Какое счастье, что у нас, на первом курсе ВММА, всё же организовалась группа "французов" — курсантов, изучающих французский язык! А были разговоры, что все будут изучать только английский! И я даже срочно запасся соответствующими учебниками и всё свободное время зубрил слова и английские речевые обороты. Слухи оказались ложными, было образовано даже две группы "французов", объединённых по отделениям в первом взводе первой роты.
С каким нетерпением я ждал начала занятий — в школе я любил французский. И вот они начались. Нашим педагогам стал доцент Костельянц Б.Л. (кажется, Борис Леонидович). — Мы никогда не обращались к нему по имени, отчеству: Устав требовал обращение "Товарищ преподаватель".
Его знания и выговор существенно отличались от таковых у моих шуйских школьных педагогов, — естественно, в лучшую сторону. Но он не пытался блистать перед нами чистотой французской речи, отлично понимая, что изменить наш отечественный первоначальный французский прононс, уже впитавшийся в наше юношеское сознание, за короткий срок абсолютно нереально. Да и задача перед ним стояла более прозаическая: научить нас работать с французским текстом с помощью словаря — причём, в основном с текстами политического содержания.
Кажется, был какой-то учебник. Но в основном мы работали с текстами, отпечатанными на машинке, на тонкой папиросной бумаге. Когда тебе попадался девятый, или десятый экземпляр, разобраться с содержанием не было никакой возможности.
В нашей группе блистал Толик Баранчиков. Самый младший из нас, но воспитанный на Московской французской школе, он давал всем нам солидную фору, радуя педагога и прононсом, и обширным словарным запасом, и далеко не скромными способностями к французской разговорной речи. Безусловно, талантливый к языкам юноша, — он сам чувствовал это и, пользуясь своим юным возрастом, вовремя сумел уйти из Академии, закончить Институт иностранных языков, а в последующем блистать в Москве в качестве переводчика французского, английского и ещё невесть каких иностранных языков, и наречий.
Мы, остальные курсанты нашей группы, были куда скромнее в своих "французских" притязаниях: пополняли словарный запас, вырабатывали французское произношение, пытались очень не расстраивать преподавателя своими, порой незаурядными ответами. Особенно старались в погоне за курсантом Баранчиковым мы с Петей Тереховым, отдавая много времени этому языку на самоподготовке. Толик же, по-моему, вообще не занимался французским, переключившись на английский, и всё время осаждал всезнающего Витю Шостака с многочисленными вопросами.
Как ни странно, Костельянц в целом был нами доволен. Не очень часто ставил пятёрки, но, видя наши старания, не портил настроение "неудами". А для особенно прилежных (нас с Петей Тереховым, вместе с Баранчиковым) организовал даже кружок французского с более серьезными для нас задачами. Правда, кружок просуществовал недолго (из-за нашей постоянной курсантской занятости), однако оставил существенный след в моей памяти — в виде подаренной мне (почему-то именно мне!?) небольшого сборника стихов французских поэтов (французских классиков), сыгравшего заметную роль в моём последующем культурном развитии.
Видимо, я в те годы привлёк внимание педагога своими (честно говоря, весьма примитивными) знаниями французской поэзии. Этим стихам в раннем детстве меня учила моя бабушка — выпускница дореволюционной гимназии Принцессы Е.М. Ольденбургской, и они остались в моей памяти на всю жизнь.
Подаренный мне сборник содержал произведения выдающихся классиков французской поэзии, в частности тех, о ком я до этого не имел никакого представления: Теофиля Готье, Шарля Бодлера, Шарля Леконт де Лиля, Ламартина и др. Я был бесконечно рад подарку и сразу же углубился в изучение французской поэзии.
В последующем я выучил из этого сборника около двух десятков стихотворений и сохранил эти знания на всю последующую жизнь. Частично передал их детям, внучке, и это существенно помогло им в освоении французского (вместе с английским), что стало важным моментом в нашей новой, послеперестроечной жизни.
Мог ли предвидеть "товарищ преподаватель" столь отдаленные последствия своего доброго жеста, — вряд ли он думал об этом. Он просто видел мои старания, явную любовь к французской поэзии и захотел сделать что-то приятное одному из своих старательных учеников.
Этот сборник, в плотном серо-голубоватом переплёте, хранится, как память о моём любимом, добром и отзывчивом педагоге, у младшего сына во Владивостоке. А мы с внучкой в наших телефонных разговорах частенько вспоминаем фрагменты полюбившихся нам обоим стихотворений и часы, проведенные за чтением французской литературы в ее раннем детстве. А я ещё использую эти стихи на уроках красоты в школах, открывая перед юными слушателями некоторые стороны нашего ветеранского интеллекта. И порой рассказываю им о наших прекрасных педагогах, в том числе и о доценте Костельянце Борисе Леонидовиче, и об этом памятном сборнике, открывавшем мне и моей семье особое направление в изучении французского языка — начиная с французской поэзии.