О вы, которые с язвительным упрёком
Считая мрачное безверие пороком,
Бежите в ужасе того, кто с первых лет
Безумно погасил отрадный сердцу свет;
Умерьте гордости жестокой исступленье:
Имеет он права на ваше снисхожденье,
На слёзы жалости; внемлите брата стон,
Несчастный не злодей, собою страждет он!
А.С.Пушкин
Верить в Бога нетрудно. В Него верили и инквизиция, и Бирон, и Аракчеев… А вы попробуйте поверить в человека!
А.П.Чехов
I
Вставать не хотелось… Есть не хотелось… Что-либо читать, смотреть, слушать не хотелось… Как-либо двигаться не хотелось… Одним словом, жить не очень хотелось…
Но ненадолго встать всё же пришлось – это была просто потребность организма. Антон заглянул заодно и на кухню, к матери, попробовать поговорить о вчерашнем. Разговор получился совершенно безжизненный, и парень вновь отправился лежать, с намерением теперь уже никогда не вставать. Он думал, что окончательно повзрослел и больше не плачет – ан нет, всё-таки расплакался.
Вчера декан его факультета без суда и следствия обвинил его в уголовном преступлении и сказал, что, вне всякого сомнения, он будет отчислен…
Обычно Антону было противно так валяться после того, как он вполне уже проснулся. Но в этот день ему как раз только и хотелось валяться подобно груде мусора, которую когда-нибудь кто-нибудь додумается как-нибудь выбросить…. Или просто, он будет так лежать, лежать и наконец-то умрёт…
– Ну, чего ты, опять лежишь? – раздался голос Валентины. Антон не издал ни звука. – Звонить-то не будешь?
Ах, звонить! Ведь вчера декан, помимо того, что устроил над ним расправу, ещё и дал листок с номером секретаря.
– Звонить? – вяло, но с неким удивлением спросил Антон. Последовал протяжный вздох. – Ну, давай позвоню – уже значительно бодрее сказал он и… поднялся.
Получилось, что от таких простых слов вдруг, можно сказать, ожил этот полутруп.
– Это деканат вечернего факультета?.. Здравствуйте, это студент, Хибарин, которого вчера привели к вам с объяснительной запиской. Декан дал мне ваш номер, и я позвонил узнать…
– Да, я знаю, – прервала секретарша его чуть запинающуюся речь. – У меня на столе лежит приказ о… вашем отчислении.
Антон был к этому готов и шокирован уже не был. Голос секретарши был тихим и сожалеющим. При всём при этом Антон пробовал хоть ей что-то объяснить.
– У меня студенческий был просто испорчен, я вклеил в него копию и показал…
– Я понимаю, – вновь освободила его от объяснений секретарша. – Но приказ уже вышел, так здесь установлено, такой у нас объект…
Последовало перечисление секретаршей того, какие документы нужно забрать, что сдать, в какие корпуса зайти, где расписаться. Словом, отчисляться предстояло долго. Но Антона звонок вдруг ободрил, во-первых, в связи с тем, что секретарша выразила понимание и сожаление, во-вторых, что в его отчислении он сам же будет активно участвовать – ходить, сдавать, забирать.
– С секретаршей поговорил – совсем другое впечатление! – объявил он матери.
Кстати, и декан вчера в последний момент вдруг сказал: «Я понимаю, что…». «Интересно, что он там понимает? Может, надо было дослушать, тогда бы не стало так муторно?»
Итак, у Антона возросло желание жить, в частности, он снова взялся за чтение «Сердца Бонивура». Но следует добавить: пока что, на время. Ведь сегодня должен прийти его отец…
– Ну, и чего там дальше? – уже сев за трапезу и повернув голову назад, к Антону, презрительно спросил Игорь. Парень передал сказанное секретаршей.
Игорь, однако, был заинтересован в том, чтобы его сын продолжил учиться в Московском Энерго-технологическом институте, чтобы как-то исправить произошедшее. Но вот только беда – в его обращениях к сыну последний не ощущал ничего, кроме глубочайшего презрения. Словно он – животное, которое может где угодно напакостить, и за ним только лишь всё исправляй.
Спустя ещё пару дней явилась очередная картина чудовищного непонимания между отцом и сыном, традиционно усугубленная вмешательством Валентины. Игорь взялся писать объяснительную записку – такую, которая теперь должна быть у Антона взамен старой. Эту отличало наличие вымысла. Игорь написал - чтобы затем это переписал Антон, - будто студенческий билет испорчен глупым маленьким ребёнком, с которым его по неосторожности оставили. Только собрался Антон прочитать написанное, зайдя на кухню, как Валентина уже стала это высмеивать:
– Надо ж, какого-то ребёнка придумал, тогда так как есть уже всё написано!
– Ну, а что вам ещё-то надо?! – вскипел Игорь, используя давнюю привычку обращаться сразу и к жене и к сыну, когда обращается только к одному из них.
«…Очень сожалею» – читал Антон, далее вслух:
– «…Готов продолжить учёбу в институте в случае моего восстановления»!
– Зачем писать «в случае восстановления»? – продолжала насмешки Валентина. – И так что ли не ясно, что продолжить учиться можно только в случае восстановления?
– Ну и пишите сами, нах, что хотите и делайте, что хотите, ё…! – судорожно сорвался с места Игорь, до предела исполнившись отвращения к жене и сыну, слившимся в один объект.
Антон тем временем чувствовал и по поводу матери, что в неё сейчас вселилось какое-то зло. Зачем она в такой момент так насмехается? Когда он так унижен, а отец, хоть и тоже его унижает, но всё же хочет исправить ситуацию?
– Ну, зачем ты? – пролепетал Антон матери. Он не вскипел подобно отцу, хотя и хотел, просто не нашлось уже жизненных сил. Не было ему жизни в своей семье! «Все друг другу чужие! Как можно называть семьёй это непонятное сборище?!» Желания жить снова поубавилось…
Тем временем прошла уже неделя, как Антон Хибарин неожиданно исчез из института. Возникло недоумение и тревога, в частности, у Анастасии Ливневой. Руководство факультета не давало никаких сведений. Антон исчез так резко, как будто бы умер. Он и в самом деле немножко умер…
Антон валялся в постели. Не впервой ему было спать до середины дня. Как раз в этот момент и позвонила Настя Ливнева. Он проснулся, и мама зашла с известием о том, что звонила, спрашивала о нём староста.
– Староста или зам старосты? – уточнил парень, сидя на своей постели.
– Не знаю, папа разговаривал, сказал, что староста.
– Староста – значит Сечевская. Или это была Ливнева?
– Не знаю, папа разговаривал…
Для парня стал принципиально важен вопрос: кто всё-таки звонил, или староста – Катя Сечевская, или её зам – Настя Ливнева.
– Это кто сейчас звонил, староста? – спросил Антон уже у отца.
– Вроде как, представилась старостой.
– А голос какой, тоненький?
– Вроде тоненький.
«Значит всё-таки Настя!» – воодушевился Антон, но возникли новые вопросы.
– А как она сказала: «мы волнуемся» или, там, «скучаем»?
– Сказала: «Волнуемся, не поймём, что случилось».
Снова принципиальная разница: или волнуются просто по поводу исчезновения как такового, кто бы не исчезал так неожиданно, или же, даже узнав, что с ним, волнуются именно о нём, потому что без него скучно, его не хватает. От этой тонкости зависело желание Антона восстанавливаться в МЭТИ! Но вопрос о своём восстановлении Антон вскоре решил и так, без чьих-либо звонков.
День за днём длились разговоры о катастрофе в МЭТИ, обсуждались все детали. Валентина обвиняла то сына, то мужа. Первого – в том, что тот не подождал, когда из автобуса выйдет толпа студентов, чтобы прошмыгнуть в ней. (Хотя солдат с такими орлиными глазами в любой толпе высмотрел бы какой-либо «не такой "студенческий»). Второго – в том, что он не давал ничего обсуждать, указывая без конца на время. Со своей стороны, и Антон предъявил матери не менее обоснованный упрёк в том, что именно она достала растреклятую копию, когда он сам хотел обойтись без неё, не отправляясь сразу же, а предварительно позвонив. Непрерывно тянулись у Хибариных подобные разбирательства.
