Воспоминания о прошлом не давали мне покоя ни днем ни ночью. Работа помогала отвлечься и думать о другом, но как только я с нее уходила, демоны нападали с удвоенной силой. При этом, сколько бы дел не было днем, все равно оставались еще ночи. Меня мучила бессонница. Лежа в постели, я непрерывно прокручивала в голове диалоги, воспоминания, образы, письма и мысли. А когда организм истощался настолько, что я наконец засыпала, меня преследовали ночные кошмары. Поочередно либо отец, либо мать пытались то убить, то задушить, то застрелить или меня, или мою сестру. Однажды мне приснилась Катя – с лицом, настолько изуродованным побоями, что ее с трудом можно было узнать. Я просыпалась с криками, начинала плакать, а потом вставала на работу и пыталась весь день притворяться спокойным, уравновешенным и трудоспособным человеком.
У меня начались панические атаки, дыхание внезапно учащалось, и при этом было состояние, словно я не могу отдышаться. Во время очередного визита к врачу мне было порекомендовано сделать суточный мониторинг сердца, чтобы проследить за его работой.
– Я не знаю, какие сложности вы сейчас испытываете в жизни, но настоятельно рекомендую задуматься, на что вы тратите свои силы, – резюмировала доктор, глядя на результаты.
– В каком смысле? – переспросила я.
– Вот, посмотрите: у вас днем средняя частота пульса сильно завышена, ночью же она падает ниже нормы, разница между показаниями – почти два раза. Это явно свидетельствует о психоэмоциональном перенапряжении. У вас же вчера никаких физических нагрузок не было? В спортзал не ходили?
– Нет.
– Значит, не было никаких предпосылок для такого высокого пульса. В вашем возрасте организм с повседневной нагрузкой должен справляться просто превосходно. Есть еще одна вещь...
– Да? – напряглась я.
– У вас ночью наблюдаются выпадения ритма.
– Что это значит?
– Это значит, что сердце иногда останавливается на одну-две секунды.
– Это опасно? – спросила я сдавленным голосом.
– Пока нет, – врач явно не хотела меня пугать. – Это даже немного закономерно. Понимаете, при такой интенсивной работе в течение дня сердцу нужно наконец отдохнуть. Именно поэтому ночью так сильно замедляется пульс. Когда вы себя не нагружаете, сердце пытается максимально расслабиться. Судя по графику, это происходит в фазе глубокого сна. И пока видно, что сердце к этому методично готовится. Смотрите, – она показала мне идущие вверх и вниз черточки кардиограммы, – оно постепенно удлиняет свой ритм, чтобы потом один раз просто не сократиться, сэкономить один цикл. Но...
– Что «но»?!
Как бы врач ни старалась, я пугалась все больше и больше. А она продолжала:
– За этим надо наблюдать. Пока все работает в пределах нормы, но вам надо понять, из-за чего у вас такое перенапряжение. Если не помочь своему организму, процесс может ухудшиться, а если такие выпадения станут нормой и будут все дольше по времени, вам будет необходим кардиостимулятор.
– Понятно... А что будет, если за этим не наблюдать?
– В один момент сердце может просто «забыть» включиться…
Я вышла на улицу, не в состоянии собрать мысли в кучу. До сих пор мне казалось, что вся ситуация не зависит от меня. Не я сама выбрала такое детство, такой метод воспитания, этот страх и ужас. Да, в голове часто крутился вопрос: почему все же в более взрослом возрасте я терпела манипуляции, унижения и страх, а не сопротивлялась, не реагировала, не боролась за свою свободу, не строила сама свою жизнь. На самом деле, глупо задавать такие вопросы. Раз я этого не делала, значит, не могла. Была слишком слаба физически и психически, недостаточно любила свою свободу или попросту не знала, зачем она мне нужна. С другой стороны, раз не ценила свободу, значит, каким-то образом меня устраивала эта ситуация, что было по-своему удобно, по крайней мере, знакомо и понятно. Говорят же, что в привычном аду человеку зачастую более комфортно, чем в неизвестном фантастическом раю… Мне не надо было брать за себя ответственность, принимать решения, строить жизнь и набивать шишки. Гораздо проще жить сказками в стиле «вот когда выйду замуж, тогда все изменится, и я повзрослею».
