I
Кривуша
В штабе батальона меня решили переправить в распределительный пункт для раненых, который располагался на левом берегу Волги…
И вот, уже чувствую движение парома, преодолевающего широкую матушку-Волгу. Вдохнул свежий воздух речной прохлады. Я чувствую ширь реки, ощущаю ее прохладу, но могу видеть ни реку, ни то, что происходит вокруг меня. Свежий, приятный запах реки, вернул меня к грустным мыслям: "О Боже! Неужели я на всю жизнь останусь слепым? Боже мой, оставь мне хотя бы один глаз!"
После распределительного пункта, я оказался в заволжском селе с украинским названием "Кривуша". Как сюда попало село с таким названием? Тогда мне было не до истории…
Под сенью столетних дубов, располагался передовой армейский госпиталь.
Сразу же мне оказали первую помощь: обработали рану, тампонами убрали с лица застывшую кровь, наложили повязку. После осмотра врач объяснил: раздроблена надбровная дуга, лицо опухло, края раны разворотило, на обоих глазах кровяные потеки, до глаз не добраться.
Никто не знал, и не мог мне сказать: сохранились ли у меня глаза? Пищу мне приносили. В туалет меня водил кто-нибудь из легкораненых. Выводили под руки и на прогулку.
Изводила, не столько ужасная головная боль, сколько ныла душа: Неужели я останусь слепой! Сердце ныло от той неопределенности – смогу ли я еще встать на защиту Родины, в это трудное время, когда решается ее судьба. Ведь там, за Волгой, день и ночь не смолкала канонада тысяч орудий – даже здесь, под нами содрогалась земля.
Прошла одна, а за ней вторая неделя моего лечения. Пока мне лечили не глаза, а рану. И вот, однажды пришла сестричка:
– Больной, пойдемте, в перевязочную палатку. Сняв повязку, сказала:
– Опухоль у вас немного спала, рана чистая, левый глаз выглядит лучше. Правая сторона лица черная от кровоизлияния. Вставайте. Взяла меня под руку:
– Пойдемте в темную палатку, там попробуем раскрыть левый глаз.
Нежными пальцами она раздвинула еще отекшие веки, и я от восторга закричал:
– Ура! Сестричка, я вас вижу! – правда, ее темный силуэт вырисовывался, как сквозь матовое стекло. Радовало хотя бы то, что у меня есть, хотя бы один живой глаз. Это вселяло надежду, что я буду видеть – буду хоть что-то различать, а не жить в полном мраке.
– Сегодня глаз закроем, покапаем туда капли, промоем его, а завтра мы его раскроем совсем. Сейчас положим легкую повязку. Пусть глаз привыкнет. Сразу открывать нельзя – можно навсегда лишиться зрения.
…Первая положительная информация, за две недели. Медсестра подарила мне уверенность, что я буду зрячим. Объясняя, она профессионально, легкими движениями, делала мне необходимые процедуры.
– Спасибо вам, сестричка. Вы подарили мне надежду. Я нащупал ее руку и приложил к губам. С каким нетерпением я ждал этого "завтра", но…, оно никак не наступало. Лишь только через несколько дней сестричка сняла повязку с левого глаза. Сняла и дала мне зеркальце:
– Возьмите, лейтенант, посмотрите на себя…
О! Боже! Я увидел себя: лицо опухшее, вокруг левого глаза огромный синяк. Сам глаз залит кровью. Правый глаз закрыт опухолью. Рана, как мне показалось, покрыта засохшей кровью. Вокруг правого глаза черно-синее обширное опухшее пятно. В общем, я был "красавец".
Через два-три дня повязку сняли совсем и меня представили на медицинскую комиссию. Комиссия приняла решение – «выписать в часть».
Решение комиссии я не осуждал – отнесся с пониманием. Ситуация была критическая. Раненные все прибывали и прибывали, машины разгружались и поспешно отправлялись за очередными. Многие раненные лежали прямо на земле, вне палаток, ожидая отправки на лечение вглубь страны..
