Я очень-очень извиняюсь: тема не слишком приличная, сама понимаю, но рассказать всё же подмывает. Не каждый раз в женский день случается такое…
Так вот. Весёленьким утром 9 марта тороплюсь я на работу. Люблю приходить в наше техбюро первой, пока никого ещё нет. Сейчас, думаю, до сбора коллектива приведу себя в полную готовность к труду и обороне. Накрашусь, причёсочку взобью, чулочки, там, подтяну. Дома у меня, как и у любой женщины, на это времени не хватает.
Открываю дверь, и сладкие мои планы обрушиваются прямо к мокрым ботам. Мало того, что раньше моего припёрлась наша старейшина Зоя Анатольевна, так ещё и гостей приволокла. Зоя на заводе едва не со дня его основания, друзей-знакомых немеряно, то и дело кто-нибудь является к ней за жизнь поскулить. У неё не рабочее место технолога, а какая-то общественная приёмная. Вот и теперь притулилась возле её стола некая встрёпанная бабёшка. Светит свежим фингалом на скуле (видать, праздник удался!), что-то вполголоса сбивчиво изъясняет, и беседа эта, похоже, обещает быть долгой. А при посторонних за тушь и помаду не возьмёшься, начальством строжайше запрещено.
Меня увидев, баба едва кивнула, и ну дальше бубнить о своём в явно расстроенной гамме. Бубнит, а Зоя отчего-то в глаза ей не смотрит, голову опустила, зардевшееся лицо рукой прикрывает.
Приспичило же им сплетничать в самом начале послепраздничной смены!
Пока я вертелась возле зеркала, гостья свою печаль, наконец, высказала и стала собираться. Разрумянившаяся Зоя тому и рада, к выходу её подталкивает, руку жмёт, советует не расстраиваться и наплевать... А у самой глаза отчего-то так и лезут из орбит.
Только дверь за подругой закрылась, наша бабушка как метнётся к столу, как упадёт лицом на руки, как давай хохотать во всё горло. И так долго взахлёб смеялась, что мне уже не по себе стало: всё ли тут ладно?
Наконец, проржавшись и промокнув от слёз глаза, Зоя Анатольевна вымолвила:
- Ну бывает же такое!
- Да какое в конце-то концов? Чего вам эта малахольная нарассказала?
…А рассказать было что.
Накануне Женского дня, позавчера то есть, тётка эта, Нинка, с подружками соорудили в цехе стол - за женскую солидарность. Обычное у нас на производстве дело. Натащили кто салатик, кто огурчики, кто печенюшки, спиртом заводским заранее озаботились. Сели в конце смены попраздновать. У цеховых гулянка быстро идёт: рюмка за рюмкой, ложка за ложкой – накИидались до круженья в глазах. С 8-м марта, кумушки дорогие! И шагом марш до дому, пока со спиртяшки не развезло, да на проходной не тормознули.
Перед праздниками советский рабочий день на два часа короче, весёлая бабья толпа вывалила за территорию ещё по-светлому. Но пока прощались да рассаживались по автобусам, залегли синие сумерки. Пора свободной трудящейся женщине домой катить, встречать с празднеств мужей с сыновьями. И Нинке, само собой.
Удачливо заняла она сидячее место, едет, в дырочку на заиндевелом окошке город рассматривает, жизни радуется. Проехала так остановку, проехала две – вдруг чувствует, с животом что-то не то, бурчать как-то подозрительно начал. Вот гадство, думает, не хотела же эту селёдку под шубой есть, сразу кисловатой показалась. Валька вечно выставляет что-нибудь из старых запасов, дефицит годами в холодильнике томится. Наверное, просроченным майонезом эту вонючую шубу заправила! Да неловко было перед напарницей нос воротить, жрала-нахваливала. Нажралась…
Чем ближе к дому, тем громче в кишках раздор. Не доеду, думает Нинка, надо с нагретого местечка соскакивать да искать, где бы эту революцию усмирить. В те времена о биотуалетах не слыхивали, общественных сортиров, и тех днём с огнём искать надо было. А здесь, в заводском районе, и вовсе…
- Ты знаешь ту остановку, где неподалёку заброшенное кладбище?