Однажды Антон обмолвился отцу, что хотел «свалить» ещё до сессии, вспомнив неудачи с химией. В другой раз Игорь упомянул об этом жене.
– Он, вроде как, говорил, что ещё до сессии хотел «свалить» оттуда.
– Ой, ладно, ну тебя! – надоело всё Валентине.
Просто у Игоря наконец-то вырисовалась в голове версия причины, по которой Антон порвал студенческий – элементарное нежелание учиться из-за сложности предметов. Предположение о том, что причина – в каких-то воспоминаниях о школе, у него не могла возникнуть из-за невероятности этого.
Разговор продолжался о содержании кошмарной объяснительной записки.
– А «состояние аффекта» из-за чего было? – ехидно глядя искоса, спросил у Антона отец.
– Этого у меня не спрашивали!
Ещё однажды Антону удалось довольно спокойно и убедительно порассуждать.
– Если меня обвинили в подделке, то значит, главное было не в том, что я порвал, а в том, что копию вклеил.
Игорь даже слегка улыбнулся, мол, может же этот психопат иногда рассуждать вполне здраво. Но основным его отношением к сыну по-прежнему было презрение и ехидство. Наконец, он попрекнул его, снова так же косясь, тем, что «придётся ректору в глаза лезть». Словно отец полагал, что у Антона с деканом разговор был приятным, и надо теперь его как следует пристыдить за порванный студенческий.
Антон ощущал, что если бы так и оставался круглыми сутками безжизненно валяться в постели, как намеревался в самом начале, то избежал бы столького презрения со стороны отца.
Наконец, Игорь уже договаривался по телефону с секретаршей ректора, когда можно будет к нему прийти. Но вдруг решил задать сыну вопрос, до которого не додумался раньше. Он ворвался в комнату и с интонацией и взглядом, не допускающими ни малейшего раздумья, раздражённо спросил:
– Ты мне скажи: ты учиться-то дальше будешь?!!
– Нет! – дал Антон быстрый и твёрдый ответ под стать вопросу.
– Ах, «нет»! – ненадолго замер Игорь. – Ну, всё тогда, чего я?.. – он вышел.
Это действительно было всё.
Осталось Антону ходить в МЭТИ, чтобы отчисляться из него. Всяких документов понадобилось не меньше, чем для поступления. Секретариат, корпус «К», бухгалтерия, библиотеки, какие-то полуподвальные помещения – вот все те места на территории института, которые Антон обегал до середины марта.
Отправным пунктом стал секретариат, с которым Антону нужно было связаться для получения разового пропуска. Сначала было велено позвонить по внутреннему телефону из проходной. Он висел на кирпичной стене – старинный, с диском вместо кнопок. После гудков в этом телефоне Антон услышал очень тоненький и нежный девичий голос, который спросил у него фамилию, имя-отчество и причину, по которой нужен пропуск, а затем попросил подождать. По прошествии получаса – снова звонок по мобильному в секретариат, затем – снова по внутреннему телефону.
– А, Хибарин! – вспомнила девушка, – Антон Игоревич? – уточнил нежный голосок.
Антон подтвердил всё, что сказал ранее. Но вот у той девушки что-то вдруг не получилось – не доставили какие-то документы, и её очаровательный голосок расплылся в таких извинениях и сожалениях, что Антону стало слегка жаль её.
– Да ничего, бывает! – сказал он перед тем, как повесить трубку.
Наконец, разовый пропуск удалось раздобыть в другой проходной, через ещё одно окошко в двери. Это всё произошло только перед первым входом Антона на территорию после катастрофы! Далее, в секретариате его направляли во все остальные места. За один день он, конечно, не мог обежать их все. И вот, тянулись дни, в которые парень всюду ходил, чтобы отчислиться. В конце каждого дня он возвращался в секретариат вечернего факультета – подводить итоги беготни. Зашёл туда однажды и декан, Антон поздоровался, тот ответил, но больше уж ничего не сказал, ведя с кем-то свой разговор. Николай Фёдорович был весь в ходьбе, разговорах и думах.
Немало задержки было и в корпусе «К». С этим корпусом суматоха происходила ещё когда Антон учился, осенью – он искал здесь и не нашёл какие-то особые лекции. Сначала, на шестом этаже, в коридоре стояла очередь, встретился ещё один отчисленный из группы, но неразговорчивый. Последовало заполнение квитанций. Старушка в зарешёченном окошке издала протяжный возглас «о-ой!» оттого, что в квитанции что-то исправлено зачёркиванием. Возвращение Антона в кабинет сопровождалось криком «быстрее!» этой же старушки. Сумму «пятьсот рублей» нужно было обозначить прописью, а не цифрами.
– Просто институт технический, я привык всё цифрами записывать, – пояснил Антон, а затем заполнил всё заново, вернулся к окошку и заполнил ещё один документ в ещё одном кабинете.
При выходе из корпуса «К» Антону снова встретился Николай Фёдорович. Тот на этот раз его не заметил, но Антон всё-таки поздоровался, и декан так же просто ответил. Антон ещё задумался: «А отчего это и декан в корпусе «К»? Неужто тоже увольняется?»
Главная бухгалтерия располагалась в каком-то совсем глухом корпусе. Квитанции понадобились и отдельно для библиотеки.
Когда Антон в очередное раз зашёл на территорию, оказалось, что нужные документы остались дома, и он сообщил об этом отцу по мобильнику. Тот сказал, что поедет искать их и передаст где-то через полчаса.
А что делать в это время Антону? Он решил, как когда-то в темноте, теперь уже днём совершить прогулку по территории МЭТИ. Это была прощальная прогулка. Вновь подошёл он и к атомному реактору, тот, оказывается, находился в середине дальней части территории. Теперь уже было светло, и сквозь полоски рефракционного стекла реактор не испускал зловещего свечения. Прошло ощущение зловещего – катастрофа уже свершилась.
И вдруг парню вспомнилось нечто совсем интересное. Когда-то давно, в тринадцать лет, он пробовал сочинить фантастическую повесть, дав ей название «Линия времени». В ней главный герой погибал от атомного реактора. И с Антоном произошло то же самое – если бы не этот манящий реактор, то не было бы столь свирепой пропускной системы, его не обвинили бы в подделке документа, не произошло бы столько ужасов!! «Это что же, тогда у меня получилось некое пророчество, когда я сочинял эту глупую «Линию времени»? Надо же! Может, найти в ней ещё какие-то пророчества?».
При возвращении к входу в главный корпус Антону вдруг встретилась весёлый преподаватель истории. Она его вполне узнала, но не стала ничего спрашивать.
Ещё чуть позже раздался звонок мобильника – отец сказал, что он здесь, с квитанциями. Антон сначала не мог понять, как отец их передаст, но потом, наконец, зашёл в проходную и получил их через стол на глазах постового солдата, уже другого.
Конечно, ощущалось утомление от всей этой бюрократической беготни, но что-то в ней Антону определённо нравилось. А именно: он самостоятельно выполнял все эти действия – хождение повсюду, вопрошание окружающих о том, где что находится, сбор, заполнение и сдача всех документов во все места, наконец, сдача книг – все эти действия помогли ему почувствовать себя совсем взрослым, ему ведь восемнадцать!
И наконец, в середине марта настал тот день, когда он всё оформил, подписал, сдал, и осталось в «родном» секретариате только лишь расписаться на личном деле и забрать аттестат. И ничего, что в тот день попалась малознакомая секретарша, недовольно спросившая: «А вы кто?». (В самом начале учебного года она так же недовольно объясняла, где находится корпус «А»).
Всё! Антон завершил своё отчисление. Не то, чтобы настал праздник, конечно, странно так говорить, но по сравнению с днём расправы над Антоном декана этот день казался вполне праздничным. То, что началось с дикого, безумного, припадочного поступка Антона, то оказалось им же тщательно, разумно завершено – его отчисление.
Кроме того, настала весна. Да… Завершённое отчисление, весна, а что дальше? Дальше была пустота, обнуление… Свежий весенний воздух, а в нём – пустота…
II
– Ой, да ты что?! Валя! – воскликнула Галина Архиповна.– Как ты могла так сказать? Что он строит из себя студента?!!
