Ниже помещена последняя глава из воспоминаний А. Шумилина о Второй Мировой Войне.
Для удобства чтения страницы пронумерованы.
46 глава Станция Заболотинка
И последнее на чем нужно остановиться, о чем следует подробно рассказать - это был последний, кошмарный и неудачный выход за передовую. Он нам стоил огромного напряжения сил и немалой крови. Мы потеряли последнюю группу ребят из взвода пешей разведки. Я обещал Безуглому что возьму языка и мне нужно было самому идти с этой группой. После неудачного выхода Ложкина во взводе осталось очень мало солдат. Пять человек и сержант, которые готовили последний объект, и трое солдат, оставшихся в живых после неудачного выхода Ложкина. Вот собственно и весь боевой состав, если не считать старшины, меня и моего ординарца Егора. Эта последняя группа готовила и изучала отдельный окоп. Он находился справа от железнодорожной насыпи в районе станции Заболотинка. Мы много раз выходили под проволоку и ночи напролет лежали у немецких окопов. По нашим наблюдениям в окопе находились два немца. Один был с пулеметом, а другой освещал передний край ракетами. Все как- будто обычно, никаких отклонений от нормы. Каждый раз, когда мы отправляемся брать языка, мы мысленно спрашиваем себя и пытаемся представить, что делают немцы. Нам нужно незаметно подойти к ним поближе. В этом заключается любая операция по взятию языка. Главное незаметно заскочить в окоп, а остальное не представляет особой трудности. Когда разведчик добрался до окопа и прыгнул на плечи обезумевшего от страха немца, его только ткнуть стволом автомата в бок и он тут же поднимет лапы кверху. А чтобы не заорал и не завопил с перепуга, напарник хватает его моментально за горло. Немец пикнуть не успеет, а его уже волокут бегом по земле. Существуют несколько способов заткнуть немцу рот. Один по привычке прикрывает ему рот ладонью и двумя пальцами зажимает нос. Другой схода толкает ему в пасть тряпичный кляп. Были и такие, которые умели немцу быстро накидывать на шею из стальной проволоки петлю. Но я считаю, что самый надежный и верный способ сунуть немцу под челюсть большой палец и вдавить его в горло. Тут, как говорят, не дыхнуть не пукнуть. Но сколько мы не напрягали свои мозги, как приблизиться незаметно к немецкому окопу, придумать ничего нового не могли. Хорошо, конечно, подготовить проходы и ночью уйти к немцам в тыл. В тылу у немцев действовать легче и проще.
-2-
На любом участке обороны противника можно подготовить такие проходы, но на это надо иметь достаточно времени. И еще одно обстоятельство заставляет идти нас на этот окоп. На участке полка неудачная работа разведгрупп встревожила немцев. Остался нетронутым только этот окоп. Командиры полков требовали, чтобы мы не совались на чужие участки. Они усматривали в этом нарушение границ. Сидя в землянке и рассматривая карту, мы изучали расположение немецких траншей. Мы не чертили на карте красные стрелы, по направлению которых кто-то другой должен был встать и идти. Мы изучали сами свой последний путь. Кому этот путь оставит жизнь, кто из нас попадет в госпиталь, а для кого он станет вечным покоем. Когда полковые разведчики отправляются за проволоку, штабные дивизии лезут со своими советами, хотя остаются сидеть под накатами подальше в тылу. Им важно поговорить. А нам нужны результаты. Было бы неплохо им самим разок за немцем сходить. Захват языка во многом зависит от случая и момента. Тут как игра в очко, кому повезет. Немец чуть прозевал и ты тут, как тут! Немецкий окопчик мы берегли про запас и не трогали. Боялись их насторожить и спугнуть раньше времени. Руководить захват группой будет сержант. С ним на немцев трое пойдут. Две пары. Он с солдатом и я с Егором. Сержант и солдат навалятся на пулеметчика, а мы с Егором будем брать ракетчика. Что толку, если я окажусь в группе прикрытия? Как советует мне сержант. Мне нужно идти самому. Я слово дал. Мы могли подготовить проходы, уйти к немцам в тыл и там взять языка. Но меня одернули в штабе дивизии, нечего мол соваться с группой в пять человек. В плен могут взять. У меня не было времени. Я был связан словом. Обращаться к Безуглому и просить отсрочки я не хотел. В штабе дивизии меня торопили. Командир корпуса требовал языка.
-3-
По намеченному плану мы должны подойти к окопу с двух сторон. Этим мы получим некоторое преимущество. Группа прикрытия возьмет на себя огонь пулемета. А мы в две пары должны пойти на окоп не взирая ни на что. Если одна из пар попадет под огонь, то другая используя момент ворвется в окоп. Нас у проволоки прикрывают трое солдат. Они вчера вернулись из под огня после очередного провала. Им положен законный отдых, а нас около проволоки некому прикрыть. Я строю ребят перед выходом. Проверяю детали операции, задаю уточняющие вопросы. И вот мы поворачиваемся и гуськом уходим в ночь. Темное непроглядное небо нависло над нами. Облаков на небе нет. Все затянуто беспросветным темным бархатом. Смотрю в темноту, оглядываю горизонт. По всей линии фронта ползут трассы трассирующих. Впереди чуть заметно маячит силуэт идущего сержанта. Я иду следом за ним, рядом чуть слышно шагает Егор - мой ординарец. Дальше на расстоянии видимости тихо переступают другие разведчики. Мы идем во весь рост. Мимо, сверкая холодными огоньками над землей, пролетают трассирующие пули. На мгновение все замирают. Мы идем медленно, не делая резких движений. Под ногами то мягкая и липкая глина, то застывшая и твердая, как камень земля. На нас надеты новые маскхалаты. Они все в извилинах и в темных пятнах как ночь. В темноте с двадцати метров фигура человека неразличима. Днем на буграх, где греет солнце, земля становится талая. Кругом образуется непролазная грязь. Ночью, когда заметно холодает, земля начинает застывать. В темноте сам черт не разберет, где она мягкая и где она твердая. В болотинах и низинах из-под ног выступает вода. Шагнешь иной раз ногой, а она сползает куда-то в низину. Ни лето, ни зима, одним словом-распутица! Ползти по такой грязи, значит набрать на себя липкой глины. Потом нужно будет встать, а тебя присосала жижа в засос, отяжелеешь так, что потом не подняться. Налипнет пуда два, попробуй встань перед окопом. Разведчику нужна легкость и свобода движений. Лучше идти под пулями в рост, чем ползти по непролазной глине. Мы двигаемся парами. Сержант и солдат идут впереди, за ними идем мы с Егором.
