Эта история случилась на рубеже веков и каждое написанное слово – правда.
Январь. Холодный солнечный день. Мороз крепкий – колется и щиплется. На такую красоту лучше смотреть из окна тёплого дома, закутавшись в плед, сидя на диване с любимой книгой.
В отделение срочной социальной помощи не вошёл – ввалился крупный высокий мужчина в добротной дублёнке и ондатровой шапке, с торчащим в разные стороны мехом. Он потирал замёрзшие руки и прикладывал их к красным щекам, на которых стали проявляться белые пятна.
– Ух, и мороз, – не ожидая приглашения, плюхнулся на стул и мы сжались, испугавшись, что стул под ним сейчас развалится.
– Мне мать надо в интернат оформить.
– Ну, рассказывайте...
Для нас это было обыденным и частым делом. Мы не спешили никого осуждать и вообще выносить какие-либо оценки нашим посетителям. Насмотрелись за годы работы разного и, поверьте, невероятных ситуаций и перипетий в жизни столько, что всё и не опишешь. Как говорится, что в каждом дому по кому, а в коих и два.
В кабинете тепло и уютно. Посетитель скинул верхнюю одежду и, смяв, небрежно бросил на соседний стул. Излишне полноватый, но крепкий и сильный мужчина сидел напротив меня. Я почему-то его представила в тайге, валящим лес, что показывали в старых кинофильмах про героев-первопроходцев. Под красивым свитером с норвежским узором видны крепкие накаченные мышцы. Правильное лицо. Но вот глаза … Взгляд казался нечестным - ускользающим и поверхностным. Не хотелось в них смотреть и даже страшно было – словно проваливаешься в холодную бездну. Тип был пренеприятнейшим.
Он рассказывал обычную истории о разбитой параличом матери, за которой ухаживать ему было не по силам и не по возможностям.
Каждый, кто принимал в своей жизни подобное решение, считал своим долгом оправдаться перед нами. Стены нашего кабинета хранили такое количество семейных драм, что, если бы могли говорить, переговорили бы Шахерезаду. А мы старались не хранить в памяти эти истории. В большинстве своём забывали, но не все… Эту тоже забыть нелегко…
Человеческий мозг имеет способность защищаться от чужой боли, от чужого страдания. Мы сопереживаем, сочувствуем, но не принимаем на себя, иначе не смогли бы работать. Часто обвиняют в жестокосердии и бессердечии врачей, но если бы они болели вместе с нами, то лечить нас было бы некому. Принять правильное решение и уверенно действовать может только человек с ясным рассудком.
Итак, он оправдывался. Обвинял мать в чёрствости, жестокости и равнодушии.
– Я рос, как сирота, а она сидела допоздна на партсобраниях, а затем ночами писала стихи о Родине и партии...
– Я не помню отца. В доме постоянно появлялись новые мужчины. Один так и остался после того, как её хватил удар. До сих пор не могу прогнать...
А дальнейший рассказ – серийная мыльная опера о том, как он пытался жениться. Мать не одобрила ни одну из его избранниц. В итоге, уже около сорока лет, он привёл в дом женщину и мать... отравила её…Он твёрдо в этом был убеждён. Точно таким же способом, помнит, она спровадила в мир иной одного из своих многочисленных мужей. И привёл нам рецепт снадобья, которое бесспорно, является сильным природным ядом.
Сейчас мать лежит, а у него очередная невеста, но привести её к себе, где витает в воздухе смерть, не может. Вынужден строить новый дом для будущей счастливой жизни, и поэтому у него нет никакой возможности ухаживать за полупарализованным человеком.
Мы, как положено, описали ему нелицеприятные условия пребывания в подобных учреждениях. На вопрос почему он не наймёт сиделку ответил, что на это нет средств.
Осадок от его визита остался крайне неприятный, и, как-бы мы не пытались забыть и снять с души тяжёлое восприятие рассказанной истории, у нас не получалось.