Такова была её реакция на рассказ дочери о том, что Антон отчислился и, главное, почему так случилось, с сообщением подробностей того страшного раннего утра. Бабушку сперва решили не беспокоить такими сведениями, а в этот раз Валентина решила быстренько всё поведать, указав также на некоторую свою вину. Антон в это время всё ещё изображал, будто учится – смотрел в тетрадь, в первую и последнюю лекцию по такому сухому и чёрствому предмету как механика, записанную сплошь на так называемом «векторном языке». Смотрел он в тетрадь, смотрел, и вдруг бабушка неожиданно подсела и с улыбкой сказала:
– Всё, Антон, мне мама рассказала, что ты больше не учишься! Ну и ладно! – парень также улыбнулся. – Ещё найдём, куда поступить!.. А чего ты всё смотришь? Интересно?
– Да это я так, – ответил удивлённый Антон. – Смотрю на прощание, – и бабушка усмехнулась.
Словом, последовавший за катастрофой этап – отчисление – завершился благополучно, и бабушке плохо не стало. Ей просто не сообщили самого главного и страшного – в чём обвинили Антона солдаты, а затем и декан. Но удовлетворение завершённым делом у Антона вскоре опять же заменилось ощущением пустоты – что взамен МЭТИ?
И Антон вспомнил про рyкопись. Когда-то работа над ней была для него священным действием, дающем жизни смысл, но в итоге и рукопись была им заброшена на два года. До какой же степени он деградировал в своём домоседстве! И парень решительно взялся дописывать. Он, правда, слегка уже дописывал перед самым началом учёбы в МЭТИ, в конце августа написал три страницы. И теперь написал поначалу столько же – получилось более-менее, и уже полегчало.
Также ощущение пустоты заглушалось разными книгами, в том числе принесёнными из библиотеки. Только чтение одной из них – о воспитании детей – дало вдруг побочный эффект, когда это увидел отец. Он любопытно наклонился, чтобы увидеть обложку.
– Это тебе неинтересно! – скучно пояснил Антон.
– Ну а тебе это интересно?! – воскликнул вдруг Игорь. – Никто не знает, как что сложится, а как сложится, так и поступай, – он стал выставлять различные из десяти пальцев.
Игорь завершил свой комментарий и вышел, а Антона стало душить возмущение. «Как сложится? Да у меня как ни складывалось, он ничего в этом не смыслил! Он напрочь отказался меня воспитывать, оттого я так и мыкаюсь по жизни, ничего не выходит. И теперь ему не нравятся такие книги – он боится своего разоблачения в них! Вот ведь пьянь несчастная!». Парень не стал ничего в ответ высказывать, а просто отложил книгу, выключил свет и лёг, ясное дело, не для того, чтобы спать, а чтобы выразить протест. Игорь заглянул в тёмную комнату, постоял, как будто собираясь узнать в чём дело, да не стал.
По телевидению Антон предпочитал смотреть, помимо комедийного сериала, серьёзные аналитические передачи. Одна из них была даже не просто серьёзной, а часто мрачной, в ней рассказывалось о различных бедах современной России – экономических, политических, нравственных, экологических. Однажды поведали трагическая история о смерти маленькой девочки из-за врачебной ошибки. При всей трагичности этой истории Антона впечатлили фотографии девочки, где она была и совсем маленькая, и постарше. Продолжалось это слегка странное явление – воздействие на него маленьких девочек на снимках. Эта показалась ему очаровательной, как раньше Ксюша и Таня в детстве. Одно вот только жаль – умерла…
Вновь образовавшаяся пустота в жизни Антона должна была чем-то заполниться. Её стали заполнять новые болезненные воспоминания… Лицо декана, который ничего не понял и понимать не хотел. Когда он сказал: «Это чудовищно!» – до Антона не дошло, что тот имел в виду – что его задержали солдаты? А каким невыносимо отвратительным было перепуганное лицо того усатого мужика-«бульдога», собеседника декана! Вспоминая выкаченные глаза и надутые щёки того «бульдога», Антон вновь входил в буйство. Его болезненные воспоминания дошли уже до последней стадии – стадии самовоспроизводства. То есть: воспоминания той ночью привели его к действию, последствия которого породили новые воспоминания! Такова была мучительная карусель!
Юноша стал задаваться совсем уже страшным вопросом: как это он до сих пор не покончил с собой? Он – слабак, трус? Он получал сведения о том, как подростки и молодые люди совершали самоубийство, претерпев, как емy казалось, только лишь где-то десятую долю его пыток. А он что, всё чего-то ожидает, на что-то надеется? Или он просто согласен жить как животное, с такими целями как питание, сон и всякие развлечения? Ах да, есть, правда, рукопись… Но если и из неё ничего не выйдет? Не было ничего чернее этой мысли!
Существовала на свете такая вещь, как религия. Антон большую часть своей жизни был отдалён от неё, так как не находил в ней ничего, кроме тирании. Доходило даже временами до симпатии сатанистам. Но были и особые моменты, исключения из его обычного настроя, когда он резко, не задумываясь, надо ли это, взывал к помощи свыше, прося не наказывать его. Такие моменты были, например, в подростковом возрасте, когда от нервного перенапряжения ему становилось трудно дышать, и ему казалось, что он сейчас просто умрёт от удушья, или инфаркта, или инсульта. Впоследствии ему было неприятно вспоминать, как он крестился и шептал: «Господи!». За прожитые восемнадцать лет его отношение к религии оставалось ровным, безразличным. Он не веровал, но и не имел ничего против чьей-то веры, не насмехался над ней. Но теперь нескончаемая череда мытарств и кризис смысла жизни привели его к потребности лучше понять, что такое религия и что она даёт верующему.
Антон уже знал, что самоубийство является грехом. Он впервые узнал об этом, прочитав по литературе «Грозу» Островского, вернее, сочинение по ней из сборника сочинений, и уточнил у матери. Он по-разному относился к этому запрету, пробовав найти в нём поддержку. Но с другой стороны, это был всего лишь запрет, который конкретно не помогал жить – запрет ради запрета. И однажды возникла ситуация, когда перед Антоном вновь по-особому предстал религиозный запрет самоубийства.
Он смотрел телевизор. Да-да, необычайно много в его жизни было связано с просмотром телевизора, этот тезис возник у нас уже давно! Закончился комедийный сериал, и началась новостная программа. Первый репортаж был о солдате, башкире, погибшем в армии. Сначала показывали картины скорби его матери – как она в слезах приходит на могилу, затем перебирает фотографии. Ужас для Антона настал, когда речь пошла о причине смерти солдата. В официальной бумаге, с двуглавым орлом на печати, его матери сообщили, что это самоубийство. Но она привела опровержение этого.
– Он и братьям говорил, и нам: «Никогда нельзя… руки на себя накладывать, иначе… в аду гореть будете!». Он верил в Бога!
Корреспонденты привели другие опровержения версии самоубийства, исследовали пулевые отверстия на теле солдата. Но это уже стало несущественно для Антона в отличие от того, что сказали под конец: «Он любил жизнь, и у него были большие планы». После этого репортажа Антон впал в глубокую задумчивость. Он думал, как относится к этому убитому башкиру. Вначале было даже что-то вроде уважения – молод ведь был, улыбчив. Но потом подумал: «Если он был так счастлив, лыбился на всех фотографиях и видеозаписях, то какое право он имел наставлять несчастных, таких, как я?!» Таково «утешение»: «В аду гореть будете». Антону было трудно представить, что значит гореть, а тем более – гореть вечно. Башкир должен был быть скорее мусульманином, но это не столь важно, ибо и в христианстве самоубийство – такой же грех. То есть религия заставляет терпеть любые мучения под страхом ещё больших на том свете. Посредством этого башкира Антону явилась какая-то не та сторона религии. От слов, переданных матерью башкира, Антон ощутил отнюдь не поддержку, а то, что жить ему приходится насильно. Равнодушное отношение к религии сменилось поначалу в худшую сторону, сменилось отвращением к ней.