И все же, эти вопросы не имели особого значения. Я могла признать, что большая доля ответственности за случившееся лежит на мне, что я сама позволяла маме себя так вести и ни разу не предприняла попытку ее остановить (ведь плач за компьютером сложно назвать попыткой чего-либо) или объяснить свою позицию. Было очевидно, что я боялась самостоятельности и слабо себе представляла, что по-настоящему значит взрослая жизнь. Легче оказалось все валить на родителей, на то, что они чему-то не научили, что-то запретили, о чем-то не предупредили. Но ведь когда я выходила замуж, мне было двадцать пять лет, это уже более чем зрелый возраст, когда пора думать своей головой! Я это все признавала, но в этом признании было очень много мазохизма, самоунижения: мол, посмотрите, какая же я дура несамостоятельная, я ведь так и не научилась брать ответственность за свою жизнь. Но это все потому, что я несчастна, моя мама меня терроризировала и не давала свободы.
В общем, в таких рассуждениях я опять «скатывалась» в омут неконструктивных жалоб и жалости к себе самой. У меня было такое ощущение, словно вся моя жизнь до свадьбы была сном, в котором я и правда не понимала, что происходит, и ни на что не могла повлиять. Самое странное при этом, что, перечитывая свои дневники подросткового периода, я увидела, что на самом деле все прекрасно понимала, отлично знала, что мама нами всеми манипулирует, замечала множество недостатков и несправедливостей нашей семейной системы. Вопиющее чувство оскорбления, незащищенности и незаслуженного отношения проходит красной нитью через все восемь толстых тетрадок, через все тринадцать лет, в течение которых они писались. Но когда я их перечитывала, у меня было такое впечатление, словно записав что-то в дневнике, я это просто стирала из своей памяти. Теперь же перед глазами вставали все новые и новые сцены, воспоминания, диалоги, ситуации. И каждый раз я задавала себе вопрос: как можно было об этом забыть? Как можно было после всего этого верить, что после свадьбы будет по-другому? Что мама меня поймет и оставит, позволит идти своим путем?
Чем больше я себе задавала эти вопросы, тем отчетливее понимала: они не имеют никакого смысла. Можно жизнь потратить на то, чтобы все это разбирать на детали, вспоминать и анализировать – и все равно ни к чему не прийти, ибо это было в прошлом. В нем уже ничего не изменить. В настоящий же момент остро стояла другая проблема: моего здоровья. И пусть даже действительно можно было сказать, что прошлое не особо от меня зависело, но настоящее точно ожидало от меня очень конкретных поступков.
Слово «конкретные» сжимало горло железным обручем. Руки потели, дыхание учащалось, голова начинала кружиться. И все же в тот момент я уже понимала, что есть только одна конкретика в данной ситуации: разрыв. Я не могла и не хотела положить свое здоровье, свою жизнь на эту борьбу. Тем более что это уже даже не было жертвоприношением ради мамы, она все равно не была мной довольна. Ей не хватало общения со мной, переписывались мы все реже, на тот момент уже больше года не виделись и несколько месяцев не разговаривали по телефону. Ее письма становились все более натянутыми, она явно ждала от меня большего, чем получала. Но даже то, что я могла ей дать, стоило всего моего спокойствия и сил. Это было безумие.
Я вновь стала искать помощи в психологии и нашла несколько книжек по теме отношений с родителями и, в особенности, с матерями. Главной среди них стала «Токсичные родители» американского психотерапевта Сьюзен Фовард. Она ценна для меня по нескольким причинам.
Во-первых, именно прочтя эту книгу, я отчетливо поняла, что моя ситуация отнюдь не уникальна. С одной стороны, это печально, что десятки, сотни, тысячи людей борются с похожими проблемами, причем, судя по примерам из практики автора, порой эти проблемы бывают гораздо более сложными и страшными, чем моя. С другой стороны, обнадеживает мысль, что раз моя ситуация не уникальна, значит, есть и выход из нее. Наверняка многие люди справились с этой травмой, ведут успешную полную жизнь. Значит, и я смогу.
