"Язык есть исповедь народа:
В нем слышится его природа,
Его душа и быт родной".
П.А. Вяземский
Меня с детства учили, что человек никогда и ни при каких обстоятельствах не должен распускаться, в любой ситуации обязан держать себя в руках. Фраза «Веди себя достойно» звучала не реже, чем: «Вымой руки перед едой».
– Ты никогда не должна позволять эмоциям брать верх над разумом, ты – человек и должна быть способна управлять собой, – учила меня моя горячо любимая бабушка, – запомни, "хочешь видеть дни свои благими, то удерживай язычёк свой".*
– А если меня Таня обзывает? Говорит, что я дура.
– Нельзя произносить это слово! – бабушка назидательно поднимала вверх указательный палец и смотрела на меня поверх очков, что висели у неё на кончике носа. – Не опускайся до её уровня, она только и ждёт, что ты встанешь на её ступеньку и тогда, будь уверена, столкнёт тебе Таня раньше, чем ты опустишь вторую ногу. Это её уровень – уровень невоспитанного человека, и здесь она сильна. Русский язык бесконечно богат и многогранен, но, если ты не найдешь в своём словарном запасе нужное слово, лучше промолчи – молчание чаще говорит сильнее слов, не зря говорят, что речь – серебро, а молчание – золото.
Она внушала, что грубое слово, брошенное в злости да ещё невпопад – это, что пукнуть громко в обществе. Слово «пукнуть» произносила, понижая голос.
– Знай, что "твоими устами будут судить тебя"**..., а ещё – ты родилась женщиной, а женщина должна быть чистой. Грязные слова, что чихающий кран остатками ржавчины и грязной воды, когда её перекрыли. Женщина должна быть, как прозрачный живительный родник.
Моя добрая, глубоко порядочная бабушка, прожив долгую жизнь, пережив войну и репрессии, действительно оставалась чистой, как родниковая вода.
Но нас воспитывала не только она, а ещё школа, улица и все встречающиеся на жизненном пути. И если произносить грязных выражений я не научилась, то молча, без лишних слов, могла кинуться в драку, защищая свои или чужие интересы. Чувство справедливости и собственного достоинства были врождёнными.
Но молчать научилась. Тренировалась. Старалась. Училась "смотреть" – вставала перед зеркалом, выпрямляла спину, расправляла плечи, поднимала подбородок вверх и «испепеляла» вымышленного противника взглядом.
И без лишних грязных слов прожила большую часть своих лет. Прежде было легче. Люди стремились к лучшему, ведь культура всех средств массовой информации была на высоком уровне. Образованные и интеллигентные люди следили за своей речью и стремились соответствовать, а затем в стране всё перевернули с ног на голову. Социализм смели, не достроив, и начали городить капитализм. Общество перемешалось, словно компот в большой кастрюле. Стало мутным, а в мутной воде много разного развелось, и много тёмного происходило.
Изменился менталитет и изменился язык.
В такой беспокойный период я и оказалась в небольшом селении российской глубинки. Местные сами называли свой городок Мухосранском, и вспоминали свой развалившейся колхоз, не иначе, как «Напрасный труд».
Речь их я понимала с трудом. Иногда, словно китайский болванчик, кивала в знак согласия, абсолютно не понимая, о чём мне говорят.
Мат очень активно использовали в речи, не ругались, а именно разговаривали матом. Чаще употребляли просто для связки слов, как «слова-паразиты». Его я легче понимала. Смотрела на всё с интересом, как с интересом разглядывали и меня.
– Культурная, – говорили, растягивая слово с нажимом на мягкий знак и мне казалось, что не одобряют, даже осуждают.
Но приживаться было надо, и я тихонько осваивала новый язык. Иногда «проваливалась» на самых обычных старинных словах, которые пролетели мимо моего образования.
Как-то подходит к моему рабочему столу начальница и начинает что-то искать в груде многочисленных документов, нервно перебирая и разбрасывая их по столу:
– Я тебе тут надысь положила, а ты ента, тудыт-растудыт, ничего не сделала, премии хочешь лишиться? – сильно картавя зло произнесла, – час даю, мать твою...
«Тудыт-растудыт» я поняла, а остальное не очень… Судорожно стала собирать бумаги на столе, но ничего нового не нашла. Пошла к приятельнице из другого отдела, она давно в банке работает и все специфические словечки знает. Шёпотом, дабы никто не слышал, спрашиваю:
– Мне Серафима надысь положила, а я не сделала. И найти не могу.
