Отмеренная чаша.
Эта встреча в сорок первом году, когда лето прощалось с живыми и мертвыми, была яркой, как всполохи на грозовом небосводе. Еще только однажды пришлось испытать это маме моей, когда через долгих, долгих, как санный путь в степи, четыре военных года папа вернулся уже инвалидом. И тогда, подросший за войну сынишка, знакомился с ним. Он стоял белоголовый, вихрастый, в шортиках на одной помочи, и, открыв рот, смотрел и смотрел на незнакомого мужчину в поношенной шинели, из- под которой не видно было, что одна штанина подогнута. Отец понравился ему. Правда, некрасивая щетина выступала на израненных щеках, и был баритон, который немного пугал.
А папа стоял, опираясь на костыли, неустойчиво, и когда женщины, забыв о том, что он на одной ноге, облепили его, он чуть не упал, но вовремя откинул костыль в сторону и удержался.
Но до этого было долгожданное письмо, где просил он принять его. Мама ждала. Еще издали увидела она его, с костылями, и, схватив сынишку за руку, помчалась навстречу мужу. Мальчик почти-что летел по воздуху, настолько быстро она бежала и кричала, и плакала.
«Маленький мой, это твой папа» - прошептала она и подвела мальчика к отцу. Валерик подошел к папе и, удивляясь мужскому запаху, которого не знал вовсе, прижался к нему, осторожно и боязно, но, подняв глаза, увидел папину улыбку и оттаял.
«Извини, на руки не могу поднять» - наклонившись, прошептал папа – «дома посидишь на колене, поговорим».
Мама тогда поразилась этому «на колене». Значит, он уже привык к одной ноге, если даже сейчас в минуту высокого эмоционального накала не ошибся. А ей было непривычно и больно, и жалко до слез. Ей предстояло еще только привыкать и помогать во всем и всегда, до конца.
А тогда в далеком сорок первом году пришла телеграмма, ее вызывали в Петрозаводск, и был указан адрес. Телеграмма была официальной и настолько тревожной, что вызвала в доме переполох. Мама с дочкой, совсем еще маленькой, жила в лесном поселке, где работала в детском саду. Они ютились здесь со свекровью, с двумя девочками – сестрами мужа с тех пор, как репрессировали свекра. Муж воевал с начала финской компании, и мама взяла на свои белые, как сахар плечики заботу о семье, и за всю жизнь ни разу не расслабилась, не оттаяла. Уже закончилась финская компания, и был страшный первый год большой войны. Получив телеграмму, мама с трудом оторвалась от маленькой дочки и помчалась в город, ужасно тревожась.
Папа учился в школе политруков, и по его просьбе маму вызвали в воинскую часть. И эти звонкие часы промелькнули молнией, оставив память на всю долгую жизнь.
Они любили друг друга страстно, как в последний раз, за исходной минуткой было расставание. Затаенная тревога обостряла чувства, и осыпали они друг друга ласковыми словами и поцелуями. Мама рассказывала ему о дочке, которую не видел он еще. А сердце сжималось от тоски. Прощаясь, папа сказал: «Хочу, чтобы у нас родился мальчик и чтоб был он так же красив, так же умен и так же парил в небе, как Валерий Чкалов. Прошу тебя, назови его Валерием».
А где – то там уже далеко от границы гремели выстрелы, рвались снаряды, и смерть белой женщиной ходила по лесам, полям и болотам. Она со скорбью склонялась над каждым упавшим и по велению Господа одних оставляла страдать, а других забирала с собой, и просила ангелов, что поднимали души усопших, заступиться перед Богом за воинов, павших на поле брани, за всех невинно убиенных. И не виновата была белая женщина в том, что много было траурной работы у нее. Это люди заряжали автоматы и орудия и стреляли. Это люди запирали беспомощных детей, стариков и женщин в сараи и поджигали. Она была невольницей.