-4-
Остальные следуют сзади, придерживаясь заданного темпа шага. Устных комад голосом больше не будет. Все должны делать как сержант. Пока он идет спокойно, все знают, что впереди нет никакой опасности. В разведке такой неписанный порядок. Темное пространство расцвечено линиями трассирующих. Непроглядная земля под ногами. Мы идем и ступаем на ощупь. Откуда-то спереди немец пустил в нашу сторону пулеметную очередь. Трассирующие изогнутой змейкой приближаются к нам. Сверкающие пули несутся на нас, но в десятке метров не долетая ударяются в землю, и завизжав перед самым носом взмывают вверх. Такая пуля, если и ударит в грудь навылет не пройдет, а порвать кишки запросто может. Сержант не останавливается, продолжает идти. Я на миг оборачиваюсь, вглядываюсь в темноту. Я ловлю глазами, когда покажется идущий сзади. Змейка солдат за нами ползет в темноте. Я периодически оборачиваюсь и смотрю назад. Нужно следить, чтобы не отстали идущие сзади, чтобы они не свернули по ошибке в сторону и не ушли не туда. При подходе к объекту такое иногда случается. Оглядываюсь на миг назад, идущий за мной тоже оборачивается. И так друг за другом, как по команде, до самого последнего все по очереди вертят головой. При приближении к противнику лишних и резких движений делать нельзя. Передний явно замедляет шаг. Это для всех означает, что до немцев идти недалеко, всем быть внимательными. Теперь внимание всех ребят сосредоточено на немецких позициях.
-5-
До окопа осталось метров тридцать, не больше. Впереди небольшой ручей. Вижу сержант переступает его легко. Перешагивает канаву и медленно уходит в темноту. Я останавливаюсь перед ручьем, хочу последний раз обернуться назад и посмотреть, не отстал ли кто. Ординарец Егор останавливается рядом. Я чуть касаюсь его плеча рукой, даю знак идти за сержантом через канаву. Я хочу поменяться местами. За его широкой спиной плохо видно сзади идущих. И не успел я оглянуться назад, а лишь только повел головой, как почувствовал какое-то новое состояние и легкость, как будто у меня выросли крылья за спиной. Внутри глубоко в глазах вспыхнуло и засияло огненное, как солнце, яркое пламя! Мне стало необыкновенно легко, совершенно не больно, я как будто парил свободно в воздухе. Взрыва я не почувствовал. Я понял, что взорвался на мощной мине, но мысли мои перекинулись к далекому прошлому. Быстрые, ясные, давно знакомые картинки детства замелькали у меня в голове ясно и четко. Грома взрыва я не слышал. Внутри глаз мелькнула молния и в моей голове после картин детства возникли всполохи чистого золотисто-прозрачного цвета. Через мгновение сияние покраснело, перешло в пурпурный, потом в фиолетовый, желтый и зеленый. Потом появился цвет ярко синий и затем голубой. Чистые, прозрачные, как Виндзорская акварель, цвета сменяли друг друга, сияя в бесконечном пространстве. Но вот в яркое сияние ворвался серый фон, и мое сознание стало медленно затягивать тьмой, как черным бархатом.
”Ну всё!”, - успел я сказать сам себе.
И черная непроницаемая тьма навалилась на мое сознание откуда-то сверху.
До этого у меня были операции под наркозом. Тогда я терял сознание, словно на меня наваливался сон. Черного бархата ни во сне, ни под наркозом я не видел. Сколько времени я пролежал без сознания , сказать не могу. Пока я пребывал, так сказать, в небытии, пока я не ощущал земного мира, группа прикрытия стала отходить. Увидев впереди мощный взрыв и сноп пламени, они с перепугу побежали назад.
-7-
Что же произошло в тот момент, когда я легким движением руки послал своего ординарца вперед(вслед за сержантом)? В этот момент я подумал, пока ординарец перешагнет через канаву, я успею на миг оглянуться и посмотреть на ребят которые идут сзади. Ординарец мой, как таежный старатель, вечно ходил и цеплял ногами по земле. Трудно сказать, от тяжелого крестьянского труда он привык по земле волочить ногами, или от рождения он был такой криволапый. Ему было лень легко, как сержант, перешагнуть через канаву, и он своей лапой черпнул по воде. Всплеск воды я слышал и потом много времени спустя об нем вспомнил. Мы не знали, что по склону у самой воды вдоль канавы была натянута проволока и соединена с боковым взрывателем противотанковой мины. Противотанковая мина с боковым взрывателем и натянутой проволокой редкий сюрприз. Например, наших противотанковых мин я не видел с начала войны, а немецкие частенько попадались. Большая мина легко детонирует от взрыва снаряда или упавшей рядом бомбы. Когда немцы готовили пустить в нашу сторону свои танки, они предварительно эти пути бомбили. Тяжелые мины обычно ставили на большаках и дорогах. Их не везде можно встретить во время войны. Они редко встречались даже на главных танкоопасных направлениях. Тем более странно, что такую мину сунули в низину, где повсюду болотины и непролазная грязь. За всю войну это для меня была вторая мина. Если не считать третьей, на которой верхом взорвался Малечкин. Если на противотанковую мину наступить сапогом или встать на верхнюю крышку обеими ногами, то она под весом человека не взорвется. Смотреть на это, конечно, неприятно. Помню под Бондарями на дороге мы увидели такую “дуру”
“Ну! Кто наступит?”,- спросил вполне серьезно Рязанцев. Из-за моей спины вышел Сергей Курдюмов, тогдашний мой ординарец и обратился ко мне.
-8-
-Разрешите, товарищ гвардии капитан!
Я прикинул на глаз вес своего ординарца вместе с вещмешком и автоматом на горбу.
- Хочешь показать свою удаль? Валяй, попробуй!
