(Отрывок из Главы 1 Части 12)
… Девчоночья дружба может расстроиться или угаснуть по многим причинам: семейно-бытовым, например, географическим, ментальным или социально-экономическим. Это бывает грустно, но не более того.
О настоящей, крепкой мужской дружбе, которую обычно противопоставляют женской, ничего сказать не могу – гендером не вышла. Хотя, может быть, и правильно противопоставляют: ведь недаром существует выражение «мужское братство», а про «женское сестринство» я что-то не слышала. Впрочем, мне кажется, что это можно легко объяснить.
Начиная с доисторических времён, мужчинам приходилось совместно охотиться, свою территорию защищать или чужую завоёвывать, возводить плотины, запускать корабли, бороздящие просторы вселенной, – тут без чувства локтя (сначала в прямом, а затем и в переносном смысле) никак не обойтись. А женщинам с их кастрюлями и пелёнками, позднее – памперсами (да благословит господь их изобретателя!) напротив, чужие локти только мешают: две хозяйки на одной кухне или, скажем, подружки… Правда, времена меняются, и женщины потихоньку отвоёвывают своё право на социальное пространство.
Ну вот, опять! Надо бы мне просто плыть «по волнам моей памяти», а вместо этого я «растекаюсь по древу».
Так и слышу ехидный голос Эдика, который мои тексты вычитывает: «Хочешь показать, Милка, какая ты умная?». Да ничего я не хочу показать! Просто несёт меня всегда неведомо куда.
Однажды, когда Эдик обвинил меня в «умничаньи», я возмутилась:
- Эдик, вот ты когда-нибудь слышал, чтобы мужчину, который возьмётся рассуждать о чём-либо, подозревали в том, что он своим умом или познаниями хвастается?! А женщин?! Что? думать – это не бабское дело? Демонстрируешь тут свой мужской шовинизм!
Эдик на мою тираду отреагировал спокойно:
- Да, - сказал он с улыбкой, - есть такое дело.
На самом деле я возмутилась не по-настоящему, потому что прекрасно понимала, что друг мой не столько мужской шовинизм проявлял (Хотя немного было. Да, Едикь?) сколько, обладая чувством стиля, добивался того, чтобы мои воспоминания не были перегружены рассуждениями на общие темы.
Именно поэтому, как только я в своей привычной манере переходила от частного к общему и начинала размышлять о социальных, экономических, политических и иных причинах описываемых мною событий или явлений, как Эдик выносил свой строгий вердикт: «Опять публицистика!». Вот почему я, обливаясь горючими слезами, часто выбрасывала в корзину (наверное, правильнее будет сказать – на помойку) очень вкусные, на мой взгляд, куски текста, не дожидаясь, когда Эдик станет мне этой публицистикой «в харю тыкать».
Однако как-то подспудно у меня нарастал протест против указующего перста друга, и я попыталась отстоять своё право на «публицистику». Хотела объяснить ему, почему считаю это важным, почему по-другому не могу и прочая и прочая. Эдик спорить не стал. Просто сказал:
- Пиши, как хочешь.
Такая «индульгенция» меня расстроила, потому что мне непременно надо было, чтобы друг, мнением которого я дорожу, не просто смирился с манерой моего изложения, а понял и принял её, так сказать, нутром.
Потом я подумала, что хочу слишком многого. С какой стати он должен всё подряд безоговорочно принимать? Но ведь и я не обязана под его вкусы и эмоциональные состояния подстраиваться: типа – «приезжайте и соответствуйте».
В этой мысли я окончательно утвердилась после недавнего разговора с Эдиком, когда он с восторгом отозвался о книге Дины Рубиной «На солнечной стороне улицы». И рекомендовал её прочесть.
До этого я Рубину не читала. Правда случайно по каналу «Культура» посмотрела фильм «Двойная фамилия», который мне очень понравился своим тонким психологизмом, а потом из Интернета узнала, что фильм поставлен по рассказу Дины Рубинной.