– А что она тебе надысь положила? – так же тихо переспрашивает.
– Что положила? Надысь, – отвечаю серьёзно.
Приятельница ничего не поняла и пошла со мной в мой кабинет искать неведомый документ.
– Покажи, что она тебе надысь положила?
– Ну… ента, – серьёзно отвечаю, чуть не плача, – она мне что-то положила… я не могу найти… «Надысь и енту».
– Ничего не понимаю, занервничала приятельница. – Что ты ищешь, скажи?
– Я ищу надысь…
Смеялись надо мной так, что слышно было на улице.
– Учи язык, культурная, – вытирая слёзы, говорила начальница.
(«Надысь» – накануне, намедни, недавно, вчера).
Старалась, вслушивалась, понимать научилась, а говорить – нет. Находила в местном диалекте особую прелесть, если бы не мат. При возникших острых ситуациях, моё молчание терпело полное фиаско по сравнению с колоритным ажурным матом, с помощью которого меня ловко и быстро укладывали на обе лопатки.
– Учись отвечать, – поучали сочувствующие, – ты же совершенно не умеешь за себя постоять.
Мат действительно позволял разрешать множество вопросов.
Особенно на бытовом уровне.
Надо мной жила развесёлая соседка, которая выставляла две мощнейшие колонки на подоконник открытого окна, и с раннего утра гремела музыка на весь наш район и пустырь, поросший репейником, за околицей. Играла так громко, что не слышен был даже звонок в квартиру. Раз пятьдесят в день Надежда Кадышева с группой «Золотое кольцо» прокручивала свой репертуар, от которого – да простит меня талантливая певица, – у меня начинался нервный тик.
Я делала попытки совестить соседку вежливо и культурно, на что быстро получала в ответ:
– Да, пошла, ты! До одиннадцати имею права.
И вот как-то в один будний день я осталась по болезни дома, и с раннего утра вновь запела Кадышева. День был погожий и я решила, чтобы не нервничать, переждать концерт на солнышке во дворе.
Выхожу в подъезд и вдруг слышу с верхних этажей отборнейший витиеватый мат, да стук палки по лестнице. Это спускался дядя Лёша – грозный старик-инвалид с верхнего этажа. Похоже его тоже Кадышева "довела до ручки".
Он подошёл к двери, из-за которой гремела музыка, и своим бадиком (трость для опоры при ходьбе) громко застучал по ней, не прекращая крыть всех и вся, а главное – соседку, крепкими непристойными словами.
– Всё, дядя Лёша, больше не буду, поняла, – ласково пропела она через закрытую дверь и сделала музыку тише.
Я остолбенела. Наверное, и рот открыла от удивления: оказывается, как же просто всё решается!
– Учись, культурная, – дядя Лёша помахал мне бадиком и медленно пошёл вверх по лестнице.
Я жила в этом городке уже не первый год, но материться не научилась, пока...
Как-то пришлось сменить работу. Обязанностей много, ответственность большая, коллектив – женский. И на мою беду, «правил бал» там не единственный мужчина – начальник, а жена областного депутата. Особа простая, как тыква на грядке. Вся широкая, бесформенная, со вторым подбородком, перетекающим в грудь, затем в живот, заканчивающимся около колен. Должность у неё была незначимая, похоже специально созданная для её персоны, и обязанностей настолько мало, что чай с пряниками и вареньем она пила и пила весь рабочий день.
Мое появление её почему-то не обрадовало. Что-то всё выспрашивала обо мне, узнавала, да ко мне лично постоянно приставала с ненужными вопросами и при случае всегда старалась «ущипнуть».
А так, как она была уполномочена властью, то лучшим «щипком», для неё было перевалить на меня свою работу. Моя должностная инструкция увеличилась ровно на количество её обязанностей, а ей вменялось меня курировать. Это же надо, до какого извращения можно дойти, чтобы ничего не делать, целый день пить чай на работе, болтая по телефону, и – «курировать!» Слово-то какое важное!
