Пролог:
Я обожаю летать и плавать. Летать во сне могу уже вполне самостоятельно и даже по-своему грациозно. Наяву - пока только с помощью всяческих заумных приспособлений. В основном, самолётов. Элементарное плавание освоил, говорят очевидцы, ещё до того, как приноровился ходить. Охотно верю, ибо до сих пор считаю, что моё жалкое переставление ног и нелепое чередование шагов походкой назвать можно лишь снисходительно.
***
В детстве каждого ребёнка есть любимое времяпровождение. Например - мальчишки с моего двора. Один лазил по деревьям. Его, кстати, часто можно встретить в приёмной у ортопеда перед скверной погодой. Другой исследовал заброшенные стройки. Оба, вероятно, видятся нередко. Третий поджигал муравейники. Или дрессировал майских жуков, привязывая к лапке пойманой бедняжки поводок капроновой ниточки. Возможно, ныне он - респектабельный учитель младших классов. Самый перспективный шкодливо бросал бутафорию в монетную щель и наслаждался бесчестно добытой газировкой, мечтательно щурясь и строя далеко идущие планы на беспрепятственно обозримое будущее. Уверен, в дальнейшем он прильнул к чиновничьему аппарату. Самый инертный симулировал ангину и в снисканном одиночестве вкушал сметану с сахаром - чиновничий аппарат добродушно вместителен. Я же отправлялся на аэродром, наблюдать за стюардессами, передвижными трапами, габаритными огнями.
Моё самое первое воспоминание датируется двухгодовалым возрастом, когда я совершил дебютное авиапутешествие. Помню крайне мало, лишь фотографический отпечаток: бледный, холодный иллюминатор, а по ту сторону - беспорядочные грозди огней на ниспадающих, иссиня чёрных мольтоновых шторах. Наверное, самолёт заходил в этот момент на крутой вираж. Хорошо, что я сидел в правильной половинке салона. Иначе это откровение, эта красивая любовь не приключилась бы.
И будоражущий, неповторимый запах озона…
С тех пор я был пленён небом. Нет, я не прыгал с крыши, зажав в бесстрашной ладошке мистически "пропавший" папин зонтик. Я не мастерил дельтопланы, пользуясь упаковочным материалом, завещанным новым соседским холодильником. Я даже временил с записью в парашютный кружок при дворце пионеров. Мне кажется, по сей день никто из его доблестных выпускников так ни разу и не захлёбывался встречным потоком воздуха, облаками и собственным криком. Сомневаюсь, был ли хоть единственный исправный парашют при дворце. В городе.
Просто порой мне удавалось вести себя примерно - проводив последний снег, я рисовал родителям жизнеутверждающие и чрезмерно лестные открытки, почаще признавался им в любви и не слишком увлекался демонстрацией дневника, тетрадей, табелей и прочих компрометирующих типографских излишеств. Заслуженной наградой за эти дикие жертвоприношения был ежегодный семейный отпуск.
Чему может в такой ситуации радоваться ребёнок? Купанию до самозабвения и упрямой икоты. Верно ведь? Мороженному на завтрак, обед и ужин, включая полдник и заморить-червячка-по-дороге. Как же иначе? Многократным походам на «Пираты XX века» и стрельбе в душном тире. В самом деле?
Я - дурак. Я - небом стукнутый. У меня намечалось сразу два отпуска в одном флаконе. Правда, весьма непродолжительных. А именно, с приводившего в священный трепет ритуального прохождения сквозь внушающий неистребимые уважение и ужас (а вдруг зазвенит?) портал металлодетектора и до унылого обмена рукопожатиями с дорожной сумкой, снятой с утомлённой конвейерной ленты.
Я никогда не спал в самолёте. Сперва я закатывал хладнокровно прокалькулированные истерики, апеллируя к эмпатии сердобольных пассажиров, если билет не позволял мне после долгой, томительной разлуки поцеловать родной иллюминатор. Затем неотрывно и зачарованно смотрел на неподвижное блестящее крыло, разглядывал случайные камушки, валяющиеся на нагретом и досмерти укатанном тысячами пробегов асфальте, и беззвучно хохотал, представляя, что совсем скоро целые спальные районы сократятся до этих ничтожных размеров. И вот - долгожданный, едва заметный толчок в спину, выход на предопределённую взлётную полосу, короткая пауза (самолёт для храбрости набирает побольше воздуха в могучие лёгкие), стремительный, возбуждающий разбег и... ДААА!!! экстатический отрыв от тверди.
И я опять схожу с ума. И я опять упускаю мгновение (видимо, всего-навсего разок моргнув глазами), как возмужалые, вальяжные клёны превращаются в абсурдные кочанчики брюссельской капусты. И что бы ни творилось вокруг (а что может произойти внутри?! самое интересное происходит снаружи!), я был вдохновенно предан этому волшебному сеансу. Под нами безупречно, без складочек было расправлено «одеяло лоскутное» [(с) Виктор Робертович] - бесконечный, умиротворяющий коллаж из полей, посевов, саженцев, сроднённых грубой стёжкой автотрасс, заборов, свежевспаханных борозд.
Искреннему моему восторгу не было предела, если нам (ну хорошо, хорошо... - мне. остальным было наплевать в казённый бумажный пакетик, пардон) выпадало счастье пролетать над водохранилищами, озёрами, а иногда - даже над морем. И вновь я поражался: "Как так? Города помещаются на ладони. Дома рассыпаны, как сахарные песчинки на кухонной скатерти. Многотонники, подобно личинкам, лишь притворяются, будто куда-то озабоченно торопятся. Людей вообще не видно. А волны остаются волнами, не теряя своего роста и имени. Как бы высоко мы не поднимались."