Во-вторых, Фовард разрушила распространенный миф, что надо «просто простить и отпустить». Этот наивный совет родом из дешевых женских журналов вводит людей в заблуждение поколениями. Но ведь на самом деле невозможно простить того, кто никогда не просил прощения! Это так очевидно, но почему-то все про это забывают. А отпустить... Что ж, отношения между людьми – это не кусок веревки или каната, который можно отпустить. Фовард, наоборот, призывает к активному разрешению проблемы, потому что именно нерешенная (а не «не отпущенная») высасывает силы до конца жизни.
Сценарий психотерапевт предлагает только один: выйти на конфронтацию. Лучше всего – личную, очную или, по крайней мере, по телефону. Если же и это невозможно, то надо написать письмо, изложить свою точку зрения и передать свои эмоции. Только так можно очиститься и закрыть для себя тему. При этом родителям дается возможность выслушать, понять, признать свои ошибки и выйти на новый уровень общения. Тогда отношения не разрываются, а наоборот – обогащаются. Это бывает редко, но бывает.
Параллельно с книгой «Tоксичные родители» я перелопачивала огромное количество статей по этой теме, а также смотрела разные семинары в Интернете. Очень сильно отозвались во мне вебинары психолога Марины Линдохлм, которая больше двадцати лет занимается консультированием дочерей, недолюбленных своими матерями. И хотя все эти источники рассматривали проблему с немного разных точек зрения и ссылались на разные примеры, все они приходили к одинаковому выводу: из «токсических» отношений нужно выходить.
Мой страх заставлял меня хвататься за какие-то понятные идеалы. Я попробовала приблизиться к христианским добродетелям. Но что же на самом деле значит «чти отца твоего и мать твою»? Чтить – не значит подчиняться, разговаривать часами, понимать, любить в конце концов. И уж точно это не значит жертвовать своим здоровьем. Если уж разобраться в деталях, за всю мою жизнь я поклялась только одному человеку, что сделаю все, чтобы наши отношения были согласными, счастливыми и прочными, но это была не моя мама, это был мой муж. Я не уверена, что пожертвование своим здоровьем и – впоследствии – жизнью было бы правильным выполнением этой клятвы.
Вообще, христианские добродетели – интересная тема. Ведь если задуматься, какие библейские заповеди и идеи мы все знаем? «Чти отца и мать свою», «возлюби ближнего своего, как себя самого» и «возлюби врагов своих». А почему нет ни слова о том, что надо любить детей?! Что их надо опекать и поддерживать?! Так долго, как долго вся система повернута только в сторону старших, наши жизни будут напоминать дедовщину: сейчас меня унижают и обижают, но вот вырасту, рожу своего ребенка – вот тогда и заживу! Поэтому дети так часто слышат, как плохо было их родителям в детстве и как сильно им сейчас нужна поддержка. По крайней мере, мне это очень часто говорила моя мама. Когда мы начали обсуждать эту тему с друзьями, выяснилось, что я в этом не одинока. Правда, ни с кем так жестоко не обращались, но сама идея объяснения родительских недостатков их же травмами детства многим знакома.
Я ни в коем случае не хочу уменьшать или сводить на нет мамины травмы. Одно то, что бабушка никогда не скрывала, что не хотела иметь третьего ребенка, а собиралась сделать аборт, должно было оставить сильный отпечаток на психике нежеланной дочери. Потом, когда мама все-таки родилась, ее стали упрекать за то, что она не мальчик. Она жила в тени славы старшего брата, тем более святого, что он погиб в семилетнем возрасте – его сбила машина. Бабушка сама часто говорила, что она моей мамой совсем не занималась, так как была увлечена своей научной карьерой (которую, кстати сказать, ей так и не удалось построить), что даже не задумывалась, где находится дочка, с кем она общается и как проводит время. Дедушка маму очень любил, но бабушка особо не давала ему заниматься детьми, требуя его полного внимания к себе. А когда маме было пятнадцать лет, он трагически погиб.
