по-французски:
Unis pour 1а victoire,
R;unis рar la mort,
Du soldad c’est la gloire,
Des braves c’est le sort.
Перевести эту французскую дребедень на русский смысл я положительно отказываюсь. Кто эти unis и r;unis? Неужели наши пехотные модлинцы и африканские зуавы, дравшиеся на вершине Малахова как рассвирепелые звери? В этой надписи, вероятно, подразумевались англичане... Да и не в надписи дело, когда самый этот памятничек - что он выражает своей глиняною фигуркою? На темени Малахова кургана должен быть поставлен или колосс в удивление всему миру, как и Малахов с Севастополем удавили мир, или простой крест святой, и ничего более! А это что-то маленькое, детски-красивенькое, точно архитектурная конфетка, и этой ли конфетке обозначать какое-то выравненное, оглаженное, выметенное местечко в десять шагов - какую-то дорожку, никуда не ведущую, обозначать там, где все вокруг имеет одно великое и скорбное значение «могилы богатырей»? Все, что видит ваш глаз: и эта зияющая бездна моря, поглотившая наши корабли, и эти известковые горы вдали, Инкерманские высоты - не одно это кладбище на Северной; а куда вы ни глядите, все вокруг историческое или до-историческое кладбище, и поверх всего наша великая новая могила, он, наш русский Малахов курган!
II.
- А наше Стотысячное?.. Вы были на Стотысячном? Видели вы Стотысячное?
- А что такое эта большая стотысячная цифра, чтобы ее видеть? - в свою очередь, спросила я.
- Так вы, стало, не знаете и не слыхали?
- Не знаю и не слыхала. Но вы скажите: как узнать и где следует искать?
- Э, э! сударыня! С какими малыми сведениями вы приехали к нам!
- Не погневайтесь! и позвольте возвратить ваше - вам... - Э, э, сударь! сидите вы у такого прекрасного моря, сложа руки, и нет того, чтобы подумать: Русь- матушка велика и широка, с одного края до другого не увидишь и не дослышишь... Что бы вам сказать нужное слово погромче, да пояснее, а мы бы услышали и узнали.
- Ну, вашу сестру только задень и не оберешься! Ступайте на Стотысячное.
- Сказывайте дорогу.
- Дорога - Графская пристань. Возьмите ялик с двумя гребцами; договаривайтесь туда и обратно, будет стоить рубль... Ну, прибавьте там, как барыня, и скажите: на Стотысячное!
- Одно это слово?
- Да уж не ваших много!..
Этот веселый перекор мне довелось вести, встретившись неожиданно с своим знакомым незнакомцем, под окнами его дома, где он - как севастопольский Цинцинат, контр-адмирал в отставке, с аршином в руках, размерял цветник.
Он не сказал мне ничего более; но я говорю всем, кто имеет русское ухо, чтобы слышать и сердце русское, чтобы принять весть отраднейших слов. Если вы захотите в Севастополе, после уныния и тоски развалин отдохнуть душою и улыбнуться райскою улыбкою, велите себя везти на кладбище, на Северную. Оно и есть Стотысячное.
Действительно ли столько почило на нем? Едва ли возможно решить по подведенному итогу убыли в военном министерстве. Но счет сосчитан и решен вопрос тем высшим счетоводом, который определяет нс одну цифру, а дух события и называется у нас «Гласом Божиим», сказываясь гласом народа, и тот народный вещий голос отлил вместимое Севастопольского кладбища на Северной в страшно-законченную и округленную цифру Стотысячное.
Даже мороз пробегает в душе и кровь захолаживается в жилах...
Мы решили так с моей знакомою.
- Вместе наши пришлая ноги блуждали по Малахову кургану, и мы вместе видели его великое могильное ничего; посмотрим вместе, что даст нам и это другое, страшно-великое Стотысячное?
Пришли мы, по указанному, на Графскую пристань, взяли ялик и отправились по чудно-плещущему морю, на перерез по Большой бухте, к прямо виднеющейся за бухтой слободке Матросской. Можно бы было пристать в ближайшей к кладбищу, Панаиотовой бухте; но там, хотя и не очень большое расстояние, но его следовало пройти пешком; а мы предпочли в слободке взять лошадь и проехать. Слободка имеет вид предместия большого города и, на сколько кажется, вся состоит из грязных кабачков и грязных трактирных заведений.
Ни деревца, ни тени, ни пушистой кустарниковой зелени по всему северному склону к морю, ничего из того не видать. Бодрая лошадка, понукаемая бодрым, разговорчивым хозяином, из всех сил вывозила нас в гору, и прямо с подъема начался длинный спуск, за тем крутой овражек, от овражка - покатость другого ряда холмов, и на одном из них, точно показывается шапка с крестом, стоит подобие темной египетской пирамиды: это Николаевская церковь Стотысячного.
Подъездный доступ к кладбищу с западной стороны обращен на Севастополь и не тяжелые ворота, медленно отворяющиеся, вводят в его святую величественную ограду. Перед вами точно отверзаются Царские сквозные двери, чтобы явить вам алтарь и жертвенник, и жертвы в покое Святых, - чтобы, в этом полунебесном молчании всего земного, вы услышали Апокалипсическое вещание: «Ей, говорит Дух; они успокоятся от трудов своих и дела их идут в след за ними».
