Сергей ПРОКОПЬЕВ
ОТКАЗНИК
рассказ
В девяностые и нулевые годы детские дома были переполнены, как после Великой Отечественной войны… Недавно рассказала историю пожилая женщина – Аза Ивановна. Она из Никополя. Отец перед войной был директором мельницы. На работу ездил через весь город на трамвае. Тридцать седьмой год, зашёл в трамвае разговор политической направленности, отец бросил в запале: «Продали Россию». В тот же день его забрали. Вместе с ним ехал бухгалтер мельницы, он и донёс. Сгинул человек, как и не было. Ни сразу, ни многими годами позже не удалось жене узнать, где он и что с ним стало. Бедовала с тремя сыновьями, мал мала меньше, и дочерью, но держалась. Пережили немецкую оккупацию. И всё бы ничего, да в сорок пятом осенью выселили из дома. Вынесли вещи во двор… Идите, куда хотите. Это был чисто украинский городской вариант – несколько домов образуют закрытый дворик. В их дворе жили украинцы, русские, евреи. Вдруг появилась ушлая бабёнка – фронтовичка Сара Антоновна, и потребовала жильё. Дескать, когда-то в этом дворе жили её родители. Добилась своего. Несколько ночей провела семья под открытым небом. «Лежу, – рассказывала Аза Ивановна, – небо звёздное-звёздное. А ночи холодные уже. Утром, бывало, тётя Рива позовёт к себе, посижу у них у печки, погреюсь». Мать пошла на отчаянный шаг, двух младших сыновей-подростков отвела на вокзал. Научила подойти к милиционеру, назваться не своей фамилией, вымышленной – Шевченко, сказать, что родителей в войну потеряли. Издали наблюдала, как обратились дети к милиционеру... Так спасла сыновей от голода. Их отправили в детский дом в Херсон… Потом пришлось приложить немало усилий, чтобы забрать обратно, доказать, что это её дети. Стоит ли говорить, как болело сердце матери, пока сыновья жили на стороне.
За какие-то несколько лет в ельцинской России, измордованной предательскими реформами, возник доселе небывалый в нашем отечестве феномен – в разы увеличилось количество сирот при живых родителях. Беспробудно пьющие папы и мамы (но хорошо рожающие), родители-наркоманы или отбывающие тюремные сроки… Увеличилось количество женщин, бросающих детей в роддомах. С первых дней жизни ребёнок получает жестокое клеймо – отказник.
Однажды познакомили меня с женщиной, которая несла послушание в детдоме. Пришла в церковь в начале девяностых, энергичная по натуре, проповедующая истину «вера без дел мертва», получила благословение от владыки работать с детьми и работает с ними до сих пор.
«Как радовались мы, – говорила с горечью, – когда деток забирали за границу – в Германию, США… Не один год миновал, прежде чем узнали – это был бизнес, в котором крутились миллионы. За каждого ребёнка платили иностранные дельцы своим подельникам в России тысячи долларов. Система была выстроена настолько мутно, что уже не найти концов, где теперь наши детки? Куда попали и где пропали? Могли на органы пустить, могли попасть к извращенцам. Не являюсь поклонником писательницы Людмилы Улицкой, в её прозе много от головы, но один рассказ запал. Врач, человек в возрасте, женится на больничной нянечке. Вовсе не она вызывала у него мужской интерес, эта простушка на дух не нужна была, врача привлекал её малолетний сын, из которого задумал воспитать гомосексуального партнёра. И воспитал. Безбожный ум способен на жуткий рационализм… Мы-то считали: вот повезло деткам – из нашей нестабильности их забирают в благополучные страны, обездоленным сироткам обеспечено радостное детство и счастливое будущее. А они могли оказаться в аду… Дай-то Бог, чтобы не так получилось у них».
Детдому, где знакомая несла послушание, повезло на директора, завуча, воспитателей. Вовремя пришли к ним на помощь православные активисты, организовали воскресную школу, построили домашнюю церковь. Дети начали исповедоваться, причащаться… Вовсе не значит, всё сразу сделалось образцово-показательным. Остались среди воспитанников курящие, выпивающие… Были и такие, кто перешёл черту и оказался в детской колонии… И всё же многие дети открыли для себя сторону жизни доселе неведомую, прикоснулись к православию, заронили в душу его зёрна…
История каждого детдомовца обжигает душу: с малых лет ребёнок, как бы ни было хорошо в детдоме, обречён на скорби одиночества, отверженности. Разве может что-то заменить музыку материнской речи, отцовское рукопожатие? Разве существует в мире что-то более тёплое и светлое, чем уют полноценной семьи? Насколько сломана жизнь, если, сколько помнишь себя, нет рядом отца, нет матери. Они живы, но не для тебя. В один момент обрушивается на неокрепшую душу ребёнка осознание факта – ты не нужен родителям.