Перечень сложных обстоятельств в семье моей матери можно продолжать очень долго. Сложно, наверное, представить, в каком психическом состоянии мама вошла во взрослую жизнь, насколько недолюбленной и обиженной себя чувствовала. Она сама часто говорила, что очень хотела создать свою семью и надеялась в ней получить тепло и любовь. Но вот тут-то и начинаются все сложности. Потому что женщина должна в первую очередь отдавать семье любовь, а не надеяться ее получать. Вот и сложилась ситуация, в которой от нас ожидали, что мы будем маме помогать и поддерживать ее – потому что у нее была сложная жизнь, потому что ей было тяжело общаться со своей мамой и потому что ее саму в детстве недолюбили. Поэтому в отсутствие папы она очень часто спала со мной, поэтому в травматичный период болезни и смерти бабушки она жила в моей комнате, и на протяжении еще нескольких лет спала со мной на одном диване, не давая мне никакой свободы. Одновременно все свое неудовлетворение жизнью и всю агрессию мама выплескивала наружу в ужаснейших скандалах, когда она просто теряла над собой контроль. Сейчас я даже задумываюсь иногда, помнит ли она все это или у нее действительно случалось какое-то кратковременное помутнение чувств. С другой стороны, сейчас это уже не важно. Я правда понимаю все ее переживания, но проблема в том, что немым подчинением всем ее капризам проблему не решить. Я твердо убеждена, что маме нужна качественная психологическая помощь, хороший специалист, который бы ей помог проработать все травмы и оставить ее обиды в прошлом. Даже если бы я развелась, переехала обратно к родителям и полностью подчинилась маме, ей бы это не помогло. В конце концов, двадцать с лишним лет поддержки и повиновения не дали никакого результата.
Когда я думаю про маму отвлеченно, просто анализируя ее жизнь, мне ее по-настоящему очень жалко. Уверена, что злость, которую она выливает на все свое окружение, больнее всех бьет по ней самой, ей с этим отнюдь не хорошо. Она погружается в воспоминания и обиды, пытается самоутвердиться за счет других и доказать всему миру – и себе в первую очередь – что все сделала правильно. У меня сердце разрывается, когда думаю о том, в каких эмоциях мама постоянно живет, как она мечется в этой паутине. Но как только я вспоминаю ее искаженное злостью лицо, ее авторитарный голос и физически ощущаю тот страх, в котором жила столько лет, вся жалость пропадает. Я хотела бы ей помочь, но была абсолютно уверена, что путь вечного сожаления ни к чему не привел и не приведет, да и сил у меня не осталось. Тогда я решила написать маме письмо и высказать свои претензии.
На самом деле «решила» – сильно сказано. Это было неизбежным выходом, так как общаться, по-прежнему притворяясь, что все прекрасно, было невозможно. На тот момент мы с родителями не виделись больше года, и естественным образом начинали вставать вопросы насчет моей поездки к ним. Я отчетливо понимала, что не могу этого сделать, от самой мысли меня бросало в дрожь, и было очевидно, что при личной встрече без объяснений не обойтись. Письмо казалось более спокойным способом для всех. При этом я знала, что в присутствии мамы меня тут же парализует страх, я толком ничего не смогу высказать, а все, что скажу, будет тут же повернуто против меня. Меня опять закричат, обидят и унизят, даже не выслушав мою точку зрения.
На самом деле только сейчас, год спустя, до меня дошло, что я до последнего надеялась на поддержку со стороны родителей, верила, что, прочитав мое письмо, мама меня поймет и захочет изменить себя и наши с ней отношения. А может быть, это было мое самолюбие? Попытка почувствовать, что мной настолько дорожат, что захотят ради меня измениться?
Однажды я поделилась с мужем тем, что я решила написать письмо, только пока не знаю, как его сформулировать. На что услышала ответ:
– У тебя ведь все уже сформулировано. Отправь маме свою книжку!