Курировала она рьяно! Через каждый час, да так громко, что слышно было во всех коридорах, выкрикивала мою фамилию. Кричала гневно, отрывисто. И я должна была, всё бросив, подойти к ней. Смерив меня насмешливым взглядом, куратор начинала меня учить работать. Грузно восседая за маленьким для её мощной фигуры столом и отхлёбывая чай из плохо вымытой чашки, она давала указания мне, стоящей напротив неё. Я, не моргая, старалась глядеть ей строго в переносицу и усилием воли пыталась показать равнодушие, скрывая глубочайшее отвращение к этой постоянно жующей особе. Картина живописная для начала двадцатого века, не хватало только подзатыльника мне.
Коллектив выражал сочувствие, но не советовал «плевать против ветра», «ссать против ветра» и «рыть себе яму». «Терпи, – сопереживали, – где ещё такую работу найдёшь».
Терпела, но гнев разрастался во мне, как костёр. Видя её, я сжимала зубы и кулаки, и тогда мне становилось страшно не только за себя. Хотелось, как в детстве, кинуться в драку и без слов врезать противнику промеж глаз, но… детство давно закончилось. И потерять неплохую работу в период безработицы в любом мелком городишке – действительно катастрофа, особенно, если ты ещё рассорилась с женой областного депутата.
Но как-то долготерпение моё иссякло, пламя ярости заполыхало и, затмив разум, норовило выплеснуться наружу. В очередной раз, услышав свою фамилию, я, на удивление спокойно, встала. Остановилась у большого зеркала, что висело на двери в кабинет и причесалась, затем накрасила губы, поправила одежду. Медленно переобулась, сменив лёгкие и удобные балетки на жёсткие туфли с высоченными толстыми каблуками, набойки которых стучали по бетонному полу, словно отбойный молот на стройке, когда заколачивают сваи. Зачем? Не знаю. Наверное, чтобы казаться выше и страшнее для противника – проснулся первобытный инстинкт. Я спокойно закрыла свой кабинет и, как солдат на марше, чётко и громко стуча металлическими подковами, с суровым и удивительно холодным лицом пошла по коридору. Ритмичный тяжёлый стук каблуков привлекал к себе внимание, наверное, как барабанная дробь перед боем, как грозный предупредительный сигнал начала сражения. То ли я этим стуком поддерживала свой боевой дух, либо хотела навести ужас на неприятеля – не знаю, но шла я, «заколачивая сваи», через весь длинный коридор и совсем не думала, что буду говорить. Мне уже было всё равно. Как говорят – достала!
Открыв дверь в кабинет, я, отрепетированным в детстве движением молчаливого боя, выровняла спину, подняла голову, и… отборнейшим матом послала её так далеко, что сама себя испугалась. И поняла, что научилась, наконец-то, разговаривать на этом, более понятным для некоторых особей, нечистоплотном языке! Я высказала всё, что наболело и поняла, что при наивысшем эмоциональном накале он, вопреки всему, имеет силу! Рубанула словами, как стальным обоюдоострым клинком и облегчённо выдохнула… Так же чеканя шаг, ещё выше задрав подбородок, вернулась на своё рабочее место.
– Что это было? Что это было? – слышался шёпот за спиной. Из кабинетов выглядывали удивлённые коллеги.
Я устало опустилась на своё рабочее место и почувствовала, что костёр погас и на душе стало пусто и мерзко.
– Прости, бабушка, – сказала я и подумала, что молчание действительно мощнейшее оружие, но среди равных тебе, а сейчас вывелся новый вид человеческих существ. С волками жить, говорят, по волчьи выть.
Делать ничего не хотелось. Навалилась усталость, но чувство удовлетворения, что я отстояла себя, немного радовало.
– Пусть завтра уволят, – было абсолютно безразлично, – но я не позволила издеваться над собой и вытирать о себя ноги, теща чьё-то болезненное самолюбие.
В дверь осторожно постучали. Мило улыбаясь, жена депутата протиснулась в узкий для неё дверной проем:
– Ты прости, я не думала, что тебя это так задевает, я же без зла, – и всё в таком духе... Так, от скуки «прикалывалась»…
Меня не уволили. Должностную переписали. Со временем даже повысили.
Но эта «победа» почему-то смущает до сих пор. Неприятно жить в обществе, где властвуют и решают хамство, грубость и невежество, где на работе от скуки «прикольнуться» стало нормальным явлением.
* Пс. (33, 13-14).
** Евангелие от Луки (19, 22).