Сергей ПРОКОПЬЕВ
ЗАБЫТЫЙ ГРЕХ
рассказ
На подходе к церкви я услышал своё имя с отчеством, поозирался в поисках источника звука. Из белой «тойтоты» выпорхнула внучка Анастасии Андреевны Даша, сделала шаг ко мне:
– Вы после службы домой? Бабушку возьмёте с собой? Мне на занятия, мама на работе, а бабушка упросила в церковь отвезти. Во что бы то ни стало ей сегодня понадобилось. Вы же знаете, упрямая.
Заверил Дашу, что не оставлю на произвол судьбы Анастасию Андреевну, провожу всеобязательно.
– Ой, спасибо, – воскликнула Даша. – Бабушка мне говорит: «Ты меня в церковь оттартай, а Бог не бросит рабу многогрешную, даст попутчика на обратную дорогу». Как чувствовала…
– Значит, мне такое послушание на сегодня, – успокоил я Дашу. – Доставлю твою бабушку до самого порога, сдам с рук на руки, не тревожься.
Как же не проводить Анастасию Андреевну, мы с ней давние друзья-товарищи. Если она у подъезда на лавочке, а у меня есть свободных полчасика, непременно присяду покалякать. С Анастасией Андреевной никогда не скучно. На прошлой неделе спрашиваю:
– Какие новости?
– Новостей у меня воз и ещё паровоз. Полчаса назад сижу за столом, чаёк попиваю. С конфеткой. Правнучка Алёна угостила сосательной. Люблю такие – кисленькие, кругленькие, привольно языком гонять. Сижу с той конфеткой, ничего нигде не болит, не ноет, голова без скорбей. Но я же найду ей заделье. На окне стоит минералка. Правнучка Алёна называет «колючая вода». По мне лучше чай. Дочь воду покупат. Смотрю на бутылку и думаю: я ведь знаю, как называется, давно знаю. Тысячу раз слышала, сто повторяла. Знать-то знаю, а толку ни на столько. Хоть плачь, хоть смейся, хоть убейся – не могу вспомнить. Бутылка полная стоит, я против неё с пустой головой. Где в ней то название? В какую ямину завалилось, под какой корягой запропастилось? Минералки в такие бутылки наливают, пиво, газировку. Уже чай не чай, конфетка не конфетка – бутылку, будь она неладна, глазами ем, вспоминаю. Зря ела, так ни с чем и вышла из-за стола. Всё, думаю, зажилась, Анастасия Андреевна, с такой памятью далеко не ушагашь – в трёх соснах заплуташь. В обед мою голову заколодило, сейчас захожу в лифт, меня по ней бац: да ведь та бутылка полторашка. Скоро себя забуду как звать. Впору татуировку на руке делать. У моего мужа на руке было написано «Иван». Вот и мне надо вывести «Настя». Не сама додумалась, внучка присоветовала. Сказала ей, что собственное имя скоро вспоминать буду, она и хохотнула про татуировку. Мол, шпаргалку, бабуля, сделай… Прости меня, Господи, молочу что ни попадя.
Анастасия Андреевна из себя маленькая, сухонькая. Восемьдесят семь лет. «Полоторашку» полдня не могла вспомнить, зато часами может рассказывать о колхозной деревне, войне, сиротской доле, односельчанах. На жизнь не сетует. Над собой немощной то и дело подтрунивает. Сама ветхая, а голос не устал за долгие годы – звонкий, задорный.
По весне спрашиваю:
– Анастасия Андреевна, слышал, приболели, сейчас-то лучше? Подлечились?
– Чё не подлечиться. Врачи первым делом шлют в двадцать мест анализы сдавать. Мне-то бездельнице без разницы, дочери пришлось с работы отпрашиваться, хожалкой со мной ездить. Врач у нас хороший, Евгений Петрович. Весёлый. Пришли к нему, ворох этих анализов принесли. Через очки изучат, чё там у меня внутри за непонятки-непорядки. Я спрашиваю: «Дак чё, помирать можно?» Он смеётся: «С такими анализами до моей пенсии точно доживёте». – «А сколько ждать-то?» – спрашиваю. «Восемь лет». Ничего себе. «Евгений Петрович, – говорю. – Вы так не шутите. Давайте уж пораньше опенсионеривайтесь!» Хохочет. Хороший доктор, таблетки выписыват, прошу: «Подешевле какие найдите, а то уж больно в копеечку нынче болеть». – «Помирать, – говорит, – ещё дороже выйдет, живите на здоровье». Хороший доктор, молюсь за него.