- Кто ж, Зоя Анатольевна, её не знает! Люди это место за три версты обходят. Там в середине часовня деревянная есть, совсем как у Гоголя в Вие. Говорят, нечистая сила в ней водится.
- Вот там всё и случилось.
- На кладбище? По темноте?
- Да слушай уже…
…Нинке уже ни до чего - так припекло. Пулей вылетела из автобуса и помчалась в сторону маячащих крестов, расстёгиваясь на ходу. В начале марта вечереет рано, на погост темень уже совсем наползла. И хорошо, думает себе Нинка, никто моего несчастья не увидит. Быстро нашла подходящую ёлочку, примостилась…
Э-эт-то что-о?.. По-каза-алось?..
Кто-то ледяной рукой погладил аппетитную оголённую Нинкину пятую точку… И ещё раз… Ночью, среди могил, да голую ж…у приголубливать!!! А кто да что - ничего во тьме не видать, один страх и ужас. Не иначе, как нечисть из часовенки выползла!!!
А что ещё могло прийти в Нинкину изрядно хмельную голову?
Взвыв громче пожарной сирены, не помня, поддернулась ли, запахнулась ли, Нинка в три маха миновала кладбищенскую аллею. Диарея, подлая, вмиг отстала.
- Так что это было, Зоя Анатольевна?
- Да погоди ты, слушай, что дальше-то...
Доскакав до освещённой улицы, Нинка лоб в лоб столкнулась с милицейским патрулём. Понятно, служба предпраздничная, за народом следить надо, менты на всех углах денежных пьяненьких пасут. А тут – на тебе – расхристанная баба! Пальтишко, несмотря на морозец, нараспашку, замызганный невесть чем поясок вслед волочится, юбка до пупа задрана, и алкогольным запашком тянет. Подошли к подруге, приведите себя в вид, говорят, не то в участок заберём. А у той глаза шальные, зубами стучит, шамкает что-то невразумительное и в сторону кладбища руки тянет. Ей богу, полоумная какая-то…
Еле добились от Нинки стражи порядка, чего нарушительница сказать-то хочет. Поняли так, что на кладбище кто-то непохороненный под ёлкой валяется. Быть того не может, с лишней рюмки бабе чёрт те что пригрезилось - рассудили. Если врёт, оштрафуем на целый ящик. Но глянуть всё же не мешает.
Пошли, говорят, красавица, показывай. Та кое-как застегнулась и повела наряд под ту треклятую ёлку. Темнотища, страшно Нинке, ноги трясутся, как вспомнит про холодную – нечеловеческую! - эту руку. А как не пойдёшь, если милиция тащит?
- Зоя Анатольевна, с Вами помереть можно! Рассказывайте, не томите.
Приходят. Служивые, чтобы темень разогнать, достают фонарик, и давай лучиком вокруг ёлки шарить. Там ничего, тут тоже… Ты; говорят, тётка, ради праздничка с нами в прятки играть надумала? Так мы тебя так спрячем, так спрячем!
Уже схватили совсем обмёршую Нинку за рукав, уже от ёлки той в сторону городских огней пару шагов сделали. Нинка совсем загоревала. Пропала я совсем, думает. Теперь на завод бумагу про её пьяное несчастье накатают! А она ещё с первого подхода к кладбищу трезвее стекла сделалась, мычит же и спотыкается от засевшей в сердце жути.
- У нас ведь, сама знаешь, как алкашей позорят. Мало того, что начальству с парткомом-завкомом о их прегрешениях сообщают, так ещё и премий лишают, и тринадцатых зарплат.
- Да, похоже, дорого Нинке обойдётся тот цеховой междусобойчик.
- Может, и пронесёт.
- Да её и так уж пронесло. Что там дальше-то?
…Пока они вокруг ёлки топтались, ровняя Нинку в строю, из-под густых лап послышался не то стон, не то вздох какой-то. Все разом уши навострили, прислушиваться стали. Нет, тихо вроде, никто не кряхтит. Только собрались уходить - кто-то опять завздыхал.