Святитель Иоанн, архиепископ Новгородский, в непостижимо далеко отстоящем от нас двенадцатом веке, обращаясь к духовенству и клирикам своей епархии, говорил: «На кающихся не налагайте тяжких епитимий… ведь иго Христово должно быть легко...» Что касается сирот, здесь был ещё категоричнее в милости: «На сирот епитимий не налагайте...»
***
Толя Провоторов был из отказников. Мать решила удалить эту ошибочную страницу из своей жизни. Когда носила ребёнка, надеялась, виновник беременности свяжет с ней жизнь, но тот заявил, что «данная перспектива ему не улыбается и вообще – у него уже есть семья». Короткая строчка в документах Толи гласила: мать отказалась от него в роддоме. До трёх лет местом проживания был дом малютки, затем в числе двенадцати его «выпускников» Толя попал в детдом. Он и сам теперь не скажет, в какое время сделал для себя открытие: есть в мире мамы и папы, бабушки и дедушки, братья и сёстры. Ко многим из его окружения приходили родственники, забирали к себе на воскресенье. «Был дома», – хвастались они, вернувшись. Это звучало абстрактно – «дом». Там, как рассказывали, можно хоть через пять минут открывать холодильник, нырять в него за мороженым или колбасой, можно щёлкать пультом, переключая телевизор с программы на программу, тогда как в детдоме, что включат, то и смотри…
Толя, сколько помнит себя, ждал, а вдруг и к нему кто-то придёт…
Он был с загадкой – грязь к нему не прилипала. Ну не прилипала и всё тут. Детдомовская среда не самая нравственно чистая. Осквернить уста матом, сказать похабное о девчонках – это, пожалуй, самое безобидное. Толя попал в хороший детдом. Но и здесь были курящие, выпивающие, приворовывающие, те, кто мог запросто убежать летом (и не только) на пару-тройку дней, а то и неделю, проведя их в вольном полёте где-нибудь в дачном посёлке. «Мы с пяток дач бомбанули», – с гордостью рассказывали потом такие герои. «Бомбанут», подкормятся из чужих холодильников, потянут с дач предметы из цветного металла, сдадут – вот и деньги на сигареты, пиво или слабоалкогольный коктейль. Чем не жизнь – раздолье… За кем-то потом приходила милиция…
Толя не хамил, не дерзил, не курил, не выпивал. Его не могли соблазнить на побег. Откуда эта врождённая совестливость, порядочность и чёткое понимание, что такое хорошо, а куда ступать ни в коем случае нельзя? Генетики скажут – гены у ребёнка здоровые, в роду нет потомков с изъяном. Человек православный предположит: гены генами, но обязательно кто-то из родственников молится за него, скорее всего – из умерших, кто перед престолом Божьим пламенно просит за сиротинку, потому лукавый и не в состоянии подобраться к одинокой душе, она под защитой…
Был Толя из упрямых. Учёба не давалась с лёту. Приходилось корпеть, пятёрки, может, и не часто получал, но и двойки редко появлялись в дневнике и тетрадях. Выражение «перебивался с тройки на четвёрку» не совсем подходило для него. Тройки были, но твёрдые, ближе к четвёрке, чем к двойке. Что интересно, среди сверстников, даже хулиганистых, пользовался уважением. Не было, раз ты не такой как мы – держись, не выйдет, не дадим чистеньким остаться…
Толе нравилось ходить в церковь, быстро освоился в алтаре, с удовольствием прислуживал батюшке. Торжественно выходил в роли свещеносца из северной двери алтаря, стоял, как в почётном карауле. На крестных ходах батюшка всегда поручал Толе нести запрестольный крест.
За лето перед девятым классом Толя вытянулся, вырос сразу на четыре сантиметра, раздался в плечах. Завуч, Галина Андреевна, половину июля и весь август была в отпуске, увидела воспитанника (он зашёл к ней в кабинет), всплеснула руками:
– Толя, неужели это ты? Высоченный-то какой стал!