…Продолжались визиты в Домодедово, к бабушке с дедушкой, прогулки по уже совсем освоенному парку Ленинские Горки. В этом плане всё возвращалось на круги своя. В парке Антон имел возможность наиболее отчётливо рассмотреть наступление весны в природе. Весна – это некое начало, пробуждение. А какое начало было у Антона? Только лишь начало жизни после МЭТИ, пока к этому ничего не добавилось…
В парке тянулась асфальтовая дорога, в её конце, где она примыкает к другой, находился лес. Земля имела два основных цвета – белый и коричневый. И только лишь в лесу оставался зимний уровень снега. На деревья были будто нанизаны слоистые облака, которые всё сгущались, оставались золотистые прорези. Долго шли трое Хибариных вдоль леса, в левую сторону и дошли до ворот в центральную часть парка, с главной его усадьбой. Но надвигались сумерки, и решено было вернуться обратно по дороге, идущей параллельно. По пути до неё тянулся забор, затем предстала старинная, ещё дореволюционная одноэтажная постройка. За поворотом, ведущим к выходу, было ещё несколько старинных домов, перед одним, двухэтажным, стояли патрульные машины, далее по пути к выходу – какие-то амбары. С другой стороны открылась поляна, за ней – дорога, уже пройденная в обратном направлении, и тот же лес. Сквозь голые деревья в лесу светил розовый раствор солнца на облачной мути. Ещё в этом небе раздавался гул самолётов, взлетающих и садящихся в аэропорту неподалёку.
Начало смеркаться. Среди рваной белизны снега на поляне чернели отдельные толпы сосен. У Антона возникло ощущение, словно он получил хоть и слабое, но искреннее утешение, словно кто-то сказал: «Да… тяжко тебе… Но ничего, переживёшь!» Что-то всё-таки добавляло парню желания жить. Не башкир, конечно. Но что тогда? Рукопись? Да, это вполне верно! Но также немного и созерцание этой хмурой и задумчивой природы в парке ранней весной.
Уже совсем стемнело, когда Хибарины вернулись к машине. За руль садился пока что старший. Фары высвечивали изгибы дороги, идущей посреди лесов.
Всю оставшуюся весну, да и после в голове Антона крутилась некая карусель – сменялись поочерёдно три разновидности мыслей, три темы.
Первая из них совершенно не отличалась новизной - мрачные воспоминания, которые теперь ещё пополнились катастрофой в МЭТИ. Парень разбирал с матерью детали, например, зачем она дала ему эту копию студенческого, сыгравшую роковую роль. Валентина ему ответила, что сам он ничего не соображает. Напряжённость разговора ещё больше возросла.
– Что значит «ничё»?! – стал Антон даже как-то хрипеть.
– Ну, не сообразил же толпу подождать из автобуса, чтобы в ней проскочить. Этот ещё: «Время, время!..». И потом на листке на этом не знал, что написать. Продиктовали они тебе ерунду какую-то, ты её и написал!
– Да это я сам всё знаю!
– Ну, а чего ты тогда ко мне придираешься?
– Ну, ты ж говоришь, что я «ничё-о-о» не соображаю!
– «Ничё-о-о»! – хрипло передразнила его мать.
Также разговор затрагивал и отца. Мать обвиняла его в том, что тот не хотел идти вместе с Антоном и солдатом к декану.
– Совсем ты ему не нужен был.
– А мне показалось, что, наоборот, он хотел, я говорю: «Ладно, не надо».
– Нет, да и ты ещё со своим «не надо»!
Разговор дошёл до источника всех воспоминаний, психозов и ужасов – до маминого прислуживания Антону в школе.
– Ты видишь, до чего последствия этого довели?
– Вижу! Чего-то не помогла тебе твоя Наталь Иванна.
– Но она всё-таки меня поняла.
– И что дальше?
– А что дальше – уже не её вина, что у меня снова воспоминания начались в такой обстановке. Всё, что нужно, Наталь Иванна сделала.
В другой раз упоминание Валентиной Викторовной Натальи Ивановны прозвучало совсем ужасно:
– Одна Наталь Иванна у тебя хорошая, которой ты сто лет не нужен!
Необычайно жестоко прозвучали для Антона эти слова. В них ощущалась просто ревность – самая озлобленная и тупая, без намёка на сострадание. И это вместо желания уподобиться Наталье Ивановне в понимании сына!
Неудивительно, что вторая разновидность мыслей Антона произошла от первой. Это были размышления о религиозном запрете самоубийства. После того репортажа про башкира Антон ещё получал подтверждение этого запрета в передачах, которые смотрел, но эти всё-таки не так вошли в него. Антон пробовал объяснить себе этот запрет, чтобы он не выглядел только лишь как дикое запугивание, чтобы помогал жить. Ведь запрет убийства другого человека или кражи не выглядят догмами, так как в этих действиях сразу видно зло. И наконец, парень вроде бы подобрал некое объяснение. «Самоубийца – это всё равно, что бегун, добровольно сошедший с дистанции, его же не будут награждать, так и самоубийца не попадёт в рай. А если не в рай, то, значит, в ад, так как середины между ними нет (на том свете)». Этими мыслями он пока успокоился, пока не возникло их продолжение. «Но всё же, в аду обязательно гореть, не сгорая? А если ад уже здесь, на земле? Могут же, наверное, всё-таки быть какие-то смягчающие обстоятельства?». Антон также слышал, что есть народы, в культуре которых нет осуждения самоубийства. Это только лишь добавляло Антону тягостных раздумий. Основной парадокс заключался в том, что чем меньше было принуждения жить, тем больше жить хотелось.
Третья разновидность мыслей Антона была куда приятнее двух других. Он думал о девочках. И теперь уже преимущественно о маленьких. Ведь только с ними, с маленькими, он и общался полноценно, когда и сам был таким. Он спрашивал у мамы, избегая навязчивости, о девочках, живших с ним в одном доме до переезда, игравших с ним в одной песочнице. Перед этим он сказал, как хорошо с ними общался, даже специфически – как не общался с мальчиками. В ту пору, когда он родился, во второй половине восьмидесятых, рождалось заметно больше девочек. И как же приятно теперь стало Антону узнавать от мамы, что он тогда проявлял с ними джентльменство и находчивость. Одной подал руку, когда она шла по бревну, к другой вскарабкался на горку с другой стороны, где скатываются, чтобы встретиться наверху.
– Яна ещё была на тебя похожа – волосы такие же, такая же высокая, можно было подумать – брат с сестрой.
– Она на тринадцатом этаже, кажется, жила?.. Я так помню. А на четырнадцатом ещё какая-то, вроде, Даша?
И мама вспомнила и Дашу, и ещё одну Дашу, из первого подъезда, которая вроде бы плохо слышала – Антон что-то долго говорил ей, объясняя, а та слушала, открыв рот. Вспомнила и Катю с диатезом, сказав, что та была худая и страшненькая.
– Ты на качелях несколько раз спрашивал, на каком этаже она живёт, и она уже начала недовольно кричать: «Да заколебал! Я уже говорила, что на втором!»
Этой Кате также врач прописал диету, и Антон иногда спрашивал, что она ест.
Помимо этой Кати была и другая – из третьего подъезда (а сам Антон из второго). Антон сам помнил, как она у себя дома хвасталась: «А у меня жвачка!» – двигая челюстями. Что до внешности, то ничьё лицо Антон не запомнил, он только лишь был в состоянии вспомнить контуры, будто при освещении с обратной стороны. Например, эта, ещё одна Катя помнилась ему со светлым пушком волнистых волос, круглолицей, чуть пухленькой. И мама подтвердила, что она была хорошенькой. К тому же бойкой и прыткой. Она стала просто-таки идеалом для Антона! Посмотреть бы, какая она теперь, повзрослевшая, как и он. Или на Яну. Но не получится, все концы обрублены… Э-эх… Ко всем тем девочкам он теперь относился, как христианин относится к потерянному раю…
На мутном жизненном горизонте Антона пока что маячило одно – продолжение образования в совершенно другом направлении – гуманитарном. Основным вариантом представлялся Литинститут имени Горького. В связи с этим, а также с тем, что он снова стал работать над рукописью, как не работал уже давно, на девятнадцатый день рождения мама с бабушкой преподнесли ему в подарок новые два тома из той же энциклопедии – тома о русской литературе. Так что Антон имел что читать и что смотреть, только вот успокоительное действие у всего этого оказывалось кратковременным. Да что там! Даже когда он ещё смотрел комедийный сериал про студентов, его уже охватывал ужас оттого, что прошла последняя реклама, эта серия скоро кончится, и его снова будет терзать тоска! Конечные титры он воспринимал как приговор.