Сергей подошел к круглой, цвета индиго, тарелке, поставил на неё ногу и все, кто был около неё, невольно попятились. Сергей мог в нужный момент поднять у всех настроение, потешить и рассмешить ребят, но мог и заставить их вдруг согнуться и вздрогнуть. Вот и в этот раз он забрался на мину двумя ногами, взял и подпрыгнул, и, не сходя с неё, завернул махорки и закурил. Все смотрели на него и с ужасом, и с завистью. А ему что, ему ничего. А этот мой новый ординарец ходил по земле и цеплял ногами. Он был неловок, но по сравнению с Сергеем был здоровяк. Он был мужиком, парнишкой его было не назвать. Егор не любил и не понимал пустые слова, солдатский юмор, подначки и разные шуточки. Он был молчалив, говорил немногословно и всегда по делу. Я запомнил его лицо, хотя мы были в разведке с ним вместе всего неделю. У него были небольшие, подвижные и широко расставленные глаза. Надбровные дуги глаз всегда вскинуты вверх, как будто глаза у него были всегда чему-то удивлены . Между бровями на лбу у него лежали две тяжелые складки, нос мясистый, шершавый торчал между глаз. Губы мясистые сжаты в узкую щель. Вот собственно весь его портрет, все что запомнилось мне на лице моего ординарца. Таких безликих лиц, вероятно, существовало на земле сотни тысяч. Обычное русское солдатское лицо. А лица всех солдат на войне похожи друг на друга. Я часто останавливаюсь в раздумье, где-то я видел это лицо! Лицо встречного ничем не примечательно. На нем нет ни мыслей, ни волнений. Оно как наклеенная на череп маска, прикрытая сверху копной непослушных волос. Огораживать противотанковыми минами передний край перед солдатскими окопами и использовать их с боковым взрывателем против пеших солдат было не серьезно. Вся Германия содрогалась от бомбежек, немецкое командование на такое расточительство не пошло бы. Для нашего брата пехотинца достаточна и небольшая в пластмассовом футляре. А здесь в круглую чушку ввернули боковой взрыватель и от чеки взрывателя натянули провод метров на двадцать. Немецкие окопные солдаты, по-видимому, случайно нашли у себя одну такую и поставили её в качестве сторожевого заряда.
-9-
Егор черкнув по воде сапогом задел натянутую проволоку и потащил её за собой. Мина взорвалась, оторвала Егору обе ноги выше колен, выбросила тело и ударила в меня. Я получил несколько десятков мелких осколков, и был отброшен от места взрыва далеко. Сержанту, что шел впереди, вырвало ребро. А те из ребят, которые шли сзади, получили ранения в ноги и руки. Ранены были не все. Трое, которые ходили с Ложкиным, остались невредимы. Все, кто мог идти и ползти после взрыва, покинули низину и отправились в тыл. Лежать на земле у ручья без сознания остались трое. Нас разбросало волной в разные стороны, и мы не могли, лежа в крови, видеть друг друга, если бы даже и пришли в сознание. Я очнулся как-то сразу и вдруг. Сколько времени я пролежал без сознания, трудно сказать. Темное небо стояло неподвижно перед глазами. Вдоль всей линии горизонта видны были прочерки трассирующих. Где находятся немцы? Где наши? Кто в какой стороне? Я потерял ориентировку и счет времени. Пощупал рукой под рубашкой – пистолет на месте. Когда я иду в разведку, пистолет кладу за пазуху. От всех случайностей, буду ли я ползти или лежать в грязи, пистолет на животе тепленький, он закрыт от воды и грязи. Пистолет не только закрывает часть живота от пуль, он под рубахой тепленький и всегда готовый к бою. Солдаты тоже, выходя из окопов вперед, затыкают лопату себе под ремень, прикрывая себе живот. Небольшое ранение в живот и тут же гангрена. Ранение в живот самая мучительная и тяжелая солдатская смерть. Я лежал на спине и захотел повернуться на бок. Пытаюсь согнуть правую ногу, чтобы перевесить тело, - в коленном суставе страшная острая боль. В голове затуманилось. Я снова распластался спиной на земле. Через некоторое время слышу, кто-то идет по застывшей земле. Шаги, даже осторожные, лежа воспринимаются с приличного расстояния. Их слышно также отчетливо, как стук колес, идущего по рельсам поезда. Поворачиваю голову направо, вижу на фоне темного пространства две неясные фигуры.
-10-
Они идут, пригнувшись, чуть правее меня. Они все время озираются, останавливаются и начинают шептаться. Я слышу шепот, но не различаю ни слов, ни речи. Я вижу их отчетливо, но не знаю немцы они или наши, и не могу позвать их на помощь. Если это немцы, они могут наткнуться на меня. Если это наши, они могут пройти мимо и не заметить.
“Вот положение”,- думаю я: вижу их, слышу, но позвать не могу. Они стоят ко мне боком и смотрят куда-то в сторону. Я вынимаю из-за пазухи пистолет, тихо снимаю предохранительную собачку и беру одного из них на прицел. Если это немцы, я в одного из них в упор стреляю, другой тут же сбежит. Они же не знают, возможно здесь лежит целая группа в засаде. Я держу пистолет на вытянутой руке. Обе фигуры медленно поворачиваются и уходят в сторону. Возможно это были немцы. Подошли, пошептались, а я из последних сил хотел их позвать. Проходит несколько минут, и я снова теряю сознание. Как я очнулся, как открыл глаза, трудно сказать, да и это не самое важное. Слышу опять какие-то шаги по земле, шаги осторожные. Поворачиваю голову вправо, вижу две серые фигуры. Они пригнувшись движутся на меня. Вынимаю пистолет, держу его на вытянутой руке. Мне только руку поднять, одного я с первого выстрела уложу. Они не видят движения моей руки. Жду, когда они подойдут ещё ближе. Одного убью, другой с перепугу сбежит. Таков закон темноты. Они услышали мой хрип и возвратились за мной – думаю я. Иначе бы на земле в темноте им меня не найти.
- Вась! А Вась! – слышу я тихий голос солдата.
- Наши должны где-то здесь лежать.
Когда я отчётливо услышал это “Вась”, силой заставил себя выйти из оцепенения и
-11-
опустил руку , не выдержав больше боли, застонал. Услышав мой стон, они метнулись ко мне и тут же присели. Двое наших ребят склонились надо мной.
- Это капитан! – распахнув на мне рубашку маскхалата, сказал один из них.
- Точно он! Вон в руке пистолет.
- Давай снимай палатку, протаскивай под него.
Оба одновременно опустились на колени. Говорили они шепотом. Я их слышал отлично, хотя в ушах и голове у меня звенело. Когда они заводили под меня палатку, когда поднимали напряженно с земли, я терпел и молчал. Я мог не выдержать боли и застонать, но я, пока они не донесли меня до нашей передовой, вытерпел. Тогда в ночном ночном пространстве, я не мог себе отчётливо представить, где рванула мина, где пролегала канава и протекал мелкий ручей, где находился немецкий окоп, на который мы шли. Эти двое ребят понесли меня совсем в другую сторону, по сравнению с тем, куда я в начале собирался ползти. Видимо, взрыв был настолько мощным и сильным, что немецкий пулеметчик и ракетчик с перепуга притихли.