«На солнечной стороне…» я прочла. Мне понравился оригинальный приём писательницы: внутри романа показать кухню создания художественного образа. Я оценила её мастерство в описании мельчайших деталей жизни старого Ташкента, когда перед глазами буквально возникают живописные полотна ушедшего навсегда и такого милого её сердцу южного города. (Уверена, что именно эти картины пролились живительным бальзамом на душу моего друга, ведь наше с ним детство прошло в то же время и тоже в южном городе со своим неповторимым колоритом).
Вообще судьба двух главных героев романа: Ташкента и Кати – матери художницы Веры – описана не просто с большим мастерством, а, как бы это правильней выразиться, с сопричастностью.
Однако, к моему сожалению, без сказки о Золушке всё-таки не обошлось.
Вся сюжетная линия, связанная с молча любящим Веру Леонидом, кажется мне ходульной. А его иконостас из Вериных картин, которые он, став очень богатым (за рубежом, где оценили его талант учёного), тайно скупал, чтобы предъявить ей в качестве знака своей беззаветной преданности?! У меня невольно возникла ассоциация с тайной комнатой сексуального маньяка, где он хранит всё, что связано с объектом своего обожания. Хорошо, что Вера вдруг(!) поняла, что Леонид все эти годы безнадёжно её любил, и отдала ему, наконец, своё сердце, а то не сносить бы ей головы!
Мне кажется, что эта синдерелловская сюжетная линия немного смущала и самого автора – недаром она в конце романа попыталась заретушировать её репликой Леонида о трёх поросятах.
Эту книгу мы с Эдиком обязательно обсудим. Но я думаю, что он из самых лучших побуждений Дину Рубину мне поставил в пример: вот, мол, как надо писать – учись, Милка! Хотел, чтобы его подруга «дотягивала» до писательницы, которая ему очень понравилась. Большая педагогическая ошибка, Едикь!
***
«…После следующей двойки я попробовала мотивировать Антошку на успех, приведя ему в пример соседку и одноклассницу Верочку Шмонину, которая училась «на отлично».
- Не сравнивай меня с Веркой Шмониной, а то я её убью! – в ярости выкрикнул вконец расстроенный сын».
(Из книги Милы Морозовой «Vita vulgara. Жизнь обыкновенная»)
***
Убивать Рубину я не стану – она мне тоже нравится. Но, Едикь, – я не Дина Рубина! Я Мила Неверова, и соревноваться ни с кем не собираюсь. Буду похожа только на себя!
Ого! Писатель во мне проклёвывается что ли? Аффтырь – как шутит Алёша. Как там у Пушкина: «Хвалу и клевету приемли равнодушно…»?
Оговорюсь для тех, кто не понял: я не сравниваю себя с Пушкиным, а подкрепляю свою мысль о свободе творчества его авторитетом.
Несмотря на этот «бунт на корабле», я вовсе не хочу, чтобы Эдик перестал делать свои замечания, потому что они для меня очень важны, даже если не все из них я принимаю. Да и вообще, как я могу не доверять литературному чутью друга, если именно он подвиг меня на продолжение этой, как я её называю, семейной саги на фоне слома времён, которую я взялась писать почти десять лет назад.
Не знаю, помнит ли Эдик, как в 2008 году я дала ему почитать начало своих воспоминаний – страниц двадцать пять-тридцать. Он читал текст с монитора компьютера в Антошкиной спальне, а я сидела на кухне, курила (курение вредит вашему здоровью) и ждала его оценки. Ну, конечно же, конечно, мне хотелось, чтобы то, что я написала, Эдику понравилось. И ему понравилось – даже очень, потому что он буквально вбежал на кухню в возбуждённом состоянии и воскликнул: «Мила, пиши!».
