V
Расскажу-ка я о себе.
Когда я поступил в гуманитарный институт на курсы довузовской подготовки, я радовался этому. Я радовался потому, что это нормально. Это было нормально в целом, для общества, а также подходяще для меня, соответствовало моим наклонностям и способностям. Я однозначно, без малейших колебаний выбрал факультет журналистики и филологии. Ведь раньше я сотрудничал в газете «Пионерская правда», писал для неё статьи, например, о всяких необычных рискованных профессиях – промышленный альпинист там или тигриный стоматолог. Сочинял также рассказики про своих сверстников, их взаимоотношения с родителями и друг с другом. Поступив, я чётко представлял себе цель учёбы. Появление в каком-нибудь молодёжном сериале в титрах моей фамилии как одного из авторов сценария – таков был на тот момент предел моих мечтаний. А пока что всего было достаточно, я же, учась в школе, поступил на эти курсы! Это значило, в первую очередь, что я – нормальный. А то ведь в последнее время развелось повсюду множество всяких ненормальных, больных, психов. Но я-то совсем не такой, я - нормальный, чему и радовался.
С какой стороны на меня не посмотри – я ни в чём не имел отклонений. Если бы возник у меня злопыхатель, желающий во что бы то ни стало отыскать у меня какой-нибудь изъян – ничего или почти ничего у него бы не вышло. Я нормально учился, нормально одевался, питался, спал, ложился и вставал. И самое главное – у меня не было никаких проблем с общением. Друзей я находил запросто, тихо, не прибегая к каким-либо безбашенным выходкам, ломанию, навязыванию себя и уподоблением кому-либо. Я находил друзей, оставаясь всегда собой, ведя естественный и непринуждённый разговор на простую тему. Начинал действовать мой личный магнетизм, и расширялся мой круг общения. Общался я, разумеется, как с парнями, так и с девушками. С последними – чуть-чуть по особому. В своей интонации и оборотах речи я являл скрытую, утончённую нежность и почтительность, какая бывала, может, у рыцарей и прочих джентльменов. Не общался я только с теми сверстниками, кто был замкнут – раз сами не хотят, то и, прошу прощения, хрен с ними, я их не трогаю. Пусть витают в своих мирах, я же предпочитаю тот мир, в котором живу реально.
Жизнь моя протекала плавно и размеренно, не делясь ни на какие этапы.
Умел я получать от жизни впечатления, но умел и контролировать их, хранил их в своём внутреннем архиве, не давая никакому из них вырваться наружу и повлиять на моё поведение, когда этого вовсе не нужно. Моя память была подобна памяти компьютера. Когда я доставал из неё, оживлял какое-то впечатление, это было похоже на нахождение в разделе «Мои документы (рисунки, музыка)» такой-то папки и такого-то файла. И никогда не бывало так, чтобы какой-то «файл» у меня в голове «завис», не давая перейти к другим. Такое устройство моей головы давало ей лёгкость, свежесть мыслей, позволяя мне иметь нормальный аппетит, быстро, крепко, безмятежно засыпать - не только в постели, но и в общественном транспорте, например - и так же легко, бодро просыпаться.
Каждое лето я полноценно отдыхал. Пусть и не каждое я летал за границу или в Сочи, но уж дача-то с шашлыком, гостями, музыкой и танцами – это было святое, без этого у меня не обходилось ни одно лето. У меня повсюду было много друзей – хоть в школе, хоть дома, хоть на даче.
Я чувствую, как читатель задаётся вопросом: а были ли у меня хоть какие-нибудь недостатки? Понимаю, что человек не может состоять из одних достоинств, и говорю: конечно, были и недостатки. Например, в те шестнадцать лет я курил, дымя как паровоз. Это занятие казалось мне неотделимым от твёрдо избранной журналистской профессии, казалось атрибутом журналистики. Что до моих мамы и папы, то сами они оба курили (мама, конечно, поменьше, можно сказать, изредка, лёгкие сигареты), и я стал уверен, что так уж особо они меня не прибьют за это. Ну, для приличия немного покачают головой, поцокают языками, а затем смирятся.
Также у меня была и некоторая задиристость и некоторая, можно сказать, развратность. Всё это я могу сейчас проиллюстрировать в одной истории (я, кстати, пока ещё не иллюстрировал рассказ о себе, сейчас это исправлю), произошедшей в последнее лето перед моим поступлением на эти курсы.
Мы с друзьями сидели, можно сказать, уже ночью у костра в лесу возле дачного посёлка. Я разговорился с одной из девочек об Александре Сергеевиче, о том, сколько у него было женщин до Натальи Николаевны, что он с ними делал, какие посвящал стихи. И, как это бывало, я, весь войдя в разговор, прикасался двумя пальцами к какому-нибудь особому месту своей собеседницы, если оно мне нравилось. А в следующую секунду притворно спохватывался: «Ой, извини, я нечаянно! Заговорился!». Бывало, это и повторялось, и я говорил: «Ой, ещё раз извини, теперь буду себя контролировать!». И, действительно, контролировал: когда одна рука протягивалась, другой я шутливо хлопал по ней. Дальше этого моя развратность не заходила.
Именно так всё происходило в тот раз. И тогда нашёлся некто из парней, кто захотел положить этому конец. Я получил толчок в спину.
– Ну-ка, пойдём-ка, разговор есть!
– А попозже нельзя? – сморщился я.
– Нельзя! – выпучился он.
– Ну, раз так, извини, Маш, я отойду.
Разговор состоялся с другой стороны от костра.
– Чего ты тут себе позволяешь творить? Тебе в этом лесу гарем что ли?!
– Какой ещё гарем? Я Маше всё объяснил, извинился перед ней, и она поняла. А ты-то чего так волнуешься? Она уже твоя что ли, расписался ты с ней?
– Не моя, но-о…
– Что «но»-то? Не придумал ещё? – последнее слово осталось за мной. – В общем так: если ещё раз возникнешь, я тебя …ой в костёр посажу! – внушительно проговорил я. – Понял?
Тому оставалось только вздохнуть, крякнуть и отойти.
Я самодовольно запрокинул голову, посмотрел наверх и увидел те ветви деревьев, на которых подрагивал свет от костра, а выше - только темнота. Звёзд не было видно. Может, было облачно, а может, их свет поглощался более близким светом костра.
Итак, в общем и целом я являлся нормальным. Я ведь не был, скажем, наркоманом - курение не в счёт, - ну а некоторая задиристость и дерзость – у кого их нет при такой-то игре гормонов в таком возрасте? И то, что я поступил на курсы довузовской подготовки – это тоже вполне нормально. И встретить на этих курсах я ожидал, конечно, таких же нормальных, как я.
Я стоял в этом шикарном здании на втором этаже в ожидании лекции по литературе. Мраморные перила лестницы оканчивались, и на этом месте стояла какая-то небольшая статуя. По ступеням с прибитым к ним ковром поднимался парень заметной наружности – рослый, плечистый, с золотистыми волосами, большим и ясным овалом лица и каким-то задумчивым и снисходительным взглядом. А главное, довольно похожий на меня, так что издали или со спины немудрено нас перепутать. Две особенно бойкие девушки воззрились на него – я это заметил по их позам, а когда он прошёл мимо, я увидел ещё и их взгляд – игривый и масляный, какой может быть только у женского пола. А парень тем временем подошёл к нам.
– Есть ключи, можно заходить!
В тот момент он был совершенно незнаком мне. Зато он прекрасно знаком читателю. Его звали Антон Хибарин.
Это был тот человек, который в дальнейшем изменил моё сознание. И моя жизнь также разделилась на этапы, на два этапа – до и после начала общения с ним. Пока что я описал себя до этого момента.
И вновь я вижу, какой вопрос ко мне назревает у читателя: как это я, имея столько резких отличий от Антона Хибарина, мог вдруг подвергнуться его воздействию? Замечал я в себе иногда проблескивающий, трудно уловимый настрой, потенциально способный вывести меня за пределы моей «нормальности». Это означает не отклонение от нормы, а нахождение другой нормы, более высокого уровня, чем та, в которую вписываюсь я. Не в сторону, а вверх! Можно сказать, я встроился во все стандарты окружающего общество затем, чтобы узнать, чего они стоят, и задуматься над тем, какие ещё бывают способы жизни и мышления. Но такой настрой лишь изредка проблескивал во мне. Я даже скажу, что он заглушался извне, когда я получал заверения, что живу именно так, как надо. Особенно много таких заверений мне давала попса и прочая массовая культура. И я успокаивался, переставал думать о других способах жить. Но всё равно, я бы не отказался, если бы кто-то предложил мне какой-нибудь другой способ… Кстати, легковесная попса не была моей любимой музыкой, я больше любил, например, рок-группу «Элегия».
В самом начале я не очень замечал Антона Хибарина. Да и для рассматривавших его девушек – Лены и Даши – он оказался заметен только в тот момент. Затем не последовало оживлённого общения. Курить он не выходил, да и вообще был молчалив, подошёл к нам только с тем официальным сообщением о ключах. Словом, мало одной наружности, у меня вот наружность тоже ничего, но не в ней же одной заключалось всё дело! Для общения нужна ещё и, так сказать, внутренность.
И вдруг Антон у меня всё-таки кое-что спросил. И первый разговор с ним в восторг меня не привёл.