(Возможно и не они поставили эту мину здесь и ввернули в неё боковой взрыватель).
- Потерпи капитан! Главное до своих донести.
- Сейчас перемахнем через овражек и сделаем перевязку. Через некоторое время меня донесли до землянки, где располагались разведчики. Положили на узкие нары. Нары эти были обрублены из земли и покрыты хвоей. На них могли уместиться два человека: один в ногах у другого.
-12-
Увидев, что я весь в крови, с меня срезали сапоги, распороли пропитанные кровью брюки и стащили гимнастерку. Нательное белье пришлось разрезать ножом и отнимать от липкого тела лоскутами. Повсюду виднелись кровавые раны и свежие подтеки крови. Гимнастерка в области и живота была иссечена мелкими осколками. Когда её стянули через голову, я увидел на нём кровавую с черной каемкой дыру. В середине дыры сочилась свежая кровь, а по краям, как траурная рамка, налипла чёрная земля.
- Ну всё! – мелькнуло в голове. - Проникающее ранение в живот, заражение крови обеспечено.
На грудь, лицо, руки и ноги перед тем, как их обмонтали бинтами, я даже и не посмотрел. Проникающее ранение в живот осколка, перемешанное с землей - самая мучительная смерть, какую возможно было представить для солдата. Поэтому я и не стал рассматривать другие раны. Даже на ранения между ног особого внимания не обратил. Посмотрел на окровавленный обрубок и подумал, что теперь всё равно хозяйство это не пригодится. Беспокоила только рана в живот. На меня стали наматывать индивидуальные пакеты, замотали бинтами с ног до головы. Осколочные ранение лица, шеи, груди, рук и ног. В землянку внесли сержанта и моего ординарца Егора. Ординарца положили на нарах у меня в ногах. Егор некоторое время лежал тихо, потом начал бредить, позже пришел в сознание и открыл глаза.
- Где капитан? – спросил он, не допив поднесённую ему кружку с водой.
- Здесь, Здесь! Лежи спокойно – сказал старшина.
- Ты вот что старшина, налей-ка нам с капитаном для дезинфекции грамм по двести.
- Тебе сейчас водку пить нельзя!
- Давай не жидись, нечего жаться! Знаю, вам только бы выжрать нашу порцию!
- Накройте-ка мне ноги ребята шинелью, а то пальцы мерзнут на ногах.
-13-
Разведчики молча набросили ему шинель на грудь. У ординарца не было обеих ног выше колен. Старшина в стороне хлопотал с флягами и железными кружками. Егор потерял много крови, он часто дышал и иногда стонал. Ему на ноги у бедер наложили шины и замотали бинтами культи.
- Ты чего старшина? – спросил он грозно и повернул голову в его сторону.
- Ты иди сюда, наливай при мне! А то ещё возьмешь, да для выгоды своей водой разбавишь. На раненных сэкономить хочешь? Я давно это за тобой замечал. Старшина подошел к Егору, опрокинул горлышко в железную кружку и налил почти до краев.
- Подай сначала капитану, а потом при мне и мне нальешь. Старшина кивнул головой, подзывая к себе кого-то из разведчиков, тот подошел взял кружку с водкой и подошел ко мне. Старшина налил вторую кружку на глазах у ординарца.
- По звуку слышу, до краев налил! Помогите братцы! Поднимите меня! А то мимо рта опрокину. Двое разведчиков подтащили Егора под руки и, поддерживая за лопатки и голову, приподняли кверху. Старшина подставил ему к зубам кружку и хотел аккуратно наклонить вперед.
- Я не буду один пить! – отстранив рукой спиртное крикнул Егор.
– Почему капитану не дали? Капитан, ты жив?
- Я живой, Егор, но водку пить не буду. У меня ранение в живот. Заражение сразу разойдется по всему телу.
- Ну ладно! – сказал Егор. – Я выпью за тебя и за себя, гвардии капитан! Старшина! Тащи сюда вторую кружку. Давай эту мне в руку. Старшина подал ему кружку, он опрокинул её и выпил залпом. Отдышался и промычал:
- Давай быстро вторую! Никогда раньше не пил сразу четыреста грамм! Ох! Как пошла! Так и зажгла всё внутри и завертела! Положите меня братцы! Я немного полежу!
- Закусить не надо? – спросил старшина.
-14-
Егор в ответ даже звука не издал. Его положили на нары, под голову положили ватную куцавейку и он заговорил сам с собой.
- Женушка меня ждет. Там без меня дочка растет, у неё уши тоже торчат, как у меня. Вся в папашу. А я хотел чтобы ушки у неё были прижаты, как у жены. Хотел чтобы дочка была красивой. Ну и пусть топырщатся. Внуки будут похожи на меня. Егор закрыл глаза, откинул руку в сторону к земляной стене и постепенно затих.
- Посмотри старшина, что-то он быстро затих.
Старшина наклонился над ним. Егор больше не дышал. Он потерял много крови. Смерть его была тихая, легкая и немучительная.
“Помирать мы станем и не охнем…” – вспомнил я строку из одной песенки.
На нарах в землянке я пролежал ещё несколько часов, пока из полковых тылов не вернулась наша повозка. Меня положили на телегу и повезли в санроту. Осмотрев наложенные на раны повязки, капитан медслужбы Соболев выписал эвакокарту и отправил меня в медсанбат. В медсанбат нас везли на другой телеге. Если до санроты старшина ехал осторожно, часто останавливался, когда мы начинали стонать, то этот обозный из санроты не останавливал свою лошадь, даже когда мы на него начинали материться. Потряс он нас хорошо, но, слава Богу, путь был коротким, всего километров шесть.
Через некоторое время я лежал в хирургической палатке на деревянном узком столе, застланным белой клеёнкой. Две медсестры стали сматывать с меня бинты. Когда я предстал перед ними в голом виде они доложили хирургу. Пришла женщина - капитан медслужбы, лет тридцати пяти. Она осмотрела все мои раны, потрогала пальцами и велела колоть местную анестезию.
Тело моё от удара мины опухло, стал заплывать левый пораненый глаз. Они начали с ног. Каждый укол толстой иглой с большым объемом вливаемой жидкости раздирали мне опухшие от ран мышцы. Вокруг каждой раны они делали два, три укола.
Я приподнялся на локтях, медсестры с двух сторон бросились ко мне и повисли у меня на руках.
-15-
Я выругался матом. Они мне ответили:-“ Успокойся, миленький, лежи смирно.”
-Режьте так, без ваших уколов! И не подходите ко мне больше с этим шприцом! Мне всё мясо раздирает от вашей анестезии! Держите меня за руки, за голову, на ноги навалитесь, на каждую по одной! Я буду терпеть и скрипеть зубами!
