1996 год. Работаю столяром на “Messebau International GmbH“. В сборочном цехе пыль столбом. Вытяжку до сих пор не сделали, пыль стелется по полу и ручейками стекается к шахте воздушного отопления. Там эту ядовитую смесь поджаривают, потом пропускают по трубам обратно в цех и распыляют нам сверху прямо на наши головы. На полках из-за пыли не видать ни брусков, ни труб, потянешь с полки что-нибудь и тебе на голову сыплется коричневая мука.
Я сказал мастеру, что мы с Эдиком можем поменять контакты на электромоторе, тогда калорифер будет закачивать холодный воздух сверху, а горячий выгонять снизу. Пыль по углам, а не по полкам разлетится. Мастер психнул, орать начал:
- Вы не в России, монтёры нашлись, никаких экспериментов, понятно!
- Послушай, парень. В этой пыли эпоксидная смола, опилки, дым от клея, от пластика, вместе ведь дышим. Я то уже дед, век свой доживаю, а у тебя дети в садик ходят. Загнёшься раньше времени, тебе это надо?
Мастера я напугал, но страх перед инструкцией оказался сильней. Кто-то донёс шефу, что мы будто бы собрались курочить калорифер. А тут как назло в Женеве сборщики испортили весь стенд, который мы готовили две недели. Перед отправкой стенд собрали, проверили, всё сошлось до миллиметра, детали пронумеровали, упаковали и отправили на международную выставку.
Кладовщик забыл загрузить одну деталь и в Женеве, сборщики начали выпиливать эту деталь из другой детали. Вся сборка застопорилась и мы вдруг оказались крайние. Русские, они же тупые, всё делают не так как надо. Наш шеф, владелец фирмы выплатил заказчику убытки, а нас вызвали на производственное собрание.
Не выдержал я и сказал всё, что о них думаю:
- Если мы такие тупые, то какого чёрта Вы приняли к себе на работу нас, а не умных? Вам вообще наплевать на нас. Атмосфера в цехе ужасная. Имею в виду не только ядовитую пыль, которой Вы нас отравляете. Если Вы не провентилируете эту вонь, то у Вас ещё не раз будут такие жуткие проколы.
Все обомлели. Шеф побелел, сказал, что примет меры. Меры принял, меня на следующий день уволил с работы по производственной необходимости. Я забрал документы и пошёл к Бухкремеру, своему хорошему знакомому, профессору Кёльнского университета. Он давно ждал этого момента. Прошлым летом ч ему тоже как-то очень сильно нагрубил. Профессор собирался принять меня на работу к себе на кафедру ассистентом, но раздумал. Решил, что калач я ещё не сильно тёртый.
В тот день меня послали к профессору Кирфелю ассистировать выпускной экзамен по социальной педагогике. Моя задача: слушать вопросы, понимать ответы и ставить пометки в бланке протокола. Кабинет профессора похож на комнату студенческой общаги. У стены под розеткой стоит тумбочка с электроплиткой, на ней чайник, к бокам которого прилипла заварка. На розетке нет колпака, контакты оголены.
Во всей комнате жуткий бардак, папки, газеты, журналы, книги – всё лежит вперемежку. Два места свободны от беспорядка –это стол и старый потёртый диван. На столе и на диване тоже был бардак, но его скинули на пол и место освободили для меня и для студентов. За столом сижу я, на диване сидит стройная высокая дивчина, против неё на табуретке сидит профессор. Демократия! Не то что бы разгул, но мне всё равно всё ещё непривычно. У студентки лицо всё какое-то правильное, хоть сейчас икону пиши.
- Дайте определение социальной педагогике.
- Социальная педагогика это субсидийная интервенция, направленная на адресат, находящийся в пограничной области общества. Адресатами являются...
- Хорошо-хорошо! Достаточно. Где Вы проходили практику!
- В Калькутте у Марии Терезы.
- ???!!!
Немая сцена. Даже я ошалел. Слышал много о матушке Терезе, в газетах про неё читал, в телерепортажах видел и вот передо мной живой участник миссии «Сёстры Миссионерки Любви». Профессор спрашивает, как студентка в Индию добиралась, как там устроилась, чем занималась.
- Мы подбирали умирающих на улицах Калькутты.
- И потом!
- Потом мы их привозили в миссию, отмывали от грязи, давали лекарства... Тех, кто умирал хоронили...
- Сколько?
- Что Вы имеете в виду?
- Сколько умирающих в день вы подбирали?
- Не могу точно сказать. Много.
- А точнее?
- Очень много.
- Понятно. Это тебе не немецкий дом престарелых. Фёдор, в Сибири есть дома для престарелых!
- Есть, но туда стариков стараются не отправлять.
- Почему!
- Старики - это твой крест, его несут до конца и на чужие плечи не перекладывают.