Сначала мне эта мысль показалась нелепой: это ведь слишком резко! Но потом я поняла, что лучше, чем в книжке, мне не сформулировать. Невозможно все закрыть несколькими общими фразами. Тогда я стала думать над тем, чтобы отправить книгу обоим родителям – в конце концов, они оба несли ответственность за наше воспитание. И хотя мне всегда было жалко папу как очередную жертву маминых капризов, было понятно, что он знал про ее обращение с нами, молчаливо на это соглашался, а нередко даже поддерживал.
Однако в конечном итоге жалость к папе пересилила, и я отправила книгу только маме, тщательно ее отредактировав и убрав все фрагменты, касающиеся моей оценки отношений между родителями. Также я вырезала сцену 39, так как понимала, что доказать свою правоту в этом вопросе не смогу. Я была уверена (и остаюсь убежденной до сих пор), что мои чувства меня не обманывают, и произошедшее можно толковать только одним образом, но не хотела оставлять место для спекуляций насчет того, как было на самом деле. Поэтому оставила только то, что оспорить было невозможно.
Не хочу вспоминать тот мучительный час, когда я писала письмо из двух предложений, как прикрепила к ним книгу и минут пятнадцать собиралась с силами, чтобы нажать кнопку «отправить». После этого я легла в кровать и провалилась в тяжелый сон.
Брат с сестрой знали, что со мной происходит. В период раздумий и переживаний я написала им обоим очень длинное и откровенное письмо, изложив им все свои размышления насчет нашего детства, рассказав, в каком я состоянии и что собираюсь сделать. К письму прикрепила файл с книжкой.
Сестра ответила, что видела, что между мной и родителями все идет не гладко, но не думала, что настолько. Книжку она в тот момент не смогла прочитать из-за загруженности на работе, но написала мне очень много слов поддержки. Правда, сама она с моими претензиями не согласилась, так как посчитала: мы жили в настолько сложном историко-географическом контексте, среди разных языков и культур, что очертить какие-то «нормы» было невозможно. И ее настолько переполняет благодарность к родителям за все наши поездки и богатый жизненный опыт, что она не считает себя вправе за что-либо их упрекать. У меня же, по ее собственным словам, было два пути: высказать все маме или задыхаться до конца жизни. И она искренне пожелала мне освободиться от своих демонов.
Брат был в ужасе от моего письма. Написал, что понятия не имел о происходящем за закрытыми дверями моей комнаты, а также, к стыду своему, должен признаться: иногда он даже подозревал меня в том, что я пересказывала маме какие-то наши мелкие секреты или попросту их сдавала. Теперь ему было стыдно за эти подозрения. И все же лично он не воспринимал свое детство как травматичное. Несмотря на то что замечал какие-то «неправильные» или абсурдные вещи в нашем семейном строе, все же брат не воспринимал этого как вопиющую несправедливость. Еще он написал, что у него такое ощущение, будто мы выросли в разных семьях, с разными родителями и разными переживаниями. От ответа на мой прямой вопрос, как мне поступать и что делать дальше, брат уклонился.
На следующий день после отправления книжки я получила ответ от матери. Она мне написала, что хочет извиниться за все страдания, которые мне причинила, и желает мне сплошных удовольствий в жизни. В постскриптум добавила, что могу ей больше не писать, если мне это так неприятно. Прочитав все это, я была близка к тому, чтобы схватиться за телефонную трубку, позвонить маме и сказать ей, как я счастлива, что она меня поняла, как ее люблю, что не хочу рвать с ней отношения и что теперь у нас все будет хорошо. Но что-то меня остановило. Я решила взять паузу и подождать, дать себе время прийти в чувства и понять, что на самом деле хочу делать.