- Ну терпи капитан! Терпи милый разведчик!
Я сжал зубы и через нос застонал.
- Режьте быстрее! Чего встали! – в перерывах между стонами кричал я.
На руках и ногах у меня висели по одной сестре. Ран и осколков только на ногах было с десяток, не меньше. Я терпел, ругался, матерился и кричал. Подгонял хирурга и умолял работать побыстрее.
- Терпи! Терпи капитан! Осталось немного!
- Какое там немного?
- Терпи или будем делать уколы. Нужно разрезать рану, удалить осколки, сделать чистку. Из раны нужно всё удалить, прощупать, не осталось ли чего – приговаривала хирург, рассказывала мне, как ребенку перед сном рассказывают сказку.
Остриё ножа жгло острой короткой болью. Потом начиналась чистка. Мне казалось, что у меня отрезают ногу.
- Стоп! – кричал я – Дайте-ка я посмотрю! Хирург послушно делала остановку. Я поднимал голову и смотрел вдоль ног. Ноги у меня были целы. Где-то ниже колена только что ковыряли и резали. Я посмотрел на пальцы ног, пошевелил ими. Потом сам опустил на стол голову и сказал:
- Можно резать дальше!
Сказать сколько я перенес мучений и сколько выстрадал, сколько душевных сил мне стоила обработка ран? Каждый раз когда разгибалась хирург и операционная сестра мне накладывала повязку, я думал, что операция закончена. Но капитан медслужбы снова ощупывала меня, брала острый скальпель и наклонялась к ногам.
-16-
Ковыряние в ранах казалось будет продолжаться вечно. Я уже был измучен и совершенно разбит перед тем, как попал под нож на хирургический стол медсанбата. Старшина довез меня на своей телеге только до санроты. Здесь стояла телега с повозочным-санитаром - корявой, мордастой личности, какую встретишь только в тылах дивизии или полка. Её познаешь только подпрыгивая раненым, лежа в телеге, её нутро раскроется только в пути.
- Разрешите вернуться мне во взвод, товарищ гвардии капитан? – промямлил взводный старшина.
– Ещё двух солдат нужно доставить.
Хотя он мог из санроты послать за ними подводу.
- Езжай! Езжай! – сказал я ему.
В 48-ом полку я был новый человек. Пробыл в разведке всего лишь неделю. Старшина и разведчики не успели привыкнуть ко мне, я был им чужак. И они, естественно, хотели поскорей сбыть меня с рук. Тем боле, что я был уже не вояка. Старшина торопился назад в своё хозяйство, и я не стал его задерживать . Что в полк я не вернусь, понимали мы оба. Военврач Соболев сделал мне укол против столбняка и велел положить меня на санротовскую повозку. Чем собственно санитарная повозка отличалась от простой телеги? И у той и у этой колеса и колки приделаны жёстко. Мордастый, тот самый с наглым видом, придержал лошадь. Санитары осторожно переложили меня к нему в телегу. и я терпеливо ждал, когда повозочный размотает привязанные к березе вожжи, чмокнет губами и размашисто стеганет кобылку кнутом. Мордастый где-то ходил, а его тощая, привязанная к березе кобыла переступала с ноги на ногу. Она изредка фыркала и понимающе качала головой. Но вот, наконец, он вернулся, распутал длинные вожжи, поглубже засунул буханку черного хлеба в шинель, дернул за вожжи, хлестнул кобылу кнутом по ребрам и присвистнул. Кобыла дернулась и телега покатила вперед. Повозочный погонял её всю дорогу не потому, что
-19-
торопился доставить нас раненных побыстрее, а потому, что в небе появился немецкий самолет-разведчик, так называемый “костыль”. Дорога, по которой снабжались полки и по которой в тыл эвакуировали раненных, в светлое время была у немцев под наблюдением. Было раннее утро. По-малу надвигался серый день . Изрытая и избитая дорога за ночь успела застыть. Все следы и отпечатки солдатских ног, глубокие борозды окованных железом колес, выбоины лошадиных копыт за ночь застыли, стали тверды как камень. Все сырое и хлипкое, что ещё вчера скользило и расплывалось под ногами и колесами, теперь было прочно и неподвижно сковано льдом. И лошадь, как пьяный солдат, тащилась по изрытой и бугристой дороге, кидаясь из стороны в сторону, шарахаясь по обочинам, она сама выбирала себе дорогу и с трудом тащила телегу вперед. Колеса с тупыми ударами прыгали и громыхали по застывшей земле. Телега при каждом ударе замирала, а нам казалось что она совсем остановилась. Но лошадь дергала и повозка с силой ударялась о новое препятствие. При каждом новом ударе в кровоточащих ранах что-то с невыносимой болью обрывалось. Тело моё, вспухшее от удара мины, каждый такой удар воспринимало как ковыряние в ранах ржавым гнутым гвоздем. Две пары колес, затянутых в железные обручи, беспрерывно прыгали, разрывая нестерпимой болью всё тело. Все трое раненных, лежавших в телеге, стонали и корчились от боли.
- Братишка, будь другом, придержи маленько!
- Брат милосердия, сжалься, сделай остановку, дай передохнуть, пощади!
- Ты слышишь или нет?
- Ты остановишь, сволочь? – закричал я. – Жалко нет пистолета, а то бы я тебя пристрелил.
- Гнида ты!
За весь путь повозочный льшь два раза на короткое время останавливал свою телегу в кустах.
-20-
Ох, ох! – с облегчением вздыхали мы.
Но как только мы кончали стонать, повозочный тут же трогался дальше. На него не действовали наши жалобы, стоны и крики. Он боялся, что вот-вот из-за облаков появится самолет. Не мог он через каждую сотню метров останавливать лошадь и давать нам передых. Тут в небо гляди! – было написано на его лошадиной морде.
Лежа в телеге, мы подпрыгивали и бились о дощатые борта. Мы больше не умоляли и не просили, мы просто от бессилия и боли хрипели. Мы дергались вместе с телегой, корчились от боли, а ему было на нас совершенно наплевать. Лошадь-животное и то понимала, что тащит в телеге раненных, она знала где взять легонько на бугорок, где сойти под горку тихо. А это двуногое ничтожество с остервенением погоняло её кнутом, стегало, дергало длинными вожжами и опасливо посматривало на небо. Он и вожжи держал в натяг, наискось и подальше от телеги. И вожжи у него были предусмотрительно длинные. Он явно боялся подходить близко к краю борта телеги. Эти раненные, как одержимые. Подойди ближе, вцепятся ногтями в горло, стащат с загривка винтовку и расхлопают тут же в кустах за спасибо живешь. Скажут потом, что во время бомбежки убило. Потом ищи! Трупы на фронте не вскрывают. Будешь валяться в кустах. Ездить будут мимо, закопать некому будет. Если бы у раненных в санроте не отбирали оружие, то многие из тыловиков получили бы пулю в живот. И сейчас иногда на дорогах находят сослуживцев мертвых с пулей в животе. Кто их казнил? Вот ведь несправедливость. А что поделаешь? Пойди, узнай кто им пустил её?