После сбора всех необходимых документов для оформления несчастной старушки в дом-интернат, мне пришлось её сопровождать.
Мороз не отступал. И искрящийся снег под ярким солнцем уже не радовал.
Ранним утром мы выехали на машине скорой помощи по указанному адресу. Мы – это я и фельдшер, приятная миловидная женщина в овчинном тулупе, меховой шапке, сером шерстяном платке поверх и валенках. Только отъехали, я сразу поняла странный наряд фельдшера – машина не обогревалась. Если в кабине ещё кое-как было тепло, то в салоне, казалось холоднее, чем на улице из-за темноты и ледяного липкого металла вокруг. Это было начало века и в стране во всю гуляла разруха. На станции скорой помощи не было возможности выделить исправную машину на целый день, так как автопарк состоял, как говорят, из ноль целых и… десятых. А свой транспорт наша организация получила только следующим летом.
Мы подъехали к огромному участку, окружённому невысоким забором. В глубине сада за палисадом, виднелся добротный дом на высоком фундаменте из белого кирпича около ста квадратных метров. А в другом конце двора завершали строительство второго этажа огромного особняка из красивых ровных тёмно-бордовых и жёлтых кирпичей. Во дворе стояла дорогая машина иностранного производства и старая восьмёрка.
Аккуратно сложены кирпичи, блоки и другие стройматериалы. Весь вид усадьбы оставлял впечатление достатка и сытости хозяев.
Зайдя в жарко натопленный дом, резанул в нос сногсшибательный запах мочи. Грязь, жуткий беспорядок и огромные мухи. Зимой в мороз! На кухне с равнодушным видом, прямо со сковороды ел яичницу неопрятный, но крепкий на вид старик, возможно последний муж, которого никак не мог выгнать сын.
В груде вонючих тряпок на большой двуспальной кровати с растянувшейся панцирной сеткой почти до пола, лежала, что-то мыча, старая женщина огромных размеров.
Даже в этом безобразном виде на лице её сохранились остатки былой красоты, но взгляд её – отталкивающий, пугающий тёмной силой, точь в точь, как у сына.
Фельдшер быстро скомандовала достать всю её тёплую одежду и приготовить, как можно больше одеял, пояснив, что ехать нам, если повезёт, часа два в холодном неотапливаемом салоне автомобиля.
Приподняв старуху, которая пыталась слабыми непослушными руками оттолкнуть нас и громко грозно мычала, порываясь что-то сказать, я увидела поражённую разъеденную пролежнями спину, в которых возились опарыши. Ими была заполнена вся постель старухи.
Едва справившись с приступом тошноты и отвращением, мы одели несчастную женщину, закутали в несколько грязных одеял и на носилках погрузили в машину скорой помощи, поставив их на пол.
Фельдшер махнула мне рукой, требуя вернуться в дом.
– Водка есть, – спросила она у безучастного деда.
Он молча протянул запечатанную бутылку. Ловко, по-мужски, белокурая миловидная фельдшер её откупорила и протянула мне:
– На, выпей, а то свалишься в дороге.
Я резко и часто закачала головой в разные стороны: "Я водку не пью".
– Пей,– сказала, как отрезала она, и я, подчиняясь, сделала большой глоток.
Также поступила и она, а остатками мы тщательно вымыли руки.
* * *
Машина выехала из города и, прыгая по замерзшим колдобинам российского бездорожья, добралась до интерната не за два, а почти за три часа.
Всю дорогу замёрзшая старушка в закутанном тряпье что-то мычала, но иногда произносила вполне отчётливо: «Куда ты меня везёшь?» и стреляла ненавистным взглядом в сына, отчего тот – здоровый мужик, съеживался и испуганный взгляд его глаз, начинал ещё быстрее бегать по салону, ища убежище.
– Если в дом престарелых – прокляну, тварь, – отчётливо слышалось сквозь непонятные крики, и слабыми руками она пыталась освободиться из-под груды одеял.