Анастасия Андреевна частенько чудит. Как ни столкнёмся во дворе с её дочерью Татьяной, как ни спрошу: «Как там моя приятельница?» – дочь обязательно что-нибудь расскажет. Время от времени Анастасия Андреевна доводит до непотребного состояния чайники, кастрюли, сковородки. Оставит на огне, сама чем-нибудь отвлечётся… Дочь купила электрочайник. Анастасия Андреевна раза два попила из него и закапризничала – не тот вкус у чая, на газе лучше. Почему, думаете, вкус не по нраву? Анастасия Андреевна человек старой закалки, экономит на всём. Потому-то электрический чай, который «жрёт в два горла эти киловатты», не по нутру. После очередного сожжённого чайника, обвинительного монолога дочери, какое-то время, скрепя сердце, пьёт Анастасия Андреевна «дорогой» из электрочайника, потом тайком, пока дочери нет, возвращается к экономному газовому варианту. По причине неважного слуха – никакие свистки на чайниках не спасают их от сожжения.
Татьяна возьмётся перебирать вещи, чтобы освободить от ненужных квартиру, для Анастасии Андреевны это как нож под сердце. «А вдруг опять голод начнётся, – не выдержит, глядя как вполне хорошие вещи дочь укладывает в пакеты, которые вынесет к мусорному баку. – Мы, Таня, пока было что в войну менять на хлеб, жили не голодно, а как ничего не осталось, так и началось, а ты выбрасывашь…»
– Она как ребёнок, – рассказывает Татьяна, – с порога вижу, что-то натворила. Спрашиваю: «Мама, что случилось?» – «Да что-то нога болит». – «А что?» Чувствую – темнит. «Да упала», – говорит. «Откуда, – спрашиваю, – с кровати что ли?» – «Что я уж совсем, со стула». Интересно. «Как это со стула? Что ли сидела, голова закружилась и упала?» – «Не, – говорит, – стояла на нём».
Даже не со стула Анастасия Андреевна совершила полёт, выяснилось, что на сиденье был поставлен ящик. Пирамида строилась с целью проникновения в запасы, хранящиеся на антресоли. Рукодельнице Анастасии Андреевне понадобилась шерсть, чтобы правнучке Алёнке носочки связать. Еле ходит, а тут полезла. Хорошо, только ушибом отделалась, ничего не поломала, никаких трещин…
Позже обсудили этот казус с Анастасией Андреевной.
– Я в молодости ух была! Белка летучая да и только! По кедрам лазила, ни один мальчишка не мог угнаться. Думала, что тут на антресоль-то, а ящик и поехал. Голова не закружилась, не…
Такие пирожки летучие…
С полгода держала Анастасия Андреевна слово, данное дочери, никаких высотных подвигов не совершать. Недавно Татьяна смотрит, таз на лоджии под потолком на гвоздике висит. На полу ведь стоял. Кто повесил? Кто-кто – «белка летучая».
В церкви застал Анастасию Андреевну у свечной лавки. Она расцвела в улыбке:
– Вот кто подсобит многогрешной доковылять до дома! Поможете?
– Всенепременно, – говорю. – Сочту за честь, тем более Даше пообещал не бросить бабушку.
– А я за вас помолюсь! – берёт ответное обязательство Анастасия Андреевна.
На службе она стоит, опираясь на палочку. Первый раз на стул присела только на шестопсалмии. После всенощной выходим из храма вместе, идти нам километра полтора. По пути частенько делаем привалы, садимся, беседуем. Анастасия Андреевна сетует, что церковь рядом, а целая история попасть в храм, сама не ходок, дочку не допросишься, той всё некогда, на двух работах работает. Хорошо, в воскресенье да по праздникам по телевизору стали литургию показывать, хоть так есть возможность помолиться. Но в каждый пост Анастасия Андреевна обязательно выбирается в церковь, исповедуется и причащается. В этот, а идёт Петровский, она причастилась в первую неделю. Говорила мне: «Слава Богу, ладно получилось, теперь спокойна, план перед Богом выполнила».
Спрашиваю Анастасию Андреевну:
– Вы что решили план перед Богом перевыполнить – ещё раз причаститься?