Его бурная реакция была для меня неожиданной и не просто приятной, а окрыляющей. С тех пор я и пишу свою «эпохалку», а Эдик её редактирует. Его заинтересованное и благожелательное чтение, похвалы и даже критика являются хорошим стимулом для продолжения работы, которая оказалась такой нелёгкой, но одновременно и такой увлекательной.
И даже если Эдик устанет вычитывать мои тексты (чего бы я очень не хотела), его редакторский голос будет звучать в моей голове, где он приобрёл постоянное место жительства.
Интересно, почему? Неужели Эдик так много для меня значит? Конечно да, ведь он мой самый близкий друг, понимающий меня как никто другой.
Добрая половина (да что там половина! – девяносто процентов, не меньше) моих читателей сейчас усмехнётся: «О чём это она?! Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает!». Тогда что же такое наши отношения? (В этом месте Эдик обязательно ввернёт «Катехизис, Милка!»).
***
«Катехизис — официальный вероисповедный документ какой-либо конфессии, … книга, содержащая основные положения вероучения, часто изложенные в виде вопросов и ответов». (Википедия)
***
А что? Хорошая форма для того, чтобы самой в этом вопросе разобраться.
Итак:
1. Что есть наши с Эдиком отношения?
То, что люди действительно к разнополой дружбе относятся с недоверием (хотя сегодня уже и однополая вызывает подозрение, да и с определением пола бывают проблемы), я знаю не понаслышке.
Помню, когда Эдик женился, его мама, тётя Лиза, выбор сына не одобрила (думаю, что она, как и подавляющее большинство будущих свекровей, любым выбором была бы недовольна) и однажды мне сказала:
- Лучше бы Едикь женился на тебе.
Меня это позабавило, потому что я на всю жизнь запомнила, как тётя Лиза, заподозрив между нами «отношения», произнесла фразу, которая стала крылатой в наших семьях:
- Едикь, Едикь, бардак, разбой! Если тебе нужно – уходи, а домой не приводи!
Мне-то казалось, что я смогла убедить её в том, что между нами ничего не было, и она вроде бы успокоилась. Однако выяснилось, что до конца в наши дружеские отношения всё-таки не поверила.
Похоже, что дочери Эдика Линде наши отношения тоже показались незавершёнными.
Как-то, лет пять назад, она меня спросила:
- Тётя Мила, а почему вы с папой не поженились?
- Не знаю, Линда, - ответила я, - наверное, потому, что физически нас друг к другу не тянуло.
И действительно – у меня были свои Вити, Стасики, Славики, у него свои Кати, Оли, Нади. Мы не делились сокровенными мыслями и тайнами личной жизни, как это часто бывает между близкими подругами, но и совсем уж сторонними наблюдателями тоже не были.
Например, когда я порвала, прямо скажем, болезненные отношения со Славой, Эдик сказал: «Вот и правильно! Вот и молодец!», а к появлению в моей жизни Алёши он отнёсся с молчаливым одобрением. Правда, не сразу. Напомню забавный эпизод, который я уже описывала.
Мы втроём шли по улице. Эдик немного отстал и вдруг воскликнул:
- Мила, не идите рядом!
Мне кажется, что отстал он намеренно – чтобы оценить нас как пару, и мои сорок пять килограмм рядом с Алёшиным центнером задели его эстетическое чувство. Впрочем, к этому внешнему несоответствию Эдик быстро привык.
Так получилось, что друг мой со своей будущее женой познакомился во Владивостоке, и их роман развивался не на моих глазах, но я уверена, что по поводу своего выбора моим мнением он интересоваться не стал бы.
К счастью Алина, психолог по образованию, нашу «ненормальную» дружбу приняла и никакого подвоха в ней не обнаружила.
Мой любимый (без всякой иронии) муж – технарь по природе, всецело увлечённый свей работой и милыми его сердцу «железками», был только рад тому, что я не пристаю к нему со своими гуманитарными потребностями. Как сказал однажды Жанкин муж Сашка: «Что-то я не наелся. Ну, ладно, фруктами доберу». Вот я и добираю «фруктами» на стороне уже пятьдесят лет.