Вот туда-то провожала мама моего отца. Плакать она не могла, оцепенела. Она лишь глядела и никак не могла наглядеться на него. Еще звучали нежные слова, и ласки еще только, только топили тело и душу ее, а он уже в эшелоне, уже далеко и уже надолго. «Господи, спаси!» – твердила она, да крестила его незаметно.
Затем последовала эвакуация. Собрав все, что можно было увезти, отправились они в неизвестную дорогу. Дело было к зиме, и мама кутала свою малышку, берегла, как могла. Увезли их в Архангельскую область. Подошла и зима. Метели неистовствовали в пути, били в лицо снежными хлопьями. Морозы душили холодным, звонким воздухом. И когда тоскливые сумерки незаметно уступали место ночи, и небесный купол освещался мерцающими звездами и луной, мама по млечному пути мыслями своими уносилась к мужу, пытаясь представить его в белом офицерском тулупе в промерзшем окопе, в окружении солдат в сереньких шинелях, или в бою, размахивающего наганом. И слезы катились по озябшим, побелевшим щекам, но затихала она, уткнувшись в шубу, под которой спал ребенок. А везли их на дровнях. Худые уставшие лошади бежали мелкой рысью, заиндевелые… Изнемогая к концу дня, подвода подъезжала к очередной деревне, где ждал их «уполномоченный», который размещал эвакуированных по избам. Люди иногда отвечали, что некуда, полным – полно в доме. Подъезжали к следующей избе, вновь стучались… Укладывали в основном на полу, больше негде было. Отсыпались на сенниках, перед этим, обменяв какое-нибудь платьишко на хлеб или похлебку. Бабушка возила с собой швейную машинку «Зингер» и не хотела с ней расставаться, говорила, что она их еще прокормит, и оказалась права. И только в избе мама пеленала свою дочку в первый раз за день, а иначе никак, кругом тайга и мороз. Вещи у эвакуированных заканчивались, они голодали. Люди, конечно, делились своим, тем, что вырастили на огороде, да что собрали в лесу, но скольких же надо было накормить! Однажды уже почти в конце пути, мама укачивала в избе дочку, которая заболевала и капризничала, а за столом хозяйка, накрошив хлеб в молоко, ела его ложкой, причмокивая, вытирая рот ладонью. Мама глядела на нее, глотала слезы и думала: «Если останусь жива, буду есть только хлеб с молоком, и нет для меня ничего вкуснее». А под измученным сердцем у мамы билось маленькое сердечко будущего летчика. Девочка заболела, ослабшее тельце не справилось. Взрослым–то невмоготу были нечеловеческие испытания, куда уж ей. Со стонами, с хрипами оставила она этот жестокий мир. Мама всегда потом ухаживала за безвестными могилами и говорила: « Может, кто за ее могилкой посмотрит там, на севере».
Без девочки приехали мои горемыки в большой поселок, где определили их в свободный дом. Мама работала заведующей детским садом, приносила домой паек. Бабушка перешивала соседям ношенные–переношенные вещи. Валерочка родился там, в начале лета. А мама сразу же пошла на работу, какой же декретный отпуск в войну. Продукты для садика она получала в другом поселке, за пять километров, и ей приходилось носить все в рюкзаке и в сумках. Однажды несла она замороженную рыбу, и рыба таяла за спиной, стекая ручейками, смешиваясь с потом. В садике ждали ее «проверяющие» и взвесили рыбу. Не хватило двухсот грамм, и ее грозились арестовать за хищение. Мама разделась перед ними и отжимала свою одежду на весы и, рыдая, объясняла, что рыба таяла и впиталась в одежду. Не могла она обделить ребятишек, в чьих глазах поселилась скорбь, чьи разговоры и думы были не детскими. Беда жила в каждом доме и дети жили ею, не ведая, что такое детская непосредственность, детская резвость, детское любопытство. Они бедовали, как взрослые с той же скорбной маской на лице, которая никак не сочеталась с детским тельцем. И мама носилась над ними, оберегая, опекая каждого, не жалея ласковых слов и взглядов. Честность и порядочность, воспитанные в ней родителями, не были утрачены в войну, напротив, утвердились в ней.