– Я бы, может, и не пошла, проснулась позавчера затемно, лежу и вдруг вспомнила... Война, год сорок третий шёл, зима, надо платить налоги, а денег нет. У кого муж или сын на войне, с тех налоги не брали. Мой отец перед самой войной умер, в сороковом году, остались я, мама, братишка и бабушка. Не заплатил налог – тюрьма. Поликарпа Серкова на войну не взяли – туберкулёзом болел, а в тюрьму посадили. В деревне Полей его звали. Хороший мужик, беззлобный, в тюрьме и умер. Четверых из нашей деревни за налоги посадили. Тоню Теберкулову, Лизу Еремееву, Капитолину Кузнецову. У Капы пятеро детей, всё равно не пощадили, арестовали за недоимки. Никто из них не вернулся из тюрьмы. Мама от постоянного страха эпилепсией заболела. На колхозные работы летом вместе ходили. Свёклу полоть или что. Работаю, а сама за мамой смотрю. Вдруг у неё лицо покраснеет, и начинает, будто что-то глотать, – приступ. Я быстренько святую водичку достаю… Бабушка всегда давала бутылочку святой водички с собой…
Налоги несусветные. Одну голову овцы держишь, а полторы шкуры в счёт налога сдай. Дескать, она ягнёночка принесёт, вот и полторы будет. Четыре литра молока овечьего на брынзу сдай. А кто её овцу доить будет? Масло коровье взамен брынзы несёшь. Сливочки с молока снимали, сами обрат пили, а из сливочек масло сбивали. С коровы полагалось четыреста литров молока на молоканку снести. А с сеном беда. Косить в нашем колхозе не давали. Или на трудодень сколько получишь, или поздно осенью можешь косить, когда уже дудка пошла, по ней литовка свистит только, а вся трава спутана, никакое уже не сено. Солому старались набрать, да и ту украдкой. Председатель колхоза дурковатый был. Увидит солому во дворе – заберёт. Порядки завёл такие, что против людей. В соседней деревне совсем не так было. Молоко мы сдавали в нашей деревне на молоканку, там вечно жирность сбрасывали – занижали. Шкуры собирать приезжал один мужик. Мясо живым весом принимали: овец, телка или корову надо было гнать на базу за двадцать пять километров, яйца в районе принимали. А ещё деньгами триста шестьдесят рублей сдай.
Налоговый инспектор был самым страшным человеком. Боялись его хуже войны. Приедет в деревню, в сельсовете сядет и ждёт, когда нарочный оповестит всех. Тот пойдёт по домам. Народ потянется в сельсовет с квитанциями. Несёшь эти бумажки, что молока столько-то сдал, мяса, яиц, шкур столько-то, и деньги нарочному отдаёшь, он собирал. А если большие недоимки у тебя – или корову заберут, или самого в тюрьму.
Мама умерла в сорок пятом, я стала хозяйкой. Братишку Савушку в армию забрали в сорок шестом, через год я совсем зашилась, нужно триста шестьдесят рублей на налоги, а нет ни копейки. От отчаянья Савушке отписала письмо, надо было с кем-то поделиться. Вдруг приходят деньги по почте. Откуда взял? Он у нас смирённый был, вовсе не огонь. Оказывается, письмо моё прочитал, сел в уголке в казарме и горько заплакал, так жалко стало сестрёнку. Или корову сведут со двора (без неё как проживёшь?), или сестру в тюрьму посадят. Командир увидел Савушку в слезах и, добрая душа, дал денег: пошли домой. Савушка из армии вернулся и рассказал, откуда те деньги. Я поохала, поахала, слушая о командире – спасителе моём. Да на глупый ум не пало – имя его узнать. Теперь молюсь за него безымянно. Жив ли, нет – откуда мне знать, прошу Господа Бога, чтобы дал здравие, если живой, и упокоил душу, если усопший.
Как мы с налогами бедовали. Только в пятьдесят третьем году Григорий Маленков, Царствие ему небесное, отменил. Вздохнула деревня.
Мы присели с Анастасией Андреевной в сквере на скамью. Небо насупилось серыми тучами. Прохладный ветер трепал листву тополя, под которым расположились на привал. Наискосок от нашей скамьи детская площадка. На ней одиноко копался в песочнице малыш. Отец со скучающим видом рядом стоял.
– Вот насобирала вам, – после небольшой паузы покритиковала себя Анастасия Андреевна, – перескакиваю с пятое на десятое, до самого Маленкова дошла. Но уж раз взялась – дорасскажу. В тот раз, о котором говорить начала, мама (ещё жива была) с бабушкой денег наскребли в счёт налогов, да не хватат. Продать нечего. Только если валенки, в которых я в школу ходила. Да ещё вся зима впереди, а я очень хотела учиться. В классе постоянно в передовиках. Школа-восьмилетка в соседней деревне, родственников никого там, жила у хозяйки. Попечалилась той, тётей Клавой звали, поделилась бедой: нечем налог заплатить. Всего-то и есть что продать – десяток яиц. Тётя Клава, говорит: «Настёна, дак я у тебя куплю». И купила. Отдала ей яйца, она мне деньги. Не помню, сколько было рублей. На следующий день с трактористом из нашей Авдеевки передала, чтоб, значит, маме или бабушке вручил. Кто бы только знал, как я рада была. Помогла своим: мама успокоится, очень переживала, что по болезни ничем помочь не в силах, не работник; бабушка перестанет волноваться. Не один раз мы с налогами бедствовали, тот случай особенно запомнился. Я была на седьмом небе – как ладно вышло. Дня два миновало, тётя Клава говорит: «Настёна, яйцо-то одно испорченное. Сварила, а оно тухлое». Сердчишко моё забилось: ни копейки у меня. Головой кивнула на её слова. Надо бы сказать, что поеду домой и привезу взамен яйцо, курочки наши неслись, или деньги со временем отдам. Я промолчала. Как бы – дело сделано, что теперь перетакивать. Глядели очи, что куповали. Наверное, так не подумала, но поступила, если рассудить, так. Тётя Клава добрая душа слова больше не сказала. Я постаралась побыстрее забыть неприятный случай. Была тётя Клава вспыльчивой, могла заругаться на меня или на дочь Татьяну, если насорим, что-то сделаем абы как. Жили они бедненько. Муж погиб в сорок первом. Понимала тётя Клава, как мне непросто. Вспомнила я тот грех, думаю, надо на исповедь идти, каяться.