В санротах насчет оружия дело поставлено строго. Пока тебе делают перевязку, обмундирование и твой вещмешок перетряхнут и прощупают по швам. Глядишь, потом чего-нибудь из личных вещей и не досчитаешься. Особенно добросовестно санитары чистили тяжелораненых. Тот на костылях может за свой мешок постоять, а этот не встанет, не побежит. Пока его на костыли поставят, он и знать не будет, где и как это произошло.
-21-
Таков приказ насчет проверки каждого, этого требует высокое начальство. Но это несправедливо! Да, несправедливо, но зато здорово!
Во время громыхания и тряски телеги повозочный смотрит все ли живы, глядишь одного, двух лежачих можно вывалить на обочине в кусты, не довозя до медсанбата. Эти теперь не будут кричать «погоди!». В телеге они сами отсортируются, только кобылу знай, погоняй. Барахло раненного остается у повозочного. В вещмешке по дороге умершего иногда попадаются трофейные вещицы, глядишь и часики среди них На телеге тому жить, кто выдержит тряску. А у кого не хватит сил – Богу душу отдаст. Сколько раз по приезде в санбат с телеги снимали остывшие тела? И ни один из повозочных-санитаров не получил за это награды. Вот что обидно. Одни в стрелковых ротах воюют, а другие с телег сбрасывают умерших, которых с трудом и с новыми потерями ночью удалось вынести с поля боя. Они умирают от тряски в вонючей телеге, а эти с кнутами за голенищем по сей день считаются ветеранами войны. Стрелять надо такого брата-милосердия, в расход по дороге пускать.
Когда меня в медсанбате меня стали резать без всякого наркоза, т.е. без замораживания, как мы это тогда называли, то боли от лезвия ножа и чистка ран по сравнению с муками в телеге показались мне детской забавой. Хотя во время операции я стонал и ругался.
- Ты ругайся, ругайся! – приговаривала хирург.
– Ещё два разреза и закончим операцию.
Когда закончилась операция, я попросил попить. Меня вынесли из операционной, положили куда-то, и я тут же заснул. Отек от удара мины стал распространяться везде. Лицо всё разбухло, левый глаз заплыл. Разведчики, кто ходил на костылях, прошли мимо и меня не узнали. Только на лице у меня было наложено несколько повязок. Глаз, подбородок, бровь и шея под скулой.
-22-
Все эти моменты,о которых я здесь пишу, имеют официальное медицинское подтверждение. Достаточно запросить центральный медицинский музей. Вспоминаю как в эвакокарте было записано: - множественное осколочное ранение лица, груди, живота, рук, правого бедра, правой и левой голени и коленного сустава. В карте было указано ещё одно место. В общем, как потом выяснилось, произошло обрезание и в результате ранения на поверхности осталось три рубца слева, вверх, направо, как в стволе боевой винтовки образца 1861 г. системы Мосина.
Вот так гвардейцы разведчики получали свои раны.
В полусонном состоянии меня погрузили в машину и повезли в Лиозно. По дороге я открыл глаза и увидел, что мы лежим в открытом кузове полуторке. Где-то впереди бомбили дорогу.
- Чего встали? – спросил я у сидевшего рядом с бортом солдата, с перевязанной рукой.
- Впереди мост. Машины под бомбежку попали. Шофер вылез из кабины и с подножки смотрит кругом. – ответил солдат.
Потом хлопнула дверца, машина съехала на обочину и встала за кустом. Я повертел головой. В кузове лежало и сидело несколько раненных. Наших ребят среди них не было. Солдаты, сидевшие по бортам, были ходячие. Один из них поднялся на ноги, перевалился через борт и спустился на землю. Впереди, совсем близко прогремели раскаты взрывов. Четверо солдат, сидевших у борта, поспешили покинуть машину. Шофер и фельдшер хлопнули дверцей и побежали в кусты. Мы трое остались лежать в кузове. Послышался гул самолета. Где-то слева и спереди ударили бомбы. Поднятая взрывами земля кусками стала шлепаться в кузов. Мы лежали, смотрели прямо в небо и, естественно, не видели, где находился и куда заходил на бомбежку немецкий самолет. Когда ничего не видно и слышно, что взрывы приближаются к тебе, а ты не можешь шевельнуться, становится особенно не по себе. То, что тебя бросили и убежали, это понятно: „спасайся кто может“. На это обижаться не приходится.
-23-
Обидно, что тебя обмотали бинтами, есть надежда остаться в живых, а ты лежишь и не видишь, что делается вокруг. Лежишь и ждешь следующего удара, когда самолет заревет на вираже. Час два пролежали мы в кузове, ожидая что вот-вот в кузов посыпятся бомбы. Стало темнеть. Гул самолетов утих. Взрывов было не слышно. Шофер, видно, вернулся. Я услышал звук хлопнувшей кабины и разговор двух людей. Вернулись и легкораненые солдаты.
- Нужно определить откуда ветер дует, – сказал фельдшер.
- А тебе это на что?
- Будем здесь ночевать.
Мне и в голову не пришло, зачем вдруг шоферу нужно знать направление ветра.
- Дело к ночи. Уже темнеет. Мост впереди разбит. Сейчас выедем на дорогу. Глушить машину не буду. Пойду вперед, объезд искать. Нужно чтобы лобовым стеклом машина встала к ветру, а то выхлопными газами потравим раненных, что в кузове лежат.
объезд. Среди ходячих раненных, укрытый плащ-палаткой (накидкой) оказался заболевший чем-то майор. Я вначале думал, что он солдат. Погоны были закрыты плащ-накидкой. Он перелез через борт, подошел к кабине машины, открыл дверцу со стороны фельдшера и сказал:
- Ты вот что фельдшер , шел бы ты наверх к раненным, а я здесь посижу! Неудобно все-таки, старший по званию у борта торчит. Ты посиди наверху, а я пережду ночь в кабине.
