Потом меня пригласил к себе председатель Госкино Филипп Ермаш.
— Что, сдрейфил?
— спрашивает.
— Сдрейфил, Филипп Тимофеевич, — говорю. — Вот как, например, быть с его «гэ»?
— А что? Играя Ленина, актеры картавят — и ничего.
— Так Ленин же не слышит этого! А мой — услышит и увидит. Я так понимаю: если что случится, то вы в сторонке, а мне отдуваться?
— Правильно понимаешь, ты художник, творец. А я кто? Всего лишь чиновник.
Он позвонил в ЦК, попросил референта Брежнева Евгения Матвеевича Самотейкина встретиться со мной, ответить на вопросы.
Подчеркнул, что актеров на роли в картине утверждал лично Михаил Андреевич Суслов.
Я пришел в ЦК. Пили чай с сушками, говорили — референт Брежнева оказался очень милым человеком.
— Если бы мне пришлось играть большую роль, — объяснял я, — то распределил бы черты характера, привычки, эмоциональные особенности своего персонажа по всей длине роли, выстроил бы ее. А тут роль эпизодическая, то есть сразу требуется попасть в десятку, выявить в персонаже главную особенность характера. Вот каким прилагательным вы бы определили Брежнева, но только одним?
— Добрый! — ни секунды не раздумывая, ответил Самотейкин. — Он очень добрый человек — это и есть главная черта характера Леонида Ильича Брежнева.
— Но в чем проявляется его доброта?
— пытал я.
— В сентиментальности. Острой чувствительности.
И неожиданно предложил взглянуть на кабинет Брежнева. Мы прошли в приемную. Молодой человек, видимо дежурный, сидел у маленького черно-белого телевизора, смотрел хоккей СССР—Канада. Большой цветной в углу был выключен. Я спросил почему, на что он ответил: «Да барахлит чего-то!» Помню, подумал: «Надо же, и тут барахлит?!»
Вошли в кабинет, весьма скромный, весь в книгах, каких-то картах, диаграммах, на столе кусок руды, подшипники, металлическая трубка...Я обратил внимание на двухтомник воспоминаний маршала Жукова, попросил разрешения полистать и увидел закладки и пометки, сделанные референтом и самим Брежневым.
— Леониду Ильичу нужны были подтверждения некоторых тезисов его доклада, — объяснил Самотейкин.
Я спросил, как можно мягче, деликатнее конечно, почему такой беспорядок в кабинете.
— Он привык так работать. И никому не разрешается даже притрагиваться к вещам, уборщица лишь пыль вокруг сметает. Память у Леонида Ильича прекрасная. Всегда помнит, что и куда положил, помнит даты, имена, встречи, множество стихов, очень хорошо их читает.
В общем, приклеили мне брови, загримировали, надели китель генерала, и сыграл я молодого Брежнева во время войны. Но вот спроси сейчас, в Перестройку: стал бы играть, несмотря на то, что столько дерьма на меня за эту роль вылили после смерти генерального секретаря? И я отвечу: стал бы! Но живого, запутавшегося в коррупции на всех уровнях, в войне в Афганистане, а он ведь переживал страшно, говорил товарищам по ЦК: «Мальчишки наши там гибнут, давайте заканчивать!» Я сыграл бы старого, усталого, больного человека, уже все понимающего, но не способного ничего изменить, предотвратить. Трагедию бы сыграл. Нынешние бесчисленные пародисты, шамкающие и жующие слова «под Брежнева», мне отвратительны! Я, правда, тоже имел грех спародировать в той же Америке в загородной резиденции посла Добрынина, по многочисленным просьбам жен послов, которым не мог отказать, — но всего только раз...
А он действительно был добрым, мы это еще поймем — в наступающие недобрые времена. И женщины его любили именно за искренность и доброту. Да, наверное, у него случались кое-какие приключения — а у кого их не было? Что за мужик, если женщинами не интересуется?
Была у меня, помню, встреча интересная на Украине, в Харькове. Выступил как обычно, показали фильм, поужинали, прихожу в гостиницу и ложусь спать. Вдруг стук в дверь. Открываю — женщина средних лет, миловидная.
— Извините, что поздно. Но не могла не прийти к вам. Я любила Леонида Ильича.
— Его многие любили, — уклончиво отвечаю, пытаясь понять, чего она хочет.
Сняла плащ, платок — действительно очень красивая, хоть и не первой молодости.
— Вы не поняли, — говорит, — я была совсем девочкой, а он — генеральным секретарем.
На V съезде кинематографистов. Матвеев из президиума пересел в зал: идет атака на мэтров советского кино.
