Муаровое платье

Марина Аржаникова
Хочу рассказать историю, произошедшую со мной. Мы с мужем тогда ещё только переехали в деревню. Завели декоративных курочку и петушка, (такая порода, маленькие, "карликовые"), те наплодили цыплят, и ходили дружно, "гуськом", причём мама-курица замыкала это небольшой линейный хороводик.
Городские друзья наши молча смотрели на выводок, и на нас тоже.
Не верили.
А мы осматривались, приглядывались к деревенскому быту, здоровались, как полагается в деревне, с соседями отношения устанавливали, так и первую зиму перезимовали. Понамерзлись, правда. Но друзья выручали, с друзьями все легче. Да и самогончик пробовали, по деревенски-то.
В общем, во вторую зиму пошли.

 Зима была пышная. Сугробов намело, ёлки, сосны как одеялом накрыты.
В соседней деревушке, что совсем рядом, жила бабушка. Как-то мы с ней разговорились, -"Пою, говорит, много песен знаю. Приходи, Марина, -  приглашает она. Я постряпаюсь! " Я и пришла, с тетрадкой,  с маленьким диктофончиком.
Домик у Марии Васильны маленький, крепкий, а порог широкий, покрашен  синей краской. Я на нем валенки обмела, и в дом - а там - печка, ходики, светло, тепло, ещё и булками пахнёт. И Мария Васильевна в ярком халате. Я  уже прошла в горницу и разглядывала портреты на белёной стенке, пока бабушка гремела, расставляла чашки. Портретов было три.  Все три были украшены цветками на проволочках и изрядно отретушированы. Один меня заинтересовал больше,  где мужчина за локоточек поддерживает женщину, и другой рукой ещё за руку держит. Я прежде никогда не видела, чтоб за руки держались. Правила были строгие, неписаные.

 - Тьфу его! К Орехову взревновал! - смеётся баба Маша, у Кутузихи на  свадьбе. Вот дурак.. Я ему чуб обтрепала, дурачок. Вздумал!!

Баба Маша уже смеется, про мужа своего рассказывает. Она старушка- веселушка, - так я называю бабушек, проживших тяжелую жизнь, но сохранивших оптимизм и чувство юмора. История её не нова - война, голод, трудодни. Вдовство. Просто жизнь. Страшное со смешным, за ручку.
Тут же анекдот вставит, смешной, совсем детский, и я смеюсь от души.
Так пью я травку, значит, (напарила Мария Васильна), но все на стену, на портреты поглядываю. Уж больно хороша женщина на портрете, брови как собольки, сейчас спрыгнут и побегут!

- Ох, мама.. тоже пела, - заметила баба Маша мой взгляд.
  Песельница  была Прасковья Филипповна моя в молодости. Отец-то
  ее из под венца увел..  в муаровом платье!

- Как это в .. муаровом? - я даже растерялась.

- В муаровом!  - и подвигает мне миску с ватрушками. - "Ты кушай, кушай, творог-то свой, не казенный." - Вот, расскажу тебе, Марина.   
               
 Она поправляет, разглаживает платочек на плечах.

- Мы тогда рядом с Польшей, на границе жили. Был жених у мамы, богатый. Лавку они держали. - "Польского происхождения были", - поясняет.  - Уже свадьбу порешили, по рукам ударили, так папка мой,  на девичник к девкам пришел, а мама платье подружкам как раз показывала,  уух, красивое было! Муаровое. - баба Маша показывает руками. - Вот в нем прямо и увел, убежали, значит. Гордая была, - все говорили, а за босяком побежала!  Так всю жизнь отец с ней - "Паша", да "Паша", минуты без неё не мог.
 
Я смотрела на Пашу, на портрете, а она на меня, словно говоря - "Да, так все и было".               

Баба Маша полезла куда-то под кровать, на коленках, возилась там долго, потом мне крикнула - "Ну-ка , Марина, давай, помоги!"
Мы вытащили оттуда пыльную, плоскую прямоугольную коробку, перевязанную так-сяк, и Мария Васильена долго развязывала узелки.

- Ну! - сказала она, отдышавшись. -  Смотри вот!               