Получил обмундирование. Мне выдали предписание, которое, кроме состава комиссии медиков, должен был подписать и комиссар госпиталя.
С уже немного видящим глазом, я подошел к особо тяжелораненым. Там лежало много моряков. У одного оторвана нижняя челюсть и торчит язык, но он был живой, у другого, вместо левого глаза, торчал огромной величины осколок. Проходящих мимо он "молил Богом":
– Братцы, пристрелите меня ради Бога – я не жилец!
Там лежали с оторванными руками, ногами, просто исковерканным лицом. То что, я там увидел – это был просто ужас! Молил Бога и я!
Насмотревшись на других раненых, я считал, что мне еще сильно повезло: я на ногах и уже стал немного видеть, хоть одним глазом, НО ВИЖУ!!!. Правда, вместо одного человека – вижу троих. Повезло же "моим" румынам – про охоту на них придется забыть. Но крупно не повезло моему старшине – ой, как чесались у меня на него кулаки! Видимо, он вынес мне свой "приговор" и, пока я без сознания спал на телеге, "подрезал" из вещмешка мои новые хромовые сапоги… "Ничего, все к лучшему – в роту, к своим, а там разберемся"…
Однако, предписание мне еще предстояло заверить у комиссара госпиталя. Подошел к палатке комиссара, попросил разрешения войти. Комиссар оторвался от своих бумажных дел, поднял голову, мельком оценил меня и с удивлением спросил:
– Вы с чем?
– Разрешите, подписать предписание в часть.
Он взял предписание, внимательно, прочитал его. Потом, пытливым глазом, снова посмотрел на мою опухшую физиономию:
– Вы видите?
– Да, вижу левым глазом, правым пока очень смутно.– немного приврал я.
– Сколько пальцев? – спросил комиссар, вытянул вперед руку.
Насчитав шесть пальцев, подавив улыбку, я решил промолчать.
– А у глазника вы были? – закричал он.
– Нет! Не был. Так ведь окулиста – в госпитале нет.
Лицо его налилось кровью и стало "передергиваться нервным тиком".
– Ах! Да, разъ…ать, же их …вскую мать! Сколько я с ними, б…дьми, бороться буду! Как, своих – … – то с царапиной вглубь страны направляют на излечение, а русского, можно слепого на фронт? – на весь лагерь он извергал проклятия в адрес «взаимопомощи» еврейского народа, и в сердцах порвал в клочья мое предписание.
Немного упокоившись, прокричал мне: – Поедите в Ленинск, там есть окулист! Пусть он решит, где вам лечиться и где находиться? – и тут же собственноручно вписал меня в список раненых, отправляющихся машиной в Ленинск.
Ранение оказалось достаточно серьезным. Раздробив бровь, осколок размером 10 на 5 миллиметров, остался в голове в нескольких миллиметрах от мозга, но как говорят – "Бог миловал". Он сохранил мне зрение и дал понять то, о чем мало кто из нас задумывается в двадцать лет. Природа наградила человека разумом, зрением, слухом, обонянием – это надо ценить и беречь. Я был счастлив, что слепота временная, насмотрелся на тяжелораненых. На эту мысль навела меня моя слепота.. Ко всему, в жизни, надо быть готовым и всегда уметь находить единственно-правильное решение, чтобы спасти жизнь ради будущих поколений. Жить, радоваться каждому подаренному судьбой дню и быть этому счастливым.
II
Ленинск
Солнце преодолело зенит. Жара несколько спала. Автобус, в котором находился только комсостав среднего звена – все ходячие, катил по пыльной дороге вдоль высохшего русла одного из притоков Ахтубы. Один из раненных промолвил:
– До войны здесь, в этой пойме, выращивали прекрасные помидоры, сталинградские арбузы и дыни, а теперь голая степь. Полынь – и та высохла.
Все, взглянув через стекла автобуса, убедились в правоте сказанного, но никто не промолвил ни слова – грустное ощущение было у всех на душе.
Автобус разгрузился и, не задерживаясь ни на минуту, отправился в обратный путь.
