Шесть Лезвий Ножа

 
Перочинный нож с затёртой пластиковой рукояткой, шесть лезвий — мечта любого мальчишки.
Пять лезвий-трудяг, каждое со своим назначением и одно длинное — лезвие-воин. Оно жёстко фиксируется от случайного схлопывания при нанесении колющего удара. Наверное, уже тысячи раз я держал в ладони этот нож. Я делал это так часто, что даже перестал ощущать его в руке, как нечто инородное. Он давно стал частью меня. Сколько раз я ловил себя на том, что вдруг обнаруживаю его в ладони, но совершенно не помню, как он там оказался. Иногда мне кажется, что нож сам выскальзывает из кармана куртки и переползает ко мне в руку, если я его долго не достаю. Наверное, это потому, что мы уже слишком долго вместе.
Вот и сейчас, вдруг оказалось, что он давно уже в ладони.
Ночь. Ветер с Невы, маслянистые волны, и нож....

Шесть лезвий ножа — шесть граней — шесть срезов.

Впервые его лезвие сверкнуло нестерпимым блеском, когда мне было одиннадцать. Это было короткое лезвие-помощник. Оно раскрылось и поймало моё отражение. Восторг и поклонение в моих глазах могло соперничать с солнцем, уместившимся на кончике первого лезвия.
- Это мне?
Я поднял глаза в которых навсегда поселилась обожание. Отец, неумело пытаясь скрыть гордость, пробормотал:
- Кому же… Ты это, сам не порежься и главное других не порежь. Обещаешь?
Я радостно пообещал, и конечно же соврал.
Игра в «ножики» — это когда нож втыкается разными способами в разделённый пополам круг, нарисованный на земле, отрезая часть сектора, принадлежащего сопернику.
Уже через час мама перевязывала мне палец на ноге и испуганно переспрашивала через каждые десять секунд, — тебе больно? Оправдывался почему-то отец, виновато поглядывая на меня. Мама опять спросила, — очень болит? — и гневно посмотрела на отца. И хотя было совсем не больно я кивнул и чуть слышно ответил, — болит, — для того, чтобы разжалобить, а главное, чтобы в наказание у меня не забрали ножик.
Меня заперли в комнате, запретили впредь играть во дворе «до завтра», но ножик оставили. Я назвал его «Дружок».

Второе лезвие подарило мне первую финансовую свободу.
Старое кладбище рядом с домом издревле облюбовали местные пьяницы для комфортного распития различного алкоголя. Естественно, что после них возле могил оставались раскисшие конфеты и пустые бутылки. Конфеты нас совершенно не интересовали, а вот бутылки можно было сдать в пункт приёма стеклотары по цене двадцать копеек за винную, пятнадцать за пивную. Огромные деньги. Для этого требовалось всего лишь две вещи: извлечь из винной бутылки пробку, проткнутую внутрь по причине хронического отсутствия штопора у пьющих, и убрать с бутылок этикетки. Без выполнения этих двух условий бутылки тоже принимали, но уже по цене на пять копеек дешевле за каждую.
Я, и двое моих подельников занялись этим прибыльным бизнесом. Пробку мы вынимали при помощи специального куска лески. Из лески делалась петля, засовывалась в бутылку, бутылка переворачивалась, пробка падала вниз к горловине занимая положение к выходу, леска медленно вытягивалась из бутылки, петля упиралась в торец пробки и таким образом пробка извлекалась наружу. Секундное дело в умелых руках. А вот с приклеенными насмерть этикетками дело обстояло хуже. Обычно, после праздников, рачительные хозяйки массово топили пустые бутылки в ванной. Этикетки отклеивались и сам отпадали. Это не требовало физических затрат, но требовало времени. Времени было жаль, да и никакой ванной на кладбище не было. Выяснилось, что лезвие-напильник прекрасно соскабливает бумагу со стекла за считанные секунды. В общем, отныне, для придания бутылкам товарного вида (пробка, этикетка) нам требовалось меньше минуты на каждую.
Теперь, практически каждое Воскресенье, я и ещё двое «сборщиков стеклотары» повадились посещать местное кафе-мороженое, где закатывали неслыханные пиры. Для начала: по четыре шарика мороженного — пломбир, земляничное, крем-брюле и ореховое, густо политых вишнёвым сиропом. На каждого. Газировка с двойным малиновым сиропом. Лимонад и конфеты «Гулливер» — угостить пацанов во дворе. И футбол до заката.