Запах старой бумаги, травы ударил в нос. Под желтой марлей, все переложенное веточками мяты, или полыни, высохшей уже, почти трухой, лежало аккуратно уложенное бледно-розовое платье, с ажурными пуговочками, с такими же крошечными золотыми застежечками. Рукава его были сложены на груди, поверх пуговиц, а манжеты, узкие,  как детская ручка, соединялись ниже рядком мелкого кружева.
Лежало оно маленькое, покорное, будто, а чуть ниже ворота, на груди, у сердца, был приколот маленький  букетик, тоже высохший, с золотинками-цветочками.  Я чуть дотронулась до него - легкий шорох фольги закружил что-то в голове, в висках..

- Ты че, Марина? Плохо тебе? - баба Маша замельчила, зашоркала тапочками.

- Красивое, - сказала я, вдыхая свежий воздух. - А давно она умерла?

- Дак она, Марина, вон, за занавеской лежит...

Я как во сне, шагнула в сени и открыла синюю  цветастую занавеску...

Она сидела сложив руки на коленях, на старой, с прутьями, кровати, в пухлых подушках, и улыбалась. В белом платочке, похожая на птицу, она смотрела на меня и глаза ее сияли, отдавая свет и неведомые волны. - "Проходи, проходи, касатушка", - пела она, приглашая взглядом сесть рядом. - "Анголы-то, анголы, ишь, разлетались", - ликовала она, высоко проводя рукой, как бы пытаясь дотронуться да крыла.

- Поють,  - "Пора", говорят, касатушка, - "Пора.."               

- Гриша-то ждет, заждался, -  Заждался супруг мой любезный, ненаглядный.               

Я села на кровать рядом с ней. Время расплылось. Даже воздух вдруг стал какой-то вязкий, как мёд. Удивлённые Лики смотрели на меня сверху, а от горячей стены шло тепло. Сердце моё заколотилось, я почувствовала легкий запах ладана и птичий гомон - птицы с резными крыльями, бархатными подбрюшьями шумно метались, сталкивались, нетерпеливые, словно ища выход, и одна, самая красивая и голосистая, встрепехнувшись, обронила перо, и оно  коснулось моей щеки. Я вздрогнула,  хотела встать, но забили часы, на стенке, громко, зазвенели медным звоном...

- Пора! - громко сказала Прасковья, выпрямившись, блеснув запястьем муарового манжета, красивые изогнутые брови её взметнулись...

- Я готова!

Я убегала, зацепившись за синий порог. Кажется, снесла цветную занавеску, вместе с проволокой.
Помню синий снег и луну, которая бежала за мной, перепрыгивая через сугробы.

Я спала сутки.Я


 Прасковью  Филипповну хоронили в пятницу. Я увидела на снегу ветки, они шли от их дома.
Я ехала в промерзшем автобусе, смотрела в маленькое процарапанное окошечко на большие, укрытые снегом, деревья. Зимушка-зима, царица, властвовала, щипала за нос, мела метели, и иногда  баловала мягким, как хлопья, снегом, и как захочет она, зимушка, так и будет, и мы не властны что-то изменить. Ранние сумерки отдавали на сугробы бледно-розовый отсвет - муаровое платье и красавица Прасковья не отпускали меня.



С Марией Васильевной мы встретились чуть позже.
Обнялись.

- Ты, Марин, убежала тогда, тетрадочку свою оставила.
- А бабушка-то платье запросила! - Надевай, да надевай"!- зашептала она. - "Уйду сегодня", говорит. - Мы с Любкой помыли, да одели, грех вот, думаю теперь... Да всяк легче на живую-то . - Ночью отошла...
 
- Преставилась, матушка моя, Прасковья Филипповна.               

Мария Васильевна промокнула глаза кончиком платка.
А я улыбнулась. Я знала, что они, наконец, встретились, Паша и Гриша, что смотрят друг на друга, наскучавшиеся, и что Гриша держит её за локоток.

P.S. Баба Маша много мне напела, но вот, одна, моя любимая.

У родимой маменьки
Дочь была одна,
Не собравши разума,
Замуж отдала.
Посылают по воду
Рано по утру,
Примерзают ноженьки
К белому снежку,
Примерзают рученьки
К коромислицу.
Рассержусь на маменьку —
В гости не пойду,
Через восемь годиков
Пташкой прилечу.
— Что-то в нашем садике
Жалобно поет,
Не моя ли доченька
Горьки слезы льет?
На чужой сторонушке
Бедная живет...