Фельдшер вздохнул, сполз вниз с мягкого сиденья, похлопал руками себя по бокам и подался к раненным в кузов. Сидя не очень удобно спать, но зато в кабине было тепло. Работающий мотор на малых оборотах все время подогревал в ней воздух. У нас в открытом кузове гулял ночной, холодный ветер. Я лежал в бинтах, укрытый своей короткой шинелью. Днем в апреле заметно припекает. Зато ночью земля остывает. Все кругом покрывается твердой коркой льда и тонким налетом инея.
-24-
Холодный и резкий ветер постепенно добирается до костей. Сырые бинты, пропитанные кровью, быстро холодеют. Раны, правда, от этого перестают ныть и болеть, а под носом набирается мокрота. Вертишь, вертишь головой, умудряешься как-то стряхнуть её из-под носа. В машине все быстро заснули. Те, что забрались в кабину, им было душно и тепло, а те, что лежали наверху, в открытом кузове, дышали свежим и чистым воздухом. Ветер вначале дул в лобовое стекло и отработавшие газы уходили по ветру под кузов. Мы, оставшиеся наверху, не чувствовали ни запаха бензина, ни гари. Но к середине ночи ветер вдруг переменил направление и стал дуть в обратную сторону. Лежащим в кузове по- прежнему было свежо и холодно, а закрытая кабина оказалась в потоке выхлопных газов. Фельдшер , перед тем как забраться в кузов машины, нарубил из леса свежего лапника и укрыл им лежащих в машине раненных, лег у борта у нас в ногах и заснул. Мы лежали рядком, свежий ветер обдувал наши лица. Под лапник он не задувал, и нам вскоре стало тепло.
Ночь в апреле длится, считай, с днем пополам. Весеннее равноденствие делит сутки на равные части. На рассвете на дороге сзади послышались гудки и ворчание мотора. Мы несколько оживились. К нам сзади подкатила еще одна машина. Фельдшер встал и пошел к кабине, будить старшего по званию и шофера. Он взялся за ручку и потянул её на себя. Дверца открылась и майор вывалился ему на руки мертвым. Мотор нашей машины тихо постукивал клапанами на малом ходу. Сидевшие в кабине шофер и старший по званию отравились угарным газом. Тело майора вынули из кабины. Фельдшер его даже мертвого, как старшего по званию, заботливо поддержал руками, чтобы усопший не ударился головой о железный край.
Вот вам и история со старшим по званию. Кому повезло? Один устроился в тепле, а другой на ветру.
Как мы поехали дальше, остальной участок пути, я не помню, потому что я тут же заснул и проснулся лишь, когда у полуторки откинули борта, и меня стали перекидывать на носилки.
-25-
Вначале меня поместили в предвариловку, где меня нужно было кое где побрить. Свободные от бинтов места протерли тампоном. В палату на чистую койку и в чистую постель я попаду потом, после операции. Избу, где я лежал, во время бомбёжки сотрясало от взрывов. За мной пришли два санитара - солдаты из числа раненных на передовой. Они выздоравливали и были оставлены при госпитале в качестве санитаров.
- Полковник медслужбы приказал вас срочно нести в операционную – сообщили они.
- Валяйте, тащите ребята!
- Вы оказывается ,товарищ капитан, разговорчивый, а нам сказали без сознания, тяжелый.
Меня положили на носилки и легонько покачивая понесли в операционную.
- Кладите сюда – сказал, надевая халат, пожилой хирург.
- Когда ранен? – спросил он меня.
- Два дня назад, – ответил я.
- Кладите сюда, на этот стол.
Под меня подсунули руки, и я перевалился на стол сначала набок, потом на спину. Хирург подошел ко мне и стал ощупывать.
- Газы отходят?
- Какие газы? Я газами не дышал!
- Ты бздишь?
- А чего мне бояться?
- Не бояться. Ты пердишь? Газы из задницы идут?
- Идут!
- Вот и молодец! В этом случае, действительно, нечего бояться.
Он улыбнулся, покашлял, похлопал меня по животу
- Так я и думал! Молодец, капитан, что газы идут! Он прощупал мне живот и добавил:
- У тебя кишечник осколком не задело.
В это время в операционную вошла женщина и наклонившись что-то быстро ему сказала. Хирург скинул марлевую повязку с лица и вышел из операционной. Я лежал голый в бинтах на столе с небольшим углублением на желтой клеёнке. Края стола были несколько приподняты, что бы раненный не упал.
-26-
Стол не стол, а такое узкое лежачее место. Вошел старик хирург. Размотали мне правую ногу и он стал ощупывать коленный сустав.
- Здесь болит? А так? Чуть согни!
Пришел молодой врач и что-то стал докладывать полковнику.
- Я пойду сам посмотрю. Ты капитан лежи, привыкай к нашей обстановке, – уходя сказал полковник скороговоркой.
Полковник и молодой вместе ушли, у противоположной стены, параллельно моему столу, стоял ещё один хирургический стол. На столе под наркозом лежал голый раненный. Лица и груди его не было видно, вся эта верхняя часть была прикрыта простыней. Тело ниже пояса и ноги были голые. Одна нога была выше колен ампутирована и замотана окровавленными бинтами, а на другой выше коленного сустава санитар поперечной пилой отпиливал кость. Кровавые ломти мяса на бедрах были освобождены от кости и подтянуты вверх к животу. Санитар одной рукой обхватил обнаженную кость, а другой с усилием нажимал на пилу. Санитар тянет пилу к себе и толкает её от себя. Тело солдата податливо переваливается за пилой. Санитар явно устал. Сделав перерыв, он вышел за простынную перегородку, встал неподвижно и смотрит в окно. Обрубки ног и обнаженное мясо человека лежат в луже крови. От потери такого количества крови солдат не умрет. Здесь всё рассчитано и учтено. Иначе зачем бы ампутация обеих ног, ради интереса с ним не стали бы возиться.
Санитар вернулся и взялся за пилу. У санитара на груди клеёнчатый фартук измазанный кровью. Он ниже колен и по бокам на завязках. Руки у костолома голые и волосатые до локтей. На руках надеты перчатки, на лице марлевая повязка, забрызганная солдатской кровью.
Я лежал на спине, повернув голову на бок, смотрел на работу санитара и привыкал к обстановке.
-27-
Низкий потолок избы был обит планками и обтянут белыми простынями, чтобы сверху не сыпалась земля, пыль и песок. Дневной свет шел с улицы из большого окна, оконную раму наверное возили с собою, врезали пилами стену и вставляли её туда.
- Ну как капитан? Маленько привык? – спросил меня хирург полковник, входя в операционную.