* * *
В доме престарелых нас встречали не только медперсонал, но и весь ходячий коллектив старых, никому ненужных, людей. Увидев немощь во всей своей неприглядной красе, они молча и недовольно разбрелись по комнатам.
Бабушку положили в двухместную палату на этаже лежащих.
Яркое послеобеденное солнце освещало маленькую, выкрашенную белой краской, комнату.
Две кровати, две тумбочки и радио на стене.
Небольшой стол для медперсонала и стул, также белый.
На этаже жарко, навязчиво пахнет лизолом, карболкой, хлоркой и лекарствами.
На одной кровати, прямо на клеёнке, недвижимо лежала голая толстая опухшая, безучастная ко всему женщина.
– Как же так, – возмутились мы, – наша-то сидит, руки работают, даже что-то лопочет и всё понимает!
– Врач посмотрит, решит, – сестра была спокойна, привыкшая, видимо ко всякому, – пока в наличии только это место.
* * *
Назад мы возвращались в полном молчании.
Вечером не могла уснуть: в глазах мелькали страшные картины минувшего дня.
Пошла на кухню и, стараясь не разбудить мужа, выпила водки.
На следующий день заболела и неделю провалялась на больничном.
Мы звонили в интернат и интересовались нашей подопечной. Старушка, бывший высокий чин местного партийного руководства, показала всему персоналу, где "раки зимуют". Кричала и требовала вернуть её домой так, что слышались её гневные вопли на всех четырёх этажах. Немного подлечив и приведя бабушку в порядок, доктора интерната настоятельно требовали сына забрать её. Слишком уж она была беспокойной. К ней возвратилась речь и даже способность немного двигаться.
Пригласили сына. Как услышал предложение забрать мать – испугался, глазёнки забегали и начал возмущаться, мол, не имеете права.
– Но вы же видели условия пребывания. Ваша матушка в здравом уме и неужели в ваших двух домах не найдётся места для родного человека, – пытались пристыдить.
Опустив голову, слушал, затем пообещал подумать, а глаза ещё больше забегали... вселяя в нас беспокойство, но к нашей радости и величайшему удивлению, он всё-таки привёз мать домой. Когда пришли с проверкой, невероятным показалось такое изменение в поведении сына, но радостно подумали, что в жизни всякое случается. Старуха, опрятно одетая, полусидела в чистой постели. В доме был порядок, наведённый явно женской рукой. Сын, все-таки, женился.
Эпилог.
Отступили холода, запахло приближающейся весной и выйти в ясный тёплый солнечный день на улицу было одним удовольствием. Хотя это и не входило в наши обязанности, мы решили проведать неприятного клиента. Что-то неуловимое беспокоило и постоянно возвращало к этой истории.
Подойдя к огромной усадьбе увидели, что дом из белого кирпича разбирают какие-то рабочие с юга. Новый дом вырос ещё на один этаж.
Кроме рабочих в усадьбе никого не было.
Зашли к соседям. Они оказались разговорчивыми и осведомлёнными о многом, что происходит на их улице.
Узнали, что, вернувшись из интерната старушка возродилась к жизни и даже вновь начала писать стихи, только уже не про партию и Родину, а о старости, немощи и неблагодарных детях, а через две недели внезапно умерла.
– А дед, что с ней жил, муж её последний? – спросили мы.
– Через два дня после неё. Не пережил, видимо, её уход, – соседи многозначительно хмыкнули.
Мы вспомнили безучастного старика с неприветливым хмурым лицом и глубоко усомнились в его способности высоко чувствовать.
– Отравил? – спросили со страхом, затаив дыхание...
– Отравил, шельмец, отравил, он всех отравил. Было у кого учиться, – нисколько не сомневаясь, закивали соседи и рассказали ещё много странных и крайне нелицеприятных историй из жизни этой страшной семейки.
Возвращались молча. «От осинки не родятся мандаринки», – подумала я.