Еще через пару дней я подумала, что надо обо всем написать папе. Я не хотела с ним переставать общаться, но при этом понимала, что если он не знает, что произошло, и просто скажет маме за обедом: «А я сегодня получил от Анны письмо», то опять станет врагом народа. Его надо было предупредить обо всех дипломатических сложностях, что я и сделала. Его ответ стал для меня самым большим потрясением в жизни. Отец набросился на меня с упреками и оскорблениями, даже не попытавшись разобраться в ситуации. Его совсем не волновало, что в душе его ребенка творится такой мрак, его возмущало лишь то, что я ПОСМЕЛА написать маме подобное письмо, даже его об этом не предупредив. Тем более что о таких вещах писать нельзя, среди взрослых людей принято разговаривать. Правда, не знаю, о каких взрослых шла речь, потому что в нашей семье в принципе ничего не обсуждалось, все разговоры сводились к громким, шумным и агрессивным монологам мамы, которая не хотела слышать никакую точку зрения, кроме своей собственной. Практически в каждом предложении папиного письма были фразы «ума не приложу, как...», «я не понимаю, почему» и «чего ты хотела добиться?» И я как дурочка решила сделать попытку объяснить еще раз свою позицию, написать, как, зачем и почему. Взрослые люди все-таки – можно обсудить проблемы.
Лучше бы я вообще ничего ему не писала. Второе письмо отца довело меня до истерики. Выяснилось, что на самом деле мать ничего не поняла, ни о чем не сожалела и ни за что не извинялась. Это были пустые слова, нацеленные, вероятно, только на то, чтобы мне стало стыдно, чтобы я позвонила и за все извинилась сама. А она бы меня, естественно, не простила и долго-долго изображала обиженную и оскорбленную. На самом же деле мать начала понемногу пересказывать отцу содержание книги. Поскольку родители всегда разговаривали друг с другом на польском, все детали они обсуждали на нем же. Мать неправильно перевела слово «кнут», и отец решил: я утверждаю, будто бы нас били хлыстом – предметом, которого дома никогда не было. Поняв это, я написала папе, о каком феерическом предмете идет речь, и написала, что не знаю, как они умудрились про него забыть, потому что мы все втроем его прекрасно помним. Он висел в прихожей, совсем рядом с дверью в гостиную комнату. Заодно поинтересовалась, откуда этот предмет вообще взялся (мне это было правда интересно) и где он сейчас. Ответа на мои вопросы я не получила. Зато узнала, что всегда была самым избалованным ребенком в семье, которому больше всех разрешали и которого больше всех прощали. Что я, вероятно, графоман, раз потратила столько времени, чтобы записывать свои бессмысленные воспоминания, которые к тому же не имеют никакой ценности, так как половины вещей я не знала, а второй половины не понимала. Что он сожалеет о том, что вообще рассказывал мне некоторые вещи про наше детство и про семейную жизнь. Что все эти «воспоминания психопата» надо было оставить для самой себя, а не отправлять матери. Что все, что я написала про отношения между матерью и ее свекровью – неправда, так как бабушка мою маму очень любила и до последнего поддерживала (в этом, собственно, я не сомневалась, чего нельзя сказать об обратной стороне этих отношений). Что я ничем не отличаюсь от матери, потому что так же, как и она, считаю себя идеальной и лучше всех, хотя при этом оказываюсь двуликой и неискренней, раз сама открыто пишу, что долгие годы скрывала свое настоящее к ней отношение. И что я не имею права обвинять мать за «моральные принципы» и за то, что она мне их навязывала, потому что это общая линия воспитания в нашей семье (хотя мой брат спокойно жил со своей девушкой до свадьбы и никто к нему не приставал), а если я это отрицаю, то «будь осторожна, как бы тебя бабушка с того света не прокляла!»
Наконец, он заявил, что вообще не понимает, что я помню и о чем пишу, если в сцене номер … рассказала, что один друг привез моего брата пьяного домой. Но мы-то все знаем, что этот друг – это был сын близких друзей моих родителей. И раз я не помню его имени, то отец сомневается, помню ли я вообще что-нибудь. Письмо заканчивалось пафосной фразой из Библии: «Камо грядеши, Анечка?»