Да, уже пятьдесят лет дружба между мною и Эдиком не прерывается, несмотря на то, что мы давно живём в разных городах и даже странах.
Мы гостим друг у друга, путешествуем по России и Европе, обмениваемся письмами, говорим по телефону (теперь уже по скайпу). Мы можем спорить, но никогда не ссоримся, и ни один из нас не остаётся равнодушным к жизненным или семейным проблемам другого. Ни он, ни я не относимся ревниво к успехам друг друга, напротив, этим успехам радуемся. Если это не дружба между мужчиной и женщиной, тогда что же? Более подходящего слава для определения таких отношений просто не придумали.
А здесь Эдик непременно скажет «Слишком пафосно!». Ладно, друг, понижу градус:
***
Мальчик спрашивает отца:
- Папа, а как пишется слово «жопа»? Через «о» или через «ё»?
- Не знаю, сынок. Посмотри в словаре.
- Папа, а в словаре этого слова нет.
- Как это?! Жопа есть, а слова нет?! (анекдот моей юности)
***
2. Что для меня Эдик?
Если бы мне задали познеровский вопрос: «Кто из известных людей или литературных героев повлиял на вас?», я бы, не задумываясь, ответила – никто. До недавнего времени я полагала, что кардинальным образом на меня вообще никто не повлиял – так, с миру по нитке. Однако чем глубже я погружаюсь в свои воспоминания, тем яснее понимаю, что именно Эдик был тем человеком, без которого жизнь моя была бы намного беднее – не в материальном смысле, конечно, а, следовательно, и я была бы другой.
Не могу сказать, что Эдик был моим наставником, по крайней мере, в классическом понимании этого слова (хотя ментор в нём сидит). Просто с ним было гораздо более интересно чем, скажем, с Раисой или моей – в то время ближайшей подружкой и однокурсницей Ларкой.
Это неудивительно, потому что Эдик – большой книгочей, он любит живопись (и прекрасно в ней разбирается), архитектуру, историю, классическую музыку и хорошее кино. А ещё читает Хайдеггера, до которого я никогда не дорасту.
Всё это при полном отсутствии бэкграунда (как любила выражаться Соня, недавно ушедшая из жизни жена моего одноклассника Саши Баранова, с которой у меня были приятельские отношения, а близко мы сошлись уже в Москве). Меня поражало, откуда такая тяга к самообразованию у парня, рождённого в ГУЛАГе неграмотной немкой от взявшего её в наложницы не то туркмена, не то азербайджанца, сидевшего за кровную месть.
Эдик был единственным (!) среди моих ровесников, кто ещё в школе днями просиживал в библиотеке, посещал лекции по изобразительному искусству, был завсегдатаем филармонии. Иными словами – это человек, который сделал себя сам, причём, в отличие от Раисы, никогда этим не кичился.
Не будь Эдика, я бы в оперу не ходила, хотя именно оперный театр был причиной того, что я родилась в Алма-Ате, о чём писала в самом начале своих воспоминаний. Каждый раз, когда Эдик приезжал из Владивостока навестить мать, мы ходили с ним в музей Костеева. Кстати, именно благодаря ему я в сорокалетнем возрасте начала заниматься в детской изостудии при этом музее. Посещала студию недолго (месяца три-четыре), но её руководитель вселил в меня уверенность в своих способностях, в результате чего я, когда появилась возможность, вплотную занялась ткачеством сюжетных гобеленов, посвятила этому большой отрезок своей жизни и даже приобрела известность в художественных кругах.