– Тебя тут, кажется, поэтом назвали на прошлом занятии?
Он упомянул, как на английском в результате заданного мини-сочинения о временах года я написал нечто такое, за что эмоциональный преподаватель меня расхвалила и назвала поэтом. «С такой творческой фантазией тебе надо было не сюда поступать, а в Литературный!». Даже зашедшей с объявлением Вере Александровне она сказала, не удержавшись, что у них учится «будущий поэт».
– Ну да! А что? – недоумённо спросил я. Точно так же неодобрительно, как и я, смотрел на Антона мой друг из школы Денис.
– А как ты сам, считаешь себя поэтом?
– Не очень, – всё так же недоумевал я.
– Значит, это просто преувеличение такое, гипербола. Да?
Я настороженно кивнул, а Денис так же настороженно задержал на нём взгляд. Я тоже ещё раз взглянул. Что это за «лыба» такая, в смысле, улыбка? К чему она? Уж не гомик ли он? Им как раз свойственна такая тупая улыбка. И Антон в тот момент, мне показалось, смахивал на них, спросив у меня какую-то муть и потом самодовольно улыбаясь.
Но первое неприятное впечатление вскоре прошло. Недели две я не встречал Антона на курсах, а затем, появившись, он задал мне другой вопрос:
– Много тут без меня прошли, пока я две недели дома кашлял?
Теперь уже я рассмеялся и ответил ему на все уточняющие вопросы.
Я перестал подозревать, что он гомик, но всё равно чувствовал в нём временами некую странность, а в чём она заключалась, понять не мог, будучи сугубо нормальным. Правда, если бы я тогда уже знал, что у него не выходит из головы малютка, пошедшая только в первый класс, и это при достаточном наличии на курсах близких по возрасту девушек, я бы моментально решил, что он педофил. Но это предположение всё равно отменило бы предыдущее – что он гомик. Ведь в голове у него застряла всё-таки девочка, а не мальчик!
VI
Пожалуй, я пока ещё напишу об Антоне по-старому, то есть о том, что происходило с ним, когда я о нём ещё не знал. Так вот, поступив на курсы, он ещё не забыл предыдущего места учёбы. Он хотел встретиться с одним человеком в МЭТИ, чтобы поведать о своей катастрофе. Таковым оказался Магомед Гулиев.
Антон не хотел сразу после приветствия говорить: «А ты знаешь, что меня здесь оклеветали, обвинили в уголовщине?», – он хотел сначала сказать о том, где учится теперь, спросить много чего у Магомеда и только потом плавно перейти к изложению тех самых ужасов. И главное, он всё собирался изложить правдиво, за исключением только лишь замены мамы на друзей из какого-то философского кружка, неофициального. Будто с этими людьми и произошёл столь тяжёлый разговор, что Антон дошёл до такого умопомрачения - порвал студенческий билет. Целью встречи была, во-первых, тренировка в умении общаться, которое, конечно, оставляло желать лучшего, во-вторых, обретение поддержки, в-третьих – получения сведений о том, как продолжается жизнь у вечернего факультета. И парень множество раз репетировал свою встречу с Магомедом, несколько раз снимал репетицию на камеру, и когда был отснят лучший вариант, начал пересматривать запись. Эта идея возникла у Антона ещё весной. В мае к институту подъезжала всё та же «семёрка», и он высматривал из неё всех выходящих, но знакомых не видел. Он сделал вывод, что занятия уже кончились. То было светлым майским вечером, а теперь он собирался отправиться к МЭТИ тёмным октябрьским вечером, к тому же, без машины. Долго пришлось объяснять отцу, зачем ему туда надо, напоминать, что он хотел этого ещё в мае.
У автобуса оказался не тот маршрут, и часть пути пришлось пройти пешком. Наконец, Антон встал у той самой ограды и стал смотреть сначала на выход из проходной, затем, через ограду, на выход из здания. Над выходом, на козырьке, электронное табло всё так же попеременно показывало время и температуру, только в мае оно что-то барахлило. На Антона в отдалении смотрела мама, а на них обоих тайком смотрел отец, приехавший следом. И снова ничего! Только когда Антон перестал смотреть и встал на остановке, мимо прошёл кое-кто знакомый - преподаватель химии, Ирина Алексеевна, одна из двух, оценивавших лабораторные работы. (Один раз, на предварительном зачёте она долго подзывала к своему столу погружённого в чёрное забытье Антона). И сама Ирина Алексеевна явно узнала его, задержав взгляд.
Словом, не получилось у Антона ничего рассказать. А мне он рассказал ещё не скоро…
Учащиеся на курсах узнавали друг друга по именам и фамилиям с помощью такой вещи, как «бегунок» – листка, куда записывают свою фамилию и имя присутствующие на занятии. Но вдруг на лекции по литературе провела перекличку сама декан факультета журналистики и филологии. Она сразу же отчего-то объявила:
– Итак, все находящиеся здесь поступают на факультет журналистики и филологии!
Последовало напутственное слово журналистам, рассказ о героизме - да-да! - этой профессии, связанной с поиском правды, упоминание Галилея, сказавшего: «А всё-таки она вертится!», упоминание недавно произошедшего убийства журналистки Политковской. За такой торжественной речью и последовала перекличка. Антон уже знал, как меня зовут, и когда произнесли: «Кочетов Евгений!» – он сразу обернулся посмотреть, как я встаю. А вот как зовут его, я, если честно, всё ещё не знал. И в этот раз тоже не узнал.
– Так, кого я не назвала? – огласил большую аудиторию - ту самую, где проходил сбор всех поступивших на курсы - вопрос в микрофон. Антон тут взял, да и поднял руку.
– Что у вас? – кивнула на него декан.
– У меня историко-философский факультет! – каким-то глухим, виноватым, но всё же чётким голосом ответил парень.
– Ах, вон как! Значит, вы будете к нам ходить и мы вас перевербуем! – деловито посмотрела исподлобья декан.
– А что, это так уж надо? – этот вопрос мог бы показаться нагловатым, если бы не вежливый тон и взгляд.
– Нет, в конечном счёте, так это ваше дело. Просто философия – это что? Это не профессия, это – образ мыслей. А у нас нечто такое, что даёт более чёткую профессиональную ориентацию, более заметные всем результаты деятельности… – Антон было хотел ещё что-то сказать. – Но ладно, я ещё раз скажу, что дело это ваше, – кончила декан и сделала странную улыбку.
Так прошёл диалог Антона с деканом не своего факультета. Затем декан обратилась к другим «чужакам», осмелившимся сознаться.
Меня же от этого диалога как-то осенило, я просто прозрел! Ведь этот парень – философ по своему внутреннему складу! Вот в чём заключается вся его странность! И после этого занятия я решил к нему получше присматриваться. На перерыве в той лекции он даже и сам вышел на улицу, где все курили.
– Ну как, хорошо запугали вас, журналистов жертвами, убийством Политковской?
Я в ответ просто засмеялся, сжимая губами сигарету, чтобы не выпала. А вот у Антона лицо вдруг сделалось грустным, когда он посмотрел на девушек, закуривавших свои тоненькие сигаретки. Он зашёл обратно в здание.
Антон всё-таки умел временами выглядеть нормальным. Если бы не умел он этого хоть иногда, то и не началось бы моё с ним общение, все равно, что с человеком, говорящим на другом языке без изучения этого языка по причине того, что научить этому языку может только он сам, переходя при этом на русский.
И вот, когда я мог, я тайком от всех следил за мимикой Антона. Лицо его часто было суровым и сосредоточенным, словно он решал в уме сложную теорему. А спустя пару минут, на этом суровом лице как-то странно двигался рот, и получалась какая-то кривая ухмылка, словно ехидная усмешка. Затем снова лицо становилось каменно-серьёзным. Эти два выражения без конца сменялись на лице этого, как я был убеждён, прирождённого философа.
– Же-э-энь! Ну расскажи нам про тигриного стоматолога, ты же обещал! – по-детски попросила меня Даша, затягиваясь сигаретой. И я тоже, естественно, куря, стал рассказывать Даше с Леной о том, что когда-то писал в «Пионерке», а также о том, как я узнал об этой профессии, какие последствия она оказывает на психику. Девушки хохотали, поднимаясь со мной по лестнице, слушая, как один тигриный стоматолог невообразимо дёргался, когда рядом в обычной обстановке какой-нибудь человек просто зевал.
– Кстати, вот ещё: что за профессия такая загадочная – философ? Её, вроде как, избрал тот парень, который с нами там сидит. Или это вообще не профессия? Но что ж всё-таки за люди такие есть на свете – философы? Хорошо бы у него выяснить, не желаете?
– О-ой, ещё как желаем! Лучше тебя этого никто не выяснит!
Как Антону и было свойственно, он находился в одиночестве – сначала ходил, затем пришёл в аудиторию и сел. И тут я сделал то, что приблизило перелом в моей жизни – временно подсел к нему с вопросом.
– Так, слушай, у меня к тебе вопрос один серьёзный… Девочки, что вы смеётесь, я же сказал – серьёзный! Могу я его задать?
– Валяй! – по-«нормальному» сказал Антон.
– Это ты чего, получается, философ что ли?
– Получается! Правильно мыслишь… – снова смех, не только девичий, но и мой.
– И давно ты такой, с рождения?
– С одной стороны… – начал он рассуждать, а девушки покатывались.