Мы увидели не Ленинск, а бескрайнюю степь, усеянную ранеными. Здесь были и ходячие – с палочками и костылями, и лежачие – на плащ-палатках и просто на земле. Среди них, стояли дымящиеся походные кухни. Их обслуживали легкораненые, а возможно и выздоравливающие. Ходячие раненые подносили в котелках кашу и кормили лежачих. Там в основном варили кашу с тушенкой и кипятили чай. Опустошив котлы от каши, их заливали водой, и опять варили. Процесс шел непрерывно с утра и до позднего вечера.
Среди этого "муравейника" стоял, неизвестно откуда здесь взявшийся, один кирпичный домик, да несколько госпитальных палаток.
Врачи не успевали обслуживать поступающих раненых. От усталости они валились с ног, а раненые все прибывали и прибывали. Количеству раненных здесь не было видно ни конца, ни края.
Врачи и медперсонал работали беспрерывно, но им было не под силу оказать даже первую врачебную помощь. Оказывали помощь, кто чем мог и как мог. Многих тяжелораненых санитары просто переносили с одних машин на другие и, сходу отправляли на станцию Паласовку. Легкораненых отправляли "лечиться" по полевым колхозам.
Мне повезло сразу же найти окулиста. Он был дежурным врачом, и занимался отправкой колоны машин с ранеными. Освободившись, принял меня, посмотрел и сказал:
– Голубчик мой, окулист-то я – окулист, но у меня нет никаких приборов, чтобы осмотреть вас.– дальше, он с очень большим сожалением добавил: – Я ничем вам помочь не могу. – тут же, попросил начальника канцелярии: – Выпишите этому лейтенанту направление в полевой госпиталь, расположенный в колхозе "Чапаев".
III
Колхоз "Чапаев"
Небольшой автобус покатил нас по ровной пыльной степи, покрытой сухими колючками. Подъехали к колхозу "Чапаев". Солнце уже было на закате - огромное и оранжевое, своими косыми лучами оно окрасило в тот же, оранжевый цвет – степь и низкие глиняные хижины с плоскими глиняными крышами. Среди степи стояло несколько домов барачного типа, тоже низких, но с крышами, покрытыми шифером.
Одно саманное здание было недостроенным, с проемами окон и дверей, завешенными старыми армейскими байковыми одеялами. В этом, недостроенном колхозном клубе, теперь размещался полевой госпиталь среднего комсостава. Войдя в него, мы окунулись в полумрак. Пола под ногами не оказалось. Под потолком, еле-еле мигая, висело несколько электрических лампочек. Вдоль стен прямо на земле стояли трехъярусные металлические койки.
Мне достался третий ярус с матрасной наволочкой, набитой соломой, такой же была и подушка, без простыней, но с байковыми одеялами. Удобств было мало, но все же лучше, чем в окопах. Забираться на эту постель я не рискнул, побоялся, что ночью могу оттуда свалиться. Еще выходя из автобуса, мы заметили, что при переезде нас покрыло рыжей пылью. Белели только зубы, пыль из ушей можно было "выгребать лопатой". Мы с соседом по койке посмотрели друг на друга, засмеялись и подались к походным кухням. Благо, повара к нашей просьбе отнеслись благосклонно. Мы помылись теплой водой и ринулись в свой "приют". По дороге я заметил, что поодаль, на железной конструкции, стоит ветряной двигатель. Мне объяснили, что он выполняет две функции: днем качает воду в водяные емкости, а ночью дает электроэнергию – мало, но лучше, чем ничего. Рядом с ним протянулись длинные корыта для кормления скота, у которых стоял двугорбый верблюд, в гордом одиночестве пережевывая пищу.
– О! Есть, где утром умыться, да и ноги помыть неплохо.
Госпиталь? В общем, это не госпиталь, а скорее – "дом отдыха" расположенный среди бескрайних степей. В нем было несколько врачей, но они могли делать только перевязки. Ничего, кроме перевязочного материала и йода, у них не было. Лечили временем – раны заживали сами. А ведь, многим раненым были необходимы хирургические операции и требовались врачи-специалисты, но здесь их не было…
Мылись мы по пояс на свежем воздухе. Питание ничем не отличалось от фронтового, только был установлен свой режим.