Вроде бы для подготовки к новому вузу он читал о русской литературе, а также философский энциклопедический словарь, но… до чего же зыбкими были все ожидания! Сможет ли этот горемыка в нужный момент выбрать, куда ему теперь поступить? Было мучительно чуть ли не каждое пробуждение. Жизнь представлялась ему чисто животной. Что он будет делать в предстоящий день – есть, пить, как-то развлекаться да опять спать?! Пробуждение сопровождалось стонами. Он стонал не для матери – та уже уходила на работу в школу. О, мука мученическая! О, ад земной!! О, раздирающая изнутри пустота!!!
И вдруг у Антона возникла мысль прибегнуть к рукописи. Посидеть над тетрадью, вспомнить, как было, подумать и написать страницу с небольшим – уже легче становилось дышать…
Когда-то у Антона Хибарина начался философский поиск, когда он, учась в девятом классе и простыв, сидел вечером в тёмной комнате перед светящимся старинным обогревателем – рефлектором. Рефлексировал у рефлектора. Теперь к философскому поиску добавился новый, религиозный поиск. Точкой отсчёта этого поиска стал репортаж об убитом в армии башкире, в словах, переданных его матерью. Отныне перед Антоном стоял такой вопрос: нужно ли ему верить в Бога, поможет ли это жить? Сначала столь грозный и устрашающий запрет самоубийства испортил отношение парня к религии, так как только лишь акцентировал внимание на пытках этого мира, которые надо переносить под страхом адского огня, а вовсе не помогал жить, указывая на возможность счастья, совершенствования этого мира и себя в нём. Такая направленность мыслей приводила парня к озлоблению на священников, желанию их разоблачать и чуть ли не резать. Но он осознавал, что этим мыслям не дано осуществиться на деле. И всё же он не мог спокойно существовать в том мире, где есть религия, в частности, пространственно и этнически близкое ему православное христианство. И когда эта ненависть дошла до такой крайности, возник некий оборот. Ведь много же людей на планете веруют в Бога, и это им как-то помогает, даёт какой-то внутренний свет, они убеждены, что от Господа исходит добро и милосердие. В связи с этим Антон задумался: а как бы он смог почувствовать Бога? В словах башкира он Его не почувствовал, вернее, если и почувствовал, то совсем не такого, какого надо было – беспощадного, которому мало всех пройденных Антоном невообразимых пыток. Но всё же, если ненависть к религии не могла привести ни к чему, кроме психозов, значит, не мешало бы попробовать как-то войти в религию. Вот Антон и задавался вопросом: как можно уверовать, почему люди веруют, от чего это зависит? Мысли о религии сопровождали Антона и на прогулке в уже позеленевших Ленинских Горках.
Кстати, для того, чтобы гореть в аду, вовсе необязательно кончать с собой, там можно гореть и за многое-многое другое. И Антона мысль об этом – удивительное дело! – даже успокаивала, что-то вроде: «ничего, все там будем». Но с другой стороны, какая всё-таки чудовищная кара!
Вопросы о Боге у парня начались с вопросов о самоубийстве и вообще о грехе. Удачно подвернулся разговор на подобную тему в читаемом Антоном в мае произведении Гёте «Страдания юного Вертера» - парень всерьёз интересовался великой классикой. Его удовлетворили высказывания обоих спорящих сторон – Вертера и Альберта. Понравилось, что Альберт называл самоубийство откровенной слабостью по сравнению с тем, чтобы «терпеть мучительную жизнь». Но также чрезвычайно убедителен казался и Вертер, говоря, что самоубийство является таким же итогом душевной болезни, как и вообще смерть может быть итогом какой-нибудь телесной болезни. «Обвинять кого-то в том, что он совершил самоубийство, это всё равно, что обвинять умершего от чахотки в собственной смерти». Также на Антона подействовал эпизод другого произведения Гёте, где Фауст уже поднёс к губам кубок с ядом, но его остановил пасхальный звон колоколов, возвещающий, что Христос воскрес. В этом уже вполне можно было увидеть заступничество Бога. Так что великий Гёте как раз и добавил Антону желания жить, в отличие от башкира.
В энциклопедии парень читал о древнерусской христианской литературе, в частности, о житиях святых, прославлявших всякое самоистязание. При этом он был готов, образно говоря, свернуть шею князю Владимиру Красно Солнышко, принесшему на Русь христианство восточного толка, за выбор столь мрачной, муторной, враждебной молодости религии. Складывалось впечатление, что святость определяется не тем, сколько добра делаешь ближнему, а тем, сколько зла причиняешь самому себе.
Нужно было определить, что такое Бог. У Антона стало возможно два определения.
Первое: «Бог – это абсолютная Истина и Добро, Существо, видящее истоки всего и дающее смысл всему происходящему во Вселенной». Второе: «Бог – это Невидимый Диктатор Вселенной, порабощающий Своей личной волей людей, верующих в Него, ради Которого они должны подавлять в себе всё естественное под угрозой вечных мук на том свете». Первое определение – то, которое Антон выработал сам, которое возникло из глубин его страдающего существа. Второе сложилось из различных слышанных высказываний попов и прочих проповедников. В случае, если придерживаться второго, возможны будут только дальнейшие психозы. Так что лучше вникнуть в первое определение и тогда может возникнуть момент, когда Антон вдруг уверует.
III
Пока Антон предавался духовным размышлениям, он вдруг узнал кое-что неприятное о своём теле, а именно – что он слишком уж разжирел. В частности, в Треполье бабушка Зоя стала указывать ему на это, когда он закончил очень плотную трапезу.
– Тебе, Антош, надо бы воздержаться от всяких жиров, ты у нас мальчик такой, упитанный!
Антон действительно съел очень много – даже чай не вливался, а затем некоторое время подташнивало. Просто когда-то, когда Антон ещё рос, Зоя Герасимовна выражала недовольство тем, что он ест мало. Теперь же он решил при ней съесть много и перестарался. У него сразу же выкатилась пузо.
Парень сидел в саду на скамейке и читал, пытаясь вникнуть и понять, мозгоплавильную статью в философском словаре под названием «Гегель». Сначала к нему подсела мать, а затем и бабушка. Зоя Герасимовна стала говорить о правильном питании:
– А если поешь да спать ляжешь, то что это – будет всё перевариваться и какой тут будет сон! Да и вообще Антону худеть надо – он вон как располнел-то!
Антона это уже серьёзно задело, он напряжённо встал со скамейки и направился сначала в дом, а затем – пустился в поле. Полей вокруг села было много, как и по всей стране. Юноша ушёл быстрым шагом далеко в поле, оказавшись посреди небольших поросших злаком холмов, и только затем решил повернуть обратно. Он смотрел на свою тень, и та не показалась ему толстой, он успокоился. На обратном пути ему довольно быстро повстречалась бабушка.
– Я тут жир растрясаю! – пояснил он ей со вздохом.
Такие особенности имела первая летняя поездка. Антон больше ждал следующей, более далёкой – в Большие Озерки. У него была веская причина ждать именно этой поездки. Он никому не разглашал, в чём эта причина, вернее, в ком… Среди прочих, там можно было встретиться с внуками тёти Лены, среди которых Ксюша.
…Ксюша! Когда Антон пытался вспомнить, хоть что-нибудь в этом мире, что нормализует состояние духа, когда – бодрит, когда – умиротворяет, что придаёт жизненных сил и благодаря чему мир не так уж гадок и муторен – он чаще всего вспоминал именно эту девочку! До этого он видел её лично только один раз, но в тот раз, тем летом ещё не совсем пригляделся к ней - он приехал в деревню совсем не спавши. Весь восторг началось только с фотографий, увиденных следующим летом. И вот теперь он может живьём увидеть это дивное создание и заснять его на видеокамеру. Антону стали милы и другие маленькие девочки, но первой стала именно Ксюша! Это она живо напомнила ему о тех, с которыми он общался в раннем детстве!