- Ну и работа у вас! – сказал я вместо ответа. – Меня вы тоже под наркозом разделаете?
- Не бойся капитан! Ноги тебе отрезать не будем. Почистим коленный сустав, останешься на своих ногах. Температуры у тебя нет, всё обойдется.
- Смотря как дело обернётся? – возразил я.
- Нет! Нет! Без лукавых! Если обнаружим гангрену, скажем! Ничего таить не будем. Без твоего согласия ничего ампутировать не будем. На этот счет можешь быть спокоен и верить мне!
- Вот видишь, рядом лежит солдат. Он дал нам на ампутацию письменное согласие. Обещаю и с тебя взять такую расписку, если надобность будет. Но лучше до неё не доводить. Будь спокоен, капитан, твое колено, возможно, дело непростое, сейчас разрежим и посмотрим. Постараемся его сохранить.
- Приготовиться к операции!
В операционной сразу появилось несколько человек. Мне накинули на лицо марлевую повязку и стали лить неприятную по запаху жидкость. Велели считать в слух до двадцати. Я успел досчитать до шестнадцати и куда-то провалился. Неприятная тошнота подкатила мне к горлу.
Открыл глаза я на операционном столе уже после перевязки. Меня вынесли в общую палату, положили на белую простынь, под головой лежала ватная подушка в белой наволочке. Сверху прикрыли чистой простыней и серым солдатским одеялом. Приставили ко мне палатную сестру и приказали ей, не давать мне спать до вечера. А мне очень хотелось закрыть единственный глаз и повернуться на бок, спину за эти дни я себе отлежал. Страшно тянуло в сон, а сестра всё трясла меня за здоровое левое плечо и задавала какие-то вопросы.
-28-
Я ей что-то отвечал, но что именно совершенно не помню.
Мне ставили градусники, проверяли температуру. Меня покормили из ложки, а потом из кувшинчика с узким горлом я выпил сладкий чай.
Наконец, меня оставили в покое, и я тут же уснул.
Проснулся я на третий день.
- Ну ты и даешь, капитан! – увидев что я приподнял голову, сказал кто-то из раненных.
- Полковник сам приходил много раз, щупал пульс и смотрел, как ты спишь. Пусть, говорит, разведчик поспит. Видно на фронте им спать не дают.
Я попросил воды.
- Лежи, сейчас вызовем дежурную медсестру.
В этот день меня взяли на перевязку.
Пролежал я в госпитале ещё несколько дней.
Моя кровать изголовьем стояла у окна. На окне и на спинках кровати висели крахмальные занавески. Они были подкрашены зеленкой в салатный цвет. Сшиты из простыней, простенькие, но красивые. Мы лежали в обыкновенной, деревенской избе. В избе стояло около шести железных коек. На всех лежали забинтованные раненные. Кто они были, я не спрашивал.
Немцы кругом бомбили, периодически до нас долетал гром взрывов. Иногда бомбы рвались где-то совсем близко, тогда изба дрожала, но окна оставались целы.
Однажды палатная сестра принесла мой планшет и сказала:
- Ваши документы лежат здесь в планшете. Проверте, пожалуйста, все ли на месте.
Я взял из её рук планшет, покопался в нем одной рукой. Мне подвернулась фотография, я вынул её и показал медсестре. Она взяла фотографию и покачала головой.
– Совсем не похож.
Сестра принесла зеркало и поднесла мне к лицу.
- Вот ваша фотография и ваше лицо. Посмотрите сами. Похожи вы или нет! Лицо моё было раздуто, и на себя самого я был непохож.
- Да, здорово мне разворотило физиономию, сам себя в зеркало не узнаю.
Через несколько дней меня погрузили в санпоезд. И в темноте мы покатили в Смоленск. Меня переложили как замотанное бинтами бревно. К этому времени я уже мог приподниматься на одном локте. Правая рука у меня хоть и была забинтована, но я мог держать ложку и курить, если мне кто из ходячих солдат сворачивал из газетной бумаги закрутку и своей слюной заклеивал её край.
-29-
Кормили нас в санитарном поезде лучше чем госпитале. От Лиозно до Смоленска не так много километров, а ехали мы целые сутки.
Санитарные поезда отличались от госпиталей образцовым порядком, дисциплиной медперсонала и чистотой. Вероятно, в госпиталях от нашего брата тащили больше. А здесь в санпоездах везли только с тяжелыми ранами.
В эвакогоспиталях лежали всякого вида и рода раненые (солдаты и младшие офицеры). Многие были ходячие, находились на долечивании. Другие подлежали выписке и отправке на фронт. В каждом госпитале были свои порядки. В кирпичном здании смоленского эвакогоспиталя, что стоял на Павловской горке, был какой-то особый больнично-затухлый, выворачивающий всё нутро запах. Здесь лежали разные раненные, в том числе и не транспортабельные. Позже к этому духу мы принюхались и привыкли. В офицерской палате, куда меня положили, находилось трое лежачих и двое ходячих больных. Молодой лейтенант с перебитой рукой. Он вертел ей вокруг перелома, так что локоть оказывался впереди . В первый момент было страшно смотреть, как рука у человека и локоть могут быть так согнуты. Но он всё это делал легко, непринужденно и безболезненно. Порой он театрально морщился, охал и звал сестру на помощь. Медсестра прибегала и стояла сложив у подбородка руки, не зная что делать. Тогда он обнимал её здоровой рукой , а вывернутую руку прерворачивал обратно. Другой офицер, кажется в звании майора, лежал напротив меня в темном углу. Его раздражал дневной свет и он с утра до вечера стонал и метался. У него был поврежден позвоночник. Он лежал на голой широкой деревянной доске, сверху накрытый простынью и одеялом. На спине и на ягодицах у него были пролежни. Он стонал тихо и всё время вертел головой. Он действовал нам на нервы, не давал заснуть и будил нас по ночам. Мы стали просить палатного врача перевести нас куда угодно, хоть в коридор, или на улицу.
У третьего, который не ходил, от пояса до колен был наложен гипсовый корсет. Хотя от болей в ранах он не кричал, но иногда на него находил психоз, и он начинал метаться и плакал. Дело в том, что у него под гипсом ползали вши. Я рассказывал раньше об этом случае (когда описывал игру на вшей). Думаю, что повторяться не следует. Светлая память нашему химику, он один умел скрасить нашу жизнь в беспросветное время кровавой войны.
Молодой парнишка, лейтенант мучился от них и страдал.
22.02.1980
на фото военный хирург (подруга моей мамы по школе и мед. институту)