К сожалению, с годами наяву я летал всё реже (зато во сне - всё чаще. компенсаторно, в рамках аутогенной психотерапии). Сейчас и вовсе перестал. Мне порой не под силу даже лицо воздеть к облакам и позволить всем слезам влиться обратно освежающим весенним дождём. Хоть я и впрямь стал более-менее примерным, причём совершенно добровольно и свободно от липких чар моей детской меркантильности. Но мне уже некому рисовать открытки и признаваться в подлинной и бескорыстной сыновьей любви. Не от кого утаивать плохие отметки и вежливые приглашения классной руководительницы выслушать метеорологическую сводку о хмурящейся тропосфере над моею ветренной головой.
Но иногда, зябко укутавшись в очередную ночь, я мысленно, бережно вынимаю из пухлого, потёртого альбома ту самую, потрескавшуюся, со съеденными уголками чёрно-белую фотографию почти сорокалетней давности – завораживающий экран иллюминатора, а на нём, за ним – сказочный тёмный мир, растворивший горизонт, точно пресловутую границу добра и зла, тем самым примирив две извечно враждующие между собой стихии - небеса и зЕмли. И вновь этот будоражущий, неповторимый запах озона...
Это помогает немножечко полетать в грядущем сне.
*** монтажный шов киноплёнки ***
И ещё всю жизнь меня влекло к морю. Первое наше свидание состоялось значительно позже того, как я впервой попытался преодолеть гравитацию. К тому времени я мог уже вполне сносно передвигаться по плоскости и членораздельно предъявлять многочисленные претензии окружающей среде. Лет мне было, приблизительно, девять.
Случилась судьбоносная встреча в Судаке. На подъезде к городу, где автобус, стартовавший в Симферополе и с трудом дотянувший до вершин прибрежного горного массива, выкладывается на финишном спурте, мобилизуя силовые резервы и предвкушая вожделенный высокооктановый завтрак и милосердный час стоянки, я, отчаянно зажмурившись, крепко и чувственно задумался об о всём животрепещущем. Проще говоря, заснул. И тем самым лишил себя трансцедентального удовольствия минут двадцать подряд угадывать в брешах сплошной стены вертикальных тополей величественную и бескрайнюю синюю гладь с чуть размытой осью абсцисс.
Вернулся я и облачился в свой виртуальный экспедиционный скафандр уже под навесом автовокзала, внимая усталому храпу нашего милого раскалённого людоеда «Симферополь – Судак». Наспех почистив линзы и настроив фокус, короче, протерев глаза, я шагнул, отважно вдохнул и... замер. Такого свежего, со слегка лекарственным привкусом воздуха я никогда ещё не пробовал! Я был чрезвычайно заинтригован...
Приехали мы с бабушкой по маминой генеалогической веточке. Обозначение «бабушка» к ней так же профанационно применимо, как таковое «антилопа» к Гну, только с зеркально-симметричным эффектом, учитывая факт, что темп смены поколений в её времена был чуточку резвее, и что она нерастратно блюла свои юные формы и нрав. Таким образом, большинство прохожих недоумённо капало тающим мороженным на незащищённые сандальками пальцы, когда на мои систематические, то ликующие, то требовательные, возгласы «Бабуля!» откликалась превосходно сохранившаяся дама лет сорока.
И вот, превознемогая предбрежный подъём по дороге к пляжу, за секунду до того, как остановилось моё сердце, она мне говорит: «Лёвушка, этот миг ты запомнишь на всю свою жизнь. Сейчас ты впервые увидишь море». И, как я предупреждал, моё сердце сделало «тук-тук, тук-тук, тук-......». Это было грандиозно - чаша бухты, наполненная расплавленным золотом, очерченная дымчатыми осколками гор и влажными губами прибоя, накрытая куполом безукоризненной лазури.
И ещё меня изумил вкус морской воды. Я не находил в нем ничего отталкивающего или противоестественного. Уж куда приятнее, чем ловить руками медуз. А как забавно валяться на береговой линии, ощущая себя одиноким шерстяным носком во вращающемся барабане озверевшей стиральной машины. Главное, не забывать периодически опустошать угрожающие сдаться, потяжелевшие от накопившейся мелкой гальки плавки.
В то лето я наловчился даже спать, продолжая непрерывно бултыхаться. Закалённые ступни более не отзывались ни на острые камни, ни на ракушки, ни на обжигающий бетон. Море лечило все мои раны. А я рисовал его при любой возможности. Сложнее всего оно распознавалось на пыльных трамвайных окнах. Море любило меня, а я любил море.
И любовь эта не меняется десятилетиями. Не степенеет, не утрачивает свою новизну, свою страсть. Всякий раз я влюбляюсь в него заново, вспомниная слова моей бабушки. И стоит нам обняться в приветствии, где бы то ни было, оно по-прежнему заботливо врачует все мои ссадины, ушибы и шрамы. А я по-прежнему, пусть и непоправимо бездарно, но с упоением, рисую его. Мы все ещё любим друг друга. Полагаю, с нас можно брать пример всем существам, тканям и явлениям нашей маленькой, тесной, скрипучей Вселенной.
***
Август 2016-го года.