Кинулись милицейские на звук, снова давай своим фонарём шарить…Минут пятнадцать сугробы топтали, у Нинки ноги в тоненьких демисезонных сапожках (выпендрилась, дура!) до деревянного стука замёрзли. Наконец, кричат: нашли!!!
Сгрудились вокруг находки все, включая заледеневшую Нинку, глядят. Лежит под красивенькой этой ёлочкой мордой кверху никакой не жмурик, а вполне реальный мужичок. На чертово отродье нисколько не похож. Даже ничего себе выглядит, в дублёночку модную одет, только, видать, от перепоя в беспамятстве. А на морде этой… Лежит, отплёвывается, и руками над собой водит, будто ищет кого-то. Валик, Саня – шепчет.
Этот? - спрашивают Нинку менты. Этот, кому ещё-то быть, судя по жидким следам на физиономии найдёныша. А ту пуще прежнего трясучка бьёт. Когда фонариком-то «покойника» осветили, она к новому своему ужасу признала в нём слесаря из их же цеха. Вредного-превредного мужика, который вечно своих же работяг чурался. В послеобеденное домино с ними не садился, с получки «по маленькой» с коллективом не пригублял, денег никому не одалживал. Одно обрадовало: живой он, никакой нечистой силы или непогребённых покойников…
- Зоя Анатольевная, у меня уже живот свело - пришла моя очередь биться головой о стол. Начёс – побоку, макияж – побоку, чёрные слёзы на щеках не унять. Глядя на меня, и Зоя по второму разу заистерила. А как успокоилась, спрашивает:
- Ты думаешь, тут и конец? Как бы не так!
… Менты, поганцы эдакие, хоть и всякого повидали на своих дежурствах, при виде кладбищенской находки справиться с хохотом не смогли, схватились за животики без всякой жалости к растерзанной и заплаканной Нинке. А той стало совсем уж гадко. Шутка ли – насочинять органам про кладбищенскую нечисть! Потом по рации вызвали машину, чтобы обгаженного а-ля покойника забрать (не оставлять же его, пусть даже такого, замерзать в мартовской ночи). Нинке же велели топать с ними: показания снимать и штраф за дезинформацию платить.
Бедная баба весь предпраздничный вечер, просидела в участке. Слесарь, которого каким-то макаром быстро привели во вразумительное состояние, терся тут же возле неё. Рожа вымыта, дублёнка почищена и одеколоном сбрызнута. Не то что Нинка, которую он явно признал, но заговорить с ней не сподобился. Только о чём-то тихо перетолковал с ментами, пошелестев перед их носами сиреневыми купюрами, быстро скрывшимися в форменных карманах.
Ближе к полуночи, сняв непременную милицейскую дань, задержанных наконец-то отпустили по домам. Телефонов мобильных тогда ещё не изобрели, да и стационарные имело в основном начальство. Так что предупредить родных о своих злоключениях у Нинки не было никакой возможности. Явилась домой совсем уж ночью, измученная, напуганная и в совершенно непотребном виде, обращать внимание на который у ней попросту уже не осталось сил. Муж, с которым в последнее время отношения крепко искрили, был на взводе и подогрет: на службе он тоже «маненько тяпнул» за прекрасных дам. Как увидел он размазанное лицо и разодранную по шву юбку, как унюхал Нинкины праздничные ароматы, так всех полканов на неё и спустил, невзирая на завтрашний Женский день. Нинкино блеяние про застолье, приключившееся несварение желудка, ночной погост и чью-то руку на её заднице только подлило масла в огонь. Муженёк, как и менты, был не из самых понятливых и уразумел всё по-своему. Нинке от крепких подзатыльников пришлось кубарем лететь на запасной аэродром. Отмывалась, рыдая, у мамы, до самого 9 числа. Супруг наотрез отказался слушать её сумбурный лепет, заявив, что с него хватит, и что он подаёт на развод.
Со своим горем ни свет ни заря и явилась Нинка в техбюро к подруге Зое...