Когда в 1971 году Эдик по распределению уехал в Конур-Олён, где он два года преподавал немецкий язык ученикам, которые и русский-то не знали, мы с ним переписывались. Вообще обмениваться письмами с Эдиком было интересно. Свое несомненное литературное дарование он часто воплощал в эпистолярном жанре, провоцируя меня на такие же «литературно оформленные» письма. Ну, вот например, однажды он написал мне «японское» письмо:
«Почтенная, ночной ветер заснул под утро. Весна янтарным солнцем засияла через оконные рамы. Душиста пихтовым маслом сосна у дома. Скоро на пороге лазурит водных просторов и яшма осенних плодов. Затем засверкает горный хрусталь первого заморозка.
Ваш покорный слуга надеется, что Вы процветаете в постоянном благополучии».
Ответила я ему «русским» письмом, написанным как будто в конце девятнадцатого века:
«Милый друг, несказанной радостью была для меня весточка, полученная от Вас сего благословенного дня. Поверьте мне, что каждый вечер, освободившись от хлопот по хозяйству и оставив на время свой тяжкий и одновременно увлекший меня безвозвратно писательский труд, я выходила на почтовый тракт и с нетерпением прислушивалась к звону колокольчиков в надежде, что на этот раз предчувствие хороших вестей меня не обманет. Дождалась! Ваше коротенькое письмецо, чудесное и преисполненное поэзии, конечно же, элегично – бытие скоротечно. Но почему я ощущаю в нём не печаль, и тем более не горечь, а любовь к жизни? Мы ещё насладимся каждым её мгновением, мы ещё встретимся и не раз.
Будем жить! (Антон Чехов). Слыхали ль Вы, мой друг, об этом модном ныне у нас и очень интересном литераторе? Рекомендую.
Господь благослови Вас и всех Ваших чад и домочадцев.
Ваша М.К.
P.S. Маленькое редакторское замечание: из сосны пихтовое масло не добывают. Возможно: душистой смолой исходит сосна у дома».
Самые лучшие в моей жизни поездки тоже связаны с Эдиком.
Он подарил мне незабываемые путешествия в Пошехонье и на остров Попов во Владивостоке.
Позже, когда уехал с семьёй в Германию, Эдик открыл для меня уютную Баварию, в которой леса выглядят как ухоженные парки, а между полями пшеницы асфальтированные дорожки. Меня поразили стерильно чистые немецкие деревни с красивыми аккуратными домиками и миниатюрными садиками как будто из мультфильма про Белоснежку и семь гномов.
Я буквально влюбилась в Регенсбург, вблизи которого большая семья моего друга жила довольно долго. Мы объездили все его окрестности на машине; он свозил нас с тётей Лизой в музей крестьянского быта под открытым небом; мы плавали по Дунаю на прогулочном теплоходе до монастыря (названия не помню), в котором пили особенное «подкопченное» пиво; совершили долгую пешую прогулку на знаменитую Валгаллу. При этом Эдик был не просто сопровождающим, а настоящим гидом. Он хорошо разбирается в запутанной истории средневековой Германии, я уже не говорю о его познаниях в области культуры, архитектуры и искусства. Побывали мы и в Мюнхене, Нюрнберге, Ландсхуте, Пассау, Бад-Аббахе и других городах Баварии, названия которых я уже и не припомню.
В альпийском курортном городке Гармиш-Партенкирхене мы провели два чудесных дня (откуда на денёк скатались в Венецию).
В этом городе со сложно-составным названием (результатом слияния двух поселений), я в очередной раз удивилась тому, что все до единого дома, стены которых богато (даже слишком) украшены фресками, выглядят так, как будто они были построены или отремонтированы только вчера.
- Эдик, как ты думаешь, - спросила я, - это краски такие стойкие или дома часто подновляют?
- Не знаю, - ответил Эдик, - наверное, просто за внешним видом следят.
- А давай у кого-нибудь спросим.
Мы подошли к пожилой женщине, которая возилась в маленьком дворике своего «пряничного» домика и поздоровались с ней по-баварски: «Грюс Готт!», после чего
Эдик сказал:
- Моя русская подруга интересуется, почему немецкие дома всегда выглядят как новые.
