Стеклянная боль

Данила Вереск
Есть во мне что-то такое, стеклянная боль, резонирующая с темными тучами и порывистым ветром, шумящем в кронах тополей. По залитому дождями городу спешит домой одинокий прохожий, закрывая ладонью не лицо от сквернословия небес, а глаза от меланхолии, что обязательно завоет в душе, стоит дать ей пищу в виде несчастных фонарей, сутулых фигурок бурьяна на обочине, аритмичного полета слившихся в дрожащую пелену облаков.

Глубокие лужи в асфальте преграждают океанскими впадинами ему путь, на дне их – многотонные кракены, алчно жаждущие отведать страданий растерявшегося аквалангиста, заплывшего в опасные воды. И он обходит каждую лужу, теряя время, драгоценные секунды и минуты, отделяющие его от желанной цели. Боясь отвести ладонь от глаз, он бредет поздним вечером давно не в ту сторону, загипнотизированный, завороженный хронометрическими ударами капель по капюшону, по плечам, каплям, проникающим сквозь одежду к коже и обещающей ей прелести существования отличного от того, каким она привыкла перебиваться.

Ветер крепчает, дождь усиливается, мрак сгущается. Тени обретают силу и лениво разминают мускулы, беззвучно смеясь над путником. Вода сердито клокочет в канавах, а машины проносятся на полной скорости мимо, обдавая водопадами брызг. Этой дороге нет конца, как и этими дождям, ветрам и небу, мягкой серой лапой накрывшей прохожего. И он знает, что конца нет, и дальше все тоже, но стеклянная боль в груди гонит к горизонту в надежде, что там есть тихое озеро, поросшее камышами, в которое можно сбросить стеклянную боль. Она будет медленно тонуть, поблескивая острыми гранями и разрезая ими путаницу водорослей, а путник наконец-то отведет руку от глаз и взглянет в самое сердце печали, преодолевая ее навсегда.

Что же заставляет нас точно знать и все же надеяться, что наше знание не истинно, что в это знание вкралась ошибка, позволяющая избежать участи бредущего сквозь чужой город в рекурсивное грядущее, ищущего чудесного избавления от стеклянной боли? На что опираться в ужаснейшем из миров, кроме как на хлюпающий звук собственных шагов, на силуэты кракенов в лужах, на влажные поцелуи ветра, на теплоту ладони, прикрывающей глаза? Какое озеро может принять в себя стеклянную боль, если бурьян на обочине, бессмысленный свет фонарей и взлохмаченная пелена облаков, страдающее еще больше путника, давно отказались от поисков анестезии и умирают тут, под дождем, стойко и молчаливо?

Правильно. Нет такого озера. Было когда-то, луна топила в нем свою ненависть к солнцу, а солнце – ярость на заманчивые тайны луны. Ветры приносили к его берегам чужие слезы, а клёны – опавшую листву. Ночь кровоточила в его водах тяжелыми снами больных смертью. И люди, люди тащили внутри стеклянную боль и сбрасывали ее в глубины, чтобы та медленно тонула, разрезая острыми гранями водоросли. Я бы мог сказать, что водоросли ополчились на подобный ход вещей и решили задушить озеро собою, чтобы оно исчезло, превратившись в болото. Так как оно само, избавление от болей разных видов, стало для них – болью. Но нет, это будет ложью. Его закопали другие люди, с болью в груди даже отдаленно не напоминающей стекло. Скорее сталь или бензиновую плёнку, или же оплавившуюся пластмассу. Зачем они это сделали? Всё очень просто. Теперь, мчась за рулем автомобиля залитыми непогодой улицами, обдавая брызгами одинокого прохожего, они искренне радуются, и боль в их груди хоть на секунду, но утихает.

Но и надежды у них совсем другого порядка, впрочем. О бесконечном топливе, постоянном дожде, сотнях бредущих к несуществующей цели. Но никогда не об избавлении от боли. О, нет.