К вечеру тянуло прохладой, и наше убогое помещение сразу становилось более уютным, ограждающим нас от пронизывающего холодного ветра. В нем мы копошились, как пчелы в улье. Трехъярусные кровати мы разобрали и расставили так, чтобы на них можно было спокойно спать.
Шли дни, а лечения ни какого не было. Я уже в сотый раз пожалел, что оказался здесь, а не вернулся к себе на передовую. Не смотря ни на что, опухоль с правого глаза спадала. Сначала стал появляться свет, потом, я стал видеть – как через запотевшее стекло. Кровавый отек сходил и с левого глаза, но попасть к окулисту не было здесь никаких шансов.
Зато здесь я встретил своего однокашника, и не просто из Житомирского училища, а даже – из своей роты.
Кто в училище, не знал курсанта Шестакова, получившего от начальника училища по разным подсчетам – до ста суток ареста? На втором курсе его перевели в нашу роту "на исправление". Вместе с ним мы были в сборной команде по гимнастике. Участвовали в соревнованиях на первенство училища и заняли первое место. Фотография этой команды у меня сохранилась до настоящего времени.
И вот на фронте, судьба сводит Шестакова с бывшим начальником училища, командиром 138-й Стрелковой дивизии полковником Людниковым. Как "старого знакомого", тот назначает Шестакова командиром минометного батальона 82 мм. минометов. Там, под заводом "Баррикады", его и ранило. Мы долго беседовали, вспоминая наши курсантские годы. Обсуждали тяжелые Сталинградские бои, которые шли, в том числе на том участке, который впоследствии, когда по Волге пойдет шуга, получил название – "Остров Людникова".
Как-то раз, в наш "госпиталь" приехала художественная самодеятельность – учащиеся какой-то школы из близлежащего села, и дали нам концерт. Раненые воины приняли их выступление с большим восторгом. Часто вызывали "на бис". Особенно всем понравилось выступление десятиклассницы, которая пела русские песни, а после исполнения песни "Синенький платочек" со словами военных лет, аплодисменты перешли в бурную овацию, и ее вызывали "на бис" несколько раз. Этот концерт принес нам большую радость, вызвал чувство ненависти к врагу и глубокую любовь к Родине, жажду сражаться не на жизнь, а на смерть. За наше святое дело – за нашу независимость.
IV
Паласовка
"Зима стоит уж у двора". Подул холодный ветер. Сначала пошел дождь, затем повалил снег. Нас стали срочно эвакуировать на станцию Паласовка, которую, днем раньше, разбомбили немецкие самолеты.
Пустынно. Снег валил большими хлопьями и тут же таял. Нас было двенадцать человек. Поезда проскакивали практически без остановки, лишь немного замедляя ход в пределах станции. Нам этого было достаточно, чтобы ухватившись за поручни и вскочить на переходные площадки, которые были у некоторых вагонов. В пути промерзли и продрогли до косточек. Так 22 октября 1942 г. мы добрались до станции Красный Кут. Подъехав к этой станции, поезд так же замедлил ход, и мы соскочили на ходу.
Дальше у нас было направление в Александров Гай – Чапаевские места, знакомые мне по книгам. Сам населенный пункт находился где-то на пустыре, далеко от железной дороги. До Саратова было ближе...
Собрались, потолковали и решили махнуть в Саратов. В душе, я начал сомневаться в правильности принятого решения, потом подумал: "Будет ли в этом Александровом Гае окулист?"
Поезд, в сторону Александрова Гая ушел недавно, следующий ждать почти сутки, а на Саратов проследует скоро.
– Что думать? Ай да, братцы, на Саратов. Ответственность беру на себя. – подал клич старший команды.