«Семёрка» ехала поздним вечером по пустым дорогам Липецкой области, везя пятерых человек. Дороги в той местности выглядели совершенно одинаково – среди бескрайних полей их окаймляли посадки деревьев. Игорь сделал в темноте не тот поворот, пришлось разворачиваться, а Антон смотрел через лобовое стекло вверх, на звезду в небе, сравнивая с ней Ксюшу, и с каким-то просто трепетом ожидал, что уже завтра снимет её на камеру. Главным было не то, что он снимет кого-то на камеру, а в то, кого он снимет. Хотя Антон понимал возможность и такого варианта, что Ксюша, подросши, могла и подурнеть. Но как бы там ни было, изначально произведённое ей впечатление не могло стереться в Антоне уже никогда.
На дворе перед домом Елены Архиповны стоял столик, на котором Данила и Ксюша запросто играли в домино с двумя соседями. Один - их сверстник, другой – его дедушка, крупный седовласый мужчина, любивший по временам, что называется, поддать. Только маленький полуторогодовалый Никита стоял в отдалении, его держала за руку Ира – мама Ксюши. Их не заметили входящие к Елене Архиповне трое Хибариных.
По прошествии ещё одной партии в домино, Ира заметила, как Антон, снимая видеокамерой, приблизился от крыльца к калитке.
– Я те! – шутя взмахнул ему кулаком дед, так, что Антон даже на секунду испугался.
– Пойдём, – сказала Ира Никите, взяв его на руки. - Дядя Антон нас сейчас снимает. Привет!
Антон ответил, поблагодарив за «дядю»
Когда малыша Никиту достаточно поснимали – и крупным планом, и по-разному, в дом пробрался и Данила. Пройдя в сени и оказавшись на кухне, он увидел камеру, пока ещё не направленную на него, в руках Антона, сидящего в большой комнате. Данила моментально, на солдатский манер, залёг на расстеленный на полу матрас и стал осторожно заглядывать в дверной проём.
– Данил, хватит прятаться! – выдала его тётя Лена, и на него всё-таки нацелился объектив. Он резко убрал голову за дверь, затем, подождав, пробежал через всю большую комнату и забежал в другую, где нашёл убежище под каким-то столиком. Антон согласился поиграть с Данилой в прятки со включённой съёмкой. В этом, конечно, было какое-то дурачество, но ничего – снимали-то детей. Заткнув рот, Данила прокричал какие-то угрозы оператору, закончив: "Уходи быстро!". Выбрав момент, мальчик выскочил и оттуда и зарылся в висящую на стене одежду. Оттуда его пыталась достать Валентина, а Антон говорил: «Да это не телевидение никакое, не бойся» – и прочую ерунду.
Данила снова выскочил и пробежал через всю гостиную с криком:
– Караул!
– Да что ж это такое-то! – выразила недовольство его мама.
Наконец, помимо дурачеств наступил более нужный Антону момент. В доме, а значит и в объективе появилась Ксюша. Сначала Антон увидел и заснял её со спины – она стояла на кухне и что-то кушала. Он очень медленно подошёл к ней сбоку.
– Ксюш! – окликнула её Валентина. Девочка посмотрела в объектив и отвернулась, смущённо улыбаясь и продолжая жевать. Мама Антона стала говорить самое обычное из того, что взрослые говорят о детях в гостях – что Ксюша подросла, похудела - хотя Антон и не помнил её полной, - что она спокойнее Данилы. Перед камерой она значительно присмирела, только лишь попробовала прогнать соседского мальчика, который во всю глотку звал с крыльца Данилу.
– Не выйдет он! Хватит орать! – обернувшись, сердито крикнула Ксюша и подошла закрывать дверь. – Дверь закрой, не пускай комаров!
Она с достоинством прошагала обратно через сени, и всё это стало заснято. Вот как надо! Не то, что Данила – прячется.
А что до облика Ксюши, то он, безусловно, изменился. Антон только не понимал ещё, в какую сторону. Сначала он даже подумал, что, возможно, в худшую. У девочки ещё в этот день вид был какой-то замотанный – под глазами круги, какие бывают, например, от бессонницы. И выражение лица было каким-то задумчивым, когда она сидела на коленях у своей бабушки. Но Антон всё же получил кое от кого подтверждение, что Ксюша красива – от соседа, пришедшего с внуком.
– А ты Ксюшу любишь? Любишь, Саш? Вон подойди сейчас, поцелуй её! – начал он ставить внука в неудобное положение, и тот тоже стал отходить от объектива. – Смотри, какая она красивая! А то какая-то там Ульянка у тебя… Ксюша, вон, смотри, какая красивая! Вот, дядя Антон фотографирует, подойди, поцелуй её!
Сама девочка в этот момент, сидя на корточках, рисовала.
Говорила и Марина – мать Данилы с Никитой, но она говорила про платье, в котором Ксюша в последний раз приходила в садик. Но на Антона она произвела впечатление безо всяких платьев, это было ему безразлично. Так что более весомо говорил сосед.
Но наиболее значимо оказалось то, что Антон увидел под конец собственными глазами. Уже, к сожалению, кончилась плёнка, и он стал показывать всё отснятое по открывающемуся дисплею. Камеру держала Марина, а Ксюша, чтобы посмотреть, встала ногами на диван. И как только она увидела саму себя, то несказанно удивилась, а Антону в этот момент её лицо показалось просиявшим и необыкновенно милым. Нет, Ксюша не подурнела! Он мог сказать, что она просто прекрасна!
Затем Хибарины вернулись к бабе Мане. Дело было в середине июля. Тем же вечером в поле, находящееся между избой и лесопосадками, вышла гулять вся толпа родственников. Молодой человек всё ещё думал: «Нет, Ксюша всё-таки прелестна! Она так же мила, как это поле на закате».
Когда Антон впервые пробовал показать отснятое своей бабушке Гале, та сказала, что у неё болит голова, но перед этим немного посмотрела с ним с некими вопросами и комментариями.
– А Ксюша-то будет здесь? – спросила бабушка.
– Будет! – торжественно сказал внук. Ему захотелось хоть как-то выразить то, как на него действовала эта девочка, даже не будучи уверенным, что бабушка поймёт. И он кое-что добавил: – Красавица…
Галина Архиповна неожиданно рассмеялась. Внуку показался странным бабушкин смех, а то, что она сказала, он не расслышал и не стал переспрашивать.
В течение недели Хибарины гостили в Липецкой деревне и ходили по многим родственникам, возвращаясь к бабе Мане. Однажды, когда возвращались, Антон вышел вперёд и перед ним открылся чудесный вид: уходящая в сторону извивающаяся тропинка через лес с изредка затерявшимися на его опушке избами. И тут он снова вспомнил Ксению. Эта тропинка через лес, это поле и Ксюша слились у него в некое единое чудо жизни.
По возвращении в Москву живее пошла работа над рукописью. Антон тогда описывал самый неприятный эпизод своей жизни, когда мама в школе прислуживала ему, а бабушка устроила над ним расправу за недовольство этим. В деревню он тетрадь не брал, но нашёл там какой-то листок, на котором и написал то, что просилось на бумагу, а приехав и привезя его – переписал в рукопись.
Вторым по значимости из того, что привезли из Больших Озерков, стала видеозапись, сделанная у тёти Лены. При просмотре её пока ещё по дисплею, Антон испытывал каждый раз какие-то разные чувства. Это было связано с тем, что со своей измотанной психикой парень стал чрезвычайно колеблющимся, сомневающимся во всём. В данный момент он сомневался в том, красива ли Ксюша. Да-да, та самая Ксюша, от облика которой он когда-то воспарял всем своим существом! Прокручивая запись назад, он останавливал её в разные моменты, и в первый из таких моментов Ксюша показалось ему вышедшей не очень – особенно выделились круги под глазами, когда она подняла их вверх, на свою бабушку, у которой сидела на коленях. Антон после этого даже подумал, что Ксюша, в основном, всё-таки подурнела. Но явился один момент, не попавший на плёнку, в который она была несомненно прекрасна – когда смотрела уже сделанную запись, стоя с ногами на диване и увидела себя. Её нежно улыбнувшиеся губы даже шевельнулись, сказав что-то наподобие: «Ой, это я!» Что она была прекрасно именно в тот момент, это-то не подлежало у Антона никакому сомнению! Об остальных же моментах парень думал: что ж, пусть Ксюша и поутратила очарование, но он восхищался ей совершенно искренне, и этого ему вполне хватит. Значит, способен он восхищаться, способен что-то ценить, способен жить! В дальнейшем даже мысли об изменении Ксюшиного облика в худшую сторону у него прошли, потому как были следствием его сомневающейся натуры. Он вновь любовался девочкой, уже подросшей, воспринимая её как самое большое утешение после катастрофы в институте.