- Ну могла я, как ты, кобылица, человеку в лицо ржать, когда у него беда? Но – сама видела – едва сдерживалась.
И пошли мы с Зоей Анатольевной в цеховой туалет – смывать остатки слёз и смеха. По пути Зоя взяла с меня слово, что история эта из нашего кабинета не выйдет.
На следующее утро я бежала в цех, привычно мечтая о хорошем макияже и новой умопомрачительной причёске. Что за чёрт! У стола Зои Анатольевны снова сидела та же злополучная Нинка! Опять, что ли, кого-то обгадила? – подумала я в сердцах, сожалея о вторично сломанном утреннем кайфе. Но теперь Нинка выглядела совсем иначе, чем вчера. Она не тряслась и не плакала, а смущённо улыбалась. Когда ушла, Зоя Анатольевна произнесла своё сакраментальное:
- Ну бывает же такое!
- ?
…У Нинки что ни день, то поворот; то налево, а вот сегодня вправо. После недавних бурных событий она целый день думала только об одном: как бы слесарь не проболтался да не опозорил её перед коллективом. Со смены вышла совсем потухшая. Глядь – на проходной маячит та самая рожа, чтоб ей пусто было! Одет модно и с иголочки, будто и не он позавчера жмурика на кладбище изображал. Стоит и будто кого-то высматривает. Неужели шантажировать её надумал?
Пока она соображала, что делать, тот, завидев Нинку, лупанул прямо к ней, едва с ног не сбил. Поговорим, спрашивает. Куда ей деваться? Пошли рядом, глаза друг на от друга не поднимая. Наконец, он начал. Нинка любого от него ждала, но только не такого...
Нина Васильевна, говорит, не держите на меня зла, я не нарочно Вас там…ну…под ёлкой-то… Я вообще не пью, и тем более по кладбищам не валяюсь… То есть я хотел сказать – нигде не валяюсь и никогда. Это парни, что у нас на участке, Валентин с Сашкой, решили посмеяться надо мной за то, что, с ними не слишком якшаюсь, только по работе. Юмор-то у них понятный; напоить человека до чёртиков да над пьяным поизмываться. А тут и подходящий повод нашёлся: позвали ради праздничка в заводском скверике пригубить по три капли. Ради женского дня отказать не решился, хотя обычно от подобных предложений уклоняюсь. Там они разлили что-то, оказавшееся с чем-то. Выпил-то я всего рюмки две, но их и хватило, чтобы напрочь потерять память. Они же, подлецы, видя это, взяли и отвезли меня на кладбище: чтобы, как проснусь среди могил, страху натерпелся. Смешно то как будет! Там в снегу и бросили. Дальше Вы знаете…А ужасное-то случилось не со мной, а с Вами. Так вот, прошу за всю эту нелепицу прощения. Я в ней виноват, а Вам досталось. Если прощаете, то вот Вам конфеты.
Пока Нинка смущённо засовывала в сумку дефицитный презент, слесарь совсем тихо предложил:
- И давайте никому об этом случае говорить не будем. С милицией я всё уладил, бумаг никаких наше начальство не получит.
- Не будем. Никому – с облегчением согласилась Нинка, и побежала было к подошедшему автобусу. И тут слесарь вдруг добавил, что давно уже наблюдает за ней, и она ему очень интересна. ( Особенно теперь, с ракурса по ёлкой - грустно подумала Нинка). Если Нина Васильевна не против, он иногда будет встречать её на проходной, чтобы проводить до автобуса.
- С конфетами? - спросила она.
- Можно и с конфетами - прокричал улыбнувшийся, наконец, слесарь в след уезжающей Нинке, у которой разом полегчало на душе.
- Вот сколько раз я твердила: не зная человека, негоже о нём дурно думать. Посмотрим, что дальше будет. Но только гляди у меня, никому о них ни слова – снова погрозила мне пальцем из своей общественной приёмной Зоя.
А я что? Никому так никому. Ну разве что вам, и то под большим секретом. Тема-то та ещё, сама понимаю…