– Девочки! Он ведь от вашего смеха ничего не скажет! А мне надо у него кое-что узнать! Вы или отойдите, или…
– С одной стороны, склонность к этому даётся от рождения, но стимулируют философское мышление жизненные обстоятельства.
У Лены с Дашей смех сменился вздохами и покачиванием головы.
– И что у тебя за обстоятельства? Или это секрет?
– Не то, чтобы секрет, но рассказывать очень долго. Не один день понадобится.
– Да-а? А если как-нибудь сокращённо?
– Если сокращённо – трудные обстоятельства.
– Хорошо сократил! – усмехнулся я.
А для девушек этот разговор представлял собой захватывающее зрелище.
– Простите, а как вас зовут? – решила поучаствовать Лена.
– Антон! – сказало он неожиданно приятным голосом.
– Очень приятно, Антон, а меня зовут Лена!
– А меня – Даша! – обе они изящно наклонили головы.
– Очень приятно, – ответил он.
Я решил поперхнуться.
– А меня, кстати говоря, зовут Евгений, – я протянул руку.
– Да, я уже знаю, – пожал он руку. – Из листка, куда мы все себя вписываем.
Зашёл преподаватель и разговор был прерван. По окончании занятий он был продолжен.
– Подожди, постой! – чуть не прижал я его к стене в коридоре. – А если ты философ, ставший таковым по причине трудных обстоятельств жизни, то не мог бы ты сказать, правильно ли вот мы живём?
– А ты сам не знаешь, правильно ли ты живёшь?
– Причём тут, знаю ли я? Ты же философ, а я у тебя спрашиваю!
– А что, я должен научить жить?
– Ой, блин… Ну, каков с твоей стороны взгляд на меня вот, на девочек, прошу прощения, на наш образ жизни? Как это выглядит в твоём мышлении, в твоей системе ценностей? – неожиданно для самого себя блеснул я таким выражением.
Даша цокнула языком.
– Ой, нет, Лен, всё, пойдём давай, а то мы спать не будем! Такой разговор уже не для нас!
– Правда, Жень, не возражаешь, если мы двинемся? Если надо, где-нибудь можем тебя подождать.
– Ну, можете идти и подождать, – снисходительно ответил я, и они ушли. – Ну так? У тебя же должна вроде как быть система ценностей? – с упоением повторил я два этих могучих слова. Надо же мне как-то откуда-то вспомнить их!
– Система ценностей у меня ещё только формируется. Ну, а твой образ жизни… Если у тебя ещё не было проблем, если не мешает твой образ жизни ни окружающим, ни тебе самому, если он у тебя давно, если ты не устал от него, если ты его чётко, твёрдо избрал – значит пока что ты живёшь правильно.
– «Пока что»? Это как? Значит, может всё-таки оказаться, что я живу неправильно?
– Ты, Жень, должен сам это понять. Если живёшь как-то не так, то сам это поймёшь, рано или поздно. Произойдёт у тебя если какой-то перелом, облом, скажем так! – он неожиданно усмехнулся.
– Подожди, а серийные убийцы, насильники, наркоманы, они же, ясное дело, живут не так, но узнают об этом как и когда?
– А они просто не хотят узнавать. Они безразличны к тому, как их оценивают. А вот ты – небезразличен, ведь ты уже спросил у меня, как ты живёшь на мой взгляд. Вот, у всех так спрашивай, как у меня, и будешь знать точно! Я, если честно, только лишь курение твоё не очень одобряю. А особенно не одобряю его у девочек. Но если у тебя пока проблем из-за него нет… значит, жди, когда будут.
– Да-а-а! – у меня широко раскрылись глаза, которые никуда не смотрели.
– Это ещё просто зависимость, а ни в какой зависимости не может быть ничего хорошего.
– Вот такой ты, значит, человек! – отрешённо произнёс я, даже забыв, где нахожусь. И вдруг решил опомниться. – В общем, знай, что ты теперь представляешь для меня особый интерес, и я могу у тебя спросить ещё что-нибудь такое, раз ты философ. Взялся за гуж – не говори, что не дюж!
– Спрашивай. Возражений особых не имею.
Расстались мы, можно сказать, друзьями. Как сказать по-другому – я не знаю. Просто не имел я ещё ТАКИХ друзей.
Да, преподаватель английского была эмоциональной женщиной. Она могла и расточать похвалы в самых изысканных выражениях, но могла, в случае чего, и здорово отчихвостить. Вот и досталось вдруг от неё Антону после похвалы на предыдущем занятии. Досталось ему за листок с текстом, который он забыл при перемещении всех в другую аудиторию.
– Как это оставил?! Во даёт! Как это ты ещё голову там не оставил! – с такими словами крякающим голосом отправила она Антона в прежнюю аудиторию, где проводила занятия сама начальница курсов. И вернулся он опять же без листка. Очень нервно стала разговаривать с ним преподаватель у своего стола. Я не слышал и не смотрел, занятый своим разговором, только увидел, что у Антона лицо такое, словно он готов сделать нечто из ряда вон выходящее. Он пошёл садиться совсем безо всякого лица.
– …Ты уже не школьник, ты – дядя, кто тебя увидит, скажет: «дядя взрослый»! И вдруг такой рассеянный с улицы Бассейной!
Завершив свою отчитку, преподаватель вышла сама. Я в окружении девушек - уже других, Лена с Дашей на английский не ходили - весело переводил им тексты, а они заглядывали в карманные словари. А вот Антон пока ещё ни разу не являл столь резкого контраста со мной – сидел, подперев опущенную голову обоими локтями, и не подавал никаких признаков жизни. «Надо же, как ранимы философы! – отчётливо подумал я. – Подумаешь, поругали его за забытый листок!» И действительно, поругали бы так меня – я бы этого и не заметил. С одной стороны, я бы не забыл листок - всё-таки я ощущал некое превосходство над Антоном,- но с другой стороны – если бы меня так за что-нибудь отругали, разве бы я сидел таким убитым?!
Вернулась «англичанка» уже спокойная. Она помогла нам справиться с нашим сумасбродным переводом. У нас в результате него получилось «потеряла невинность», а на самом деле – «потеряла кошелёк». Антон только лишь поднял голову. Итак, мной обнаружилось ещё одно свойство этого философа – чрезмерная ранимость. И об этом я тоже решил с ним поговорить.
– Ну, и чего ты вдруг так раскис?
– А-а! – оживился вдруг он и нервно усмехнулся. – Ты заметил что ли?
– Заметил! – не отводил я пытливого взгляда.
– Да вот… – вздохнул он. – Видел, как она на меня напустилась, «англичанка»-то? А в прошлый раз прям так хвалила, говорила «творческая личность». Ну, это как тебя она тогда назвала поэтом. И ещё Бекасовой так сказала (это фамилия Веры Александровы). А теперь вот…
– И из-за этого надо так кукситься? Ты чего, дитя что ли малое?
– Нет, не малое… Пожалуй, у меня – да! – есть какие–то особенности…
– Не надо мне таких особенностей, – сурово проговорил я. – Будь ты хоть философом, хоть кем! Ты вызвал у меня тогда интерес своими размышлениями. Но я могу утратить к тебе всякий интерес, если будешь нытиком и по всякому поводу раскисать! Понял?
– Понял. А что у тебя за интерес ко мне, научный какой-то?
Пошутить ему не удалось. Я изобразил настоящую свирепость.
– Слушай, мыслитель хренов, я хотел с тобой простого человеческого общения. А если ты его не хочешь, то и пошёл на! – последние слова я произнёс шёпотом.
– Да ладно тебе кипятиться-то! – возмутился и он, чем я стал доволен. – Если, ты, Жень, хочешь знать, то и сам хочу, как ты сказал, простого человеческого общения! Давно хочу! Только оно редко бывает полноценным в наше время.
– Чего-чего? Это ещё что за заявочки? Какое такое наше время и в чём, по-твоему, полноценное общение?
– Полноценное – это когда тебя понимают, – и он упомянул старый фильм, где была похожая фраза. – Это когда ты можешь себя раскрыть, когда видят твою суть, что-то внутри тебя, а не только снаружи. Это общение не просто для того, чтобы время убить или чтобы друг друга использовать в своих целях.
– И такого ты нигде не находишь?
– Почему? Твоё общение с девочками, например, оно и умное, и весёлое. Я и сам всегда хотел такого общения, Жень! Именно такого, да!
– Только не получается оно у тебя, Антох…
– Можно и так сказать…
– А может, всё-таки расскажешь или начнёшь рассказывать, что у тебя за обстоятельства, от которых ты стал философом?
– Знаешь, у меня есть такое намерение, но не сейчас.
– Отчего это не сейчас?
– Я присмотрюсь к тебе, так же, как ты ко мне в связи с тем, что я философ. А я же узнаю, можно ли тебе рассказывать, достоин ли ты этого, поймёшь ли? И, может, в следующем полугодии начну рассказывать.
– В общем, чем больше я с тобой общаюсь, тем больше к тебе вопросов.
– Надо же, какой я загадочный! Не думал, что таким стану!
– Извините, – раздался девичий голос. – Я не помешаю вашему разговору, ребята?
– А что в нём особенного? – смутился я. – Просто я хотел лучше узнать, кто такие философы, как вот Антон.
– Антон? Очень приятно, я – Наташа! Ты что – философ?
– Я пока ещё только предположительно выбрал историко-философский. Я колеблюсь пока… Между этим и вот, – он указал на меня, – факультетом журналистики и филологии.
– То есть как? – вновь удивился я. – Ты можешь и не философии учиться, а к нам примкнуть?
– В принципе, могу! Ты не возражаешь?
– Ну, это уж тебе решать и только тебе! Никому не надо такой вопрос задавать… Я, кстати, из-за тебя даже курить не пошёл. Но больше я с тобой тут сидеть не буду, если что – выходи на улицу.
В связи с тем, что Антон отложил до следующего полугодия свой рассказ о событиях, сделавших его философом, пока что наше с ним общение было простым, без загогулин, и ненавязчивым. И он мне показал умение общаться также и просто, а не только сложно.
Близился Новый Год, а снега в Москве всё ещё не выпало. Занятия на курсах проходили вечером, и одним таким тёмным декабрьским вечером без снега мы с Антоном стояли у входа. Сначала я вышел покурить, а затем и он вышел, не собираясь курить.
– Это же совершенно не русская зима! – с недовольством сказал он.
– Да, будто в каком-то тёплом американском штате, Флориде или Калифорнии…
Я пробовал выпускать колечки дыма. У кого-то это чудесно получалось, а у меня – что-то нет…
В этом бесснежном декабре у нас состоялся ещё один занятный разговор. Мы втроём – я, Антон и ещё Костя решили пройтись вдоль Садового кольца, рядом с которым находилось здание курсов, до более далёкой станции метро. Антон сначала хотел спуститься в свой переход, но затем сказал: «Ладно, пожалуй, я тоже пройдусь». Костя - не то, чтобы коротышка, но кажущийся таким рядом со мной и с Антоном,- был смешлив. Сначала мы с ним говорили об обучении игре на гитаре, которую он нёс за спиной в чехле, и которая возвышалась над его головой. В это время Антон к разговору не подключался, видимо, на гитаре играть не приходилось. Подключился он, когда зашёл разговор о том, что я пишу.
– Вот, заготавливал я вроде какие-то статьи, но в последний год что-то не пишется. Творческий кризис…
– В общем-то и я кое-что пишу!.. – оживился Антон. – Тут разделение факультетов довольно подвижное. Вот я, например, официально выбрал историко-философский, а по натуре я писатель!
Костя вдруг рассмеялся, как я того не ожидал.
– А чего ты раньше делал, если тебе уже девятнадцать? - Он однажды попросил меня и ещё нескольких человек угадать, сколько ему лет.
– Раньше я пробовал учиться в другом вузе. А вот в каком – ты удивишься! В Московском Энерго-технологическом, сокращённо МЭТИ.
– Да-а? И как же это ты так перек…
– Перекувыркнулся?
– Да! – я хотел сказать «переквалифицировался».
– А вот бывает и так, заносит.
Костя снова смеялся так, что смотреть на него было смешно. Он очень смешно смеялся.
Наконец, мы вошли в метро. Стоя на эскалаторе, я ещё кое-что спросил у Антона, стоящего на ступеньку ниже.
– А в школе ты в какой учился?
– Что значит «в какой»? Номер назвать?
– Нет, в обычной или с уклоном?
– А! В обычной! В общеобразовательной, – он помолчал. – И общеобмордовательной! – добавил он с ухмылкой. Я не рассмеялся, как он, наверное, ожидал. А он вдруг убрал ухмылку, и на мгновение его глаза, смотрящие на меня, раскрылись пошире. Он сразу отвёл взгляд, это же сделал я. Больше мы с ним не говорили.
Спустившись на платформу, мы трое направились в разные стороны. Я сел на поезд в одну сторону, Костя – в другую, а Антон пошёл прямо, к переходу. Поворачивая к поезду, я на прощание задумчиво махнул Антону.
В поезде меня одолела задумчивость, какая ни разу ещё не одолевала. Не только в поезде, но даже и, наверное, вообще. Надо же, как бывает: Антон кончил обычную школу, а потом вдруг начал так метаться. На вид у него ничего не заподозришь, когда есть, что сказать – говорит вполне нормально. Значит, действительно что-то необычное в его судьбе, отчего он устремляется то туда, то сюда… Даже здесь, на этих курсах до конца ещё не определился с факультетом. Будто проглотил сгусток хаоса… Откуда в нём этот хаос? Будто им можно отравиться, принимая пищу или вдыхая воздух на улице или в метро. Будто этот хаос распыляют, травят им людей. Вот Антон и отравился хаосом… Ведь как не похоже, что этот парень изначально какой-то не такой, родился с дефектом! Это же никак не вяжется с его способностями в учёбе, которые особенно хвалит «англичанка», да и просто с внешним обликом, столь солидным. И с тем, как он говорит, когда есть, что сказать… Продолжал этот парень оставаться для меня загадкой…
Да и сам он кое-что во мне увидел – отчего он вдруг так распахнул глаза на эскалаторе? Каким я был в тот момент? Задумчивым! Вот эту задумчивость, он, может, во мне и увидел и оценил? Словом, произошёл у нас с ним контакт на каком-то особом, духовном, ментальном, экзистенциальном уровне. Этот момент стал первым предвестником моего изменения под воздействием Антона Хибарина. Я раздумывал, ища в прошлом такой момент, и решил, что он явился именно тогда, на том самом эскалаторе…
VII
Под самый Новый Год снежок слегка, для приличия попадал, чуть припудрил землю, и в полночь снова растаял. Зато позже, в середине января снег повалил по-настоящему. И Антон этому заметно обрадовался. Но он всё ещё не начинал рассказывать мне о том, как стал философом… И писателем, и вообще тем, кем стал, каким я его узнал.
Только когда снег снова исчез, наступила весна, Антон начал кое-что о себе прояснять. Подсел он ко мне на остановке троллейбуса, на которой я просто курил. Троллейбусы подъезжали и отъезжали, издавая множество звуков – треща и позванивая рогами, щёлкая переключателями скорости, шипя открывающимися и закрывающимися дверьми и, конечно, мелодично гудя.
– Жень, а ты где-то печатаешься сейчас?
– Я раньше печатался, в «Пионерской правде», – тихо ответил я, затем сказал ему адрес издательства на всякий случай.
– А я вот, как однажды уже сказал, тоже кое-что пишу, но пока не печатаюсь. Я пишу от руки, доисторическим способом. И я ещё хотел сказать тебе, что ты созрел.
– Чего? Опять со своими ребусами?
– Я хочу сказать, что посчитал тебя достойным слушать о том, как я стал философствовать и заниматься рукописью.
– Сначала тогда скажи, чем это я вдруг оказался достоин.
– Ты, Женя, человек простой в хорошем смысле. Простой, но не пустой. Есть такое изречение: «Не всё сложное – ложное, не всё простое – пустое». Не слышал?
– Что-то не слышал.
– Автор – советский подпольный поэт, один из основателей «самиздата», Николай Иванович Глазков. О таком слышал?
– Про «самиздат» слышал… И про Глазкова тоже чего-то…
На самом деле я ничего не слышал, но неудобно было сознаваться.
– Так вот, первая часть изречения: «Не всё сложное – ложное» – это про меня. Эти слова говорят, что если человек сложно рассуждает, то это не значит, что он обязательно какой-то больной или сектант. Просто он, может, столько пережил, что простым языком не передаст. Пережил и сейчас ещё переживает. Вторая часть: «Не всё простое – пустое» – обращена ко мне. Она говорит, что какая бы сложная не была жизнь, не нужно сторониться простого. Вот ты, Жень, со всеми общаешься просто, никого ничем не грузишь – ни своим, ни вычитанным. Но при этой простоте ты способен также и понимать кого-то по-простому, нет у тебя в мозгах никаких своих закавык. Вот это я в тебе разглядел и решил, что ты созрел для того, чтобы слушать мой рассказ.
– Ну так что, начинай! Или как?
– Я-то начну, просто нам уже сейчас заходить в это здание. Но немного, давай, начну. У меня всё началось с обнаружения этапов, пройденных этапов жизни. Ты вот в своей жизни не замечал никаких этапов?
– Да чего-то не очень. Каких? Детство, там, отрочество, юность…
– Да нет!.. Эти-то этапы наука выделяет, и они есть у всех. А если вот такие этапы, которые были только у тебя, воспринимаемые совершенно субъективно?
– Нет, таких у меня не было! – уверенно сказал я, даже слегка усмехнувшись.
– А у меня вот были! Я даже им собственные названия дал! Но всё-таки… нам надо заходить, мы же ещё и занимаемся в этом здании. Потом продолжу…
И потом он действительно продолжил. Антон Хибарин так продолжил свой рассказ, что для меня явилось абсолютное нечто. Я будто слушал посланца из другого мира, на вид не отличающегося от обычных людей. Когда в моих ушах отображались звуковые колебания, создаваемые его речью, у меня менялись установки сознания. Очень постепенно менялись… Я проникался ощущением царящего в мире хаоса, который необходимо упорядочивать мышлением. Я стал понимать своё непревзойдённое умение общаться как результат… случайности. Мне случайно повезло со всем, а Антону так же случайно не повезло ни с чем. Всё моё благополучие – результат случайности, а не врождённой «нормальности». Я стал выходить за пределы этой пресловутой «нормальности» и увидел весь хаос, в котором мне просто повезло – я выхватил побольше. А быть довольным посреди хаоса, не замечая его и того, как от него страдают другие, представилось мне предельно тупым и низким.
Рассказы Антона ввели меня в состояние медленного шока, растянутого во времени. Рассказывал он самые, как он сказал, ключевые моменты своей жизни, ставшие таковыми и в его рукописи. Вот они: облом в результате его неудачного уподобления крутым, два противоположно направленных поиска выхода после облома – тядупоумный и крахидальный этапы, обнаруженные только по их прошествии по эстетическому фону в них. А затем Антон отдалился в прошлое, объясняя истоки облома. Корень своих школьных проблем с общением он указал в переезде в возрасте пяти лет. Сначала, будучи ещё маленьким, для компенсации окружающего мрака он использовал особый мир фантазий – нарочный мир. Он питал надежду, что вдруг кто-то в его классе или вообще кто-то из сверстников заинтересуется этим его миром, и таким образом появятся друзья. С течением времени Антон перешёл к более взрослому и солидному способу поиска друзей – уподоблению крутым, идеологии лидеров. Кончилось всё обломом…
Меня не оставляла равнодушным ни одна сказанная Антоном фраза. Мне просто-таки открывалась многомерность человеческого бытия, о которой я и не подозревал, замкнувшись в скорлупе своей «нормальности».
В ужас меня привёл рассказ Антона об искусственной задержке его развития бабушкой, заставлявшей маму в школе прислуживать ему.
– Подожди, а как это такое могло вообще быть-то?! – сострадательно спросил я.
– А вот так вот, Жень! Хоть и травмировался я, но как-то всё-таки выжил!
Спрашивал я Антона подробнее о других моментах его автобиографии.
– Скажи, Антон, а ты вот этому своему Егору так ни разу и не двинул? Или… кому там ещё?
– Колчану?
– Ну да.
– Знаешь, Жень, хоть и не хочется признаваться, но всё-таки… Нет, не двинул – хладнокровия не хватило. Габариты не помогли… Хотя, если вот сейчас бы… – в его глазах блеснула воинственность.
– Двинул бы? – спросил я, шёпотом добавив неприличное слово.
– Не так, чтобы сразу: «Здравствуй, дружбан, прими возвращение долга!», – и – раз под дых! Нет, не так. Просто если бы он опять начал… А при первой встрече для меня просто будет важен тот факт, что мы вместе взрослели. А то ведь я после школы вообще ни разу не встречался ни с Егором, ни с Колчаном, вообще ни с кем ни из парней, ни из девчонок. Разлетелось это сборище, ничего от него не осталось… Кстати, первая моя после облома встреча с Егором, в девятом классе, на улице, была совершенно мирной.
Так, в продолжение весны, пока не кончились занятия на курсах, Антон рассказывал мне все эти основные моменты. Излагал он, конечно, кратко, совсем не так, как о них сказано читателю. Но и этого мне было более, чем достаточно, чтобы началось моё перерождение. Насколько тесны, убоги и никчёмны мне показались рамки моей «нормальности», в которых я собирался пребывать до конца своих дней!
Ранее я бы постеснялся так часто и много уединяться с Антоном, но теперь меня не смущали вопросы об этом.
– Извините, господа, – сказал однажды Костя, выглянув из-за угла. – Но вы что-то так без конца уединяетесь, что у кого-то… не у меня, конечно, но у кого-то может возникнуть какое-нибудь подозрение.
– Костя! – вздохнул я. – Ты мог бы придумать шутки и поумнее!
– Ну, извините, я просто предупреждаю на всякий случай.
– Мы сами кого хочешь предупредим! – и Костя залился своим заразительным смехом.
Спрашивал у меня по телефону и мой школьный друг Денис:
– Слышь, Жека! А ты вот с этим – как его? – Антоном что-то так много базаришь в последнее время, не боишься, что он тебя, типа, в секту какую-то втянет?
– Нет, Динь, не боюсь, я не такой, чтобы меня можно было втянуть!
– А чего он вообще такого интересного рассказывает?
– Разные философские вопросы, вызванные его жизненным путём.
– О как, блин! И тебе в натуре интересно? – я подтвердил. – Интереснее, чем новая модель ай-пота? – я снова подтвердил. – Интереснее моей тактики в отношении Аньки Звонарёвой? – тот же ответ. – Да-а! Я может, тоже когда-нибудь послушаю, но пока всё-таки меня больше волнует дефрагментация диска.
Денис, кстати, поступал на факультет информационных технологий.
И наконец, я объяснялся девушкам:
– Я хочу, чтобы вы знали, девочки, что как бы я не интересовался философией Антона, я никогда о вас не забываю!
Тут же появляется Антон и почтительно кланяется им.
Одним майским днём, когда уже совсем на носу были вступительные экзамены в сам институт, а не на подготовительные курсы, я решил подытожить всё, что слышал от Антона.
– Значит так, Антох! На меня подействовало всё, что ты мне изложил! У меня как-то взгляды сделались… шире. И я, может, даже как-то использую то, что услышал от тебя в своей журналистской практике. Я, правда, ещё не нашёл издательство. Для «Пионерки» я уже, так сказать, «большой». Но ничего, в процессе обучения найду, как не найти? Может, у статьи будет название навроде: «Необыкновенные судьбы рядом с нами». Звучит?
Антон Хибарин кивнул. Он тоже стал каким-то другим – я не мог припомнить у него такого лица. Появилась улыбка – блаженная, но в то же время робкая, болезненная. А какими стали глаза! В них светилась какая-то мучительная надежда. И он заговорил в ответ:
– Я могу подробнее тебе обо всём этом сказать. По телефону если. Не мешало бы обменяться телефонами, а, Жень?
– А «е-мэйл»?
– Так и думал, что ты спросишь. «Е-мэйла» у меня пока нет, но вскоре будет. Уж осенью – точно!
– Ну, а пока давай телефон свой.
Произошёл обмен телефонными номерами – мобильными и домашними. Тут обнаружился ещё один «дефект» у Антона – он не умел непосредственно вводить номера в устройство, а записывал их ручкой на бумагу. Но чувство своего превосходства я отбросил подальше.
– И вот ещё что, – продолжал я. – Если уж ты мне ещё подробнее решил излагать в дальнейшем, то я, может, даже мелочиться не стану и не статью в газету напишу, а может, целую книгу!
– Книгу обо всём, что я сказал? – я подтвердил. – Мне в таком случае ещё есть, что сказать. Например, как я на два года в себя погрузился, как в МЭТИ учился и, главное, как вылетел оттуда. Вообще обо всём, что было до нашей с тобой встречи!
– Пожалуйста, излагай! И лучше всего – по электронной почте, когда она у тебя будет.
– Только вот ещё что. А неужели ты всё это серьёзно говоришь?
– А отчего вдруг несерьёзно? У меня шутливый вид?
– Серьёзно, ты напишешь обо всём, что я поведал и ещё поведаю?
– Напишу! – уверенно сказал я.
И тут с Антоном произошло то, отчего я вздрогнул. Он медленно выдохнул, прикрыв глаза.
– Постой! – быстро сказал он. – Я хотел сказать, – он опустил голову. – Спа-си-бо! – он протянул это таким голосом, что по спине у меня пробежал холод. Это был нечеловеческий голос. Как будто живой человек, закопанный в землю, благодарит из-под земли того, кто собрался его поскорее откопать и спасти ему жизнь. Я ужаснулся образовавшейся паузой.
– А ты, кстати, ещё своей рукописью занимаешься?
Он отрешённо поднял глаза.
– Рукопись? А что рукопись? Ты хочешь на неё взглянуть?
– Был бы не прочь.
– Ну, это как-нибудь потом.
– А если её как-то использовать, превратить в книгу, ты не намеревался?
– Ну, намеревался. Но это что, о самом себе что ли писать?
– Ну, бывают же выдающиеся автобиографические произведения. У Толстого, например, трилогия, у многих других.
– Да, читал. Только у тебя наверняка получится лучше, это во-первых…
– Ты уверен? Некоторые твои высказывания тоже были очень даже ничего!
– Да, мне об это говорили, уже оценивали мою речь. Не только «англичанка». Но у тебя всё-таки более рука набита. Ты ж в «Пионерке» печатался, а это уже что-то значит. Даже не что-то, а много! А меня просто никто не знает ни в каких издательствах, долго объяснять придётся, кто я такой! А во-вторых, я может быть только о себе и смогу написать и больше ни о чём. У Толстого там, Горького и прочих было же, помимо автобиографических произведений много чего ещё, с полноценным вымыслом. А если я только о себе смогу… несолидно как-то.
– Посмотрим, может, в области философии что-то сможешь.
Он задумчиво вскинул брови и пожал плечами.
– Ладно, удачи на экзаменах! – пожелал он мне.
– И тебе того же.
– Ты ведь, кстати, ещё и школу заканчиваешь, – напомнил мне Антон. – Так вот, я желаю тебе удачи и там на экзаменах, и здесь!
– Вот за это особое спасибо!
Состоялось рукопожатие и прощание.
– Давай, философ!
– Давай, журналист!
Моё поступление на первый курс было отпраздновано по всем стандартам. Плюс было кое-что сверх них. Мне позвонил Антон и поздравил. Он услышал музыку, вскрики и хлопки моих друзей по даче.
– Весело празднуешь, я слышу?
– Ну да, обычно у меня так. А у тебя не так весело?
– Сам понимаешь, нет, – я сочувственно вздохнул. – Я ещё планировал этим летом с тобой пообщаться на тему, которой ещё не касался. Но она свободно вытекает из всего поведанного.
– Жека! Ну, куда ты отдалился-то? Ты ж виновник торжества, для кого мы здесь сидим-то?! – прокричал басом один из друзей.
– Посидите пока для себя! – ответил я с веранды дома, прижав телефон к груди. – Я скоро вернусь, разговор докончив.
– А-а-а! – многозначительно протянул тот.
– Да, Антох!
– Я почти уже всё сказал – что разговор предстоит на особую тему. Но не сейчас, зовут же там тебя.
– Ну да, зовут. Звони тогда в конце месяца.
– Ладно, счастливо журналист!
– Счастливо, философ!
Так шла борьба между давно сложившимися стандартами жизни, моей «нормальностью» и теми новыми взглядами, открытиями, которые дал мне Антон. И главным здесь было моё намерение начать писать книгу о человеке, выросшем в самом эпицентре хаоса, безвременья, о таком, который далеко выходит за пределы «нормальности». Да, празднества у меня были весёлые, но… однообразные. Это однообразие держало меня в рамках «нормальности», мешающих понять время, отгораживающих от мира, будто чтобы я не видел, что в нём есть хаос и чьи-то метания в поисках своего назначения. За эти рамки я уже начал прорываться, только лишь от этого празднования отказываться не стал. Всё-таки двойной повод – окончание школы и поступление в вуз. И тут звонок Антона – борьба старого с новым, стандартного с возвышенным, отгороженности с открытостью, самодовольства с сочувствием, тупости с мудростью.
В конце июня, как и было договорено, Антон позвонил мне, явив новую тему разговора. Этой темой стала религия. Появление этой темы в его голове опять же произошло болезненно.
– Меня непрерывные бедствия подвели к вопросам о религии. Я до того уже много лет искал ответ на вопрос о своём назначении, о том, за что я, так сказать, проклят. И от родителей, и от всех, с кем жил в однокомнатной квартире, вообще таких «земных» ответов на этот вопрос не получал. И вот, подошёл к границе с потусторонним миром… – с таких слов Антон начал разговор на эту тему. – И подход этот был опять же не из приятных. По телеящику сказали одну фразу, связанную с религией, очень жёсткую, крайне устрашающую фразу, которая также затрагивала и меня. Это просто в новостях, специально я ничего не выискивал.
Такие Антон использовал в самом начале намёки. Он даже ещё не поведал мне о причине своего отчисления из МЭТИ, и сразу перешёл к этой теме. Далее я узнавал о том, как у Антона прервалось ровно-безразличное отношение к религии, как сначала он ужаснулся ей, а потом подумал, что кому-то же вера в Бога что-то даёт, некий внутренний свет, благодать. Может и ему вера что-то даст, если будет у него. И таким образом Антон Хибарин слегка вошёл в религию. Например, прошедшей весной он частично соблюдал Великий Пост.
– Как тебе, Жень, узнавая об этом, не противно делается со мной общаться?
– Ну-у…
– Говори честно! – потребовал Антон.
– Если бы я, ещё не зная тебя, услышал об этом, то я бы, пожалуй, был бы ошарашен твоей ненорамльностью. А так, – я задумчиво раздул щёки. – Узнав от тебя обо всех твоих этапах жизни, я теперь могу отнестись к этому с пониманием.
– Ну и слава Богу!
– Только я, как ты сам, наверное, понимаешь, не отличаюсь религиозностью.
– Понимаю…
– И как, ты не собираешься наставлять меня в вере?
– Я, повторю то, что сказал когда-то ещё осенью на курсах. Если ты хочешь… узнать, так ли ты живёшь и надо ли что-то менять, то узнаешь по своим ощущениям – есть ли у тебя потребность что-то менять, самому меняться. И плюс ещё нужен интерес к этому вопросу.
– Ясно… А теперь, Антон, позволь один вопрос, может быть, каверзный. А не считаешь ли ты себя святым?
– Святым? Я же не больной! Вернее, если и больной, то не настолько.
– А что, чтобы быть святым, нужно обязательно быть больным?
– Не чтобы быть святым, а чтобы считать себя святым.
И тут я снова удивился его остроумию, усмехнувшись.
– Да, Антох, рассуждаешь ты превосходно! Не зря избрал философию в качестве специальности!.. А вот что до книги о тебе, или, скажем помягче, о человеке, похожем на тебя по своим метаниям…
– Что? Передумал её писать?
– Нет-нет, не передумал, просто некоторые советы от тебя нужны. Например, с какого момента начать, с какого возраста главного героя?
– Знаешь, что? Если ты действительно всё ещё хочешь писать эту книгу, то начинай попозже. Я тебе подам знак, когда начинать её писать. А пока пиши какие-нибудь статьи и всё то, что хотел написать без меня. Дозревай дальше!
– Хорошо, буду дозревать!
– Я тебе ещё, начиная с осени, а может и раньше начну присылать по «е-мэйлу» подробности своего беспокойного жизненного пути и затянувшегося переходного возраста, который длится по самый настоящий момент. А пока что я, вроде бы, всё сказал.
– Ладно, буду ждать!
Так я вступил в непрерывный и необратимый процесс изменения. Пожалуй, самое удивительное свойство этого мира состоит в том, что он меняется. Всегда есть движение от чего-то к чему-то. И это движение не линейное – такое было бы слишком простым и предсказуемым. Весь мир, весь человеческий род также метался, образуя этапы своей истории. Все эти этапы – Древний мир, Средние века, Возрождение, Новое время и прочие – похожи на этапы жизни Антона Хибарина, растянутые на века. Только в последние годы мир особенно заметался. И Антон Хибарин заметался так же, в него вошли все метания рода людского.
Совершенно незаметно ко мне стали переходить все раздумья Антона. Например, я стал размышлять о религии, чего не могло быть ещё год назад. При всём бросающемся в глаза несовершенстве этого мира, что даёт религия? Она провозглашает путь обретения спасения, вечной жизни в мире ином, совершенном, лишённом печали и метаний, всяких тёмных мест. Но что вносит религия непосредственно в этот мир? В этот мир, в котором хватает ужасов, религия вносит… свои ужасы – угрозы гееннского огня и прочих мучений на том свете. С одной стороны, Бог всеведущ и всемилостив, но отсюда почему-то не следует намерения священников понимать каждого конкретного человека в конкретных жизненных обстоятельствах. Они, похоже, и не ставят себе такую задачу. Я в данный момент подразумеваю основное большинство служителей Церкви. Они видят всех без исключения людей на общем фоне, на фоне первородного греха далёких прародителей – Адама и Евы. И раз все люди – их потомки, значит, за это и страдают. За это и должны страдать. А как именно и по каким непосредственным причинам страдают – это уж ненужные священникам мелочи.
Когда я только узнал от Антона о датском мыслителе по фамилии Кьеркегор, который выступал за веру и против разума и ставил в упрёк науке то, что она не хочет видеть, замечать личности, человеческой индивидуальности, то меня удивило, отчего он не подметил, что так же и религия, официальная Церковь не замечает обстоятельств жизни отдельного человека. (Теперь я уже знаю, что на самом деле Кьеркегор подметил и это). Если наука видит человека на общем фоне биологического вида homo sapiens, то Церковь видит его на общем фоне грехопадения Адама и Евы. И то, и другое безразлично к свойствам отдельной личности и её судьбе. Главное для священников – сказать, чтобы терпели и молились. А за что терпеть – всё за то же, за грех первых людей! Больше ничего не объяснят. И я никак не мог понять: если в этом мире полно безжалостных отморозков, не способных никого понимать, оценивающих всё со своей эгоцентричной позиции, то зачем священникам нужно уподоблять таковым Самого Бога? Конечно, батюшкам не запрещено давать какой-то совет, не связанный со сверхъестественным, и они вполне могут (если, конечно, захотят) понять человека просто как именно этого, конкретного человека, а не потомка Адама с Евой. Но если священники это делают, то это их свойство не как священников, а как просто людей. Как, например, кашлять – это свойство людей вообще, а не какой-то их разновидности. По-настоящему конкретного человека поймёт не наука и не религия, а прежде всего… просто человек. Религия и её организация, Церковь, дают, таким образом, только общий план пути спасения.
Я уж прошу читателя простить меня, если он верующий, но первые мои раздумья о религии оказались именно такими, критическими, я ведь не был верующим.
VIII
На первом курсе факультета журналистики и филологии я слышал высказывания товарищей об Антоне: «Жаль, что он не с нами!». Возможно ли сказать такое о каком-то больном?
И вот, ещё одно событие – Антон Хибарин завёл электронную почту и прислал мне письмо, в котором восхищался местом своего пребывания летом – деревней Большие Озерки. И далее он стал присылать мне письма не реже раза в месяц. Они были о том, что читатель уже знает, только лишь я об этом тогда не знал. И только первое письмо Антона я, не удержавшись, приведу.
«Здравствуй, друг мой Женя! Этим летом я побывал в том месте, которое на первый взгляд неприметно. В него просто нужно приезжать с особой душой – мятущейся и истерзанной, и тогда это место окажет целебное действие. Я говорю об обычной деревне в Липецкой области под названием Большие Озерки. Исцеляет созерцание такой природы. Лесопосадки образуют целые природные кварталы, пересекаясь под прямым углом. И эти кварталы целиком состоят из одной природы. В одном квартале – яблони, в другом – земляника, в третьем – грибы… А какая ночь! Я испытывал потребность перед сном прогуляться под звёздами по полю. Перепёлка в кустах воспевала весь этот простор за калиткой. Я медленно шёл от калитки в сторону стога сена, а затем так же неспешно шёл обратно. Краем глаза я замечал падающие звёзды, когда взглядывал – у них уже рассыпался хвост. Август – месяц звездопадов. Ступая по траве, я ещё что-то напевал. По пути к стогу я напевал «То не ветер ветку клонит», а на обратном пути – «Выйду ночью в поле с конём». Напевая эти русские народные песни, я видел лесопосадку, избы, как со светом (надо же, ещё не спали), так и заброшенные, колодец-журавль, словом – абсолютно русский кусочек мира. И от этого я ощущал себя в высшей степени русским. Если зайти за двор той избы, в которой я проживал, за амбар, постройки для скота и гараж для мотоцикла, то в высоких зарослях глухой крапивы можно услышать кваканье. Оно доносится с болота, находящегося с противоположной стороны от поля, среди деревьев. Над головой мерцают звёзды, а под ними, в такт им, квакают лягушки.
Какое же всё это чудо, Женя! И наибольшее умиротворение придаёт осознание того, что вся эта земля – именно твоя земля! Эта природа впитала в себя все бедствия нашей страны (отсохни мой язык, если я скажу «эта страна»!) и нашего народа, от далёкой битвы на Куликовом поле до капиталистического хаоса последних лет. Среди всех тех и мои бедствия отражаются этой природой, я нахожу сочувствие им! Не знаю, как это объяснить, но я просто чувствую, и всё! Чувствую, когда иду по просёлочной дороге, ухабистой, как моя жизнь, между лесопосадкой и яблоневым садом (там ещё есть линия электропередачи).
Да, я русский весь, целиком и полностью! Обычно говорят «до мозга костей», но это какой-то телесный аспект. Я скажу так: я русский в каждой своей мысли, в каждом движении своей души и это, к счастью, не лечится! Я русский в своих перепадах настроения, в своём отчаянном буйстве, в тихой просторной грусти и в радостях, которые, хоть и редко, но бывают, в потаённых восторгах. Особый восторг у меня этим летом был связан с одним милейшим и прекраснейшим человеческим существом. Ты, без сомнения, подумал, что это девушка. И действительно, казалось, кто ещё может быть? Но это не совсем, а только лишь почти так. Во всяком случае – не парень! Но объяснить это я предпочитаю в дальнейшем. А пока строй догадки, развивай фантазию!
И очень я тебе, Женя, от всей души советую когда-нибудь отдохнуть в русской глубинке. Не в Сочи, хотя это тоже Россия, а именно в средней полосе. Я желаю, чтобы ты прочувствовал всю нашу природу, не отгораживаясь от неё высоким дачным забором, и ощутил свою общность со всем своим многострадальным народом. Чтобы ты захотел сделать что-то на благо его, захотел жить и утверждать себя в согласии с ним. Ты говорил, что у тебя от общения со мной расширились взгляды, так вот я скажу, что от созерцания исконно русской природы они расширятся ещё больше! Оживится твоя генетическая память, и ты почувствуешь единство со своим народом, а вобрав в себя всю народную жизнь, ты сможешь вобрать в себя вообще весь мир, всю Вселенную. Знай: ничто не придаёт столько сил и созидательной энергии, как чувство родства со своей землёй!
На этом я с тобой прощаюсь, Женя, и желаю тебе во всём удачи! Пока!»
Таково первое электронное письмо, полученное мной от Хибарина, предварившее всё множество последующих писем. Из них я получал материал для этой книги на протяжении нескольких лет!
На нашем факультете журналистики самый способный в официальной учёбе студент – Костя – переманил нас всех (точнее, не всех, а значительную часть, всех тех, про кого я написал)… в другой вуз, государственный и куда более престижный. А в этом, помимо того, что убогое здание – без гардероба, без столовой, только с малюсеньким буфетом, с трещинами в стенах и с растущим из крыши деревом – так ещё и до ужаса низкая оценочная планка. Здесь мало что значило быть отличником. И в первую очередь этим был возмущён такой способный наш товарищ, как Костя.
– Так, друзья, я нахожу, что здесь какая-то жалкая пародия на учёбу. К материальным-то условиям я ещё терпелив, но… «пятёрки» автоматом за присутствие на нескольких лекциях в семестре – это не по мне. Тем, кто со мной солидарен, я предлагаю этим летом пробиться в другое место.
И мы попробовали и пробились! Молодец Костя, поискать таких товарищей!
И тем временем я продолжал держать связь с Антоном, за время которой я проучился ещё не один курс! Относительно каких-то описываемых им моментов я задавал ему уточняющие вопросы по телефону. Например, я высказал свою догадку по поводу того, кого Антон в своём первом письме назвал «милейшим и прекраснейшим человеческим существом».
– Слушай, Антох! По поводу одного момента, который ты мне сообщил, у меня воз-никла одна догадка.
– Ну-ка, ну-ка!– оживился Антон.
– Вот, ты сказал мне, что в деревне, в Озерках на тебя когда-то давно особое впечатление произвела малютка по имени Ксюша.
– Та-ак! И что?
– Так вот, в самом первом своём письме, где ты о той же деревне говорил, ты случайно не эту же родственницу Ксюшу имел в виду?
В телефоне раздался вздох:
– Женя, я тебя… – ещё один вздох, – поздравляю с тем, что ты меня раскусил! Я действительно тогда говорил о Ксюше!
– Да-а! – в изумлении воскликнул я.
– Что значит «да», Жень? Это, по-твоему, отклонение?
– Да нет, Антох, я просто так, рад за тебя… Ну да, рад! Тому, что появилось в твоей жизни такое существо, человеческое существо, как ты сам сказал, которое тебе непростую твою жизнь скрашивает. Пусть родственнца ещё маленькая, но эффект от неё в твоей жизни таков, что тебе от неё ничего и не надо. Так?
– Конечно!
И я действительно не нашёл никаких отклонений, какие всенепременно нашёл бы раньше, будучи весь пропитан своей «нормальностью». То же самое относилось и ко многим другим моментам.
И таким образом, когда уже год оставался до окончания моей учёбы, передо мной уже до конца вырисовалась картина жизни Антона Хибарина. Какая это жизнь!! От такой картины я просто похолодел. Оцепенел. Впал в неподвижное раздумье. Переродился окончательно. Что это? Как это? Где ещё на планете может жить такой человек, как Антон Хибарин? Вот основная вошедшая в меня мысль по получении целостного представления о его жизни: тот человек, с которым я встретился на курсах довузовской подготовки и с которым несколько лет держу связь, является настоящим, абсолютным страдальцем. Страдание – это сущность его личности. Оно заслоняет и поглощает все другие его свойства – ум, задумчивость, восприимчивость. Все эти свойства лишь служат страданию и проистекают также из него. Ведь причина работы Антона над рукописью – непонимание им своего назначения. Рукопись стала работой по поиску смысла жизни. Только после он задумал, что из неё могло бы получиться какое-нибудь литературное произведение.
Антон Хибарин является образцом того, что есть страдание в чистом виде – страдание, не связанное ни с болезнью, ни с войной, а связанное с пустотой; что такое страдание в пустоте, где к нему ничего не примешивается. А пустота возникает от того, что при всех способностях, которые в Антона заложены – рассуждать, дружить, любить – ни одно не получает понимания и отклика. И наконец, совсем в абсолют это страдание возводит то обстоятельство, что оно невидимо. Никто из тех, с кем жил и живёт Антон не понимает, что его может не устраивать, когда он может есть досыта, спать, развлекаться, ну и ещё чему-нибудь учиться. В нём замечался только физический организм, о сытости и комфорте которого только и была забота. А что такое душа, духовный мир, человеческое назначение, никто будто бы не имел понятия. Страдание Антона – это такое страдание, которое уничтожает все светлые начала. Второе имя Антона – Страдание. Из его Страдания всё проистекает, и к нему же обратно всё приводит. Главное его понимание – что его никто не понимает и у него нет назначения, его интеллект – верный слуга страдания, его жизненная среда – пустота, его этапы жизни – лишения, его планы – химеры, его заявления о самом себе – болезненны. Антон – не какой-то там Шопенгауэр, провозглашающий публике, что жизнь есть страдание, а сам при этом живущий вполне благополучно. Хибарин является живым примером того, как понятия «жизнь» и «страдание» могут быть синонимами.
И вдруг – ещё одно прозрение, от которого у меня перехватило дыхание. Это всё – Антон, а что я? Какую роль я играю в его жизни? Неужели я – избавитель от страданий?!! Как такое возможно?!! Его не понимали ни семья, ни школа, ни религия, и вдруг его понял какой-то я?!! Я, такой беззаботный, развязный и высокомерный от своей «нормальности»?! Что это за переустройство мироздания?! Что произошло после нашей встречи?! Я никак не мог взять это в толк! Ах, да, я же забыл о единичном исключении, которое составила Наталья Ивановна. Но она и то помогла Антону на короткое время, и она - педагогом, а кто я-то? Неужели теперь моё назначение – избавитель от страданий? И тут я ответил себе на свой вопрос: «Да!!». Да!! Я это почувствовал всем своим существом: моя цель – избавить от Страдания Антона, узнавая про все его метания и затем написав о них книгу! Я сделаю так, чтобы Страдание прекратилось, приведя к Истине! Я запечатлею Страдание, чтобы оно покинуло человеческое существо, в котором поглощало абсолютно всё, и перешло в книгу, открыв Истину. Я открою Истину о том, как может страдать человек в эпоху безвременья, в эпоху вырождения! Вот, оказывается, какое у меня гуманное назначение, перед которым журналистика отходит на второй план! А что мне мешало раньше осознать его? Какая-то жалкая, никчёмная «нормальность», которая закрывала от меня мир и давала самую дрянную разновидность довольства собой! Теперь я окончательно отрёкся от своей «нормальности»! А ещё, я решил бросить курить. Совершенно неуместной при таком деле мне показалась зависимость от какой-то отравы.
Антон за годы общения со мной совершенно уверовал в Бога. Он сообщил мне, что старается со всей строгостью соблюдать все православные посты и уже начал исповедоваться и причащаться, несмотря на то, что никто не собирался этого делать вместе с ним и никто не одобрял. А раньше он не начинал ходить в церковь только потому, что делать это было не с кем. И когда мы с ним однажды встретились на свежем воздухе, в парке недалеко от его дома, он предложил мне зайти с ним в храм на вечернее богослужение. Я на мгновение как-то замялся, но потом подумал, что ничего страшного не произойдёт, в жертву меня не принесут, а Антону это посещение было важно, и согласился.
Обстановка в храме на меня подействовала: огромное множество икон, свечей, лампад, пение хора сбоку и даже особый запах. Ни разу в жизни я не был в такой обстановке, похожей на иной мир. Люди, называвшиеся прихожане, расступались, когда батюшка шёл определённым путём, взмахивая кадилом на цепочках. Из кадила по храму распространялся терпкий, сладко-дегтярный дым – ладан. Это был запах иного мира. Первой моей реакцией было умиротворение. За пределами храма много всякой возни, суеты, а здесь – покой и взгляд внутрь себя. В храме, говорил Антон, очищается душа. Я подумал, если очищение тела пахнет мылом и шампунем, то очищение души пахнет ладаном и воском от свечей. И вдруг моё умиротворение ненадолго нарушилось.
– Богородицу и Матерь Света песней возвели-и-ичим! – красиво пропел батюшка, и Антон вскоре встал на колени, а я как-то неудобно себя ощутил. Я думал: «Неужели мне тоже опускаться на колени?». Физически это было сделать нетрудно, проблема оказалась в другом – слишком чуждо это мне. Я осмотрел прихожан – кто-то, как и Антон, встал на колени, а кто-то остался стоять на ногах. Значит, это дело выбора? Тогда я некоторое время постоял так же, но потом подумал: «Но всё-таки приведший меня Антон встал. Ну ладно, встану и я!». И я медленно и напряжённо опустился на колени…
– Ну, как твои ощущения? – первое, что спросил у меня Антон по выходе из храма.
– Так, ничего… Успокоение… Ощущение иного мира! – нашёл я, что сказать
– Ну да! – Антон растерянно крякнул и замолчал. Где-то пару-тройку минут ничего не говорили ни он, ни я. – Я вот ещё что хотел подметить, Жень! Если я и верую, то во мне нет ни малейшего проблеска фанатизма. Если я и признаю иной мир, то не затем, чтобы презирать этот, я – за единство миров. Я не хочу, чтобы мироздание было расколото, разделено на две части. Я – за совершенствование себя в этом мире и приближение этого мира к тому. Единство миров будет заключаться в том, что со стороны этого мира должно быть почитание того, преклонение перед ним, покаяние в своём несовершенстве и просьба придать сил. Со стороны того мира будет понимание всего происходящего в этом, истоков всего происходящего, милосердие и подаяние сил – Божественной благодати. Пока такое единство миров было только в отдельном Существе – в Иисусе Христе, Богочеловеке. Всё добро для меня заключается в понимании и единении, а зло – в непонимании и разделении. Господь постольку является добром, поскольку Он готов принять в Своё Царство всех, кто захочет этого, даже самого сатану, если тот когда-нибудь покается. Вся проблема взаимоотношений между ними не в том, что Бог не может простить, а в том, что сатана не может раскаяться. Сатана же является злом постольку, поскольку, он, наоборот, не желает никакого единения, а только вражды каждого со всеми, поскольку он первый решил обособиться, отделиться. А теперь я скажу парадоксальную вещь – исток единения человека со всем вокруг, и с этим миром, и с тем, заключён в его отдельной личности. Именно в себе, в личностном мире человек как надо прочувствует внешний мир, усовершенствует его в себе. Если он посмотрит на внешний мир безо всякого личностного отношения, то он не увидит ничего, кроме мельтешащей массы, пустой возни и грызни. И всякие обезличенные схемы мироздания давно уже отжили своё. Их можно выстраивать только затем, чтобы показать: «Вот какой я молодец, я додумался, как устроен мир, я построил его схему, разложил всё по полочкам!». Но такая система никому не объяснит, как жить, она будет пустой и безжизненной. В построении такой схемы заслуги ничуть не больше, чем в выстраивании чего-то из кубиков маленьким ребёнком. У малыша будет даже более полезное занятие, чем у философа, застрявшего в умозрении. Во времена господства в европейской философии системы Гегеля, первым, кто выступил против неё, повернув внимание к личности, был Сёрен Кьеркегор. Сначала он казался просто неврастеником, который из-за расставания с невестой стал отрицать столь совершенную философскую систему. Но когда прошли все бедствия людского рода в прошлом столетии, то всем мыслящим людям стало ясно, что действительно нет никакого восхождения ни к какой Абсолютной Идее. Каждый начинает своё восхождение к чему-то высшему только из самого себя. Прежде чем выстраивать какой-то порядок, нужно до конца прочувствовать хаос. Хаос нужно переработать в себе так, чтобы он образовал этапы, воспринимаемые только тобой. Так метания человека превратятся в этапы развития его личности. А уж эти этапы и стоит обдумывать, выводить из них синтез и рационализировать, чтобы суметь сообщить о них другим. Мне, по милости Господней, удалось это сделать с тобой. Когда я уже выстроил систему своего личностного мира, мне нужно было двигаться дальше, за пределы своей обособленной личности и мне удалось это сделать с тобой, Жень. Мне нужно было и умение общаться по-простому, помимо всяких рассуждений о своём жизненном пути. И я вдруг сумел пообщаться так с тобой, результатом чего явился синтез более высокого порядка – понимание между людьми, духовное единение двух людей – нас с тобой! А понимание между людьми – это то, из чего произрастёт единство мира, неба и земли!
Я молчал с застывшим взглядом. Этот философ сформировался прямо на моих глазах.
– Ну, ладно, – сказал Антон, – извини, что загрузил. Последнее, что я хотел сказать… Спросить, вернее. Ты всё ещё хочешь написать ту книгу, обо всём, что узнал от меня?
– Да, – спокойно и уверенно ответил я. – Как раньше хотел, так и сейчас хочу.
– Ну, тогда держи! – он протянул мне из кармана сложенный листок бумаги. – Это координаты моей рукописи, спрятанной в лесу другого парка – Ленинские Горки, под Москвой.
– «Подъехать к северному входу, пройти по асфальту до леса…»
– Да-да. Так и найдёшь. Правда там, в том парке спрятано не всё, что я написал – первые три раздела. В первом – облом, в других – тядупоумный и крахидальный сезоны, из которых и получился синтез, приведший меня к философствованию, к рукописи и, наконец, к религии!
– А почему остального нет?
– А остальное я тебе так поведал, по е-мэйлу. А те три раздела, написанные в подростковом возрасте, я тебе представляю как образец того, как я писал в самом начале – довольно коряво.
– Зато так совершенно не скажешь о твоих письмах, особенно о самом первом!
– Можешь, если хочешь, как-то эти три раздела использовать, вставить в книгу свою, например, подкорректировав. Дать образец того, как я сам писал о себе. Но только если хочешь, если считаешь нужным!
После того, как я упомянул и его собственный несомненный литературный дар, выразил нежелание присваивать созданные им образы, мы договорились о соавторстве.
И так возле входа в парк мы очно расстались до самого сего момента. Мне тогда было двадцать два года, Антону – двадцать пять…
Да, среднестатистическому человеку вполне может показаться, что Антон немного не от мира сего. Но если вдуматься, то он очень даже от мира сего – он прочувствовал этот мир с его хаосом так, как мало кто может прочувствовать. Потому что сейчас многие живут не в мире, а в обособленном мирке…
…Я уже имел права на легковую машину. Я выехал из Москвы на своей «Ауди» по Каширскому шоссе, смотрел на указатели, спрашивал жителей посёлков и наконец – вот он, нужный мне подмосковный парк Ленинские Горки! Там, с запиской-путеводителем я нашёл рукопись… Впрочем, мне кажется, что я об этом уже когда-то говорил…