Сложно сказать, насколько это послание меня всколыхнуло и выбило из колеи. И дело не только в том, что отец меня обидел, назвал двуликой психопаткой и самовлюбленной копией матери. Дело в том, что он тоже притворился, будто всего этого не было, не было скандалов, побоев, кнута, тирании и контроля. Наконец я поняла, что папа вместе с мамой играл в эту игру. И все его рассказы про то, как ему плохо, как мать плохо относилась к его маме, какой несправедливой она была – все это была ложь и обман, придуманные для того, чтобы мы его жалели и ему сочувствовали. На самом же деле отец не собирался никого из нас поддерживать. Это было так очевидно, что я даже не могла понять, как же раньше думала, что все выглядит по-другому? Как я могла верить, что он другой? Отец ведь знал про все побои и скандалы, сам в них участвовал. Он знал про все, что происходило в семье, но его «помощь» всегда заключалась только в том, чтобы театрально закатывать глаза за маминой спиной или в ее отсутствие перемывать ей косточки. Теперь же, когда я высказала все напрямую, он поднял лапки кверху и пошел на попятную: мол, всего этого не было, я ничего не говорил и никогда с этим не был согласен.
Еще я поняла, что мать поступила со мной очень хитро. Она якобы за все извинилась и в моральном смысле (опять!) почувствовала себя благородной и чистой. Но отцу она книжку не дала. Вместо этого стала вырывать некоторые фрагменты из контекста и пересказывать их. Отец, естественно, взволновался, когда понял, что я написала некоторые вещи, о которых не должна была знать. Он ведь не знал, что еще я написала и чего ему опасаться. Но при этом отец ни у кого из нас не попросил книжку, не захотел сам ее прочитать, а пошел на поводу у матери, принимая безоговорочно ее интерпретацию. В сцене номер... не имело никакого значения, как звали друга. Я писала не о самом событии, а о том, что мать потом устроила мне и как спокойно отнеслась к брату. Но проще было заключить, что я сошла с ума и забыла половину вещей, неоспоримым доказательством чего, по его мнению, было отсутствие злосчастного имени!..
Сложно было принять всю эту информацию, понять, насколько я заблуждалась, и как глупо было до последнего надеяться на понимание и поддержку. Однако когда я через какое-то время позвонила сестре после ее пребывания у родителей, та сказала, что заметила в маме и папе большие перемены. Они очень часто повторяли ей и брату, что рады их видеть и ценят, что они к ним приезжают. И вообще, по словам Кати, родители еще никогда не были так близки, так сплочены. Она говорила об этом с беспокойством в голосе, видя в этом подтверждение того, каким потрясением для них стало мое письмо. Я же в этом увидела картинку семьи, в которой всем стало легче из-за моего исчезновения со сцены. Родители наконец друг друга поддерживают, а брат с сестрой слышат теплые сердечные слова гораздо чаще, чем раньше, причем больше нет сравнивания, кому родители уделяют больше времени и кого из нас любят больше. Я стала черной овцой, про которую все молчат – и всем, по-видимому, стало легче.
Знаменательно, что родители ничего не сказали брату с сестрой насчет моего письма. Катя и Виктор о нем знали, но молчали, а родители не рискнули сами начать разговор, узнать, читали ли они книжку и что они по этому поводу думают. Они сидели вместе за столом (за тем же столом, за которым происходили все скандалы и разборки в нашей жизни) и вели себя так, словно никто ни о чем не знает и не удивляется тому, что меня с ними нету.
Со временем я отошла от всех переживаний. Самый сложный шаг в моей жизни был сделан, теперь оставалась самая малость: ничего не предпринимать и не идти на попятную. Эмоции сами собой стали устаканиваться. Я знала, что ничего уже не изменится, поэтому переживания вскоре закончились: невозможно постоянно переживать одно и то же, безо всяких изменений и новых событий. При этом сложно отрицать, что я всегда буду частью той семьи, и что многие черты характера и психологического склада во мне остались, возможно, навсегда. Мне по-прежнему приходится бороться со многими привычками и схемами родом из родительского дома. Главной из них является «спортивный» ритм скандалов и расслаблений. Мой организм отторгает все попытки найти другой способ сбросить напряжение. Самое простое – это накрутиться, разозлиться, устроить мужу скандал, затем раскаяться, поплакать и успокоиться. Проблема в том, что он-то не живет в этом ритме, и эти скандалы очень сильно подрывают его эмоциональное состояние и наши отношения в целом. Но я не сдаюсь и продолжаю искать новые способы. Считаю большим шагом вперед тот факт, что эти скандалы и меня стали утомлять, я сама уже понимаю, что они мне действительно больше не нужны. Уверена, что при большом желании эту привычку можно будет побороть и направить всю энергию в более продуктивное, «мирное» русло.