Услышав, что я русская, женщина стала что-то взволнованно говорить, а Эдик мне переводил.
Оказывается, её отец воевал на восточном фронте и попал в плен на Кавказе. Домой он не вернулся, и она не знает, когда он умер и где его могила. Женщина несколько раз повторила слово «Черкассы», и когда я кивнула – понимаю, мол, лагерь был в Черкассах, она посмотрела на меня так, как будто я ниточка, связавшая её с отцом. Закончила она своё взволнованное и горькое повествование словами:
- Зачем эта война?!
Там же Эдик показал мне церквушку, необычную не своей архитектурой, а тем, что все её внешние стены были увешены табличками с именами и портретами (иногда без портретов) погибших в войне жителей этого городка. Большинство из них, родившихся и выросших в Альпах, нашли свой безвременный конец на Кавказе. Я смотрела на померкшие фотографии восемнадцатилетних юношей и сорокалетних мужчин и ничего, кроме жалости не испытывала. Но они к нам не в гости пришли...
Когда Эдик открыл для себя Лигурийское побережье, он поделился со мной и этим чудесным уголком «неисчерпаемой» и прекрасной Италии (bell'Italia). Мы отдыхали в Леванто, откуда через Геную с её центром, демонстрирующим своё былое богатство и величие, вплотную примыкающим к тёмному, тесному и, надо признать, воняющему мочой, средневековому городу, направились в Равенну с восхитительными, известными во всём мире, византийскими мозаиками раннехристианских храмов – очень скромных и тяжеловесных снаружи и светлых и лёгких внутри внутри.
Последний раз мы с Алёшей и Киршами отдыхали в небольшом курортном городке Ладисполи недалеко от Рима. Эту поездку организовал Миша Шейнер – муж Алининой подруги со студенческой скамьи Лены. Шейнеры уже давно живут в США, где Миша стал вполне успешным бизнесменом, но сохранил «небизнесменский» характер. Он ежегодно снимает виллу где-нибудь в Европе (в Хорватии, Франции, чаще всего в Италии) для большой компании жениных подруг, которую между собой они называют «кликой». Вот к этой клике мы и присоединились. Миша и Лена оказались очень интересными людьми. Это, как сказала бы Соня, стало дополнительным бонусом к красотам Вечного города, замка Браччано и Виллы Д'Эсте.
Надеюсь, что Эдикины приезды к нам были для него не менее интересными, чем мои визиты в старушку Европу. Мы с ним путешествовали по городам европейской части России. Были в Туле и Ясной поляне, даже в Торжке. Втроём (я, Эдик и Сонька) прокатились на три дня в Питер откуда съездили в Царское село, где много раз бывали раньше, но порознь.
Но самой незабываемой поездкой была двухдневная экскурсия в Вологду, Кирилло-Белозёрский и Ферапонтов монастыри.
Зелёный центр Вологды с прямыми неширокими улочками застроен небольшими двухэтажными особняками, многие из которых сохранились с петровских времён. Казалось бы – чего тут необычного? В провинциальных городах России, да и в Москве, такие особняки не редкость. Однако зажиточные горожане этого северного городка строили свои дома с резными наличниками, карнизами, фронтонами и даже колоннами из дерева – единственного доступного в тех краях материала. Эти особняки не претендуют на дворцовое величие своих каменных собратьев, и понравились нам не показным достоинством, а какой-то уютной приватностью.
Понравились нам и Архиерейский двор, красно-кирпичный Вологодский Кремль, шатровые храмы начала 16 века и соборы выстроенные в стиле русского барокко и классицизма. Невозможно было не восхититься стоящим на просторной, воздушной площади Софийским собором. По летописной легенде этого рукотворного чуда могло и не быть, потому что Иван Грозный велел его разобрать после того, как на него в тогда ещё недостроенном храме упал кусок штукатурки. Собор не снесли, но очень долго он оставался не освящённым.
