На следующий день не изменилось ничего. Только, если всегда я просыпался, делал уроки, собирал портфель, выбегал из дома за пирожком с повидлом, ватрушкой или бубликом, прибегал домой, отдавал пирожок, ватрушку или бублик, хватал портфель и несся в школу в свою вторую смену, то на следующий день я проснулся, сделал уроки, собрал портфель и поплелся в школу. Как всегда, мимо рабочей столовой, где и пекли пирожки с повидлом, ватрушки и бублики. На этот раз — и теперь навсегда — прошел мимо.
Дня через два исчезли очки с прикроватной тумбочки. Очки очень старые. Одна заушина сломана, а правая линза — круглая и изящная — с маленькой озорной трещинкой сбоку. Когда я уходил в школу, очки были на месте. Когда вернулся, рядом с пепельницей, теперь пустой и чистой, не было уже ничего.
На следующий день не стало пепельницы. И тумбочки.
Еще через несколько дней рассохшийся скрипучий комод, в чьи ящики я любил засовывать курносый нос и нюхать чудесный запах древности — еще тогда, в те времена, когда не доставал рукой до верхнего ящика — комод ушел вслед за очками. На том месте, где он когда-то стоял, на стене оказалась совсем свежая, не выцветшая желтая побелка. Только кажется, что вещи живут сами по себе. Нет, они связаны с людьми. И наступает момент, когда их становится некому защитить.
Швейная машина попрощалась спустя две недели. Ее подставка с ножным приводом — на нем я любил когда-то кататься, словно на качелях — оставалась на месте еще какое-то время. Подставка без машины мне не нравилась: вызывала неясное щемящее чувство. Когда тебе одиннадцать, мир изумительно материален, осязаем, ароматен и безжалостен.
Настал черед кровати, старой, металлической, с продавленной сеткой, с никелированными перекладинами и круглыми холодными шариками. Вернувшись в очередной раз домой сразу с тремя пятерками в дневнике, я не обнаружил кровати. Вместо нее пятном сиял свежий невыгоревший линолеум. Но на это мне было наплевать. Хуже было другое — в том месте, где привыкли стоять тапочки, линолеум оказался вытерт. Раньше тапочки закрывали прогалины — а теперь они смотрели на меня, и тут до меня впервые дошел смысл произошедшего.
Тумбочка с тяжеленными хрупкими пластинками на семьдесят восемь оборотов и стоящим на ней патефоном и раньше не интересовала меня — лишь однажды, разбежавшись из коридора, я влетел в нее и разбил две или три штуки, брызнувшие по полу острыми хищными осколками; наверное, такими же, только ледяными, Кай во дворце Снежной Королевы составлял слово «вечность» — а теперь отсутствие тумбочки не оставило во мне никакого следа. Только — ну вот, и тумбочка тоже.
К сороковому дню все было кончено. Осталась старая китайская фарфоровая чайная кружка, многие годы потом хранившая меня и ставшая моей частью. Впрочем, в один из уже взрослых переездов кружка бабушки Конкордии исчезла. Наверное, грузчики поживились.
14.09.2018