Толя засмущался. Он зашёл к завучу за ключом от домовой церкви, вот-вот приедет батюшка служить молебен на начало учебного года…
Галина Андреевна предложила присесть. Она всегда радовалась за Толю. Хотелось, чтобы таких воспитанников было больше, они были нормой, а не исключением в общей массе…
– Толя, – обратилась к нему, – попроси сегодня у Господа Бога, чтобы хорошо сдать экзамены, устроиться в училище. Как вы быстро растёте, вот уже и ты на выходе.
Толя опустил голову, сказал в пол:
– Галина Андреевна, мне страшно уходить из детского дома.
– Почему? – оборвалось сердце у Галины Андреевны.
– Останусь совсем один.
Никогда так не говорил. Галина Андреевна принялась взволнованно переубеждать, как это один? Многие старшие ребята ходят в детский дом и через десять лет после выпуска.
– Вы ведь наши, вы здесь выросли, вас здесь всегда ждут, мы вас любим, никто никогда не выгонит...
Толя кивал головой:
– Галина Андреевна, я ещё попрошу, чтобы меня кто-нибудь из родных нашёл. Хотя бы кто-нибудь.
– Да, конечно, – сказала Галина Андреевна, – обязательно попроси.
Сказала ради того, чтобы сказать. Несколько раз социальные педагоги подавали в розыск, пытались отыскать Толину маму и взыскать с неё алименты, пусть хоть мизерная будет отдача собственному ребёнку – у него появятся свои карманные деньги. Розыск ничего не давал. Толе об этом, разумеется, не сообщали.
Неожиданная откровенность Толи, его «мне страшно уходить из детского дома» растревожили Галину Андреевну:
– Толя, знаешь что, давай-ка мы сделаем так: ты постараешься хорошо закончить девятый, после него пойдёшь не в училище, а в десятый класс, окончишь у нас одиннадцать, а потом можно в колледж поступить. Окрепнешь, повзрослеешь.
Галина Андреевна вышла из-за стола, обняла воспитанника за плечи:
– Прорвёмся, Толя!
Он закусил губу, чтобы не расплакаться…
Это случилось сразу после Крещения. Перед этим группа старших ребят с батюшкой, Толя среди них, ездили в Большекулачье, в монастырь, на Иордань. Опыт крещенского купания у детдомовцев имелся, директор разрешила и на этот раз, хотя мороз прижимал – минус двадцать три. Вернулись возбуждённые, счастливые. Никак не могли отойти от атмосферы ни с чем несравнимого праздника тела и духа. Когда надо преодолеть себя, раздеться на морозе, войти в студёную воду, ощутить всем телом удар холодом, не выскочить обратно, а окунуться три раза, осеняя себя крестным знамением перед каждым погружением. Только после этого покинуть ледяную купель. И тогда сердце победно колотится – получилось! Кожа, растираемая полотенцем, горит жаром.
– Народу много, я, пока ждал своей очереди, замёрз, – рассказывал Галине Андреевне Толя, – полез прямо в сланцах, первый раз окунулся, выныриваю, а ноги оторвались от дна, правый сланец слетел, но всплыл. Одна тётенька, человека за три до меня ныряла, у неё очки слетели. Просила всех: «Поищите». Когда там искать – холодно. А ветер ещё…
Буквально через два дня к Галине Андреевне зашла в кабинет социальный педагог:
– Галина Андреевна, крепко сидишь на стуле?
– А что?
– Боюсь, свалишься!
– Ты давай не темни.
– Сейчас приходила родная сестра Толи Провоторова.
– Как сестра? Какая сестра?
– По матери, конечно. Она его разыскивает.
Быстро разработали стратегию поведения, сначала переговорить с сестрой, всё выяснить, Толе ни слова до поры, до времени.
Сестра была на четыре года старше Толи, до последнего времени ведать не ведала о родном брате. Всё началось с того, что пришла ей в голову мысль привести в порядок семейную документацию. Всевозможные свидетельства, аттестаты, справки лежали навалом в коробке из-под обуви. Хоть и жили вдвоём с мамой, бумаг накопилось с верхом, если что – сразу не отыщешь нужный документ. Посему решила поработать семейным делопроизводителем: потратить часик-другой, разложить содержимое коробки в файл-папки, чтобы в случае надобности не перебирать сверху донизу, не копаться, а цивилизованно открыл, взял, и вопрос решён за полминутки. В одну папку сложить свои документы, в другую – мамины, третья – архивная, поместить мамин комсомольский билет, бабушкино свидетельство о браке (бабушка давно умерла), мамин студенческий билет… Начала сортировать содержимое коробки. Полюбовалась маминым аттестатом зрелости, без единой тройки, а в него было вложено свидетельство об окончании восьмого класса, оно вообще наполовину в пятёрках. Мама, конечно, умница.