Я влюбилась, он стал у меня первым, и после него никого не было. Когда приезжал к нам в город, меня тайно привозили в резиденцию, он все-все помнил: и как маму мою зовут, обязательно какой-нибудь подарочек ей передавал, и как братишку. Он необыкновенный был! Очень одинокий. Есенина мне читал про любовь. И вот теперь, увидев вас в его роли, я вдруг поняла, что чувство мое оживает.
И слезы текут у нее по щекам. И раздевается.
— Это я, Леня, ты не узнаешь меня, Леня? — шепчет, приникая.
— И что же вы? Не растерялись, утешили?
— Ты меня негодяем считаешь? Она не меня ждала и не ко мне пришла — к нему, который был и остался для нее единственным и неповторимым. А я чужого никогда не брал.
Душевно мы на травке в Лужниках тогда посидели. За шли в кафе «Старт» у метромоста, выпили по кружечке пива. Артиста и там узнали, он улыбался, раздавал автографы: я чувствовал, что сейчас ему это нужно как ни когда.
— Народ-то меня знает. Горько, что коллеги... — вновь вернулся он к пресловутому съезду кинематографи стов. — Сидели в президиуме двадцать пять убеленных седи нами мастеров, принесших нашему советскому кино мировую славу: Бондарчук, Герасимов, Юткевич, Чухрай, Райзман, о твоем покорном слуге не говорю...
А кто они, эти так называемые «революционеры»?! Ты знаешь, — помолчав, сказал Матвеев, — что меня после съезда от петли спасло?
— Не могу знать, — пожал плечами я. — Семья?
— Семья, конечно, да... Но все-таки ее величество Женщина. Не какая-то конкретно, не пытай. Иногда задумаешься: что главное в жизни? Женщина. Все, что в нас есть красивого, доброго, человечного, — от нее. Ради нее.
Из «Старта» мы не спеша побрели обратно и в золотисто-сиреневых сумерках вышли к Киевскому вокзалу, где Матвеев обычно с рук покупал по дешевке блоками сигареты.
Подошла цыганка, узнала его, разулыбалась, стала предсказывать богатство и любовь, Евгений Семенович весело отмахивался, она не отставала, все вокруг на нас смотрели, ему это нравилось.
— Вот, кстати, о цыганах, — сказал Матвеев, когда купили, сторговавшись (мол, тяжела и неказиста жизнь народного артиста), сигареты и углубились в сетуньские кварталы. — Ты знаешь, что я после фильма «Цыган» стал народным цыганом Советского Союза? И театр «Ромэн» официально предложил мне возглавить труппу?! Так и сказали: «Ну что ты притворяешься, Евгений? Ничего, что у тебя глаза голубые, все же видят, что ты наш! Да и поешь, и танцуешь как цыган! И все девушки наши в тебя влюблены».
— А я слышал, что цыганки, только когда поют на сцене или в ресторанах, страстные и темпераментные...
— Опять ты про свое!.. Но если серьезно, настоящая цыганка мужика до белого каления может довести! Вот ведь болтают невесть что, ни о чем не имея представления! Познакомился я во время съемок «Цыгана» на хуторе Пухляковском с цыганкой Верой. Было там несколько домов, где жили оседлые цыгане, которые у меня снимались. И эта Вера — потрясающей внешности: плечи, руки, волосы, глаза! Я только тогда понял, что такое настоящие «очи черные, очи страстные»! Она стала главным моим консультантом по цыганским вопросам, неофициальным конечно. Обычно мы с ней отходили в сторонку от съемочной площадки, Вера отвечала на мои вопросы, но при этом все время оглядывалась, будто опасаясь.
— А вне съемочной площадки не встречались вы с этим чернооким консультантом?
— Как тебе сказать... Бывало. Поэтому и говорю, что болтают, не имея представления! Но однажды Вера не появилась на площадке. Выяснилось, что муж, приревновав к Будулаю, которого я играл, избил ее до полусмерти и пообещал, что если узнает еще хоть об одной «консультации», обоих нас зарежет.
Больше мы не виделись. А фильм «Цыган» имел фантастический успех, просто колоссальный! По прокату занял первое место, его посмотрело больше шестидесяти двух миллионов человек! В разных городах страны цыгане скупали билеты, никого не пропуская в зал, чтобы смотреть фильм без посторонних.
Евгений Семенович в нашем фильме «Чаша терпения»
Фото: Мосфильм-Инфо
Уже в темноте, нетвердо держась на ногах, поддерживая друг друга, мы подошли к дому Евгения Семеновича.
— Вот же проклятая! — восклицал народный артист. — Утром еще жить не хотелось, а сейчас... ничего, поживем, поработаем, я им покажу кузькину мать! В самом деле космический самогон — взлететь хочется!