Третье лезвие-шило. Очень полезное, но иногда и очень опасное. Сколько раз оно позволяло подогнать под нужный размер ремешки сандалий всем моим друзьям. Сколько раз с его помощью подгонялись взрослые, кожаные ремни старших братьев под наши тощие талии. Сколько раз мяч «с шнуровкой» был починен с его помощью.
Однажды во дворе появился автомобиль — «Москвич 412». Неприятного жёлтого цвета, с не менее неприятным хозяином — дядей Борей.
Как известно, играя во дворе в футбол очень трудно уследить за полётом мяча. Выбитые стёкла, случайные попадания в проходящих мимо бабушек, как правило заканчивались скандалом, но полюбовно. Все воспринимали это как неприятное, но неизбежное зло, которое неистребимо. Все, кроме хозяина москвича.
Как-то, выйдя утром во двор, он обнаружил на жёлтом боку своего автомобиля явные следы от футбольного мяча. Вернее один, но очень явный след на водительской двери. Он долго ходил вокруг машины, выглядывая, нет ли где ещё скрытых следов преступления, и действительно нашёл — на крыше. Это окончательно вывело из себя. Он прокричал невнятную угрозу окнам нашей девятиэтажки, пригрозил уже сидящим на лавочке бабушкам, и уехал на работу.
Вечером, после школы, как обычно в разгар футбольного матча, во двор въехал жёлтый москвич. Ничего не подозревающие игроки пропустили его вглубь двора и продолжили. Дядя Боря вышел из машины, но не ушёл, а встал выжидая. Ждать ему пришлось не долго. После неудачного паса мяч подкатился прямо к ногам дяди Бори. Дядя Боря взял мяч в левую руку. Мы, всё ещё не понимая, что сейчас произойдёт, улыбаясь смотрели на него.
- Дядя, отдайте мячик, — привычно законючил кто-то из наших.
И тут случилось то, что даже в самом страшном сне не могло нам присниться. Дядя Боря достал из кармана большой сапожный нож с широким лезвием, перемотанный синей изолентой, и воткнул его в бок мяча. Казалось, мяч ойкнул и протяжно выдохнул. Это было настолько страшно, настолько это было дико и против правил, что никто даже не вскрикнул от возмущения. Дядя Боря сделал несколько сильных движений ножом, победно осмотрел нас всех и бросил разрезанный почти на половину мяч к нашим ногам. Даже по тому, как он лежал на асфальте, было видно, что мяч уже не спасти.
Потом по квартирам ходил участковый. Кто-то ночью проткнул шилом все четыре колеса москвича, и никто ничего не видел. Участковому рассказали про разрезанный мяч, он рассказал про это отцу. Отец внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Потом мы видели, как несколько наших отцов разговаривали во дворе с дядей Борей. Дядя Боря был красным как рак. Вскоре москвич и дядя Боря исчез из нашего двора. Говорили, что они поменялись и переехали.

Лезвие-отвёртка. Сколько мальчишеских дел оно позволило мне переделать. Сколько вещей разобрать и посмотреть — что же там внутри. Разобрать и посмотреть, что там внутри — жизненное кредо мужчины. На всю жизнь. А всё началось с этого лезвия. Безотказное, всегда под рукой. Четвёртое: лезвие-труженик.

Пятое лезвие ножа открыло мне путь в загадочный мир взрослых — лезвие-открывашка. И до этого оно уже неоднократно использовалось по назначению, а именно для открывания бутылок лимонада «Буратино», «Пепси-Колы», но вскоре было лишено невинности тёмно-зелёной пивной бутылкой.
«Жигулёвское» открывается жёстче чем «Буратино», с каким-то суровым, взрослым звуком. В этом звуке слышались неизбежные свободы, гремели грядущие победы и прочие мужские открытия.
Случилось так, что сидели мы как-то с приятелем у нашей парадной. Белые ночи. Белое тепло. Говорили, как водится о музыке, об искусстве, а думали... О чём ещё думать в белую ночь, когда тебе пятнадцать лет?
Словно отвечая на не высказанное, над нами распахнулось окно первого этажа и из полумрака кухни томный женский голос произнёс: Мальчики, не желаете ли помочь дамам?
Мальчики... Уже только в одной этой интонации звучало такое… многообещающе, что мы хором ответили: — Да.
Только приятелю уже нужно было идти домой.
У двух подруг лет двадцати пяти — двадцати семи, в холодильнике пряталась батарея пивных бутылок и красная икра, купленная по случаю. Был и повод — какой-то козёл бросил одну из них и им срочно нужно было это обсудить, а открывашки в доме не оказалось; открывать же бутылки о край лакированного стола дамы не могли счесть уместным ни при каких обстоятельствах.
Они были взрослые. Они пили пиво и курили сигареты «Интер». Их блузки туго обтягивали грудь. Их пальцы с накрашенными ногтями обхватывали горлышко бутылок. Их губы впивались в них…
Я ловко открывал очередную по первому их зову. Я получал за это благодарные взгляды. Боже, что это были за взгляды… Я впервые пил пиво с взрослыми женщинами, я впервые слушал, как взрослые, красивые женщины, не обращая ни малейшего внимания и ничуть меня не стесняясь, обсуждали такие откровенные вещи… Меня не покидало ощущение чего-то запретного, сродни подглядыванию в процарапанное окно женской бани.
А потом одной из них что-то срочно потребовалось в соседней комнате, а второй вдруг захотелось танцевать…
Приятель долго ещё проклинал себя за то, что не остался тогда со мной. Через три года его убили в Афганистане. Надеюсь, до этого, у него была женщина.

Она открыла дверь сама. Глаза белые от алкоголя и похотливая блуждающая улыбка.
Я уже принял решение уйти. Просто сидел на кухне и ждал, чтобы сказать ей об этом. Вот и дождался. Я знал, что она придёт пьяная, знал, что разговора не получится, но эти белые глаза вывели меня из себя. Первый раз в жизни я ударил женщину. Надеюсь, что в последний. Это словно скинуло внутри какую-то щеколду, что-то открылось во мне. Я сунул её в душ, прямо в одежде. Потом в кровать, но уже без одежды. Потом за мной ударила входная дверь и была ночь.
Всё это случалось словно какими-то вспышками. Очередная вспышка застала меня здесь, на набережной. Огромная Нева и я, в правой руке сжимаю нож.
Вот тут я испугался по-настоящему. Лезвие-воин тускло поблёскивало в свете фонарей. Кончик его чуть подрагивая двигается из стороны в сторону, словно в поисках жертвы. На граните маслянисто блестит чёрная кровь, и ещё тупая боль в располосованной левой руке.
«Это я сам. Сам себя. Слава тебе Господи. Это я ни кого-то, а сам себя. Это хорошо, что себя», — пульсировало в голове, — «Сам себя... Сам. Это хорошо...» Нож тускло блеснул напоследок.
Всплеск.