С родителями я с тех пор больше не общалась, мы не обмениваемся даже поздравлениями на дни рождения и праздники. Мне кажется, это хорошо. Зачем несколько раз в году притворяться, что нам есть что сказать друг другу? Не знаю, как к этому относятся мама и папа, но думаю, что все, чего я могла бы им искренне пожелать, так это внутреннего спокойствия, положительных эмоций и – особенно маме – найти выход из того страдальческого положения, в которое она сама себя загнала. Но сильно сомневаюсь, что она хотела бы такие пожелания прочитать. Поэтому я молчу – и они молчат в ответ. Пожалуй, это самый содержательный диалог, какой у нас когда-либо был.
Какое-то время назад, когда с момента «того письма» прошел почти год, я разговаривала с Катей по телефону после ее очередного пребывания у родителей. Сестра рассказала, что они наконец решились поговорить с ней про мою книгу. Родители спросили, читала ли она это (мне особенно понравилось слово «это»), на что Катя ответила, что нет – и не собирается, так как для нее вопрос детства закрыт и что она не видит смысла в том, чтобы его заново пересматривать и перетряхивать. Я отметила, что это, пожалуй, какое-то движение вперед, раз родители наконец перестали играть в прятки и решили открыто поговорить о том, что является важной частью жизни всей семьи. На что сестра сказала:
– Конечно, это движение вперед! На самом деле, они очень изменились.
– Неужели? – удивилась я.
– Да, зря ты так иронично спрашиваешь. Они о тебе очень тепло говорят. И сильно за тебя переживают.
Господи! Это ведь не лечится! Столько всего произошло, я столько раз говорила, что теперь мне все понятно, что я больше не дам себя обмануть – и все же в моем сердце что-то екнуло.
– Правда? – спросила я сдавленным голосом.
– Конечно, правда, – ответила Катя мягко. – Они мне сказали, что очень за тебя беспокоятся, потому что эта книжка несомненно является доказательством серьезных психических отклонений...
Действительно, не лечится. Когда же я наконец пойму, что НИЧЕГО не изменится? Родители по-прежнему ведут свою собственную игру, и их больше совершенно ничего не волнует. Сразу после моего письма они, возможно, думали, что я все-таки покаюсь или хоть как-то буду общаться, и тогда можно будет притворяться, что все в порядке. А когда они поняли, что я не собираюсь менять ни свое мнение, ни свою позицию, то решили все это повернуть другим боком, сказать, что у меня просто серьезные психические отклонения. Услышав это, Андрей грустно пошутил: вскоре они начнут всем рассказывать, как я в детстве откуда-то упала и больно ударилась головой, что и послужило началом моих проблем…
Самое обидное, что Катя в это поверила. Она не сказала, что осмеяла или оспорила эту идею. Наоборот – она мне ее озвучила как доказательство искренней родительской любви! Что же, цена свободы велика. Можно было предвидеть, что ради сохранения баланса в семье мать и отец рано или поздно начнут настраивать брата с сестрой против меня.
Горько все это понимать, но все же я знаю, что поступила правильно. Самые сложные последствия моего шага в миллионы раз проще и легче, чем ярмо притворства и слов «надо» и «обязана». Сейчас я думаю про свое прошлое несравнимо меньше, чем год назад и раньше. Эта рана никогда не заживет. Все равно каждый раз, когда мне снятся родители, я плачу во сне и просыпаюсь в тяжелом настроении. Но теперь я наконец дышу, а не задыхаюсь.
Насколько я знаю, ни отец, ни брат, ни сестра так и не прочитали мою книжку.