— Может, спеваем «Чего ж я не сокол, чего ж не летаю?» — предложил я.
— Люблю петь, но не здесь и не сейчас — а то скажут соседи... Вот же чертовщина, всю жизнь приходится жить так, как не хочешь!
— А Ольга Остроумова говорила, что вы дивно поете, у вас чудесный южнорусский баритон!
— Правда, Оля так говорила? — еще более зарделся Евгений Семенович, хотя и так уже был цвета брюквы, и я стал опасаться за него.
— У вас замечательные песни в картинах, вся страна поет, одна «Сладка ягода» в «Любви земной» чего стоит!
Для нашего фильма что-нибудь зарождается? — поинтересовался я.
— Пока не очень-то. Но для песни женщина нужна. Не просто женщина, а влюбленность. Знаешь, как мы с моим родным, можно сказать, композитором Евгением Птичкиным работали над картиной «Судьба»? Поэт Роберт Рождественский, написавший до этого для нас «Сладку ягоду», прочитал сценарий, позвонил мне: «С-старик, драматургия волнует, фактура по-народному крепкая. Но хоть убей, не понимаю, где и зачем нужна песня... Давай встречаться». С Женей Птичкиным мы поехали на дачу к Рождественскому в Переделкино.
Уселись под раскидистой яблоней за стол, сервированный очаровательной женой Роберта Аллочкой для чаепития: самовар, чашки, сушки, варенье... Птичкин вытащил из портфеля бутылку «Столичной», наполнил чайные чашки. Не успели выпить — появляется Алла с тортом.
— Это просто так, — оправдывается Птичкин, — для вдохновения, по маленькой.
— Роба! — строго смотрит Алла на мужа. — Ты вчера уже хорошо вдохновился!
Но водочка под торт пошла отлично. Сидим, разговари ваем, я пересказываю сюжет картины: мол, двое в вынужденной разлуке, герой, которого играет Юра Яковлев, в партизанском отряде, героиня, Валерия Заклунная, в заложницах у немцев, но несмотря на испытания, муки, они думают друг о друге.
Я занимался «чесом» — ездил по стране с «Чашей терпения», выступал перед сеансами. Удивлялся, как обожает народ Матвеева
Война, разруха, пожары, виселицы, и надо всем этим адом — песня любви, песня щемящей нежности, чистоты!
Подошла Аллочка, поставила тарелки с лучком, огурчиками, сыром и граненые стопки. «Женя, — говорит мне, — ты им о нежности, о любви, а они водку из чашек лакают и тортом закусывают, как последние извращенцы!» Алла улыбнулась, в улыбке ее было столько понимания, заботы, любви, что я почти физически почувствовал, как птица вдохновения спустилась к нам, сев на плечо Роберта.
— П-продолжай, с-старик, — попросил Рождественский, хрустя малосольным огурчиком. Я продолжал, что-то там напевал, даже пританцовывал, чуть не вприсядку вокруг стола ходил.
Уговаривал, убеждал. Потом не выдержал:
— Я долго перед вами на пупе вертеться буду?!
Подошла Аллочка, испугавшись видимо, что кончится потасовкой, присела рядом с мужем, положила руку ему на плечо.
— П-пожалуйста, п-повертись еще чуть-чуть, — сказал Рождественский, заикаясь больше обычного, что свидетельствовало, как мне потом сказала Алла, о том, что в нем что-то заработало.
— Роба, дорогой! — в отчаянии завопил я чуть не на все Переделкино, а стояла такая же вот тихая солнечная осень. — Пойми, песня должна быть связующим мостиком между героями! И я даже знаю, кто ее будет петь!
— Кто? — удивленно спросил Птичкин.
— Анна Герман, — ответила Алла, впрочем, мы с ней дуэтом ответили.
Роберт вскочил:
— Все! Надоел ты мне! — допил водку и ушел в дом.
— Обиделся, что ли? — спросил я у Аллы, она улыбалась и была в это мгновенье особенно неизъяснимо хороша, как настоящая муза.
— По-моему, стихи состоялись, — улыбнулся и Птичкин.
И через пару дней в своем мосфильмовском кабинете (Птичкин был главным му зыкальным редактором студии) он спел мне дурным, правда, голосом потрясающую песню: Мы — эхо!
Мы долгое эхо друг друга...
Нас попросили толкнуть «Москвич», чтобы завести, сел аккумулятор, мы толкнули под горку — завелся, уехал.
— Но кто же вас все-таки вернул к жизни, когда переломались? — с пьяной назойливостью обратился я к нераскрытой теме. — Актриса?