И вдруг наткнулась на странный документ. Листок бумаги был вложен в старый конверт без марки. Маминым почерком, крупными округлыми буквами написано, что такого-то числа, такого-то года пишущая отказывается от мальчика, которого родила с таким-то весом, и таким-то ростом. Подпись, дата. Тут же отметка, что написано в двух экземплярах. Отказное письмо.
Один его экземпляр пошёл в Толино дело, на второй наткнулась сестра через пятнадцать лет после рождения брата.
Первым импульсом было тут же звонить матери, она работала в книжном магазине. Сдержалась, принялась бросать документы обратно в коробку, настроение делопроизводителя разом улетучилось.
Мать разрыдалась, увидев отказное письмо в руках у дочери. Стала оправдываться: не хотела говорить, не хотела обременять дочь этой проблемой. Так получилось в жизни, не могла она взять этого ребёнка, двоих бы не подняла. Максималистка дочь бросила: «Вас бабушка троих одна подняла!» – «А куда ей было деться, если муж умер. И время было другое!» – «При чём здесь это, он один на всём белом свете при живой матери и сестре!» – «Государство не даст пропасть». – «Как его зовут хоть?» – «Откуда я знаю?» – «Ты его родила и всё?! Ни разу не поинтересовалась?» – «А что делать, если отказалась?» – «Ну, ты, мама, отмачиваешь корки!»
Повздорили мама с дочерью, поговорили на повышенных тонах, поплакали, обнявшись. Дочь решила искать брата. И нашла, детдом оказался в двадцати минутах езды на автобусе.
Толя вошёл в кабинет к Галине Андреевне, от него пахло морозом, снегом. Только что у них закончился урок физкультуры, бегали на лыжах.
– Что я тебе скажу, дорогой мой Толя.
– Что?
– А вот что – надо тебе срочно заказывать благодарственный молебен.
– Почему?
– Потому, что у тебя нашлись мама и сестра.
Толя смотрел непонимающе. Какая сестра? Какая мама? Откуда?
– А где они раньше были?
– Толя, всякое в жизни бывает, не нам судить. Ты вон какой хороший получился. Это ведь твоей мамы закваска, её гены. Она будет тобой гордиться! На всё воля Божья – ты обратился к Нему, попросил, Он услышал твою просьбу… Мы разговаривали с тобой об этом в конце августа, каких-то полгода прошло… Значит, так надо, вы нужны с мамой друг другу…
Встретился Толя с сестрой через два дня тут же в кабинете Галины Андреевны. Сестра расплакалась, обняла Толю. Он не знал, как себя вести, стоял столбиком. Она чуть выше брата. Светлые волосы до плеч, широкое лицо, радость в серых глазах. Галина Андреевна отметила: у обоих высокий лоб, одинаковые надбровные дуги, и вообще очень схожи верхними половинами лица, а вот разрез рта, губы – разные. Сестра не могла наглядеться на брата, гладила его по голове. Не привыкший к нежностям, он старался незаметно отстраниться.
В ближайшее воскресенье взяла брата на побывку домой…
Когда бы ни спрашивала Галина Андреевна Толю о матери, он светлел лицом, улыбался. Был счастлив – мама нашлась, у него есть мама, он не один. Только родственными душами не стали. Ни разу мама не приехала за Толей в детдом, всегда брала сестра. И на выпускной после девятого класса сестра приезжала одна. Галина Андреевна была уверена, здесь-то должна мать появиться, но нет.
Толя окончил в детдоме десять классов, а в одиннадцатый не пошёл, тяжело давалась ему программа, решил, что колледж не для него. Окончил училище, начал работать на станции техобслуживания автомобилей, получил как сирота квартиру, призвали в армию. Сестра ездила в часть на принятие присяги.
Найдя Толю, обрела родного брата. У матери сердечный контакт с сыном так и не возник. Вину ли свою настолько чувствует, что не может пересилить себя? Или неприязнь к Толиному отцу передалась на подсознательном уровне к сыну?..