– Подождали бы до Успенского поста, – сказал я. – Ждать-то всего ничего. Обязательно ведь пойдёте причащаться.
Мы поднимаемся со скамьи, поддерживаю Анастасию Андреевну под руку. Первые шаги делает тяжело, потом набирает скорость, метров триста идёт ходко, угадывается прежняя «летучесть». Представляю картину, как забирается на стул, на который водружён ящик…
По дороге Анастасия Андреевна отвечает на моё замечание:
– Это вам молодым всё нипочём: не сделал сегодня, отложил на завтра или на послезавтра, а меня Господь может в любой момент призвать. Ну-ка, скажет, раба Анастасия, держи ответ. Деньги тебе, значит, дороже доброты людской. В Евангелии как сказано, «ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», ты деньги сделала сокровищем. Человек помог от всего сердца, вошёл в твоё положение в тяжёлую минуту, а ты к нему по-свински. Нет, не выдержала ты, раба Анастасия, испытание…
В каждый пост Анастасия Андреевна читает Псалтирь, по три кафизмы в день. Это кроме утреннего и вечернего правила, главы из Евангелия, главы из Апостола, главы из Ветхого Завета. На три кафизмы уходит более двух часов. В течение последних пяти лет в каждый пост повторяет: «Не знаю, хватит сил в следующий раз, а в этот вычитаю. Дочки у меня, внуки-внучки, правнуки-правнучки, надо читать, дочкам-то всё некогда, про внучек-внуков и не говорю».
– Как быват, – рассказывает дальше Анастасия Андреевна, – одно всплывёт в памяти, за него тут же другое зацепится. Хозяйку тётю Клаву вспомнила, следом тётку Анфису, родную мою, мамину сестру Анфису Антоновну, которой тоже за доброту ответила свинством… Это уже после войны было. Работала я почтальонкой. Тётка увидит меня с сумкой, обязательно зазовёт, покормит. И всегда сказывала, где ключ от дома. Чтобы, значит, если её нет, зашла и поела. Я частенько заходила, картошечки покушаю, молочка попью и дальше бегу почту разносить. Сын её Егорушка, брат мой двоюродный, жил через два дома от нас. Двое ребятишек у него, жена Ульяна. В ту весну корова у меня отелилась рано, а у них ещё стельная. Ульяна ходила ко мне за молоком для деток. С месяц, не меньше, брала. Потом приносит деньги: «Настя, это за молоко». Я с радостью взяла. Тётка Анфиса от всего сердца подкармливала, я с её невестки деньги за молоко слупила, глазом не моргнула. Ну, не бессовестная ли? Ещё какая бесстыжая! Знала, что обязана им. Так и считала, но увидела деньги и не устояла. Хотя бы для вида отказалась. Нет, будто так и надо, будто изначально договаривались. Как же не грех, ещё какой. За семьдесят лет ни разу не вспомнила, а тут всплыло…
На следующий день на литургию Анастасию Андреевну привезла Даша.
– Спасибо, – поблагодарила меня за намерение снова быть провожатым. – Теперь мы вас подвезём. Я приеду к причастию с Алёной. Бабушка ворчит, что не причащаю... Так что и бабушку заберу и Алёну причащу…
Правнучка жалась к Анастасии Андреевне, когда шли к Чаше. Алёна в платочке точно как с шоколадки «Алёнка». Глазки широко распахнуты, щекастенькая, бровки дугами. Старательно скрестила ручки на груди. Так-то бойкая, тут присмирела. Причащают её редко. Это тоже печаль Анастасии Андреевны: «Им разве чё утолкёшь. Чё ни скажи, дак сами с усами. Как тут умирать? Ведь не на кого непутёвых оставить…»