Жители Вологды были несуетливы и приветливы. А ещё меня порадовало то, что город не производил впечатления провинции, чуждой веяниям времени. Чего стоит, например, оригинальный памятник фонарному столбу с чугунной дворняжкой, поднявшей на него заднюю лапу. Установлен он у моста через извилистую тихую речку Вологду – строго на том самом месте, где сто лет назад, ещё в дореволюционной России, загорелся первый электрический фонарь уличного освещения.
Тогда в Вологде у нас с Эдиком родилась шутка: «Возрождается Россия!», которой с тех пор каждый из нас отмечает все, даже незначительные, изменения к лучшему.
Величественный Кирилло-Белозёрский монастырь на берегу Сиверского озера, окружённый высокими стенами с бойницами и внушительными угловыми башнями, больше похож на неприступную крепость, да в своё время он крепостью и был.
В отличие от Кирилло-Белозёрского, Ферапонтов монастырь, расположенный на холме меж двух озёр, окружённых лесом и разнотравными лугами – это скорее уединённая обитель, защищённая не столько стенами, сколько удалённостью от больших дорог и поселений. Все сооружения этого небольшого по площади монастыря, стоящего на возвышении, издалека казались лёгким белым облаком, спустившимся на землю.
***
В насыщенной культурной жизнью Москве мы с Эдиком ходили по выставкам, музеям, арт-площадкам, паркам, книжным магазинам. Кстати, Эдик говорил, что наши книжные магазины намного богаче немецких.
В позапрошлом году, побывав на потрясающей выставке Валентина Серова, я связалась с ним и сказала:
- Едикь, если ты это не увидишь – считай, что жизнь прожита зря! Приезжай!
Эдик долго не думал. Через день был уже в Москве. Я гордо провела его без очереди, предъявив свой членский билет Московского союза художников.
Когда я ему сказала, что некоторые наши интеллектуалы ёрничают насчёт того, что народ «толпами валит» на эту выставку только из-за её раскрученности в СМИ, он воскликнул:
- Да ты посмотри, какие вокруг лица!
«Надо же! Ведь я только что тоже об этом подумала!» мелькнуло у меня в голове. Прямо скажу, в этот момент я была счастлива!
После выставки я Эдика спросила:
- Ты бы вернулся в Россию, если бы была такая возможность?
Он ответил:
- Да.
За двадцать с лишним лет Эдик, конечно, привык к жизни в Германии, но… Как он шутит сам: «У меня немецкий дух и русская душа».
***
Вот говорят, что друг познаётся в беде – спорить не буду: настоящий друг в беде не оставит. Однако мы же друзей не на чёрный день держим, да и не всякую беду следует на друзей вешать. Для меня настоящий друг – это человек, с которым ты можешь поделиться тем, что для тебя составляет радость жизни.
(Опять слишком пафосно, Едикь? Ну, звыняйте, дру’гих слов у мэне нэмае).
3. Что я для Эдика?
Не думаю, что Эдик когда-либо размышлял над «источниками и составными частями» нашей дружбы. Просто, ему было интересно делиться своим интеллектуальным багажом и своими открытиями в области прекрасного с умной (ведь так, Едикь?) и любознательной, хотя и поверхностной женщиной, любящей домашнее философствование, но не способной запомнить, что такое онтология.
4. Нерушим ли наш союз?
Помню, однажды, когда мы с Соней были на великолепной выставке «Бубновый валет» где я без конца повторяла: «Вот бы Эдика сюда! Он бы слюнки пускал!», она сказала:
- Как, Мила, я тебе завидую: у тебя есть такой друг! К тому же мужчина!
Я тогда подумала, что, действительно, не всем такое счастье, и что дружбу нашу прервёт только женщина с косой, когда придёт к одному из нас первой.Сейчас, когда мы вплотную приблизились к «возрасту дожития», я поняла, что потеря друга может случиться и до срока.