Поезд подходил к платформе, и мы ринулись бежать на посадку. Навстречу нам шла красивая статная дама в фуфайке и юбке цвета хаки, покрытая "оренбургским" пуховым платком. «Стой!.. Где, же я ее видел? Так это же она встречалась мне в украинском селе в июле сорок первого, когда наша дивизия отходила к Малину. Тогда она рассказывала, что жена летчика, хвалила немцев, не спешила уходить». – вела себя крайне подозрительно. Своим поведением она походила на провокатора, которых немцы засылали к нам в тыл для дезинформации населения и шпионажа. Я остановился и поздоровался.
– О, здравствуйте! – признав меня, она спросила: – Что с вами?
– Ранен. Еду в Саратов.
– А я здесь, устроилась работать в одной из авиационных частей…
– До свидания.– поезд уже набирал ход, я вскочил на подножку последнего вагона. Проводник предложил мне войти в вагон и закрыл дверь. Я стоял в тамбуре, смотрел на перрон и думал: "Так, кто же она такая? Жаль, некогда с ней "разобраться"…
V
Саратов.
Поезд пришел в Саратов рано утром. Все вокруг было покрыто белой пеленой снега и затянуто сизой дымкой – это придавало городу какой-то очаровательный вид.
Наша команда сгруппировалась на перроне и о чем-то договорилась. Я подошел к старшему и спросил:
– Как будем выкручиваться с направлением?
– Я же сказал – всю ответственность беру на себя! Разберемся на месте.
Всей группой мы завалились в здание вокзала. Одновременно с нами прибыло много раненых из разных мест. Оказалось, что в самом вокзале находится распределительный пункт раненых по саратовским госпиталям.
– Во! Нам сюда...– сказал старший.
Сестра нас встретила:
– Прошу, покажите ваше направление?
– Старший группы с направлением, где-то в дороге отстал.– бойко ответил, вездесущий старший команды.
– Тогда – давайте разбираться, показывайте свои ранения? – и сразу начали выписывать направления, раскидывая нас по разным госпиталям. Видимо в Саратове их было много, и они имели свою специализацию. Дошла очередь и до меня:
– Товарищ лейтенант, а вы с чем? – сестра посмотрела в мои залитые кровью глаза, потрогала опухшую правую бровь и сказала: – Выписать направление в госпиталь "3309", это на Вольской, 11.
Тут же она мне объяснила, как туда добраться:
– Проедите три остановки по улице Максима Горького, затем – направо, спуск – это "Вольского". Госпиталь располагается в здании глазного института.
Я вышел на улицу, подышал морозным свежим воздухом, постоял, подумал и решил: "Пройдусь пешком, посмотрю – что представляет Саратов". Город – как город, ничем особенно не отличается от других городов России. Конечно, не видя реки Волги, скопления речных судов у причалов и других достопримечательностей – трудно судить о красоте этого города.
Но для меня это было не так важно. Я шел по тротуару, покрытому недавно выпавшим снегом. У меня было приподнятое настроение – достаточно было того, что я ВИЖУ!... Я был рад, безумно рад своей судьбе, и никто из идущих навстречу прохожих не мог понять моей радости.
Людей на улицах было мало. Правда, было еще рано. Навстречу шли, в основном военные. Люди шли неторопливо. Не торопился и я. Все тревоги остались позади. Ноги, сами привели меня на "Вольского". Где то далеко, внизу, проблескивало зеркало Волги и это радовало меня.
VI
Глазной госпиталь
Вот он – госпиталь. Он действительно был расположен в старинных корпусах глазного института – в зданиях дореволюционной постройки, покрашенных в бело-голубоватый цвет. Это им придавало благородный вид.
Дежурный врач принял меня, взяв мое направление и, осмотрев, сделал запись в регистрационный журнал, но попросил:
– Ждите! Придет Петрова, она вас определит...
Появилась очень красивая, лет тридцати пяти, интеллигентная дама. Ознакомилась с записью и, взглянув на мои глаза, спокойно сказала дежурной сестре:
– В душ, белье, расположить в палате номер шестнадцать. Ждите обхода!