И когда, ублажая память этих великих дел, вы переступаете за ограду ужасающего поля смерти - этой жатвы великой, собранной и связанной в снопы стольких могил (показывается: целого царства могил!) - вы удивленно чувствуете свое сердце не в тоске и печали унылой, а какой-то мир светлый, как облако от края неба, тихо и тихо накрывает вам душу. Не горечь смерти - не то, чтобы слезы на глазах, а верите ли? - улыбка невольная, неожиданная, в роде того зазеленевшегося масличного сучка, который голубка Ноя принесла ему на крышу ковчега - подобная, какая-то елейно-сладостная улыбка остается на ваших устах!
С безпредметной, пустынной окружной местности переступить за ограду кладбища, не значило перейти от жизни к смерти, а наоборот: от смерти к жизни роз, ирисов, акаций - разнородных кустарников цветших, зеленевших, благоухавших... При самом входе земля была усыпана розовыми лепестками, только что отцветших, молодых миндальных деревьев. Еще можно было уловить в воздухе отлетающий аромат с опавших цветов.
И на первой площадке от ворот, озирая все живыми, орлиными мраморными очами, вознесен на высокой порфировой колонне, белый из мрамора бюст Хрулева. Это лицо живет энергическим поворотом головы, и глаза поразительно глядят, точно в ту самую минуту, когда Хрулев воскликнул: «Благодетели, за мной!», бросаясь к последнему штурму Малахова кургана. Он был ранен, не умер тогда рядом с благодетелями, но сердце его лежало к ним, и он завещал похоронить себя с ними... И вот, явив-шись на сборное место и точно желая всех видеть и чтобы его все видели, он встал высоко в своем мраморном лике, и орлиные глаза светятся мраморным взором и только что не говорят сомкнувшиеся уста: «Благодетели! я с вами!».
Изумительный лик, в мраморном подобии жизни, глядящий на все Стотысячное несмежаемыми очами...
Прямо от него идет главная дорога, разделяющая кладбище на две половины. Поднявшись до значительной высоты холма, дорога, у самого памятника Горчакова, поворачивает вправо и приводит к церкви. - Ни я, ни моя знакомая, не могли двинуться тотчас этим открыто-лежащим великолепным путем.
Куда идти и чего стремиться искать, когда, при самом входе, вы стоите и видите эти ряды могил незабытых, украшенных - убранных цветами, как бы торжествующих свою смерть всеми радостными символами жизни: светом, теплом, зеленью, благоуханием роз и памятью великого русского дела: победить, или умереть!
Знала ли я прежде об общих могилах на Севастопольском кладбище, или знание пришло само собою здесь, в виду их? - этого я не могу решить. Но я положительно не знала и русский мир уведомлен - знает ли он то великое по человечеству, то святое и истинное по христианству и по духу русcкого народа - то имя, которым эти могилы обозначены на севастопольском кладбище?
Мало ли какими нарицательными именами можно бы было их назвать? И «общими могилами», и «солдатскими могилами», и «могилами нижних чинов», и, наконец, мы, такие рабские ученики цивилизованной Европы, могли бы позаимствовать у полубога ее славы известное выражение: 1а chair aux canons, и оставить эти кучи мяса человеческого, уже отслужившего свою службу пушкам, оставить их просто кучами, без всякого названия. Но нет, нет! Наша русская отсталость в обще-европейском прогрессе еще сохраняет нам основные человеческие чувства, прирожденные от Адама, а не от обезьяны, и эти могилы - без различия лиц, имен, чинов и состояния людей убитых и похороненных вместе - имеют одно себе, всем данное и всем равное, название: «Братские - братские могилы»!
Кто мог сочинить, придумать это название? Таких глубоких изъявлений народного духа не сочиняют; а они сказываются сами собою, как свет и дыхание внутренней жизни.
- Но сколько - во сколько можно определить число этих братьев, вкушаюющих мир одной их Братской могилы? - подумала я громко, стоя с умиленным лицом перед первою, представившеюся глазам могилою. - Вероятно, не менее ста человек?
- Позвольте-с доложить, - отозвался сторож, как и на Малахове кургане, и в музее и при соборе, все они, уцелевшие севастопольские герои. - Мы-с хоронили нашего фельдфебеля - особо-с, значит, сами, своею ротою; а тут и общих-с придвинули. Так своими глазами нагляделись... Счетом по тридцати-с положат под ряд в яму; а другим рядом вдоль тож тридцатью прикроют; а за тем еще тридцать в поперек, значит в три ряда по тридцати - девяносто человек, и больше того не клади. С дохтуром хоронили. При нас-таки, при самих, в эвтом разе, осталось... так солдатиков с двадцать. Служителя к дохтуру. «Ваше благородие! пусть-дескать в одну яму. Малость одна осталася». Так дохтур: «Нет! - сказал. - Нельзя. Потому: мелко будет».
- Но как сохранились эти могилы? Почему их отъискивают, узнают теперь? И на них ли точно ставят памятники?
Я заметила, что ту пору некогда было заботиться насыпать высокие насыпи на могилах.
- Первое время насыпали, - сказывал сторож, - и дерном, бывало, выложат могилку... А потом приметы разные класть почали, больше крест из камушков; а уже под конец - приказ, что ли? был: все колушки забивали. Что могила, то и колушек (скорее значит); а теперь и вестимо начальству: что колушек, то есть самая могила.
Такова судьба великих вещей мира.
(Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2018/09/16/1008).
("Русский мир". 1877. № 85 (1/12 апреля). С. 1; № 86 (2/13 апреля). С. 1).
Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова.