В.К.
Мой горячо любимый пианист… Ах, эта
возвышенная лёгкость твоего диеза, столь осторожно крадущаяся к концу октавы; эта нисходящая глубина твоего бемоля, грозно уходящего к самой «До», сменяя полутона и плавно растворяясь в моей дека… Эти строгие мотивы твоих концертов, нежные и чувственные багатели, стройные симфонии… твои бездонные и томные сонаты, яркие, хоть и незатейливые этюды, твои проникновенные ноктюрны, доводящие до дрожи… Когда ты играешь на мне, струны под прочным деревянным каркасом сотрясаются, словно струны души.
Знаешь, иногда мне кажется, будто я только вещь. Взбредёт же такое в голову?… Да, я, конечно… конечно, знаю, что ты бы сразу возразил: «Разве можно так сильно тебя оскорбить?». А я бы взглянул на тебя в ответ и улыбнулся, если б умел. Я никогда не забуду наши триумфальные выступления с оркестром… цикличность Грига, подступающая волнами и поражающая воображение буря Брамса. Как же забыть?… Маленькая ночная серенада Моцарта, сыгранная исключительно с партитурой и вольное торжество, как бесконечный поток восторга и чего-то необъятно высокого… девятая симфония Бетховена, исполненная по памяти… Тогда сам деревянный пол незаурядной сцены, бездушный, неодушевлённый, тёмный… словно забыл, что он - только деревянный пол. Музыка хлынула, вторглась в перешёптывания невнимательных зрителей и приковала к себе абсолютно всех - всех, без исключения: от маленьких непоседливых детей, приведённых строгими родителями до… фрески у потолка обветшалого концертного зала. Музыка ворвалась, ринулась к зрителям, охватила стены, раскладные сидения, кулисы и полетела куда-то во вне… туда, где безоблачная звёздная синева, к самому космосу и слилась с дуновением Вселенной… В этот момент я чувствовал, словно… играешь не ты. Тебя будто не было и меня тоже. Ни зрителей, ни этого зала… тогда… играл сам Людвиг Ван Бетховен.
И я знаю… знаю, мой бесценный, что я не вещь! Но… Когда тебя нет рядом, меня словно и не существует вовсе. Мы провели вместе так много времени, что я уже давно сбился со счёта. А ведь я считал… считал каждый день, проведённый без тебя, без бурных оваций и твоего поклона, без тех долгих вечеров, когда мы разучивали Рахманинова или Чайковского, без твоих несравнимых ни с кем другим… трепетных касаний моих клавиш. Я долго не мог понять, что же стряслось. Так долго стоял в тиши, в неведении… Я думал, что ты совсем меня забыл. Было так темно, так тоскливо и одиноко… Меня охватывала разъедающая боль, стократно хуже той, если б меня грызли термиты. Тебя просто не было. Из разговоров скрипачей и дирижеров, репетирующих в яме, на которых я никогда и не обращал внимания, мне удалось еле расслышать что-то… Ты попал в аварию. Твои руки пострадали, а твои столь любимые и родные пальцы были переломаны… Теперь меня просто не существует. Я пылюсь в просторном зале, изредка кто-то заглядывает ко мне, вроде настройщика или шумной вахтёрши, нарушающей этот болезненный покой… но разве есть мне до них всех дело?…
…Но я знаю, что когда-нибудь моя тоска отступит. За волнистой шторкой тихо отворится дверь и одинокий луч рассеянного света хлынет в пустой концертный зал. Неспешными шагами ты подступишь к сцене, медленно поднимешься по ступеням, приблизишься ко мне и… своей прекрасной ладонью, словно поглаживая, проведешь по моему лакированному корпусу… глубоким выдохом сдуешь с меня обильный налёт пыли и откроешь крышку… Своими аккуратными тонкими пальцами, так плавно, неторопливо и безумно нежно коснешься клавиши и… вновь сыграешь пленительный ноктюрн Шопена. В густую вечернюю тишину старой консерватории ворвётся ми-бемоль мажор, сотрясая сами стены и словно разрежет грузное нависшее безмолвие. Музыка заполонит безрадостную обитель, скользнут звуки и ноты воспарят к единственному слушателю - одинокой хрустальной люстре… Ноты, которые я помню наизусть. Но мне будет совершенно не до них, мой горячо любимый пианист…