- Почти как у Чингиза Айтматова. Вы читали Айтматова?
Сказал про крест и самого осенило. Сколько их крестов было. Этот то сам собой разумеется. Какие были ещё, кресты? Как долго я их нёс? К каким вершинам сумел донести? К каким не донёс? Все мои мысли сумел разложить по полочкам на другой день в кабинете моего шефа, профессора Бухкремера. Задача моя была та же самая - ассистировать выпускной экзамен по социальной педагогике.
Мой шеф – прямая противоположность профессору Кирфелю. В кабинете чисто прибрано, техничка пропылесосила два дивана и кресло, один диван для профессора, другой для студента, кресло для меня. Перед экзаменом я сервировал стол: поставил два термоса, один с чаем, другой с кофе, минералку, яблочный сок, сладости и пригласил в кабинет самую первую жертву, жертвой оказалась дама лет тридцати, бритая наголо. Кроме причёски под Котовского в этой особе было ещё много других странностей – кольца. Кольцо в носу, кольца в бровях, в ушах и на щеке.
Пропустил окольцованную студентку вперёд, заходим в кабинет, она здоровается, рассаживаемся по местам. Чувствую себя подопытным кроликом профессора Бухкремера. Всей шкурой чую, что ему очень интересно знать мою реакцию, реакцию бывшего директора советской школы. Сижу как ни в чём ни бывало, жду вопроса. Вопрос последовал, я его записал в протокол, жду ответа. Студентка ответила обстоятельно, без наводящих вопросов. Ставлю галочку в первой колонке.
Девушкой даму не назовёшь, сильно потёртая, как диван в кабинете профессора Кирфеля, вроде не дура, а так изуродовала себя. Меня так и тянет разглядеть её лицо в деталях, изображаю задумчивое внимание и отвожу взгляд на шефа. Интересно, сколько у неё под одеждой ещё всяких колец? В каких местах? Зачем она это сделала. Мода? Чтобы показать, что она сверхдемократична и чихала на критерии поведения, которые выработало общество? Так ли уж она свободна? Есть ведь на этих кольцах невидимые нити, за которые её можно утянуть в любую сторону. Негра окольцевал плантатор, а её кто? Сама? Ну это она так думает. Профессор спрашивает даму, что она знает о стиле жизни по Адлеру. Этот психолог утверждал, что в самом раннем детстве ребёнок выбирает стиль своей жизни от которого потом до конца своих дней редко отклоняется.
Бухкремер использует экзамен в учебных целях. Преподносит мне бесплатный урок. Такие уроки он преподносил младшим научным сотрудникам из Израиля, из Турции, из Греции, из Пакистана и сделал их докторами наук. Через годы они сами стали в своих странах профессорами. Теперь я на очереди. Для России он ещё ни одного доктора наук не приготовил. Профессор предлагает даме вспомнить три события из своего раннего детства, самые первые и самые яркие.
Сидит, вспоминает, хлопнула через кольца длинными ресницами, вспомнила как её маленькую на пляже потеряли родители, а она нисколько не испугалась.
- Вы рано ушли из родительского дома, рано начали работать и поступили к нам в университет имея уже какую-то профессию. Какую, извините за любопытство?
- Откуда Вы это всё знаете?
- Это Ваш стиль жизни. Вы его тогда, в своём раннем детстве выбрали. Вспомните ещё два события.
Я сам про себя решил подключиться к эксперименту и тоже начал вспоминать что было такого в моём раннем детстве яркого, значительного, что ничем не вышибло из памяти и запомнилось на всю жизнь. Удивительное дело - память. Сказал бы мне год назад кто-нибудь, что я буду членом экзаменационной комиссии Кёльнского университета, я бы подумал, что надо мной хотят поиздеваться.
Год назад когда я глотал ядовитую пыль в цехе «Messebau International“ и вся грядущая жизнь моя мне виделась в очень тусклом свете. Некоторые вопросы профессора слышу уже в десятый раз, знаю верный ответ и знаю какую дребедень могут выдать на гора без пяти минут свежеиспечённые социальные педагоги. Воистину без пяти минут. У этой дамы самый последний экзамен после двадцати лет учёбы. Тринадцать лет в гимназии, семь лет в университете. За десять семестров не одолела.
Отвлёкся. Самое яркое событие моего раннего детства… Какое это было? Это была привязь. Нас двоих, меня и моего друга Гришку, привязали бельевой верёвкой к забору. Мы могли общаться, но друг до друга не доставали. Не думаю, что родители привязывали нас к забору, имея какие-нибудь особые педагогические идеи. Всё было проще: нашу козу Машку тоже привязывали. Если удерёт Машка, то детей кормить будет нечем, если удерут дети, то кормить будет некого. Лучше уж привязать.
Все нормальные люди любят и ценят свободу, если глубже вникнуть, то можно прийти к выводу: а ведь каждый из нас живёт на привязи. Вот она, эта дама со своими кольцами. Разве она не на привязи? Мы всю жизнь повязаны по рукам и ногам невидимыми, но прочными путами. Освободившись от одних, рвёмся на волю, летим вперёд и думаем, что вот наконец-то мы свободны, но тут натягивается другой, более длинный повод, который до сих пор нас ничем не ограничивал. И так всю жизнь.
Кому из нас не хотелось бы от всего лишнего отвязаться! Но мы же знаем, что развязанный тип обществу не нравится. Если мы не на привязи, то в узде. Как лошади. Ещё Маяковский заметил: «Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь». Если на ком-то нет никаких пут, никакой привязи, никакой узды, то его тут же все окружающие обвинят в том, что он беспутный, развязанный, разнузданный тип. Ну а такое нельзя никому прощать.
И вот всё общество стоит перед дилеммой: кто лучше? Связанный по ногам и рукам гражданин, да ещё с уздой или намордником, или развязанный и разнузданный тип. Когда-нибудь в очень далёком будущем кандалы и наручники уйдут в прошлое вместе со всеми прочими путами и людей будут связывать лишь узы дружбы. Это произойдёт тогда, когда все до единого поймут разницу между свободой и развязностью. Свободный человек не терпит пут ни на ком. Развязанный не терпит пут только на себе и всегда готов повязать других.
- Фёдор, а какие у тебя воспоминания остались из твоего раннего детства?
- Это была привязь.
Рассказываю вкратце почему меня привязали к забору. Профессор предлагает даме расшифровать этот кроссворд с привязью. Втроём мы пришли к выводу, что я с детства пытался всё-время освободиться от всяческих уз, постоянные обязанности меня сильно тяготили. Профессор сказал, что привязь мне запомнилась как несправедливость, должно быть ещё одно событие, связанное с протестом против несправедливости. Было такое событие. Это был Вовка Люфт и моток вязальной проволоки.
Я с тобой больше не играю
Был тёплый день, солнышко греет лицо и руки, снег на тёмных местах подтаивает и на белом фоне начинают вырисовываться всякие очень интересные предметы. Мой взгляд упал на моток вязальной проволоки. Я вытянул его из снега и задумался над тем куда бы свою находку употребить. Тут подлетает ко мне Вовка Люфт и тянет проволоку к себе. «Моя!» «Нет, моя!!» «Моя!».
Вовка вырвал проволоку из моих рук и хлесть меня этой проволокой по лицу. Я заревел. Не от боли заревел, а от обиды. Так ведь нельзя! Я ж его ничем не обидел, у меня даже помыслов таких не было – стукнуть Вовку по морде тем мотком проволоки. А он стукнул. Пришёл я домой весь в слезах. Ревел не от боли, от обиды. Мать в ужасе. Не от слёз моих, а от крови. Я даже не заметил, что лицо моё кровоточит. Рассказал, как было. «Чтобы я тебя никогда больше рядом с ним не видела! Ты понял меня? Никогда! Что почему?! Та-ак... значит не понял. Будешь сидеть дома пока не поймёшь.»
Сижу дома. Смотрю в окно и пытаюсь понять то, что должен понять и вдруг вижу, как Вовка тащится ко мне в гости. «Вовка идёт!» - обрадовался я. «Как только он зайдёт, скажешь ему я с тобой больше не играю. Повтори! Я с тобой больше не играю.» Я повторяю за мамой, не пойму почему мне нельзя играть с Вовкой и кидаюсь к двери. Это же Вовка к нам стучит. Мать отодвинула меня от двери, впустила Вовку и в упор смотрит на меня. «Я с тобой больше не играю...» - промямлил я. «Иди отсюда. Федя не хочет играть с тобой.» - сказала мама. Вовка вышел, а я заплакал.
Память. Какая это удивительная вещь! Она быстрее компьютера может прокрутить за секунду сотню ярких кинофильмов. Вспомнил как я себя во взрослой жизни вёл в подобных ситуациях. Я с тобой больше не играю. Что может быть обиднее для ребёнка. Это одно из событий моего раннего детства, которое мне очень глубоко врезалось в память. Возможно ещё и потому, что я жил среди депортированных людей в атмосфере дефицита признания. Мне всегда трудно было поверить в то, что среди людей могут быть какие-то враги; если кто-то вдруг начинал на мне пробовать свою агрессию, то это противоречило моим представлениям о нормальной жизни, я восставал и телом, и душой против этого, но сражался не против врага, а против абстрактного зла, которое вдруг стало конкретным. Я готов был истереть это зло в порошок, но на любых этапах самого напряжённого противостояния всегда был готов к примирению. Борьба за справедливость это был мой первый крест.