Вот последнее письмо Эдика:
«Или времени стало больше для метафизических состояний или стал ощутимее чувствовать его необратимость и свёртываемость, или уже мне нечего тебе сказать своего (растеряны – не найдены слова, хотя: а был ли мальчик?), но всё чаще душа резонирует на чужие просветления и узнавания. Вчера она откликнулась на пастернаковские стихи…
Конечно же, поступаю непорядочно. Вместо того, чтобы поздравить тебя и твоих близких со светлым (= радостным) праздником Рождества Христова и прочая, прочая, отрезаю от себя часть пирога метафизической тоски и делюсь им с тобой. Время убывает, наше время, моё время убывает. Какие праздники?
Тут бы успеть себя подготовить к последней встрече, не захлебнуться бы в отчаянном страхе. Не отравить бы остатки бытия стоянием перед ничто (почти хайдеггеровское, опять цитата!). Но и полностью раствориться в хаосе жизни, в суете – перспектива не из приятных. Что это за жизнь без привкуса метафизической тоски?!»
В своём ответе я попыталась как-то вытащить Эдика в мир, который когда-то был для нас общим:
«Едикь, Едикь, а с кем же еще делиться своим пирогом, как не с другом? Правда, ты свободно оперируешь философскими понятиями, а я, когда начинаю читать что-нибудь типа «эксплицитная спецификация концептуализации», сразу же нащупываю потолок своих когнитивных возможностей. И хотя для меня «метафизика» и «онтология» - те же яйца, только в профиль, я, будучи великим дилетантом во всем, этаким мещанином во дворянстве, свободно изъясняющимся прилагательными, твое состояние хорошо понимаю, да и имею свой, не менее «вкусный», пирог, которым и поделиться то не с кем, кроме тебя.
Эдик, разве в том беда, что слова о времени не твои (все мы только с возрастом понимаем, что в этой жизни ничего нет более ценного, чем время) – чувства то уж точно не заёмные, а слова всего лишь форма для выпечки этого самого пирога с горчинкой. Представляешь, сколько таких пирогов было выпечено до нас с тобой и сколько еще будет выпечено!? Сначала мы детей стряпаем, а потом мучаемся проблемами бытия и небытия, после чего наши дети стряпают своих детей и в нашем возрасте подхватывают эстафету метафизической кулинарии.
И все-таки я (законченный оптимист? Нет, уже давно нет, скорее, позитивно настроенный реалист) нахожу сладость в таком, до безобразия кратком, миге своего существования. Уж лучше обсосать каждую «косточку» уготованного нам блюда под названием «Остаток жизни», чем отодвинуть его в сторону и остановиться в ужасе перед ничто. А «привкус метафизической тоски», ты прав, необходим - как горчица, для усиления вкуса основного блюда. Хотя, конечно же, все не так просто, но обо всём этом и многом другом надеюсь поговорить при встрече…».
Конечно, рано бить в набат. Это ещё не полный уход Эдика в себя, но я чувствую, что его всё меньше интересует мир внешний, в котором я остаюсь до сих пор. Меня ещё «Гондурас беспокоит», а ему он уже до лампочки.
***
Сидят два мужика, пиво пьют.
- Что-то меня Гондурас беспокоит, - говорить один.
- Так почеши, - отвечает ему другой. (Старый анекдот)
***
Честно скажу – мне немного грустно. Но, даже если Эдик полностью утратит интерес к общению со мной, как одному из факторов этого внешнего мира, я смирюсь с этим и роптать не стану, и до конца дней (или возможного своего ухода в себя) буду благодарна судьбе за то, что в 1968 году встретила бывшего одноклассника и напросилась к нему, чтобы покурить в безопасном месте.
На этой высокой ноте я и закончу главу о разных вариантах дружбы между людьми.