…И если есть Бог, то настоящая помощь жить дана от Него Антону как раз во всём этом – в Ксюше, в полях, лесах и лужайках, а не в словах башкира…
При всём при этом у молодого человека всё ещё продолжалось подобие той карусели мыслей, которая началась после отчисления из института. Думал он о геенне огненной. Каково в ней находиться? Он ни разу не пробовал гореть. Может, попробовать? Как? Вот, он обедал, а перед ниаястояла сковородка. Горячую. Очень горячая. Можно сказать, как огонь. Он пробовал прислониться руками к её бокам. И наконец, он решил не просто на мгновение прислониться, а как следует подержать руку… прижатой к сковородке ниже кисти. Решил… и прижал. Было, конечно, больно. На что тогда ад, если в нём не больно? В какой-то момент Антон, как ни странно это звучит, решил убрать руку от сковородки. Рука покраснела, а в одном месте всё продолжало щипать. В дальнейшем там образовалось белое набухание, и вздулись в ряд несколько волдырей. Антону показалось, что столь долго жечь себя сковородкой ему помогли… мысли о Ксюше.
Бабушка ничего не заметила, лёжа за спиной Антона на диване. Только мама потом сказала:
– Да, я поняла, что ты с ума сходишь!
Показ бабушке записи, уже переписанной на видеокассету, поубавил приятные впечатления.
– Данила лучше, эта – капризная какая-то, – сказала Галина Архиповна при первом появлении Ксюши на экране. Просто бабушка ещё долго у них жила, дольше видела всех в прошедшие годы. Антон не видел, как Ксюша капризничала. Капризными бывают все дети, думал он, бывают возрастные кризисы, мало ли что Ксюша сказала недовольным голосом! Она, может, просто бойкая, но это ему как раз и нравилось, показывало отсутствие проблем с общением.
Смотря видеозапись, Галина Архиповна, в основном, выражала недовольство кое-кем попавшим на неё. Высказывалась и о Ксюше.
– Ох, хитренькая! – сказала бабушка, когда Ксюша была показана крупным планом и с бойкой улыбкой подняла глаза на всех, кто стоял. Худший момент настал, когда сделала неудачный комментарий мама:
– Сейчас будут говорить, какая Ксюша красивая.
– Кто-о?– недовольно протянула бабушка.
Говорила Марина о платье, в котором Ксюша пришла в садик.
– Кроме платья-то у неё ничего и нет…
Антона уже передёрнуло от таких слов, воспринятых как кощунство. «Причём тут опять какое-то платье, когда она мне мила вне зависимости от того, что на ней надето?!». Несколько секунд он напряжённо промолчал.
– Почему, по-моему, тоже красивая! – нашёл он вдруг в себе силы возразить. Бабушка не удостоила эти слова никаким ответом.
«Что это вообще за противное свойство у бабушки? – думал Антон.– Придираться ко всему, что мне мило и приносит настоящую радость!»
Когда-то так было с видеоиграми, теперь – с Ксюшей. Придираться к Ксюше! Это ведь значит – плевать ему в душу! А сколько там и без того плевков?
А если задаться вопросом: а отчего эта Ксюша вообще так очаровала Антона? Рациональный ответ здесь невозможен. Это просто потому, что так устроены глаза Антона, что он видит её красивой. А может даже и не глаза, а скажем, душа, некая глубина его существа именно так оценивает девочку.
И ещё одно интересное свойство подметил Антон у своей маленькой родственницы – она нравится, в основном, мужчинам, а женщинам – не так. Примеры: его отец, сосед, ну, и он сам, конечно. Когда Антон показывал ту же кассету отцу, тот вспомнил, как Ксюша дёргала его за усы. Когда её ещё не видели Антон с мамой, он от этой Ксюши уже был без ума. Малышка тогда запросто объявила: «Я хочу спать с Игорем!». Однако и к Антону Ксюша проявила схожее внимание несколько лет назад. Парень помнил, как пристально она на него воззрилась, когда он собирался в дальней комнате лечь спать и в связи с этим снять штаны. Ложиться пришлось в них. Но, оказывается, и это было не всё! Той ночью Ксюша встала, взяла фонарик и пошла туда, где спал Антон, чтобы светить в него. Антон ничего не заметил по причине глубокого сна после того, как не спал ни минуты в ночь перед дорогой. Ксюша светила ему прямо в лицо, пока её не увела тётя Лена.
– Ей говорили: «Там Антон спит!»
– Надо же, нашли, что говорить! Её как раз туда и тянуло то, что там «Антон спит». Надо было сказать, что в той комнате домовой! – задорно говорил Антон.
Словом, версия у парня появилась такая: Ксюша потому нравится мужикам, что сама проявляла к ним особый интерес. Об этом Антон решил заговорить даже с отцом после показа ему записи.
– Вот такая вот она… дамочка маленькая, – ввернул словечко Антон.
– Да не дамочка она! Она девочка ещё! – возразил вроде бы отец, но всё равно с какой-то нежностью в голосе.
VI
Лето продолжалось, оставался его последний месяц. Антон так толком и не определился: будет ли он поступать в литинститут, или в какой другой вуз гуманитарного профиля. Под другим он подразумевал такой, в котором есть философия – или целый факультет, или специальность, или просто предмет. Девятнадцатилетний парень наивно полагал, что философия со своей всеохватностью поможет ему познать, что происходит в его жизни, кто он вообще такой. Ведь это же те самые философские вопросы, с которыми он познакомился ещё в девятом классе: «кто я?» и «зачем я?». Как взволновали его эти вопросы при первом знакомстве, так волновали и теперь – не то слово! – после новой череды мытарств.
Самым главным критерием выбора дальнейшего образования было то, насколько оно представляет собой подспорье для рукописи. Слишком много Антон поставил на рукопись, можно сказать, почти всего себя, своё назначение. Возможны были два варианта – либо исследование пройденных этапов жизни в рукописи приведёт Антона к его назначению, либо рукопись сама станет его назначением. Пока что она являлась лишь поиском назначения. Первый вариант можно назвать философским, второй – литературным. Причём они вовсе не исключали друг друга и могли сочетаться как поровну, так и в любом другом соотношении. Отсюда и колебания Антона между литературой и философией.
До конца лета ничего особенного не произошло. В деревню ещё выезжали, но уже не в Большие Озерки, а только в Треполье. С собой Антон брал энциклопедию о русской литературе, тогда как раньше – философский энциклопедический словарь.
Однажды он оставил книгу в доме, где была баба Зоя. Та пролистывала её, когда он вернулся. А вот результат вышел ужасным.
– Опять, милка, чего-то учишь? Чего теперь? Как теперь? – голос задрожал. – Когда же у тебя чего получится?! Молю-молю Бога – всё никак!! – последовали всхлипы. Антон напряжённо вышел.
Бабу Зою многие обвиняли в том, что сколько бы она ни плакала – всё притворно. Хотя сейчас её плач ему совсем не показался притворным. Может, просто именно она и понимает лучше других его жизненную ситуацию? А может, мама и её родители просто больше в нём уверены? Уверенность ли это или непонимание? Разобраться было невозможно…
Да, есть тоска… А есть Ксюша… Два полюса бытия… Между ними – чтение, просмотры телевизора, прогулки по Ленинским Горкам, включая чудесную центральную усадьбу…
Вот и август уже кончался. Настала пора уже наведаться в какой-нибудь вуз. Сначала трое Хибариных договорились съездить в литературный. Как и предвещала Валентина, все предметы там оказались специфическими. Подобно тому, как в МЭТИ почти все предметы были разновидностями математики, так здесь все они оказались разновидностями литературы. В расписании обнаружились такие: «Западноевропейская литература XVII—XVIII веков», «Детская литература» и так далее. Главный, кому здесь было что-то нужно – Антон, находился в задумчивости и к тому же со лба его стекал пот. Наконец, трое зашли в комнату к проректору, завешанную огромными портретами великих: Александра Сергеевича, Михаила Юрьевича, Николая Васильевича. Пухлая светловолосая женщина с короткой стрижкой рассказывала, что для поступления необходима творческая работа на тридцати страницах формата А4. Про это уже слышали ранее по телефону. Теперь основная проблема заключалось в том, что эта женщина слишком тараторила. Антон не смог бы произносить столько слов в минуту даже чисто физически – возникла бы нехватка воздуха. Парень только лишь ответил ей на один вопрос, заданный на «ты»:
– Ты у нас в каком жанре пишешь?