После обхода началось лечение: промывание глаз каплями, вокруг раны обрабатывали йодом, рану – мазью, все быстро пошло на поправку. В помещениях светло, чисто и тепло.
На улице потеплело. Снег, как ветром сдуло – растаял, подсохло. Больные в пижамах стали прогуливаться по аллеям небольшого садика, примыкавшего к нашему корпусу – он же был и главным корпусом, где располагалось управление. Заядлые игроки сидели на лавочках, играя в шахматы, в "подкидного" или в преферанс. Некоторые, прячась, играли "в очко". В госпиталь, для прохождения практики, приходили девушки из медицинского техникума, или из медучилища, и с курсов медсестер. Другие девушки, просто приходили помогать нянечкам ухаживать за ранеными.
В нашу палату зашли две девушки и спросили у больных:
– Скажите, пожалуйста, возможно – кому-либо из вас нужна помощь? Мы с удовольствием выполним вашу просьбу.
Курящие стали просить: купить им что-либо из "курева", да заодно и спички.
Одна из них, которая ростом пониже, со светлыми кудряшками, голубыми глазами и миловидным лицом – подошла ко мне и спросила:
– А вам, больной, надо что-либо купить? Чем мы можем быть полезны?
– Да! – улыбнувшись, тихо сказал ей: – Я хотел бы с вами дружить... – и легонько тронул ее белоснежную руку. Она ничего мне не сказала, но также нежно пожала мне пальцы и, как-то нехотя, отошла опрашивать других больных.
– Девушка, как же вас зовут? – как-то, внезапно, вырвалось у меня.
– Валя. – отозвалась она и вышла.
От радости я заволновался. Биение сердца ударами отдавалось в висках. Соседи по палате заулыбались. Я поднялся, достал из тумбочки подаренную мне на фронте бескозырку и одел ее. Все в палате ахнули:
– Ну, лейтенант, ты в ней – как с картины на берег сошел. Теперь, "моряк", все девки – твои. Уж больно она тебе идет. А ты и впрямь моряк?
– Нет, ребята, я пехота... Правда, морская. – и засмеялся. Немного помолчал, а потом, улыбаясь сознался: – Пошутил, мужики – пехотинец я, бронебойщик. – но мне уже никто не верил, все считали меня моряком.
Я вышел в коридор. Валя меня поджидала, подала мне руку и сказала:
– Давайте познакомимся?
– Николай.
– Валя Никитина... Сегодня до свидания, а в воскресенье мы придем. Здесь будет поменьше обслуживающего персонала, и мы с вами сможем больше поговорить.
Воскресенье я ждал с нетерпением. Посмотрел в календарь – это было 1 ноября. Дело шло на поправку. Правда, вместо одного предмета, я видел три, но видел их уже довольно четко и радовался этому безмерно. Эти "три" были на расстоянии друг от друга. И еще я понял, что у меня резко сократилось поле зрения правого глаза. Но главное - у меня ЦЕЛЫЕ глаза и я вижу, ВИЖУ! В этом была главная причина моей радости.
После воскресения наши встречи с Валей стали регулярными. Дни выдались теплыми, и мы часами просиживали в садике. Выражать свои нежные чувства нам никто не мешал. Валя дала мне свой адрес. В семье, кроме Вали, есть сестричка Клава, двумя годами младше, но она уже во всю "крутила" с мальчишками. Мама – добродушная старушка. Об отце Валя никогда не упоминала.
Мы договорились поддерживать тесную переписку до конца войны, а наше расставание заканчивалось теплыми поцелуями и обменом фотографий на память.
Главврач Петрова, видимо – приболела и какое-то время в госпитале не появлялась. Перед ноябрьскими праздниками она вышла на работу и, надев свой халат, обнаружила в кармане мое фото:
– Что это? Кто это такой? Почему эта фотография оказалась в моем халате? – шумела разгневанная Петрова, давая нагоняй медсестрам: – Да, я этого больного знаю. Вызвать его ко мне!
За мною побежали медсестры. Разбирательство было коротким:
– Это ваша фотография?