Мама заботилась обо всем, что было нужно для существования семьи. Весной, когда яркое солнце топило снег, а ночью мороз схватывал его в ледок, на сугробах появлялся наст, мама заготовляла дрова. После работы в сумерках брала она у соседей санки и топор и бежала в лес, где рубила березу, сосну, выбирая при этом не очень толстые, старые деревья, а лишь то, что было ей под силу. Затем, очистив ствол от веток, тащила заготовки по насту к дорожке и крепко привязывала их к санкам. Иногда в чаще мелькали жадные огоньки волчьих глаз. И тогда мама так громко просила у Господа помощи, размахивая топором и рыдая, что звери стыдливо уходили. Она кричала им в след, что не может сгинуть здесь, растерзанная, что дома ждет ее семья, что ей еще так много предстоит сделать! Затем впрягалась она в санки, как изможденная лошадка и тащила воз к дому, где бабушка уже изнемогая от страха за нее, время от времени выбегала на дорожку и звала, и звала маму… Летом был огород, да сбор ягод в лесу.
Старшая папина сестра, отучившись на курсах радисток, переброшена была к партизанам, где получила ранение черепа. После госпиталя ее привезли домой, увеченную. Лидушка все стонала и кричала от обжигающей головной боли. Она умерла в конце войны. Печаль и тревога поселились в их доме. Мама писала многочисленные письма, разыскивая пропавшего без вести папу…
Как-то бабушка вышла за кусочкам мяса на обед в сени и не вернулась. Мама, забеспокоившись, пошла за ней и, не найдя ее в сенях, выскочила через распахнутую дверь на улицу. По дороге, размахивая руками, в одной кофточке, в мороз, бежала бабушка, и что–то кричала с визгом, с отчаяньем. Волосы распустились и развевались на ветру седые, длинные. Мама, крестясь, зашептала молитву, решила, что она обезумела. Бабушка, наконец, упала на колени и, громко рыдая, стала бить сухонькими кулачками мерзлую дорогу. Мама подбежала к ней, обняла, стараясь почему–то спасти окровавленные кулачки, поднимая выше и выше руки ее. Сквозь рыдания бабушка сказала, что собака голодная, как все в округе люди и животные, как–то открыла дверь в сени и украла этот выстраданный кусочек мяса. «Она убежала – тощая, испуганная, а мы вот останемся без обеда», - твердила она много раз. Люди помогли довести бабушку до дома, и она долго не могла успокоиться, все, что терпела, все, что наболело, выплакала тогда. И все вспоминала и вспоминала она Питер, из которого после революции вынуждены были они всей семьей уехать, оставив дом со всем имуществом в холодную Карелию, как впрочем, и все родственники мамы, оставшиеся в живых.
Так вот и тянулись дни в эвакуации. Валерочка рос смышленым мальчиком и рано научился говорить. Бабушка и тетя Тамара возились с ним, рассказывали бесконечные подробности об отце, а он все спрашивал, вытаращив глазенки, и ждал. Ждали все. И папа нашел их, наконец, написал письмо и вскоре вернулся.
Когда они приехали из эвакуации в мамин дом, рассказывали о том, что им пришлось выстрадать, и где жили они, вошел мамин дядюшка, только что демобилизованный. Он слушал, не прерывая, и плакал. Затем, смахнув мужские слезы свои, сказал: «Я где служил-то, милые мои, после ранения – в отряде охотников. Для фронта зверя били в тайге. Каждый день еще до рассвета уходили мы в лес, и каждый день уже в темноте возвращались с полными полозьями туш мы мимо вашего дома. Знать бы, что вы там живете, голодаете! Неужели, какого зайчонка или куропаточку не подстрелил, не принес! Да видно чашу, что отмерил вам Господь, выпить пришлось до дна».
Светлана Назарова.
2005 г.