– Прозой занимаюсь, – медленно проговорил Антон.
– Так, прозой занимаешься, – и продолжилась пулемётная речь. Начальница несколько раз повторила слово «квиточек», очень быстро сказав, когда и куда его нужно отнести, в какое окошко, подвигав руками. – Вон туда, с той стороны и налево.
До заморённого Антона даже не дошло, что «квиточек» означает «квитанция». Он постеснялся попросить сказать всё то же самое помедленнее и просто сделал вид, что не имеет вопросов. Он быстро вышел за отцом, и все Хибарины сказали:
– Спасибо, до свидания.
Кстати, об охране института. Прошли один пропускной пункт с турникетом, за стеклом сидел дежурный. Никаких солдат, конечно, не нашли.
Проблемы обнаружились, когда Хибарины дошли до своей стоящей в отдалении «семёрки» и сели в неё. Сын стал задавать вопросы по поводу всего, что было сказано проректором. Отец несколько раз упрекнул его в том, что он слушал и ничего не понял.
– …Ну, ты ж слушал, сидел!
– Но тараторила-то она как!
– Ну, хватил, заладил: «Ты слушал, ты слушал! Ты слушал, ты слушал!..» – в своей традиционной манере вступилась Валентина. – Ты сам там всё стёр у него в компьютере! Он печатал, старался, надо же!
Игорь в этот момент смотрел проезд по атласу.
Мама Антона имела в виду четыре странички, озаглавленные «Облом». Читатель, наверное, помнит вставленный нами в книгу малюсенький раздел «Облом», написанный самим Антоном.
Совсем плохо парню стало при возвращении домой. О чём он мог написать тридцать страниц таким форматом? Какая тема могла бы его настолько затронуть? Может, вставить какой-нибудь отрывок из рукописи? Но надо, чтобы он был связным, с чётким началом и концом и мог быть как-то озаглавлен. Словом, к такому заданию Антон был не вполне готов. После заданных матери тупых вопросов начался психоз.
– Что ж!! Бывают такие ошибки природы!! – неистово орал Антон, ударяя двумя кулаками себя в лоб.
– Бывают. Долбятся, сидят.
… Оставался ещё некий вариант…
В путеводителе «ВУЗы Москвы» за позапрошлый год Антонобнаружил ещё одно учебное заведение, направление которого понравилось Антону. Среди прочих там был историко-философский факультет, а также факультет журналистики и филологии – тоже неплохой вариант, на нём можно учиться тому же, чему и в литинституте, смекнул парень, но поступить должно быть проще. Антон также заглянул в Интернет, на сайт этого вуза, и ему запали в душу слова, рекламирующие факультет журналистики и филологии: «У нас Вы сможете развить свой талант писателя, критика…».
И вскоре после Литинститута Хибарины отправились на машине в этот совсем не знаменитый вуз. Антон хотел, чтобы съездили поскорее, в пятницу. А в этот день оказалось множество пробок, от которых изнервничался отец.
– Как это нет вечернего отделения? А зачем тогда вообще туда ехать?!
– Да ничего, я перестроюсь, когда надо будет.
И наконец, они добрались до главного офиса вуза на улице в центре.
Здание было хоть и старинное, но отреставрированное и оттого шикарное. Главная лестница, коридоры и залы были устланы коврами, все стены были в светильниках и орнаменте. Антон с мамой остановились возле информационного стенда, где указывались расценки обучения на разных специальностях и разных отделениях - очное, заочное. Подошёл через некоторое время и отец.
– Так, значит, вот – журналистика и филология, а вот – философия, – задумчиво говорил Антон.
– Ну и зачем она тебе нужна? – задал Игорь традиционный вопрос. Всё существо Антона содрогнулось. Выходило, что все его метания отец может сопровождать только лишь повторением этих насмешливых и отстранённых вопросов: «Зачем тебе то, зачем тебе это?», – будучи не в состоянии самому что-то предложить. Заговорила Валентина о расценках, избавив Антона от необходимости отвечать на ужасный вопрос. Игорь снова отошёл, в другую сторону.
Антон, не сходя с места, размышлял: «Порознь здесь эти предметы – философия и литература, на разных факультетах. Если поступлю – опять придётся выбирать. Пока на курсах довузовской подготовки подумаю. И пока официально выберу историко-философский. А может, лучше и в Литинститут попробовать…». Так думал парень, частично озвучивая мысли маме. Вдруг мысли оказались прерваны.
– Ну, долго тут стоять-то будете? – недовольно заговорил вновь подошедший отец. – Для чего приехали-то сюда? Что, рта не можете открыть?! Давайте, тогда я зайду!
– Ой, иди ты покури! Издёргался весь, без тебя разберёмся! – ответила мать и стала передразнивать отца, как он выставляет руки. И Игорь моментально ринулся к выходу.
Видел бы кто со стороны, решил бы, что семейка эта с присвистом. Да, со стороны, пожалуй, забавно, но тому, кто в этой семье живёт, было совсем не до смеха. Сын ощутил сдавление под ложечкой и захотел добираться домой на метро, без отца. И заодно, захотелось уже зайти к руководительнице подготовительных курсов. Зашли…
– Здравствуйте!.. – начала Валентина.
– Здравствуйте, на курсы можно записаться? – сам спросил Антон.
Сидящая за столом с телефонной трубкой очень полная женщина сначала пристально посмотрела, затем уверенно кивнула, прикрыв глаза. Дальше особых проблем не возникло, даже когда вошёл Игорь. Начальница курсов окончила телефонный разговор и дала заполнять бланк. В качестве плательщика за обучение был записан Игорь Михайлович. Затем, начальница, Вера Александровна повела Антона в другой кабинет, с компьютерами, чтобы туда он вносил свои данные, пояснив, как переходить к другому полю и всё прочее. И она оставила его за компьютером.
Антон вносил свои данные, находясь без родителей и не слыша, как они продолжают переругиваться из-за забытого паспорта. Игорь даже получил замечание от Веры Александровны:
– Что вы так кричите-то, поспокойнее себя, пожалуйста, ведите!
Игорь только поджал губы.
Наконец, Антон всё ввёл, и получил от Веры Александровны сведения – когда и где сбор поступивших на курсы, какие будут предметы. Он почувствовал облегчение, в частности, согласился возвращаться на машине. Но только Игорь под конец, когда уже поехали, добавил кое-что в том же роде, сказав жене с сыном, что они жарко одеты и «от обоих несёт потом, как от скаковых лошадей». Антон снова слегка погрустнел, а отец, опомнившись от своей нервозности, решил загладить сказанное включением приёмника, настроенного на «Наше радио».
В сентябре Антон приехал на нужный сбор. Он проходил в том же здании, в главном зале. Там нём стояли ряды кресел с бархатной обивкой, но сел парень довольно далеко от Веры Александровны. Она начала торжественную речь с похвалы здания, сказала про то, что Антон видел и сам – ковры и люстры, а также и про то, чего он не видел – про паркет из нескольких десятков пород дерева, про то, когда и кем построено здание, когда отреставрировано, когда основан институт.
– Среди наших выпускников были люди с очень необычной судьбой.
«С такой, как моя, что ли?» – подумалось Антону. Оказалось, Вера Александровна говорит о человеке – страшно сказать – слепоглухом, которому методом тактильного общения удалось стать профессором!
И затем – уже основные сведения, организационный момент – когда занятия, по каким предметам, какие преподаватели. Неприятной деталью для Антона оказалось то, что на этих курсах основная масса поступивших оказалась ещё школьниками. Если в МЭТИ основная масса работала, то здесь – училась в школе, если там Антон был слишком молод, то здесь – слишком, так сказать, стар в свои девятнадцать лет.
В том же зале находился я. Я тогда как раз учился в выпускном классе. До нашей с Антоном встречи оставалось совсем немного времени.