– Да!
– А почему она оказалась в кармане моего халата?
– Не знаю! Я подарил ее девушке. Видимо, она ее где то забыла.
– Ладно! Идите! После седьмого ноября выписать его!.. – последние слова я услышал, будучи уже в проеме двери в приемную.
Седьмого ноября девушки пришли поздравлять воинов с праздником Великого Октября, а меня персонально – открыткой.
– Милая Валечка, завтра меня выписывают... – но о фотографии я ей ничего не сказал. Не стал рассказывать ей и о нашем разговоре с главврачом.
Действительно, восьмого ноября меня выписали, но в этот день администрации в госпитале не было. Документы подписать было некому, и мне пришлось остаться в госпитале до девятого, чтобы получить направление в отдел кадров Приволжского военного округа. Там меня спросили:
– Кто вы, товарищ лейтенант, по занимаемой должности?
– Командир роты противотанковых ружей.
– Чем вы докажите?
– Ничем! Да простите…, у меня же есть денежная расчетная книжка.
– Давайте! – тут же мне выписали предписание с назначением на должность командира роты ПТР Отдельного батальона 14-й Отдельной стрелковой бригады. Место дислокации – станция Хоботово Тамбовской области.
Я прочел предписание и сказал "назначенцу":
– Я же стрелять не могу – у меня в глазах троится!
– Командиру роты стрелять не обязательно. Он должен командовать. Ждите – сейчас вам выпишут проездные.
Пока выписывали документы, мы с девушками зашли в ближайший ресторан. Чем-то перекусили и запили чаем. Затем прошлись, по уже заснеженным, улицам Саратова.
Получил документы на поезд, идущий в Москву, но он отправлялся только ночью. Простившись с девушками, я зашел в здание вокзала. Зал ожидания набит битком, присесть негде. Страшная духота. Густой, тошнотворный запах. Меня потянуло на рвоту. Все скамейки заняты. Вши "ходили пешком" не только по скамейкам и телам, но и поверх одежды постояльцев. Я понял, что наберусь здесь этого "добра" с лихвой. Наблюдая за присутствующими людьми и их поведением, мне показалось, что многие отсюда уезжать никуда не собираются – они здесь просто живут. Вокзал был пристанищем для инвалидов, воров и дезертиров. Заняв скамейки, они улеглись отдыхать, точно зная, что у них ничего не украдут.
Подошел поезд. Вагоны были забиты под завязку. Мне, все же досталась полка – на третьем "этаже". Залез, но уснуть никак не мог – не давали покоя подлые насекомые. Долго ворочался, но все же уснул. Поезд проскочил Балашов, Мичуринск, Тамбов. Я проснулся. Проводник объявил: "Подъезжаем к станции Хоботово. Стоянка две минуты". Сошло много воинов. На станции представители частей встречали прибывающих. Транспорт – сани розвальни. Командный состав везли в штаб бригады, а красноармейцев и сержантов в карантин.
Прошел все формальности и направился, теперь уже – в свой, отдельный пулеметный батальон. Все части размещались в лесу, в землянках. Как мне и объяснил представитель отделения кадров – пулеметный батальон находился рядом со штабом бригады.
Подходя к указанным землянкам, заметил расхаживающего между ними старшего лейтенанта с длинным шрамом на левой челюсти в длинной, английского сукна шинели, в фетровых ноговицах, а на руках по локти – краги. Это и был командир пулеметного батальона. При первой же встрече он произвел впечатление человека – очень довольного своим положением, не обременяющего себя работой, и живущего по принципу: "работа не волк – в лес не убежит". Тут же, комбат принял доклад о моем прибытии в его распоряжение, на должность командира роты ПТР. На ходу он познакомился со мной и указал землянку, где можно разместиться.
Зашел в землянку – одни командиры отдыхали, другие же, с особой ненавистью раскаленными утюгами – уничтожали вшей.
С этого весьма важного и нужного дела – начал свою службу в бригаде и я.
Продолжение:
http://www.proza.ru/2018/09/19/1011