— Вот дал бы я тебе по физиономии, не будь ты моим соавтором, — сказал Матвеев. — Ну, Вия, Вия, всю душу ты мне вымотал! Никому об этом никогда не рассказывал.
— Красивая была. Безумно красивая, и фильм «Родная кровь» мне понравился, это не комплимент. Было у вас с ней что-нибудь, признайтесь?
— Отцепись, сказал! — вспылил Матвеев, сведя брови к переносице. — Что я тебе — баба, сплетничать, а?
— Коли касается двух Народных артистов СССР, это не сплетня, а национальное достояние! — возразил я. — Какая она, Вия Артмане?
— Именно этот вопрос и я задал режиссеру Мише Ершову, который приехал ко мне, тогда немощному инвалиду.
— Не могу все-таки представить вас немощным.
— Получил инвалидность, все богатство — костыли да корсет. Но жили: у Лиды сто пятьдесят рублей зарплата, моя пенсия... В шестидесятых можно было прожить. Ворвался ко мне Ершов со сценарием, стал уверять, что только я должен играть главную роль в его фильме.
Я отказывался, чувствуя физическое бессилие, хотя вернуться в профессию, конечно, безумно хотелось. Ершов уговаривал, даже сцену они со сценаристом переписали: там герой с войны с легочным ранением приезжал на побывку, а потом сделали так, что в ногу был ранен — я-то еле передвигался. В общем, уговорил. За время подготовительного периода я похудел (пока лежал, разнесло вширь, узнать было трудно), боли поубавились, отказался от корсета, костылей... Ну, и приехал в Ригу.
Ершов уверял, что дуэт у нас с Артмане сложится. Но первая встреча меня сильно огорчила: совсем не то! Спору нет, и лицом, и станом хороша. Но что-то барское, надменное прорывалось в ее интонациях, взгляде насмешливом. Как потом узнал, Вия меня еще более ласково охарактеризовала: мол, такого грубого, неотесанного, двигающегося как медведь мужлана вообще полюбить нельзя.......С Остроумовой в фильме «Любовь земная». Эту сцену Ольга с юмором назвала «После...»
— Так кто же вас все-таки вернул к жизни? — пытал я. — Лидия Алексеевна?
— Лидочка у меня — золото, — отвечал Матвеев. — Я ей никогда не изменял... По-настоящему, — спохватился. — И понимала она всегда гораздо больше меня в этой жизни, все чувствовала. Я в 1947 году не хотел ехать в Москву на Всероссийский смотр молодых артистов, а Лида настояла: «Поезжай, Женя. Тебе надо много видеть. И тебя должны увидеть». А то по сей день так и играл бы в Тюмени, вернее, спился бы давным-давно. Всем ей обязан. Святая у меня Лидочка. Не знаешь, есть икона святой Лидии?
— Наверняка. Не хотите рассказывать? А еще говорили, что у режиссера со сценаристом должно быть полное взаимодоверие. Я вон на какие жертвы пошел, весь сценарий перекромсал, а вы... Ладно, к сценарию. Мы так и не решили, где будет происходить наша история.
Как я понял, на Дальний Восток, Сибирь и Урал у «Мосфильма» денег нет? Может, снимем в Завидовском заповеднике, где Хрущев любил охотиться с Фиделем, уж не говоря об эпикурейце Брежневе?
— Да что ты о Брежневе знаешь?! — перебил Матвеев. — Вот меня поносят за то, что сыграл генсека: «Как только тебя угораздило?!» Ни минуты не пожалел. Хоть от роли Леонида Ильича и пытался отбиться. Стою в очереди в мосфильмовском буфете за сосисками. Подходит Юрий Озеров, после Ленинской премии за «Освобождение» пребывающий на вершине славы, отводит в сторонку и заговорщицким тоном сообщает: «Поздравляю, ты утвержден на роль Брежнева в моем фильме. Но пока — никому ни слова».Через некоторое время получаю сценарий «Солдат свободы», и там крохотная такая роль Леонида Ильича, генерал-майора.
Отправился к Сизову, генеральному директору «Мосфильма». Нельзя, говорю, мне эту роль играть — я старше прототипа и ростом выше. А Сизов:
— Надо, Женя, надо!
— Да не знаю я ничего о нем!
— А ты смотри по телевизору, наблюдай, бери на заметку.
— Что я могу взять, кроме того, что он по бумажке читает?
Тут, видно, терпение Сизова подошло к концу.
— Съемки «Солдат свободы» — решение секретариата ЦК! Ты — Народный артист СССР! Все, Евгений, диспут закрыт!(Продолжение)